Текст книги "Похищение Европы"

Блоха тогда аж посерел, чувствуя неминуемую гибель только-только вставшего на ноги детища. У Равильки, непривычного к подобным вещам, вообще произошел нервный срыв, и его держали под хорошей охраной в Кащенко. Огурец был, как всегда, спокоен, только однажды попросил у Мойши в случае нужды захованный бывшим разведчиком «карл-густав». Мильштейна в детали не посвящали, но ведь не дурак – сам все видел.

Ситуация обострилась до предела в октябре 94-го. Славяне дали срок в три дня на «передачу дел», а в случае невыполнения обещали открыть сезон охоты на лидеров «Четверки».

Блоха трижды лично встречался с их главным, обезумевшим от быстрых денег и смены общественного положения Баллоном, действительно работавшим до перестройки обычным газовщиком. Этот жирный придурок, как в свое время батька Махно, по прихоти судьбы попал в исторический момент, когда активные могут прыгнуть много выше своей головы. И Баллон прыгнул, во всем подражая довоенным американским мафиози из шикарных широкоэкранных картин. Вся беда в том, что, хотя манеры его были срисованы и сам он, по здравом размышлении, был фигурой, по сути, пародийной, исторически кратковременной, кровь лил настоящую, детей сиротил по полной форме. И Блоха отдавал себе отчет, что через каких-нибудь три дня жизни его друзей и его собственная действительно окажутся под смертельной угрозой: боевики боялись единолично правившего огромной бандой диктатора Баллона гораздо больше пули противника или государева суда.

Чечены вели себя по-другому, хотя даже более подло. Месяц назад они похитили четырнадцатилетнюю дочку их основного инвестора, бывшего россиянина, а ныне преуспевающего западного немца Франца Ольгерта: именно его деньги позволили воплотить в жизнь ряд самых амбициозных проектов Блохи. Русский немец тоже оставался не внакладе, получая совершенно невозможные для спокойной Германии проценты.

Абреки, похитив Эльзу, на свою беду приехавшую с отцом в Москву, убили двух зайцев сразу. Обезумевший от горя отец бросился собирать огромные деньги, которые должны были стать скорой добычей ублюдков, а Блоха остался без очередного кредитного транша, абсолютно необходимого в момент стремительного разворачивания бизнеса.

* * *

Все это бледный Болховитинов и рассказывал Николаю и Мойше в главном кабинете «Четверки». Нервный Вилька отсутствовал по причине болезни, а Лерка – потому что не позвали ввиду бесполезности. Собственно, Блоха говорил только с Огурцом, а Мойша присутствовал лишь для того, чтобы получить уведомление о принудительном отпуске: Болховитинов не желал втягивать друга в не касающиеся его разборки.

– Ну и что, так все им и отдадим? – улыбаясь, спросил Огурец. Увалень и любитель жизненных удовольствий, он тем не менее оставался нормальным русским офицером, всегда готовым к риску. – Ты вроде не Вилька, кое-что в жизни видел.

– Мы не справимся ни с одной из банд, – угрюмо, но спокойно ответил Блоха. – Ты же видел наши маневры. Вчера они в конверте прислали Францу дочкин мизинец. Я в глаза ему смотреть не могу! – впервые потерял спокойствие их постоянный предводитель. – Жизни стоят дешевле любых денег.

– Твое решение? – спросил молчавший до этого Мойша.

– Отдать Баллону компанию. Он заплатит. И он же прикроет от чеченов.

– Заплатит, как же! – усмехнулся бухгалтер. – Двадцать процентов. Если будет в настроении.

– Не больше, – подтвердил Болховитинов. – Свою долю я отдам Ольгерту. На выкуп.

– И они вернут девочку? – усомнился Агуреев.

– Скорее всего да. Я разговаривал с очень серьезными людьми. Гарантий нет, но это их сучий бизнес.

– Неужели их нельзя прижать? – сжал огромные кулаки Колька.

– Как? – вопросом ответил Блоха. – Армии – нет. Милиции – нет. В Чечне они неуязвимы. А наши дети в Москве – в опасности.

– А у них нет детей? – спокойно спросил Мойша.

– А ты пойдешь брать их детей в заложники? – спросил Болховитинов.

– Если понадобится обменять на твоего сына… – невозмутимо ответил Мильштейн. – Ты же сам сказал: это – бизнес.

Болховитинов пристально посмотрел на своего бухгалтера:

– Мойша, ты спятил? Мы в Афгане так не делали!

– Но и они в Афгане так не делали, – неприятно улыбнулся Мильштейн. – Значит, мы просто отстаем от жизни.

– Что ты предлагаешь? – спросил Агуреев, прекрасно знавший прежнюю жизнь их бухгалтера.

– Я предлагаю работу в два этапа, – не повышая голоса, объяснил главбух. – Главное, чтобы они прошли одномоментно. Или очень близко друг к другу.

* * *

Лесная дорожка по-прежнему оставалась пустынной. Мильштейну очень хотелось курить, но он никогда не позволял себе этого на подобной работе. Он покрутил в руках настроенную на прием рацию, проверил, не сбились ли частоты. На всякий случай проверил и оба мобильных телефона. Все работало.

Потом достал и выпил противное на вкус жидкое лекарство от изжоги, так же тщательно спрятав «отходы» в закрывающийся пластиковый пакетик.

Если бы Муса с Алехой были в Москве, он бы волновался гораздо меньше. А так в голову лезли всякие мысли.

Впрочем, Мойша тем и отличался от многих других коллег, что мог полностью контролировать свое поведение. А значит, нужно и дальше убивать медленно текущее время, вернувшись на семь с половиной лет назад. Это как достать с полки видеокассету. И никакой дополнительной опасности: одна часть мозга Мильштейна смотрит «кино», а вторая – независимо контролирует ночную дорогу, не забывая при этом о «карле-густаве», готовом в любую секунду извергнуть варварское – по нормальным человеческим меркам – содержимое двухрядного магазина.

* * *

Суть плана Мойши состояла в том, что им следовало убить Баллона, единственного лидера мощнейшей ОПГ. Без него она мгновенно развалится на враждующие друг с другом «бригады». Блоха уже зондировал на этот счет почву. Предельно жестоким Баллоном многие были недовольны. И если бы не ужас, который он внушал даже самым недовольным, его давно бы снесли на кладбище.

А после убийства Баллона следовало немедленно – без какой-либо передышки – заняться чеченцами. Если добиться возвращения Эльзы, Ольгерт даст добро на очередной транш и компания будет спасена.

План Мойши был не просто безумным, а – супербезумным. Потому что чокнутый бухгалтер собирался сначала грохнуть непобедимого Баллона – с его тремя сотнями боевиков! – а далее – заняться чеченцами… на их собственной территории!

Блоха только хмыкнул, услышав детали. И ни за что бы не согласился, если бы подобный план изложил кто-то другой. Но его изложил Мойша, считающий быстрее калькулятора и планирующий ходы дальше, чем хороший гроссмейстер. Кроме того, Блоха прекрасно помнил несколько случаев из жизни вверенного ему разведвзвода, которые тоже говорили в пользу того, что к словам мелкого мужичка Мильштейна порой стоит прислушаться.

* * *

В итоге «сдаваться» Баллону поехал не Блоха, «страдающий от нервного приступа» – это сообщение вызвало у бандитского босса радостный смех, аж живот колыхался, – а маленький и кривоногий главбух, откровенно трясшийся от страха и едва в штаны не наваливший при грозном виде Валентина Степановича Панярина – так по паспорту именовали бывшего газовщика. Был бухгалтер в темном костюмчике, купленном, очевидно, на распродаже в «Детском мире». А ткань на локтях от преждевременного износа закрывали сатиновые нарукавники – они делали Семена Евсеевича удивительно похожим на карикатурных бюрократов из довоенного кино.

– А ты уверен, что имеешь право подписывать документы? – подозрительно спросил его Баллон. Он точно знал, что бухгалтер «Четверки» доли в капитале не имеет.

– У меня доверенность, – задыхаясь от страха, пролепетал гость.

Несмотря на карикатурную тщедушность парламентера проигравшей стороны, обыскали его самым тщательным образом: Валентин Степанович прожил так долго для тех горячих времен именно потому, что очень всегда осторожничал. Даже там, где другим это казалось вовсе не обязательным. Вот поэтому и хоронили потом других, а не его.

Бухгалтер вел себя так, как и должен был себя вести человек его профессии и менталитета: пугался каждого окрика, бледнел от тычков, которыми его щедро оделяли два конвоира да и сам Баллон, пока шли к его кабинету. А перед дверью совсем побелел и даже за сердце схватился.

В итоге сам же Валентин Степанович и должен был маленького смердяка успокаивать. А то так и документы подписывать некому будет.

– Мне нужен адельфан, – страдальчески прошептал бухгалтер, не отпуская ладони от сердца. – Приму, и все пройдет.

– Быстро за адельфаном! Оба! – махнул рукой Панярин, и конвоиры, опасаясь рассердить непредсказуемого босса, рванули разыскивать лекарство.

А немного оправившийся от приступа Мильштейн подошел к большому полированному столу, за которым уже сидел юрист бандитов, пожилой благообразный мужчина лет шестидесяти.

– Ну, отошел уже? – гуманно справился Баллон, успевший пожалеть о неоправданно жестком подходе к приехавшему слизняку. – Давай подписывай! – И протянул Мильштейну шариковую ручку.

– У меня своя, – вдруг гордо сказал Семен Евсеевич, доставая из внутреннего кармана металлический «паркер». Юрист Баллона подвинул со своей половины стола кипу документов.

Повинуясь неясно откуда возникшему чувству опасности, Баллон выхватил из рук главбуха побежденной фирмы ручку и тщательно ее осмотрел. Даже развернул зачем-то. Затем – с некоторым смущением – вернул ее вновь испугавшемуся резкого движения Семену Евсеевичу. Это действительно была обычная шариковая ручка, металлический «паркер» долларов этак за восемь, в советские времена – символ того, что у его обладателя все в порядке.

– Валяй, трудись, – скрыл смущение господин Панярин. Юрист, предварительно тщательно проверив доверенность, удостоверяющую право подписи Мильштейна на принесенных документах, услужливо развернул первый лист.

– Где подписывать? – близоруко покосился главбух.

Юрист через стол ткнул пальцем.

– Где подписывать? – обернувшись к Баллону, непонятливо переспросил Мильштейн. Его ротик искривился, как будто человечек вот-вот собирался всплакнуть. «Паркер» был судорожно зажат в левой руке, а правую, ближнюю к Панярину, он жалобно поднял, как бы взывая к царственной милости.

«Вот же козел, – подумал Баллон, но уже без зла, скорее – с презрением. – Рождает ведь таких земля!» И склонился над бухгалтером, собираясь показать этому майонезному шлепку место для его столь дорогостоящей подписи.

Примерно то же самое подумал о Баллоне Мильштейн. Правой, поднятой рукой он неожиданно крепко схватил Баллона за жирный затылок, а левой – с ужасной силой, отработанной годами тренировок, – засадил хромированный «паркер» точно в глаз бандиту.

Конечно, на тренировках Семен вбивал в деревянные доски не «паркеры», а обычные гвозди-сотки. Но ручка пробила глазное яблоко и вошла в паняринский мозг не хуже гвоздя.

Баллон как-то странно то ли икнул, то ли всхлипнул, всей своей тушей осев на поверхность стола. Из-под его головы на дорогую полированную столешницу медленно вытекала какая-то грязная жидкость.

Онемевший до этого мига юрист пришел в себя и с характерным звуком вывернул содержимое своего желудка.

– Будьте здоровы, – не к месту пожелал ему Мильштейн, вставая из-за стола. – Если закричите, я вас убью, – странно улыбаясь, тихо сообщил он свидетелю. – Потом расскажете, что Панярин споткнулся и налетел глазом на ручку.

– Конечно, конечно, – закивал головой юрист. – Конечно.

– Только не шумите, – напоследок попросил главбух ошеломленного визави. – А то я вернусь и воткну вам в глаз еще одну. У меня их много.

– Конечно, конечно, – как автомат, торопливо соглашался тот.

– До свидания, – уже от дверей вежливо сказал Мильштейн.

– До свидания, – ответил юрист. Никаких попыток задержать убийцу он не сделал.

* * *

Уйти из здания оказалось несложно: все же это был обычный офис, а не, скажем, загородный дом-крепость. Да и войны от «Четверки» никто не ожидал. Хотя план штурма существовал: Блоха с Агуреевым и еще четырьмя надежными бойцами сидели внизу в двух машинах. Агуреев держал на коленях доверенный ему Семеном «карл-густав», Блоха – маленький привычный «АКС-74У», знакомый каждому советскому десантнику. Но стрельбы в тот день так и не случилось. И в следующий тоже: пошел активный переговорный процесс, в дело вмешались кое-какие официальные связи Болховитинова, а главное, погибшего в результате «несчастного случая» – именно таковой была официальная версия – Панярина, кроме его престарелой мамы, пожалеть было некому. Все были этому несчастному случаю только рады. А еще через недельку бывшим паняринским подчиненным было и вовсе не до Мильштейна или «Четверки»: разгоревшаяся война за наследство Баллона не оставляла им места для каких-либо иных мыслей и планов.

* * *

Мильштейн посмотрел на циферблат «брейтлинга» – единственной дорогой вещи, приобретенной им за годы работы в «Четверке». Приобретенной опять-таки не для шика, а для гарантии точного отсчета времени: как-никак – сертифицированный хронометр. Стрелки, помеченные светящимся в темноте составом, показывали критическое для Семеновых расчетов время. Значит, что-то случилось.

Семен вздохнул и завел двигатель «нексии». И почти одновременно увидел в зеркале заднего вида отсвет фар приближающейся из-за поворота машины. В сердце толкнулась надежда: высока вероятность, что это те, кого он так напряженно ждал.

Мильштейн, не выключая движка «нексии» и габаритного освещения, с неожиданной прытью выскочил из салона и прикрылся темными ветвями придорожных кустов. Четыре килограмма стали наполняли уверенностью. Он передернул затвор «КР М/45» – именно таково официальное название его «карла-густава» – и стал ждать.

* * *

Машина – а это была светлая тольяттинская «десятка» – остановилась перед «нексией» и секунд двадцать постояла: видно, приехавшие сверяли номера. Потом один вышел из машины (двое остались в салоне). Дважды протяжно свистнул.

Семен раздвинул ветви и, не опуская автомата, вышел на дорогу, метрах в тридцати от машины. И тоже негромко свистнул.

– Все в порядке, – тихо отрапортовал ему подбежавший боец.

– Почему так долго?

– Товарищ задержался, – объяснил тот.

– А позвонить?

– Мы в лимите, – сказал прибывший подчиненный. – Звонок необязателен.

Боец был прав. Просто ожидание всегда тягостно.

– Хорошо, – сказал Мильштейн. – Что-нибудь сообщил?

– Не-а, – легкомысленно ответил тот. – Только ругается и пугает.

– Хорошо, – повторил Мильштейн. – Высаживай его, и уезжайте.

– Как же так? – не понял боец.

– Я сам с ним разберусь.

– Хорошо. – Парень вернулся к машине. Из нее вытолкали человека, руки которого были скручены за спиной, а рот залеплен пластырем. «Десятка» взвыла мотором, ловко, в один прием, развернулась на узкой дороге и умчалась в темную даль. Через мгновение она уже скрылась за поворотом.

* * *

Мильштейн выждал пару минут и подошел к пленнику. Тот обрадовался, замычал что-то из-под пластыря: в своем полушоковом состоянии он решил, что его выбросили в пустом лесу, и было просто счастьем натолкнуться здесь на человека.

Семен взял пленника под локоть и повел в лес. Тот не сопротивлялся, не до конца понимая, что с ним происходит. Отойдя от дороги метров на пятьдесят – он идеально точно чувствовал направление движения, – Мильштейн остановился и резким движением сдернул с лица связанного пластырь. Тот ойкнул от боли и громко заговорил:

– Что вы себе позволяете? Почему меня задержали? Милиция не имеет права…

– Мы не милиция, – спокойно перебил его Семен. – Вы ведь Анатолий Щелчков?

– Так точно, – прорвалось офицерское прошлое собеседника Мильштейна.

– Финансовый консультант, – то ли спросил, то ли утвердительно сказал Семен.

– Да, финансовый консультант, – подтвердил задержанный, не заметив иронической интонации в вопросе. – Что вы от меня хотите?

– Да вот боюсь, что ничего, – с искренней печалью сказал шеф службы безопасности «Четверки». – Так, отрабатываем на всякий случай. За неимением лучшего.

– О чем вы? – снова заволновался мужчина со связанными руками. – Я вас не знаю.

– И я вас, – согласился Мильштейн. И тут же, без перерыва: – Кто заказал Агуреева?

– Я не знаю! – выкрикнул Щелчков.

– У нас – три минуты, – как-то завял Семен и тут же поправился: – У вас три минуты. Кто заказал Агуреева? Кто заказал Болховитинова?

– Я не знаю! – еще громче крикнул Щелчков.

– Это плохо. И полминуты прошло. Осталось две с половиной. Кто заказал Болховитинова и Агуреева? Кто работает против «Четверки»?

– Честное слово, клянусь детьми! – простонал Щелчков, уже понявший, что никто никуда его не отпускал и самое страшное – впереди. – Я действительно не знаю!

– Осталось две минуты шесть секунд, – бесстрастно сообщил Мильштейн, бросив взгляд на светящийся циферблат «брейтлинга». – Не дурите. Мы не зря на вас вышли. Придурок с ядом был от вас. Кто заказчик? Нисаметдинов? Лерка Сергеева? Скажете – будете жить. Но мне нужны доказательства.

– Я действительно не знаю, – всхлипнув, повторил Щелчков. – Заказчик – иностранец. Мужчина. Деньги переводом, через Багамы. Я всего лишь менеджер. Это просто бизнес!

– Что, прямо так и позвонил? Без рекомендаций?

– С рекомендациями, – сознался консультант. – Но того тоже не найти. Он не въезжал в страну, и концов нет.

– Хоть что-то по иностранцу есть?

– Ноль. Мэйлы и телефонный разговор через демодулятор. Даже голоса нет, – торопливо говорил Щелчков. – Я бы все сказал, если б знал.

– Плохо, – печально вздохнув, сказал Мильштейн. – И нам, и вам. Всем плохо. Осталась одна минута.

– Не надо, пожалуйста! – взмолился Щелчков. – У меня дети. Маша и Таня. Больше к вашим никто не придет! Клянусь детьми! Отпустите меня, и я сдам вам его! Он ведь еще позвонит! Ведь с первого раза не вышло!

– Со второго, – машинально поправил Мильштейн. – Что еще знаете?

– Пока ничего. Но он позвонит!

– Вряд ли, – подумав, сказал Семен. – Вряд ли позвонит. Будет искать других… финансовых консультантов. – И он быстро залепил Щелчкову рот.

Тот взвыл и попытался бежать, но был мгновенно остановлен: у тщедушного Мильштейна оказались стальные руки. Щелчков сжался, ожидая выстрела, но его не последовало.

Они вышли из леса. Семен, оглядевшись, посадил своего пленника в машину. Закрыл двери, включил мотор и, не зажигая света, опираясь только на слабую луну и свое звериное чутье, проехал еще более полукилометра по заброшенной дороге.

Если б Леха с Мусой были с ним, можно было бы этого не делать. А так – предосторожность лишней не бывает.

Вновь встал на обочине. Вывел Щелчкова, совсем потерявшего способность к сопротивлению. И повел в лес. Легко ориентируясь в почти полной темноте, прошел еще метров триста вглубь. Остановился и рукой остановил машинально бредущего Щелчкова. Не снимая пластыря с губ и ни о чем больше не спрашивая, ввел ему прямо через одежду изрядную дозу промедола. Пленник, и без того не очень ориентировавшийся в ситуации, откровенно начал засыпать. Мильштейн уложил его, уже безвольного, на краю глубокой ямы, которую сам же вырыл вчера ночью – даже заступ оставил. И тем же шприцем сделал еще один укол – в вену. Без каких-либо препаратов. Воздухом.

Убедившись, что Щелчков мертв, столкнул его в яму и очень быстро засыпал землей. Сверху аккуратно обложил дерном.

Он даже не слишком спешил: в хорошо подготовленных акциях главное не скорость, а аккуратность исполнения. Здесь все было исполнено аккуратно. Только вот результатов безобразно мало. Щелчкова ему было не жаль: бывший штабной офицер мог бы выбрать себе и другую работу. Гораздо хуже было то, что отсутствовала новая информация.

* * *

А это значит, что его последнему другу в любую минуту может грозить новая смертельная опасность…

13. Девятый день плавания теплохода «Океанская звезда»

Кантабрийское море, три мили от северного побережья Испании

Ночь

Ветер с Атлантики нагнал приличную волну. Теплоход шел в нескольких километрах от берега – в иллюминатор каюты-люкс Агуреева, несмотря на предутреннюю темь, была видна темная полоска испанской суши. Точнее, не сама суша, а фонари, обозначавшие прибрежные деревеньки, и часто набросанные маяки.

Поздно вечером они прошли Бильбао, столицу Страны Басков, будь те неладны: снова вспомнился веселый и спокойный Князь, никак не предчувствовавший скорой смерти. Ночью за бортом остался Сантандер. Впереди – Ла-Корунья, единственный порт из круизного буклета, который капитан настоятельно не советовал обходить стороной: здесь были самые лучшие условия бункеровки. Да и пассажиры уже начали роптать, несмотря на все бесплатные удовольствия, которыми устроители пытались компенсировать смену обещанных мест стоянок. Количество остановок почти не сократилось, а экскурсий так и вовсе было предложено больше, чем в плане (и все – бесплатные!), но туристам стало сложно объяснять, почему их теплоход так упорно не желает следовать по ранее объявленному маршруту.

«А может, сказать? – вяло подумал Агуреев, лежа на прогнувшейся под ним кровати и затягиваясь сигаретным дымом. – Так, мол, и так: ввиду охоты, открытой на директора «Четверки», объявляем наш круиз полностью конспиративным».

Даже интересно стало: кто-нибудь испугается перспективы изобразить из себя случайную мишень? Навряд ли. Скорее попросят еще скидок и льгот. Хотя у нас и забесплатно народ риска не боится: когда танки палили по Белому дому, какая толпа зевак стояла! Один шизик рассекал по мосту на роликовых коньках. Получив осколок в бедро, перевязался – и снова раскатывать! Нет, ничего не боятся советские люди…

Агуреев тяжело вздохнул. Он тоже мало чего боится. Но, как оказалось, этого недостаточно для ощущения счастья. Или даже скромнее – удовлетворенности жизнью.

А ведь ему не раз случалось испытывать подобные чувства!

* * *

Теплоход начало ощутимо качать: чувствовалась близость постоянно штормящего Бискайского залива. Приподнявшийся Николай чуть с койки не свалился, когда «Океанская звезда» въехала своим острым носом в очередную волну.

Хотя про койку – несправедливо: Агуреев еще раз оглядел свою люкс-каюту, слабо освещенную синеватым ночником: две шикарные кровати с туалетными столиками, у большого окна – стол побольше. А еще есть вторая комната – гостиная, с письменным столом, мягкой мебелью и сервантом. Да и ванная настоящая, не то что у пассажиров на нижних палубах, которые входят под душ бочком.

С другой стороны, кому, как не хозяину судна, жить на нем в лучших условиях! Хотя, по совести, настоящим хозяином «Океанской звезды» был Блоха. Равиль с Леркой не хотели тратить деньги на столь сомнительное приобретение. Николай с трудом их уговорил. Не уговорил даже, а придавил, пригрозив поставить вопрос на формальное голосование – до этого в «Четверке» так дела не решались, только полюбовно. Он видел, как хочет Сашка эту продаваемую по случаю старую посудину, и ему было плевать на миллион баксов. Миллионом больше, миллионом меньше – все равно столько не выпить. А детей, которым можно было бы передать наследство, он, несмотря на свой зрелый – перезрелый даже – возраст, не нарожал.

* * *

На соседней кровати что-то тихо произнесла во сне Ева. Тихо, но жестко, на чужом, неизвестном Агурееву языке. Николай задумчиво посмотрел на жену. Даже в слабом свете ночника тело Евы, презирающей одеяла и укрытой лишь тончайшей, ничего не скрывающей батистовой простыночкой – заказывала только в одном конкретном парижском салоне, – было, как всегда, прекрасно. Безупречно прекрасно.

Николаю захотелось пересечь разделяющий их метр и обнять точеные формы своей спящей законной супруги. Но – захотелось и расхотелось. Она по-прежнему привлекала его и как человека, и как мужика. Даже очень привлекала: редкая совместная ночь проходила без любви. Да и утром продолжали. Только вот совместных ночей за год супружества было немного. Очень уж деловая у него жена, всегда в разъездах.

* * *

Старенькая мама Агуреева, посмотрев на долгожданную суженую сына, так и сказала: «Не по Сеньке шапка». Николай сначала только рассмеялся: ну разве может мама понять, что сынок ее уже несколько лет как миллионер? Вон батя покойный всю жизнь горбатился за квартиру. И умер спокойным: жила-таки его семья в выкорчеванной им в жизненном лесу квартирке! А сынок, если захочет, вполне может прикупить таких квартирок с сотню…

Жаль, что батя не увидит его нынешнего. С «Ролексом» на запястье и «мерсом» S500 в гараже. Вот бы порадовался старик! А может, и не порадовался бы, а сказал, насупив мохнатые брови: «Какого хрена жизнь свою просаживаешь? Я работал для вас. А ты для кого?»

И в самом деле – для кого? Для друзей? Но лучший его друг Блоха лежит в земле. На почетном дорогом кладбище, что вряд ли ему теперь важно. Есть еще двое друзей, слава Богу. Но занозой сидят в мозгу ядовитые слова Мойши! Николай отдал бы еще миллион, лишь бы сдвинутый Мойша ошибся. А если он не ошибся?

«Ладно, проводим инвентаризацию дальше», – усмехнулся про себя Агуреев.

Еще есть приятели. Тот же Ефим Береславский. Пожалуй, даже больше, чем приятель. Разные ситуации это «больше» проверили. И общаться с ним интересно. Но ведь не для Ефима Аркадьевича он, Агуреев, живет? Конечно, нет. У Ефима Аркадьевича своя собственная, не слишком перекрещивающаяся с агуреевской, жизнь.

И кто остается? Мама? Безусловно. Ей к восьмидесяти – Колян был поздним ребенком. И ей слишком мало надо. Агуреев так хочет, чтобы она испытала максимальный кайф от жизни! А маме ничего не надо, кроме внуков.

* * *

Николай вздохнул, приподнялся на локте и дотянулся до лежавшей на столике пачки. Сверкнула золотая зажигалка, по каюте поплыл вкусный дымок дорогого курева. Ева, наверное, учуяв приятный запах – она сама много курила, – зашевелилась, перевернулась на другой бок, но не проснулась.

* * *

Да, вот с внуками как раз напряженка. Даже если бы захотел – не вышло бы. Лет семь назад он чуть было не собрался жениться на спокойной, уравновешенной даме – нестерпимо захотелось семьи и чтоб было о ком заботиться. Долго выбирал, наконец – выбрал. Дама была действительно очень разумной: перед свадьбой заставила пройти полное медицинское обследование. Агуреев только хмыкнул: да на нем мешки можно возить! А что касается секса, то он лет с пятнадцати не представлял, как это вообще может быть: женщина хочет, а мужик – нет? Неестественно, однако.

Но анализы, сделанные в Центре акушерства и гинекологии – очень правильная была кандидатка в жены! – ошеломили обоих. Оказалось, что эрекция плюс способность к эякуляции – вовсе не то же самое, что возможность зачать ребенка! Агуреев и слов-то таких раньше не слышал!

Он долго не мог поверить в сказанное, но повторные анализы показали, что это – факт. То, что из него в радостные моменты извергалось, не было способно зародить жизнь. Точнее, как сказал профессор, это было не исключено, хотя очень маловероятно: что-то приключилось с подвижностью его – доктор выражался старомодно – «живчиков».

Потом профессор, получив зеленую сотку, еще долго распространялся о возможных причинах: детских паротитах, травмах, экзотических и венерических болезнях. Только ответ на вопрос, можно ли исправить ситуацию, был коротким: «Вряд ли».

А тогда какой смысл в выяснении причин? Как будто Агуреев сам не знал, что болел и свинкой, и экзотическими – для Афгана нормальными – лихорадками, и венерическими болезнями. Сифилиса, правда, избежал, но трепак настигал его трижды. Первый раз – совсем был дурак молодой, еще в училище, после веселой самоволки. Постеснялся сказать врачихе, лечился по совету приятелей парным молоком: засадили ему умники в зад здоровенный шприц. Тогда казалось – и в самом деле умно: жжение прекратилось, в туалет ходить стало не мучительно. А теперь вот думай: не в тот ли раз Агуреев потерял способность к продолжению рода?

Потом-то лечился антибиотиками, профессионально. Лерка Сергеева и лечила. Метод назывался – «с гарантией». В том смысле, что после инъекций и положенного промежутка воздержания Лерка давала счастливому исцеленному возможность проверить результаты лечения на себе. В прямом смысле слова. Этим она, безусловно, продолжила благородные традиции эскулапов прошлого, тоже, прежде чем выйти с новым методом лечения в массы, прививавших себе и оспу, и холеру, и другие нехорошие болезни.

* * *

Николай уже докуривал, когда княжна все-таки проснулась.

– Доброе утро, – хрипловато сказала она.

– Еще почти ночь, – ответил Агуреев.

– Дай курнуть, – попросила Ева. Николай потянулся за пачкой, но жена остановила: – Только разик!

Он протянул ей сигарету, приложил фильтр к губам. Ева сделала жадную затяжку.

– Все. Буду бросать, – сказала она.

– Ну и молодец, – одобрил супруг.

– А то ты меня разлюбишь, – улыбнулась Ева, руками натягивая края облегающей фигуру простынки.

– Ну, это вряд ли, – улыбнулся Николай, с удовольствием отвлекаясь от своих печальных дум и мощной лапой подтягивая к себе жену. Ева не сопротивлялась, наоборот, раскрылась навстречу, обняла плечи Николая мягкими прохладными ладошками. Широкое раскачивание теплохода делало ощущения еще более острыми.

Оба молчали, слышалось только пыхтение Николая и легкое дыхание Евы. Наконец она тихонько застонала и провела язычком по сухим губам.

После чего потеряла всякий интерес к происходящему.

Николай посидел на кровати, отдышался пару минут, потом повернулся к жене:

– Может, тебе кофе принести?

Но Ева уже вновь спала – на боку, по-детски посапывая и отбросив одну руку на кровать Агуреева.

* * *

Агуреев вздохнул, оделся и вышел на палубу теплохода.

Звезд уже видно не было. Но и солнце еще не взошло. Корабль окутывал полумрак, разорванный прожектором и подсвеченный многочисленными лампами и фонарями. Под ногами приятно подрагивала палуба, передавая ступням Николая вибрацию, дошедшую снизу, от мощных дизелей. Шум машин слышен не был, только посвистывали вентиляторы да ритмично ухали, набегая на острый нос лайнера – и с шелестом об него разбиваясь, – нагулявшие на просторах Атлантики океанскую мощь волны.

Хорошо! Только прохладно немного.

Чуть впереди, ближе к носу, замаячила чья-то фигура. Агуреев не взволновался: один из его телохранителей уже наверняка проверил утреннего «пришельца».

Так и есть, свой: из полумрака прорисовалась характерная фигура Береславского. Он был в теплой куртке, весь увешанный своими фотоаппаратами.

– Что тебе не спится, Ефим? – спросил Агуреев.

– Решил снять восход на фоне мачт, – буркнул рекламист. Агуреев хмыкнул: он уже знал, что Береславский терпеть не мог вставать рано. Года два назад поехали вместе на рыбалку, так тот просыпался, когда рыбаки уже успевали уху сварить.

– Чего вдруг на подвиги потянуло? – полюбопытствовал Николай. – Спал бы еще.