Текст книги "Похищение Европы"

– Лагерь – это грязь, Ефимчик! – сладко затягиваясь табачным дымом, говорила ему старушка. – И не дай Бог попытаться остаться там чистеньким.

Ее стали насиловать прямо на входе в зону, в обязательной для всех «бане». Она сопротивлялась как могла. Девчонка была здоровая, и один из малых гэбэшных начальничков лишился глаза.

– И… чем кончилось? – осторожно спросил окунувшийся в чужую боль журналист.

– Чем и должно, – весело улыбнулась чистенькая старушка. – Мужиков-то было трое! Только руку еще сломали и избили сильно. Да пять лет настоящей зоны получила, с красной полосой на личном деле. Слава Богу, мама не дожила, умерла еще на этапе от воспаления легких.

«Наверное, и в самом деле слава Богу», – про себя согласился с Людмилой Петровной Ефим. А вслух спросил:

– А что за красная полоса?

– Склонность к побегу и насилию. В итоге вместо пяти просидела восемь: на меня вешали всех собак.

– А как же амнистия? Политических же начали выпускать! Вашего отца досрочно ведь выпустили.

– Папа был почти что политический, – засмеялась Людмила Петровна. – А я – уголовница. И даже хуже: я человека в форме глаза лишила! Это еще легко отделалась! Нет, – убежденно сказала Людмила Петровна. – Сейчас бы я не сопротивлялась. Но видишь ли, Ефимчик, мудрой становишься тогда, когда твоя мудрость уже никому не нужна. Сейчас-то меня вряд ли кто захочет насиловать…

Несмотря на проповедь смирения, сама Людмила Петровна не сдалась и не смирилась. Она сумела все же покинуть ненавистную зону и даже – с таким-то клеймом! – закончить высшее учебное заведение. После чего до самой пенсии преподавала русский и литературу в одной из школ рабочего городка, расположенного в Кемеровской области. Далее было уже не так интересно, потому что Евстигнеева могла без устали рассказывать о своих учениках. Все они были самыми-самыми: либо красивыми, либо умными, либо честными, либо, на худой конец, почти беззлобными.

– А плохие ребята у вас учились? – не выдержал Ефим.

– Да вроде нет, – вспоминая, задумалась Людмила Петровна. – Все замечательные. – И, предугадывая реплику Ефима, бурно вступилась за своих пацанов и девчонок: – Да, и пьют, и сидят. Всякое случается. Но неизвестно, кем бы ты стал, попади ты в их условия!

– Ладно, не будем о грустном, – сменил тему Ефим, а согласная Людмила Петровна рассказала ему гораздо более веселую историю о том, как она, отставная учительница-рецидивистка, оказалась на борту круизного лайнера, собирающегося обогнуть Европу.

– Я все время просилась к Якубовичу в игру, – бесхитростно рассказала она.

Ефим поморщился: он раздражался от подобных общенародно любимых телеигр и всегда переключал канал, как только на нем возникало лицо очередного профессионального шутника.

– Ну конечно, – снова заметила зоркая Людмила Петровна. – Это недостаточно интеллигентно для вас, да, Ефимчик?

– Я ничего такого не говорил, – попытался отбиться уличенный в снобизме рекламист.

– А по мне, лучше я буду играть в телеигру, чем нажираться водкой и приходить грабить вашу квартиру.

– Да уж, лучше играйте, – быстро согласился Береславский.

* * *

Вот так и выиграла Людмила Петровна эту замечательную поездку. Да еще призналась, что играть ей было стыдно. Видно, она действительно была хорошим лингвистом. Поэтому все слова отгадывала практически без использования отдельных букв. Но сразу называть вслух боялась: вдруг подумают, что у нее каким-то образом оказались ответы? И чуть было не упустила путевку, когда проклятая вертушка в ее ход раз за разом показывала на передачу хода.

А потом от чудо-путевки едва не отказалась сама. Всю ночь проплакала. А все дело было в Хусейне, маленьком беспородном псе грязно-желтого цвета, который не умел лаять и кусаться, но зато умел хрюкать, чем очень радовал окружающих. Никакого отношения к печально известному однофамильцу по имени Саддам песик не имел: четыре года назад Людмила Петровна купила щенка у алкоголика, и щенок уже имел это, прямо скажем, нестандартное для Восточной Сибири имя.

Откровенно говоря, покупать какое-либо животное в планы Людмилы Петровны не входило. Она только что наконец-то вышла на пенсию, но ни зарплаты за последние два года, ни пенсии пока не получила.

Однако, встретив отпор со стороны покупателя, алкаш продемонстрировал довольно оригинальную технику стимулирования сбыта. Он пообещал прямо на глазах старой учительницы свернуть маленькому Хусейну шею, если та не заберет пса, а его бывший хозяин соответственно не получит искомую бутылку.

Доброе сердце Людмилы Петровны вынести подобного не могло. Рублей у нее не было, а долларов вообще в руках не держала, но в результате коммерческой дискуссии сошлись на двух бутылках бражки, которую она сама готовила из яблок, во множестве плодящихся на ее четырех сотках.

Так Хусейн обрел лучшего друга в своей жизни, а Людмила Петровна – верное, совершенно беззлобное и бескорыстно любящее существо.

Вот его-то и не могла оставить Евстигнеева: почти месяц в одиночку он точно бы не прожил. Тупо смотрела на путевку в красивом фирменном пластиковом конверте и, пожалуй, впервые за многие годы не могла принять решение. Зато когда приняла – выполняла его очень последовательно.

На старой, с ножной педалью, машинке «Зингер» – точно угадал ушлый рекламист – из парусины была сшита прочная и вместительная сумка с двойным дном, застегивающимся на молнию. Не забыты были и дырочки для дыхания Хусейна, замаскированные вручную вышитыми цветочками. Теперь законченному старой уголовницей продукту мог позавидовать любой контрабандист. Не обошлось и без подкупа: Людмила Петровна очень боялась рентгеновского аппарата на входе, поэтому отдала половину из полученных с путевкой трехсот долларов служащему морского вокзала. Тот, проверив, что там действительно беспородный песик, счел сделку малорисковой.

Так Хусейн оказался на судне, причем в положении нелегала. Может, он и весь круиз просидел бы в одноместной – слава Богу и Якубовичу! – каюте Людмилы Петровны, если бы не случай.

Дверь осталась чуть приоткрытой, и заскучавший Хусейн рванул в коридор. Там его и встретил Ефим Береславский, изловил и принес обратно, благо незапертой в коридоре была только одна дверь. На горячую просьбу Людмилы Петровны все оставить втайне согласился и легко вошел в заговор.

А потом – пошло-поехало. Сначала узнала стюардесса: чуть чувств не лишилась, когда зашла убраться и вдруг услышала за своей спиной в пустой каюте странное похрюкивание. А потом увидела, как шевелится и елозит по полу обычная парусиновая сумка.

Вернувшаяся с экскурсии по Амстердаму Евстигнеева умолила добрую женщину не давать хода информации. Но ведь – женщина! Сказала своему другу-механику, тот – своему. В общем, как говорил не к ночи будь упомянутый Мюллер в исполнении Броневого, «что знают двое, то знает свинья».

Дело дошло до капитана. Леонид Федорович Морозов, ответственный за жизнь и здоровье людей на борту, произвел личное расследование. Строгий, корректный и совершенно не злой человек лично убедился, что данный Хусейн в отличие от некоторых других никому вреда принести не в состоянии. Так пес обрел свободу и всеобщую любовь.

* * *

А дальше события развивались драматически. И даже очень драматически.

Два дня назад, когда теплоход полным ходом шел к Лондону, Людмила Петровна вывела своего питомца на верхнюю палубу погулять. Хусейн был парень проверенный, никакого конфуза допустить не мог – все свои дела справлял непосредственно в унитаз. А потому Людмила Петровна была совершенно спокойна.

На палубе народу хватало: день был яркий, и многие вышли попринимать солнечные ванны или посмотреть, как это делают другие. Во всяком случае, свободных шезлонгов не было ни одного. Разумеется, все красотки «Океанской звезды» тоже были здесь: и новая пассия Береславского, и Даша, и Катя, и княжна Ева – перечисление идет в порядке увеличения процента обнаженного тела. Из одетых виднелся, пожалуй, только Береславский, согнутый под тяжестью своей фотосумки. Он растерянно смотрел по сторонам: слишком много объектов, привлекательных для включения в морской пейзаж, наблюдалось вокруг.

Дополняли картину яркое солнце и приятная музыка, не слишком громко лившаяся из мощных динамиков.

Вот в такую праздничную атмосферу и попала Людмила Петровна, выведшая на красивом красном поводочке своего любимца. Хусейн доброжелательно крутил мордой и похрюкивал от счастья. Да и хозяйка, умевшая ценить радости жизни, тоже выглядела счастливой.

– Отпустили бы вы зверька, Людмила Петровна, – заметила Даша, наклоняясь к Хусейну, чтобы потрепать его по маленькой мохнатой башке. – Сейчас ни качки, ни дождя. Что ему будет?

«И в самом деле, что ему будет?» – подумала Евстигнеева, о чем потом себя жестоко корила. Она отстегнула миниатюрный карабинчик, и обретший свободу Хусейн пошел по рукам. Он прямо-таки тащился от всеобщей любви, охотно подставляя то ушко, то бочок под многочисленные ласковые руки. В ответ – радостно хрюкал, в зависимости от степени приязни к тому или иному пассажиру меняя громкость звукоизвлечения.

– Тетя Люда, а почему он у вас не лает? – спросила Даша.

– Кто ж его знает, детка! – задумчиво отвечала Евстигнеева, в кайф затягиваясь горьким табачным дымком.

– Все ж собаки лают! – недоумевала Лесная.

– А может, он инопланетянин? – наклоняясь к Дашиному уху, шепотом спросила Людмила Петровна. – Смотри, лаять – не лает, кусаться – не кусается. На горшок, как люди, ходит. И даже материться умеет.

– Что-о? – округлились Дашины глаза.

– Вот и то, – снова зашептала розоволосая бабулька. – На три буквы. Довольно четко. Только «и краткое» пока неважно получается, – пожаловалась она ошеломленной Даше и расслабленной походкой направилась вслед за рванувшим вперед Хусейном.

* * *

И тут, на его беду, открылась боковая дверь, ведущая в музыкальный салон судна. Из нее вышел весь набыченный Кефир. У него пошла сплошная цепь неудач, а главное – он не понимал, в чем их причина. Даже Даша, эта чокнутая курица, с первого дня мечтавшая ему в экстазе отдаться, и та дала от ворот поворот. Более того, нагло спросила, как продвигаются дела с репортажем. И намекнула, что если – никак, то, может, перезаказать его Береславскому? Этому полулысому фраеру, которому пора бы уже о душе задуматься, а не за молоденькими бегать: Кефир неоднократно наблюдал Дашку в обществе рекламиста и сделал свои, доступные его мироощущению, выводы. У него даже появилась идея провести с рекламистом конкретный разговор. Но появилась – и прошла: мир тесный, а про господина Береславского ходили разные слухи. Например, пару лет назад его маленькая конторка очень круто поссорилась с действительно серьезными людьми. Так вот: конторка осталась, а серьезные люди все вдруг как-то поумирали. И это была не единственная странная история, в которой так или иначе светился заслуженный рекламист. Так что лучше все же не ссориться.

Вот в таком состоянии он, даже не раздевшись, присел на только что освободившийся шезлонг. Повернулся лицом к борту и попытался, закрыв глаза, расслабиться.

И это ему почти удалось. Вот посидит, отдохнет – может, и мысли появятся нужные. Ведь писал же неплохие статьи – одним из лучших был на факультете. А там, может, и фортуна повернется: она же – женщина, а женщины постоянными не бывают.

И вдруг такую приятную атмосферу нарушило какое-то странное похрюкивание-поскуливание. А потом левой ступне Кефира стало тепло. И мокро. Кефир открыл глаза и увидел то, что уже увидели многие. Благочестивый Хусейн, задрав маленькую лохматую лапку, аккуратно стряхивал последние капли на Кефирову ногу.

Почему зверек так поступил – осталось загадкой. Никогда ранее Хусейн ни в чем подобном замечен не был.

Многие уже ржали, остальные бурно интересовались причиной хохота, желая побыстрее к нему присоединиться.

– Тварь! – вскакивая, заорал Никифоров. – Ну, тварь!

Не вышло с Катей, не вышло с Дашей. Страшно схлестнуться с Береславским. Но этот-то комок шерсти куда лезет! Мразь контрабандная!

Кефир со всей дури поддал ногой, и Хусейн, истошно скуля от боли и ужаса, как мячик, улетел за борт. На глазах у своей хозяйки.

Мгновенно настала тишина. Даже музыка, льющаяся из динамиков, эту тишину не нарушала. Все как онемели.

Скулеж снизу уже не был слышен, равно как и шлепок тщедушного тельца об воду. Никифоров мгновенно пережил два острых чувства: радости от полной и безоговорочной победы и ужаса от предстоящей разборки – к нему, как к эпицентру беды, с разных сторон медленно приближались люди.

* * *

Но – ничего не последовало. Потому что княжна, за секунду оценив обстановку, грациозно выскочила из шезлонга, пробежала три метра до борта, после чего – легко и свободно, «ласточкой» – прыгнула за щенком. Двенадцать метров – высота четырехэтажного дома. Все рванули к поручню, палубный матрос уже отрывал с держателей пробковый спасательный круг.

– Остановите пароход! – заверещал истошный женский голос.

– Человек за бортом! – вторил ему мощный мужской.

Теплоход, осаженный реверсом, дернулся и начал плавную циркуляцию. А в воду метнулись подоспевшие Муса и Алеха.

* * *

Береславский подошел к борту и заставил себя посмотреть вниз. Там была какая-то возня и мельтешение. Можно было разглядеть получше в телевик – и даже сделать сенсационные снимки, мечту каждого журналиста, – но Ефим быстро зачехлил аппаратуру. Раз он не может заставить себя прыгнуть спасать человека, значит, и не будет делать деньги на его гибели. Почему-то Ефим не сомневался, что Ева погибнет.

* * *

Но, к счастью, вышло иначе: все три человека, держась за спасательные круги и слегка покачиваясь на морской зыби, дождались, когда к ним подплывет катер, спущенный со шлюпочной палубы. Точнее – не спущенный, а сброшенный. Такой на «Океанской звезде» был всего один, остальные шлюпки спускались, как обычно, на талях. А в этот матросы забегали прямо на стапеле, задраивали люк и, как катапультой, вместе со своим суденышком выстреливались в море. Отсюда и скорость.

Если бы не скорость, может, события развивались бы более скорбно: при плюс четырнадцати градусах долго не поплескаешься. И так поднятых из воды героев дня тут же отправили в лазарет, на растирания и прогревания.

* * *

Но это – позже, а пока все бросились вниз, на палубу, с которой навстречу отчаянной троице, подобранной катером, уже спускали трап.

Первой по нему поднялась Ева. А в руках она держала… Хусейна! Мокрого, дрожащего, смертельно напуганного, но – живого!

Туристы, еще недавно бывшие просто толпой разноустремленных, случайно соединенных людей, вмиг обрели единую душу и яростно захлопали в ладоши. Аплодисменты не смолкали, пока Ева и двое парней, в сопровождении строгой докторши, не скрылись в дверях, ведущих к маленькому судовому лазарету.

Хусейна в лазарет не повели. Он уже очухался: встал на собственные лапки, быстро отряхнул соленую воду и, виновато понурив башку, пошел с повинной к своей так и не проронившей за это время ни слова хозяйке.

Никифоров благоразумно куда-то свинтил, понимая, что на некоторое время ему лучше выпасть из поля внимания: даже на ужин не вышел.

* * *

…Все это разом вспомнил Ефим, сидя рядом с розоволосой Людмилой Петровной в своем шикарном гнезде за носовой лебедкой.

– А где ж Хусейн? – спросил он у старушки, вольготно облокотившейся на мягкую пенопластовую спинку Ефимова импровизированного сиденья.

– В каюте. От греха подальше, – сказала Евстигнеева, стряхивая пепел с вонючей «беломорины» в аккуратно свернутый из кусочка пищевой фольги кулечек. – Господи, как хорошо, Ефимчик, – задумчиво сказала она. – Могла ли я, недодавленная лагерная вошь, подумать, что буду потягивать папироску на круизном лайнере?

– Пока вас не упекли, вы, наверное, папиросок не потягивали, – сказал Ефим.

– Тоже верно.

– А от Евы я такого не ожидал, – вдруг вырвалось у Береславского.

– Да, – как-то неохотно подтвердила Евстигнеева. – Я ей тоже очень благодарна. Для меня Хусейн слишком много значит.

– Я думал, она злее, – сказал Ефим. – Даже не злее, а… Не знаю, как сказать. Она слишком глобальными категориями мыслит. Для нее важны глобальные процессы, а человек – мелочь. А тут вдруг из-за собаки жизнью рискнула.

– Да, – ответила Людмила Петровна. И вдруг спросила: – Знаешь, Ефимчик, кого она мне напоминает?

– Кого?

– У нас замначальница по воспитательной части в колонии была. Лариса Дмитриевна. Молодая девка, только что из института. Идейная очень.

– И что?

– Я ее боялась. Никого не боялась, а ее – боялась.

– Почему?

– Остальные – понятные. Этот хочет денег, этот хочет моего тела. Когда знаешь, кто чего хочет, есть предмет для разговоров. А эта ничего не хотела, кроме победы коммунизма. А мы, зэки, этой победе мешали. Понимаешь?

– Нет, – честно ответил Ефим.

* * *

Но разъяснений не последовало, потому что громко звякнул судовой колокол, после чего вежливый мужской голос пригласил всех пассажиров на ужин, как всегда, сытный и очень вкусный. Людмила Петровна встала, обошла лебедку, подошла к запертой калитке и, отвергнув предложенную Ефимом помощь, ловко ее перелезла. Потом повернулась к Береславскому и, хитро улыбаясь, сказала:

– А все-таки здесь гораздо лучше, чем в лагере. Уж поверь знающей старушке.

* * *

После чего быстро засеменила к ресторану.

12. Восьмой день плавания теплохода «Океанская звезда»

Ногинск, Московская область

Ночь

Узкая лесная дорожка через полтора километра заводила в тупик, но была тем не менее хорошо заасфальтирована. Там, на ее конце, располагались два армейских склада, законсервированных еще с начала 90-х. Так что чужие здесь не ходят. Да и свои тоже.

Семен Евсеевич Мильштейн довернул руль вправо и прижал серенькую неброскую «нексию» к необозначенной обочине. Встав, выключил движок и освещение. Затем, открыв окна с обеих сторон, прислушался к тишине.

Кроме редких криков какой-то лесной птицы, ничто ее не нарушало, как будто и не располагался в двадцати пяти километрах отсюда один из крупнейших в мире мегаполисов.

Ну ладно. Теперь нужно только ждать, а уж этому искусству бывший фронтовой разведчик был обучен по полной программе.

Семен открыл «бардачок» и достал оттуда небольшую пластиковую бутылочку бифидокефира. В последнее время у него были нелады с желудком: как всегда, когда приходилось много нервничать. Он аккуратно снял крышечку из фольги и маленькими глотками выпил сладкое и довольно вкусное содержимое. После чего положил бутылочку и крышку в пакетик из обычного полиэтилена, но снабженный вверху пластиковым закрывающим устройством. Простейшее устройство, однако из пакетика уже больше ничего не выпадет. Такие пакетики очень хороши для сбора вещественных доказательств на месте преступления. Или для того, чтобы эти вещдоки на месте преступления не оставлять.

А Семен Евсеевич пока что не знал, станет ли это место полем исследования для любопытного криминалиста или нет. Потому что сегодня ему помогали хорошие ребята. Но – не лучшие…

* * *

Вот что значит отправить в отпуск в ответственный момент двоих лучших специалистов! И тут же себя поправил: в любой момент «отпуск» Мусы и Алехи мог взорваться стрельбой, поножовщиной или еще чем-нибудь, столь же способствующим отпускному релаксу.

Мильштейн уже знает, что сегодня утром эти двое прыгали с верхней палубы «Океанской звезды» в ледяную воду, спасать чертову княжну, будь она неладна. А сама княжна сиганула туда спасать какую-то гребаную собачку. Кстати, откуда на корабле собачка? В судовой роли животных не значилось. Значит – контрабанда. Но если проволокли собачку, то, может, и еще что-то, неведомое Семену, имеется на теплоходе? «Надо будет насчет собачки разобраться подробнее», – сделал себе зарубку в памяти Семен Евсеевич. Записывать ничего не стал: память ему никогда не отказывала – еще когда бухгалтером работал, удивлял коллег, выдавая цепочки цифр безо всякого компьютера.

Мильштейн улыбнулся: вспомнил, как нервничали налоговые инспекторы, когда он, по привычке набычив голову и исподлобья поглядывая на собеседника, один за другим опровергал их доводы. Монотонно, без эмоций, явно мучаясь от скуки и тугодумия оппонентов.

Коллеги не одобряли его подхода: зачем злить медведя, когда можно дать ему немного меду? Один-два процента от прибыли, а насколько спокойнее спится! Мильштейн меду никому не давал, а спал на удивление спокойно, хотя дело пару раз доходило и до налоговой полиции, и даже до уголовного преследования: вот до чего доводили отрицательные эмоции, стабильно вызываемые Семеном Евсеевичем у борцов за наполнение госбюджета. Но он по-прежнему гнул свою линию, выиграв у налоговиков четыре суда. После чего его отчеты стали принимать практически без проверки.

Впрочем, это ровно ничего не меняло: в его бухгалтерских отчетах никогда не было ошибок. Он мог бы стать гениальным бухгалтером! Точнее – должен был стать им: уж на что папа был силен в дебете-кредите, но сынок – с его феноменальной памятью, гроссмейстерским многоходовым планированием и цирковой способностью к быстрому счету – переплюнул даже покойного Евсея Григорьевича. Да, наверное, и стал бы: образование – соответствующее, и время пришло, не то что при отце. Если бы не пара печальных обстоятельств.

* * *

Первое – Афган, куда юный Семен попал по полнейшей дурости, а именно – попросившись добровольцем. Причину и вспомнить стыдно. Несчастная любовь. Девчонка – красавица. Высокая, стройная и белокурая. Звали Ириной. Да и сейчас так же зовут, наверное. Почему она сразу не отвергла низенького и черненького кавалера, у которого нормально вырос разве что нос, ему до сих пор не понятно. В кино ходили, по парку гуляли. Родителям представил: мама кормила любимую фаршированной рыбой и домашним малиновым вареньем. Провожая домой, он даже попытался ее поцеловать перед подъездом. Но не достал.

У него аж сердце заходилось, когда думал об этой девушке. Да и до сих пор что-то там, слева, екает. Отец, правда, после очного знакомства его выбор не одобрил. Слишком красивая – так и сказал. Много будет желающих испробовать ее стойкость. Кроме того, Евсей Григорьевич с детства внушал сыну, что жениться ему следует только на еврейке. По крайней мере будет гарантирован от того, что в пылу семейной ссоры его не назовут жидовской мордой. Но Семен, воспитанный интернационалистской советской школой, и даже языка, соответствующего паспортной национальности, не зная, твердо вознамерился добиться избранной им девы.

Он, как и всегда, все тщательно продумал: учился как черт, с третьего семестра подрабатывал у отца и к концу второго курса уже честно зарабатывал неплохие деньги. Даже папа пару раз просил совета у собственного продвинутого отпрыска!

Ну что ей еще было нужно? Но – выбрала другого. И не просто выбрала, а четко объяснив бедному парню, что им, девушкам, кроме спокойного будущего, еще нужна романтика и любовь.

Случись его встреча с длинноногой Ириной лет этак через десять – когда романтики многим уже хочется меньше, чем спокойного будущего, – и, глядишь, был бы сейчас Семен Мильштейн крутым постсоветским эккаунтом стоимостью никак не менее пяти тысяч «зеленых» в месяц. А может – едреным аудитором, волшебно спасающим очень крупные компании от очень крупных неприятностей, – небезвозмездно, понятно. Возил бы своих, таких же красивых, как жена, деток в спецшколы – сам окончил физико-математическую – в каком-нибудь достойном баварском автомобиле.

Но – не сложилось. Стал Мильштейн только тем, кем стал. К ужасу любимого и любящего папы, который, будучи человеком очень проницательным и усугубив эту проницательность постоянным страхом за единственного ребенка, похоже, догадывался, какие такие не бухгалтерские планы строит и какие расчеты ведет его любимый сыночек Сенечка.

* * *

Впрочем, по возвращении из Афгана Семен еще некоторое время занимался «довоенной» специальностью. Даже в «Четверку» пришел бухгалтером. Но уже затосковал, уже не хватало чего-то бывшему бойцу-десантнику из взвода разведки. Мильштейн честно гнал от себя ненужные мысли и воспоминания, но сам-то знал четко, чего именно ему не хватает – постоянного риска, постоянного напряжения и даже постоянного страха. Зато после удачного исхода боя – святого состояния «после»…

Он слышал о подобном от других ребят. Он помнил Вовку Морозова, который сам, безо всякого юмора, вслух называл себя пушечным мясом. Вовка прошел по всем «горячим» конфликтам, советским и постсоветским, и, как сам говорил, «лучше бы воевать за державу», подразумевая при этом, что если держава его, Морозова, проигнорирует, то можно повоевать и против…

Семен Мильштейн не допускал для себя возможности получать недостающий адреналин и деньги в наемниках. Но когда набравшая вес «Четверка» столкнулась с первой серьезной неприятностью, как-то само собой получилось, что ее главный бухгалтер сменил специальность. Точнее – вернулся к прежней, въевшейся в душу за годы Афгана настолько, что освободиться от нее уже не представлялось возможным.

* * *

За двадцать пять минут ожидания по лесной дорожке не проехала ни одна машина: ни легковая, ни грузовая. А если бы проехала – Мильштейн этому бы сильно удивился. Для того он и выбирал место, чтобы встретиться здесь только со своими помощниками, и ни с кем иным. Хотя для встречи «иных» – тоже вариант в «острых» акциях возможный – под рукой Семена Евсеевича лежит довольно экзотическая штука, привезенная им еще из-за «речки». Как правило, он хранит эту штуку в одном из самых укромных мест. И лишь очень редко – только в случае большой надобности – подвергает себя серьезному риску, возя с собой этот музейный экспонат. Сегодня как раз тот случай. Не исключено, что уникальные качества оружия, выпущенного в Швеции много лет назад, смогут даже очень пригодиться.

Дело в том, что четырехкилограммовый пистолет-пулемет «карл-густав» отличается не только грозным девятимиллиметровым калибром: пули от «парабеллума» способны при надобности завалить слона. Да и слона-то как раз несложно – он ведь защищен лишь собственной кожей. Сделанный же по-шведски добротно «карл-густав» со своим тридцатишестизарядным магазином практически не знает задержек при стрельбе, а его мощные – 19 миллиметров в длину – патроны выбрасывают из ствола пули со скоростью более 400 метров в секунду! Этого достаточно, чтобы пробить любой бронежилет первого и второго класса.

В общем, хорошее оружие. Главное – не попасться с ним при случайной проверке на каком-нибудь посту ДПС. Тоже не смертельно, конечно. Но проблемы могут возникнуть.

Мильштейн вспомнил предыдущего обладателя «карла-густава», огромного чернобородого пакистанца в круглых «ленноновских» очках. Они столкнулись как бычки в известной детской песенке, только не на мосту, а на повороте горной тропы – овринга: слева – скальная стенка, справа – пропасть. Столкнулись ранним утром, солнца еще не было, но глаза уже видели. Маленький и абсолютно бесшумно ступающий Мойша, как всегда, шел первым, Князь – замыкающим группы.

Как попала к азиату эта старая – 50-х годов! – и по-прежнему устрашающая штука, теперь уже никто не расскажет. Мильштейну по крайней мере точно было не до расспросов: хоть встреча произошла неожиданно для обоих, но пак попался не из новичков – мгновенно вывернул из-за плеча черный, покрытый утренней росой, но от этого не менее смертоносный ствол «карла-густава». Семен тогда за доли секунды покрылся холодным липким потом. Даже крикнуть ребятам не успел – а вот смертным потом покрыться двух секунд хватило. И еще их хватило на то, чтобы, выхватив из-за легкого пояса самодельную финку – штатный штык-нож для таких случаев не годился, – прыгнуть вперед и засадить лезвие прямо в кадык пакистанца.

Так что крика у пака тоже не получилось – только хрип. И – фонтан черной в слабом утреннем свете крови с шипящими в ней пузырьками воздуха.

Дело тогда кончилось одним трупом – «духи» сдали назад, видимо, деморализованные внезапной потерей лидера. А у Мильштейна появился «карл-густав», предмет гордости всего их взвода. Правда, по большей части его прятали, потому что редкую игрушку, слухи о которой распространились достаточно широко, как всегда, захотело поиметь начальство. А потом с огромными трудностями переправили в ящике с танковыми запчастями на Родину. Зачем – никто не знал. Но Семен не мог просто так расстаться со стволом, в срез которого заглянул лично. И Блоха, понимающий чувства друга, хоть и отговаривал, но помог перетащить пушку в Россию.

* * *

Сознание Семена Евсеевича как бы раздвоилось – ощущение, знакомое еще с тех пор, когда он в компании с Блохой – или Князем, как звали его остальные, – и еще двенадцатью правильными парнями ходил бить душманские караваны. Десантуру закидывали поближе к тропе, как правило, на «вертушке». А после боестолкновения получалось по-всякому. Когда – с относительным комфортом и быстро – на вертолете, а когда и на своих двоих, по ночным горам с их окаянными пропастями, минами и засадами, вынося на горбу своих раненых и, если удавалось, трофеи.

Вот с тех пор – с часов ожидания бесшумно приближающихся «духов» – и влезло в мозг это четкое ощущение раздвоенности личности. С одной стороны, ты ежесекундно готов ответить на любой пришедший из окружающей темноты вызов. С другой – мысли текут сами по себе, и вчерашние события перемежаются в них с делами многолетней давности.

Вот и сейчас, ожидая результата вечерней операции, Мильштейн ненароком пожалел об отсутствии в Москве Мусы и Алехи – своих лучших специалистов. А в голове, как кинокадры из заложенной в дальний архив пленки, поплыли картинки их первой после знакомства совместной работы.

* * *

Семен Евсеевич еще был бухгалтером, а «Четверка», под чутким идейным руководством Блохи и финансовым – Вильки, быстро становилась экономическим объектом, начавшим вызывать реальный интерес у окружающего шакалья. Особенно их сеть бензозаправок, которую тихо-мирно удалось сколотить за последние два года. На нее облизывались сразу две группировки. Одна – своя, московская. Другая – пришлые, совершенно отмороженные чечены, которые перед первой войной искренне считали Москву чем-то вроде взятой и отданной им на разграбление вражеской крепости. Справедливости ради, родные славяне были немногим гуманнее абреков, разве что не грозились кражами и убийством детей.

Самое забавное – если в этой ситуации что-то и может быть забавным, – что, если бы на «Четверку» раскрыла рот любая из двух вышеозначенных банд, компания была бы съедена с потрохами. Но наличие двух конкурентов позволило некоторое время держаться на плаву, проводя хитрые – однако все равно почти безнадежные – переговоры с обеими волчьими стаями.