Текст книги "Похищение Европы"

А потом его уже грубо кинули в подвал, и туда спустился маленький сутулый человечек с очень грустными глазами. В его правой руке зачем-то была большая пила-ножовка.

– Мне больше нечего сказать, – попытался держаться своей линии задержанный.

– Сейчас посмотрим, молодой человек, – улыбнулся Мильштейн. – У меня даже «духи» афганские на русском начинали разговаривать.

В подвале были только они двое, и хоть со связанными руками, но мускулистый задержанный мог бы попытаться сопротивляться. Однако не попытался. Дал привязать себя к мощному столбу, только смотрел затравленными глазами. Пружина была сломана.

Семен Евсеевич не удивился: он знал цену своей улыбке и давно перестал считать могилы на собственноручно обустроенном кладбище.

* * *

Слив был полный, но информации оказалось не много. В пакете – пластит. Исполнители – интернациональная банда, костяк которой действительно с Северного Кавказа. Никакой политики. Их просто наняли. За деньги. Какие? Действительно не знает. Но очень большие, раз ставкой стал пассажирский самолет.

* * *

Через два часа Семен, задумавшись, сидел на заднем сиденье темно-синего «вольво». А бренные останки того, что еще совсем недавно было Асхатом Костоевым, Муса с Алехой торопливо закапывали в теплом августовском лесу.

Был террорист, и нет террориста.

4. Первый день плавания теплохода «Океанская звезда»

Тридцать шесть морских миль от Санкт-Петербургского порта

Из дневника Даши Лесной

«Наконец-то я снова начала вести дневник. Моя любимая зеленая тетрадочка вновь станет заполняться кусочками моей же, к сожалению, достаточно тусклой, личной жизни. Собственно, потому я его на два года и забросила, что надоело писать о ничего не стоящих мелочах. А стоящего в моей реально проистекающей действительности все никак не происходит.

Раньше – расстраивалась, бесилась. Плакала даже. Теперь умнее стала. Или мудрее? Годы-то идут. Страстной любви уже не жду. Просто хочу родить ребенка. Мне так хочется хоть кого-нибудь безоглядно любить! Я не потенциального папашу имею в виду. Сделает свое дело – и пусть отваливает. А ребеночек будет только мой.

Думаю, я с этим и так подзадержалась. Я не ребеночка имею в виду, а свое физиологическое состояние: по нынешним временам в 22 годка оставаться девушкой – пожалуй, не только не модно, но уже и стыдно.

Но что есть – то есть. Не давать же объявление в газету: «Желаю расстаться с девственностью за вознаграждение»…

Ах да! В начале беседы следует представиться, даже если беседуешь сама с собой.

Итак, я – Даша Лесная. Это предмет постоянных шуток для тех, кто хочет казаться остроумным. Иногда – беззлобных. Иногда – обидных. Вон тот же Никифоров любил выстраивать ряд: степная лошадь, морская корова, Лесная Даша. С учетом того, что я с детства немаленькая, обидно было до слез. Но я всегда смеялась, постоянно того же придурка Никифорова выручая из разных проблем. Наверное, я не злая. Папино воздействие.

А если вернуться к фамилии, то вообще-то я абсолютно городская, в лесу не была со времен пионерского лагеря. Да и папа мой тоже лес видел не часто. Но он был Лесным, и я стала такой же.

По мне, пусть был бы с любой фамилией, хоть самой неприличной. Лишь бы – был.

Но – нет моего папочки. Уже пять лет нет. И я его больше никогда не увижу, разве что на фото с памятника. Но я не люблю то фото: на нем мой папочка серьезный и важный. Наверное, таким он был на работе, когда отстаивал в судах и арбитражах интересы нашей «Четверки». Дома он был совсем другим: ласковым и улыбчивым. Он изо всех сил старался, чтобы я не замечала отсутствия матери. Даже не женился на Виолетте из-за моей дурацкой ревности.

Теперь в поминальные дни я иногда встречаюсь с Виолеттой на кладбище, около папочкиной могилы. Поплачем, потом поговорим. Я каюсь в том, что не дала им пожениться, она утешает, говорит, что не дано ребенку понять взрослых. А если дано, то это уже и не ребенок вовсе. А будущий Иисус Христос.

Я же была обычной девчонкой. Ну, может, слегка толстоватой и немного близорукой. Какой из меня Иисус Христос? И я ни с кем не хотела делить своего папулю, потому что, кроме него, у меня никого не было.

У всех наших ребят были мамы и папы. На худой конец – только мамы. Но дедушки с бабушками или братья с сестрами, пусть даже какие-нибудь захудалые, троюродные, – точно были у всех. Кроме меня.

А мне особо-то было и не надо. Ну, ушла от нас мама. Уехала в сытую, самодовольную Америку. С новым мужем-красавцем. Наплевать – у меня есть мой папа.

Был…

Потом, еще при папе, Агуреев сказал, что красавец мою мать там бросил. Я сказала папе – так, мол, ей и надо. А папа вдруг разозлился. И сказал чуть не по Библии: «Никому не желай того, чего не желаешь себе».

Я тогда его не поняла, толстовство какое-то: дали по левой щеке – подставь правую. А сейчас думаю – может, он прав? Разве мне лучше от того, что кому-то – плохо?

Хорошо мне было с папой. Так хорошо, что ни с кем не хотелось делиться, даже с Виолеттой, которая мне сначала нравилась. Она тоже работала в «Четверке», а я в конторе, можно сказать, выросла. В общем, мы даже с ней дружили, пока она не положила глаз на моего папу.

Черт подери! Я даже сейчас не хочу его никому отдавать! Ничего она на него не клала. Просто они полюбили друг друга, а из-за моей дурацкой ревности им пришлось встречаться украдкой. И из-за нее же у меня теперь нет ни братика, ни сестренки, которые сделали бы меня не такой одинокой…

Ну вот, чуть не полстраницы мокрые. Хотя, с другой стороны, для чего же тогда дневник? Кто-то выплачется маме, кто-то – другу или подруге. Я вот плакалась всегда папуле. А теперь у меня есть мой дневничок.

Ну ладно. Начинаю по делу. Корабль мне нравится. А вот из пассажиров – пока никто. Даже Никифоров, которого я сама же сюда и притащила, из-за чего теперь меня мучает совесть: вряд ли Игорек напишет о круизе что-нибудь стоящее. Ведь, если честно, была у меня тайная мысль использовать его в качестве одноразового папы. Парень он видный, симпатичный, на один раз сойдет. А что начинка с дерьмецом – не беда. Сына Ванечку Дарья Андреевна Лесная воспитает самостоятельно, безо всяких дурных влияний.

Насчет сына я не просто так: двести кровных баксов отдала за гороскоп, если, конечно, все это не шарлатанство. Кстати, пока я думаю о сыночке, потенциальный папаша кадрит на задней палубе – или как там она называется? – расфуфыренную красотку, явно легкую на передок. Эта уж точно до 22 лет не тянула. Только бедный Игорек не понимает, что здесь ему ничего не обломится: девушка приехала серьезно работать и с халявщиком дел иметь не станет. А раскусит она Игорька быстро, несмотря на все его элегантные прикиды.

И вот тогда Кефиром – так его звали в группе – займусь я, грозная и решительная. Единственное, что пока не придумала: как сделать так, чтобы эта придурь хотя бы сутки до столь важного для меня момента не пила водку? Я уже продумывала самые разные варианты. Вплоть до того, которому сама ужаснулась. А именно – попросить дядю Семена Мильштейна запереть Кефира в какую-нибудь корабельную комнату. Дня этак на три. А потом приду я и дам ему свободу. С собой в придачу.

Нет, этот вариант слишком опасен. Дядя Семен может решить, что Кефир меня чем-то обидел, и тогда Никифоров точно не станет папой моего Ванечки. Потому что в лучшем случае дядя Семен повесит Кефира за жизненно необходимый в процессе деторождения предмет.

Дядю Семена многие побаиваются. И похоже, только я, по старой памяти, так его называю. А мне его жалко. Он был когда-то очень добрым, я думаю. А потом какие-то идиоты объяснили ему, что быть добрым несвоевременно. И он стал притворяться злым. А потом привык и действительно стал злым. Но ему от этого плохо, потому что он изначально добрый…

* * *

Перечитала написанное и сама удивилась: надо же быть такой дурой! Вот ведь что про дядю Семена сочинила! Этакую страшноватую сказку. Не знаю почему, но вокруг меня все превращается в сказки. Причем не злые и не добрые. А какие-то вялотекущие. Все давно живут, а я еще в книжке. Девочка со страницы тридцать четыре.

Ну, ничего. Даст Бог, проверну операцию с Кефиром, и, если Ванечка родится, это точно будет уже настоящая жизнь.

* * *

Теперь об окружающем. Интересных молодых людей, кроме уже упомянутого неинтересного Кефира, на борту нет. Половина – знакомых, Агуреев устроил школу маркетинга для наших сотрудников. Это, кстати, хорошо, тоже буду слушать. Еще – пожилой кардиохирург, импозантный, седой, с длинными пальцами. Наверное, ужасно страшно ковыряться в чужом сердце. Хотя, с другой стороны, в своем – страшнее.

Еще заведующий каким-то столичным культурным центром, важный, толстый и лысый. Еще два педика, которые начали обниматься и хватать друг друга за все места чуть ли не на трапе. Мне-то без разницы, по мне хоть педик, хоть лесбиян. Я только с точки зрения Ванечки смотрю: эти – не отцы.

Еще три препода для нашей школы: одна – профессорша, с лицом обиженного мопса, только в очках. Второй – известный экономист, часто мелькает на экранах. Причем, когда смотрит в камеру, делает лицо более умным, чем до этого. Агуреев сказал, что чувак больше пыжится, а на самом деле даже пивной палаткой не заведовал. Я спросила, зачем же позвали? Мне объяснили, что дядька нужен для пробивания какого-то серьезного проекта.

Еще одного препода я знаю давно. Это директор «Беора» – рекламного агентства, обслуживающего «Четверку», – Ефим Береславский. Прикольный мужик, весело и с кайфом переживающий критические годы. Я имею в виду: до этого – молодой, после этого – старый. Я обрадовалась, его увидев.

Мы потрепались, он много интересного рассказал из жизни рекламы и не только. При этом лишь пару раз допустил нескромный взгляд на мои достойные формы.

– Я ничего, правда? – Мне вдруг почему-то захотелось самоутвердиться. Кроме того, мне очень важно, что думают о таких девушках люди его возраста.

– Правда, – быстро согласился он.

– А чего ж вы ухаживать не пытаетесь? Я девушка свободная. Сейчас жизнь быстрая, поговорил – и под юбку…

– Ну, во-первых, я пытаюсь, – успешно парировал он. – А во-вторых, принципиально невозможно залезть под юбку девушке в джинсах.

Тут он прав абсолютно. Короче, отбился мужик, оставив меня в моем положении.

В некотором смущении я побродила по палубе. Встретила еще несколько парочек нестарых и много пар пожилых. Эти мне симпатичны. Особенно двое: седой старичок и бабушка с больной ногой. Он таскает за ней складной стульчик. А она, когда садится, считает ему пульс: сердечник, наверное.

Я видела, какую рожу скорчил Кефир, когда с ними столкнулся. Я давно заметила, что он то ли не любит, то ли побаивается больных и стариков. Старостью, что ли, боится заразиться? А я им завидую. Всю жизнь были вместе и сейчас за руки держатся. Их ведь никто не заставляет. Просто им приятно быть вместе.

* * *

Я бы все отдала, чтобы вот так всю жизнь провести вместе с…

* * *

Нет, даже в дневнике не назову его имя. Это – запретная зона. Я никогда с ним не буду. Он и за женщину-то меня не считает. Дашка – то, Дашка – се.

Сколько его помню, столько и люблю.

Его привел к нам в дом папа. Мне, наверное, лет двенадцать было, если не меньше. Первое впечатление – в комнате стало тесно. Громкий хохот, веселые глаза и толстое пузо, которое почему-то всегда хотелось погладить. У меня такой же божок был пузатый, из красного дерева. Папа принес. И объяснил, что если желание загадать и пузо веселому божку погладить, то непременно сбудется.

А я всегда папе верю.

Вот и этого божка всей моей будущей жизни тоже папа привел.

Они пили водку и пели песни, что в общем-то для папы нехарактерно. Но веселье толстого гостя было такое ненатужное и искреннее, что и он заразился. Короче, я влюбилась сразу. И гость мне казался уже не толстым, а просто богатырского телосложения.

Уходя, задал дитю дурацкий вопрос:

– Ребенок, ты чего так на меня смотришь? Влюбилась, что ли?

– Да, – ответила я. Папа посуровел: он в отличие от гостя прекрасно знал, что я почти никогда не вру.

– Отлично, – обрадовался гость. – Сколько тебе годочков?

– Тринадцать, – соврала я, прибавив годик.

Он нахмурил лоб, что-то обдумывая. Наконец просиял:

– Значит, через пять лет поженимся!

После чего поднял меня, как котенка, на пару метров вверх и поцеловал прямо в нос. Вовсе не сексуальным поцелуем, я уже и тогда в этом разбиралась.

* * *

Потом папа стал работать в «Четверке», и мы часто виделись с предметом моей любви. Он осыпал меня конфетами и воздушными поцелуями, а я млела, считая дни из отмеренных мне для полового созревания пяти лет.

Потом убили папу, и Агуреев надолго перестал смеяться при встречах со мной. Я месяца два жила на другой квартире, у мамы дяди Семена. Он, как маленькой, читал мне сказки, когда я не могла уснуть. А однажды пришел и сказал, что папа теперь может спать спокойно, а я могу, если захочу, с завтрашнего дня перебираться домой.

Я сразу поняла, что он имел в виду. И сначала обрадовалась. Я так ненавидела тех, кто отнял у меня папу! А потом вспомнила: «Никому не желай того, чего не желаешь себе».

* * *

Нужды я, конечно, не испытывала. Материально стало даже лучше, хотя и папа здорово зарабатывал. Меня кормили, одевали. Потом уже узнала, что больших трудов стоило отбить меня у органов социальной опеки. Даже документы фальшивые какие-то делались.

Я ездила отдыхать за рубеж и каталась на безумно дорогом велосипеде. Со мной сидела настоящая гувернантка с блестящим французским, а училась я сначала в престижном лицее. Потом – в не менее престижном университете.

«Четверка» своих в беде не бросала.

Предмет моей любви заходил часто, и вид у него был как будто виноватый. Может, потому, что это он пригласил моего папу на работу, оказавшуюся смертельной.

* * *

В любви я ему не объяснялась. Представляла реакцию. Убил отца, совратил дочь. Но, когда обещанные пять лет прошли, а клятва сдержана не была, плакала как ребенок. Потому что только ребенок может верить подобным обещаниям. Даже поговорка подходящая есть: обещать – не значит жениться.

* * *

…Вот для этого и нужен дневник. Кому еще о таком расскажешь? Что любишь мужика, старше себя на два десятка лет. Любишь так, что жить без него не хочешь. Не то что общаться с нашими молокососами с факультета или качками с клубной дискотеки.

Может, я извращенка?

Последний удар мне нанесла его женитьба на Еве. Надо же, женился на Еве! Тоже мне, Адам с брюхом! Неужели он не видит, что она смотрит на него, как дикая собака динго на австралийского кролика?

Хотя это я уже от бабской злости. Ева красива, почти молода – ей не больше тридцати двух. И она – княжна. Настоящая! Это ж просто обалдеть. А я вот – Лесная Даша. Хорошо хоть не морская корова.

Прям стреляйся, и все тут. Но этого она не дождется. Это я буду ждать, пока она на чем-нибудь не проколется. Может, дать Кефиру денег, чтобы он ее прилюдно соблазнил? А может, она упадет за борт и ее сожрут акулы? Или загорит до сплошного обугливания на тропическом солнце?

Какая чушь! Тем более что мы не идем в тропики.

* * *

Ладно. Пусть живет. А я все равно буду ждать. Мне действительно не нужен никто другой. Просто с Ванечкой мне было бы легче.

А потому – кончаю писания и иду смотреть, как там поживает наш подкисший Кефир…»

5. Третий день плавания теплохода «Океанская звезда»

Фиорды, восемь морских миль от Стокгольма Швеция

Утро

Ефим Береславский проснулся рано. Поворочался было, прилаживаясь снова нырнуть в объятия Морфея, но понял, что уже выспался. Кряхтя, встал с узкой каютной койки и прошел в крохотную душевую кабину, она же – умывальная комната.

Бритый и освежившийся, снова вышел в каюту и… ахнул: в круглом иллюминаторе, на расстоянии буквально вытянутой руки, мимо ошарашенного Береславского медленно проплывала росшая прямо из темно-серой скалы хилая, но с зелеными листочками березка. До нее можно было камнем добросить! Случись это вчера или позавчера вечером, все было бы понятным: меньше надо пить! Но сейчас-то Ефим был свеж как огурец!

Он рванул наверх и был вознагражден. Зрелище действительно оказалось не для слабонервных: лайнер вошел в фиорды. И теперь четырехэтажная (это только то, что над водой) белая громада теплохода буквально пробиралась по естественному каналу-ущелью. Скалистые серые стены, скупо освещенные бледным солнцем, отвесно уходили вверх, и в каждой выбоинке, на каждом выступе жизнестойкая северная растительность цеплялась корнями за холодные камни.

Береславский был восхищен увиденным, однако все же ему стало не по себе. Он, конечно, понимал, что огромный корабль ведет опытный лоцман. Но уж слишком близко были скалы.

Наконец фиорд расширился, полоска воды между бортом и скалами увеличилась. По расписанию скоро должен был быть Стокгольм.

Хотя не совсем так. По расписанию еще вчера они должны были ошвартоваться в Хельсинки. Однако туристам объявили, что Хельсинки и Осло не будет, а будет не запланированный вначале Стокгольм.

Возмущенных не оказалось, так как в путевках значилось возможное изменение маршрута – кроме первого и последнего пункта – в связи с необходимостью технического обслуживания и бункерования судна. Поскольку этот малопонятный анонс был дополнен весьма значительной денежной компенсацией, то от круиза отказались только четыре человека, а их места были немедленно проданы.

* * *

Ефим пошел в обход своего замечательного корабля. Гулять можно было по трем палубам, соединявшимися между собой внутренними и внешними трапами. Внешние – крашеные железные, как и положено морскому трапу. Внутренние – настоящие дворцовые лестницы: с прикрытыми коврами невысокими ступеньками, с позолоченными шпильками, эти ковры удерживающими, и с огромными картинами на морские темы, над этими якобы трапами висящими.

Больше всего Ефиму нравилась средняя палуба. Вдоль борта тянулась ковровая дорожка длиной почти в двести шагов: он уже все сосчитал. Сзади, на округлой корме, был устроен пока еще закрытый сеткой довольно большой бассейн. А кормовой поручень, перед тем как окончательно повернуть к бортам, делал два маленьких загиба, образовывая что-то вроде двух гнезд, одно из которых частенько было занято Ефимом.

Это действительно был кайф: облокотившись немалым животом на поручень, смотреть на уходящую чуть не до горизонта – белую по темно-зеленому – кильватерную пенную дорожку, созданную двумя мощными бронзовыми винтами «Океанской звезды»; вдыхать полной грудью вкусный морской воздух, напоенный микроскопическими водяными брызгами, и думать о… Да ни о чем не думать! Просто получать полуживотное наслаждение, ощущая себя частичкой этого водно-воздушного космоса.

Да, еще из облюбованного Береславским гнезда очень прикольно кормить чаек. Они сначала долго летят за кораблем, время от времени испуская истошные вопли. Потом, раскинув, как руки в трагическом заломе, неподвижные большие крылья, выравнивают свою скорость со скоростью корабля. И наконец, практически зависнув и устремив на тебя взор маленьких пронзительных глазок – уж не обманешь ли бедную птицу? – склевывают заранее раскрошенную булку чуть ли не прямо с ладони.

Ефиму очень нравилась эта атмосфера внезапно возникающего доверия между человеком и птицей. Он прямо-таки душой теплел, когда довольно большое и на вид небезобидное существо на лету – но как-то очень деликатно и осторожно – подхватывало слегка подброшенный съедобный подарок.

К сожалению, не все умеют ценить подобное доверие. Его коллега, приглашенный в круиз молодой журналист, дождался, пока чайка сравняется с ладонью, после чего, гнусно улыбаясь, сжал кулак с крошками. Жадность и глупость были немедленно наказаны: немаленький клюв попытался достать хлеб непосредственно сквозь пальцы.

Никифоров – а это был он – дико орал и грозился перестрелять, как он их назвал, «мерзких летучих сволочей». Чайки в ответ тоже что-то орали, а Ефим в открытую смеялся. И хотя зло было наказано незамедлительно, что-то в теплой атмосфере общения, видимо, разладилось. По крайней мере именно этим обстоятельством Ефим объяснил тот факт, что через каких-нибудь пять минут – как раз в тот момент, когда Мария принесла ему еще две булки, – жидкая и горячая струя в одно мгновение залила Береславскому пол-лысины.

– Что это было? – спросил ошеломленный Береславский.

– Надо полагать, вас обосрали, – не долго думая пояснила невесть откуда взявшаяся Лесная Даша.

Мария недобро посмотрела на девушку.

– Вот вас бы в официантки не взяли, – сказала она.

– Почему это? – удивилась та.

– За несоблюдение языковых норм! – отрезала Мария, уводя покорного и страдающего Ефима в каюту, отмываться.

Мария действительно была официанткой из туристической столовой и обслуживала как раз тот стол, за которым сидели и Ефим, и Даша. Это была миловидная, совсем еще не потерявшая женского обаяния дама лет тридцати пяти. Она сразу понравилась Береславскому, и он пару раз ехидно остановил Никифорова, тоже сидевшего за тем же столом и пытавшегося корчить из себя барина.

За это Мария улыбалась ему чаще, чем другим, а узнав про его орнитологическое пристрастие, даже выносила Ефиму булки для подкармливания небесных тварей.

– Сейчас мы вас отмоем, – ласково сказала Мария Ефиму и взяла его за руку, потому что липкая, вонючая и, как выяснилось, довольно едкая жидкость начала сползать Береславскому на глаза.

Он мечтал как можно скорее добраться до каюты, но, по закону подлости, встретился и с друганом Агуреевым, не пожелавшим сдерживать хохота, и с возвращавшимся из медпункта с перевязанной рукой коллегой-журналистом.

– Вот гады какие, а? – давясь от смеха, с трудом вымолвил Агуреев. – Ты в следующий раз мишень-то – прикрывай!

А Никифоров просто ржал и даже пытался комментировать, пока Береславский, постаравшись максимально расслабиться, все же не объяснил ему, что дерьмо на голове существенно лучше дерьма в голове. Эта сентенция получила безусловное одобрение присутствующих, а морально и физически поверженный Никифоров поспешил скрыться в сторону своей подводной каюты.

Но нет худа без добра: добравшись до крохотного душа, Ефим надеялся получить от доброй Марии не только душевное тепло. Смыв с ее помощью с покрасневшей лысины едкий продукт чайкиной жизнедеятельности, Береславский с удовольствием обнаружил себя в обществе очень привлекательной и душевной женщины, к тому же снявшей – дабы не забрызгаться – кофточку со своей еще вполне упругой груди. Все оставалось в рамках приличий – закончив смену в столовой, добрая Мария переоделась в купальник.

– Что ж мы все так официально? – сделал первый шаг очистившийся и повеселевший Ефим. – Может быть, перейдем на ты?

– Вообще-то нам не положено, – засмущалась женщина.

– Но ты же не на службе, – перевел теорию в практику Береславский. – «Маша» лучше звучит, чем «Мария». Уж слишком торжественно.

– Хорошо, – сказала теперь уже Маша, а не Мария. – Только мне надо идти.

– Куда спешить? – удивился Ефим. – У тебя ж перерыв. Посидим, кофе попьем.

– Ладно, только ненадолго, – несильно возражала Маша. – А вы фотографируете? – спросила она, показывая на стоящий в углу кофр с фотоаппаратурой.

– Вообще-то я член Союза фотографов России, – гордо заявил Ефим, не вполне, впрочем, уверенный в существовании названной им организации.

– Ой! – обрадовалась Мария. – Здорово-то как! А вы мне карточек не сможете сделать? Я мужу обещала послать.

Упоминание о муже в подобном контексте сильно остудило размечтавшегося фотографа. Но – что ж поделать. Надо принимать жизнь такой, какая она есть. Маше-Марии будет что послать мужу: фотографировал рекламист действительно неплохо.

Маша надела кофточку, причесалась, подкрасила губы и села так, чтобы в кадр попал иллюминатор.

– Получится? – спросила она.

– Без сомнения, – заверил фотограф, уже держа в руках могучий «Canon EOS 1V». – Только портретный объектив надену и вспышку нацеплю, а то свет контровой.

– Хорошо, – сказала Маша и сложила губы бантиком.

Ефим сделал пару снимков, потом еще и еще: когда работа начиналась, остановиться ему было трудно. Объект и так был ничего, а с помощью нехитрых фототрюков смотрелся просто моделью. Войдя во вкус, только и командовал:

– Повернись! Голову выше! Чуть направо! – и все такое, что всегда говорят в таких случаях фотографы. «Муж будет доволен», – подумал он, отсняв полпленки.

– Ну, вроде все, – сказал Береславский, отвернувшись от Маши и собираясь отсоединить мощную вспышку «Metz»: имеющая несколько ламп и компьютерный механизм управления, в опытных руках она гарантировала не только тривиальное отсутствие эффекта «красных глаз», но и возможность художественной съемки в любых условиях освещенности.

– А можно еще так сфотографировать? – скромно спросила Маша.

Ефим обернулся: она снова сняла кофточку.

– А то он меня по полгода не видит, – объяснила женщина.

Ефим с удовольствием отщелкал еще несколько кадров.

– А может, – вдруг осенило его, – если вы так редко встречаетесь, эротическое что-нибудь снять?

– А можно? – засмущалась Маша.

– Легко! – поклялся Береславский. – Снимай купальник.

* * *

Фотосессия длилась еще не менее получаса и была на редкость плодотворной: в кармашке кофра ожидали проявления уже четыре катушки.

* * *

– Может, эти, последние, лучше мужу не посылать? – вдруг спросила Маша, ласково обнимая Ефима теплыми мягкими руками.

– Да, лучше, наверное, не посылать, – ответил слегка запыхавшийся Ефим, – Точно лучше не посылать, – окончательно решил он, вдруг почувствовав укол некстати проснувшейся совести. Не из-за неведомого Машиного мужа, конечно. А из-за конкретной жены Натальи, которую и в самом деле любил.

* * *

Береславский даже расстроился: и почему все приятное – обязательно не вполне законное? Кроме того, он еще побаивался грохнуться с чрезмерно узкой морской койки.

Ну а в остальном его жизнь в данный момент времени была просто восхитительной…