Текст книги "Вспомни Тарантино! или Седьмая ночь на «Кинотавре»"

Не вникайте в смысл моего рассказа. Кричите голосом Тарзана. К черту мудрые книги типа “Думай и богатей” Наполеона Хилла, хватайтесь за гардину, раскачивайтесь и кричите по-тарзаньи, даже если вам восемьдесят лет, как мне. Или поезжайте в Акапулько, точнее в Жервазию, бегите босиком по горячему пляжному песку. На девятом километре вы можете обнаружить мокрые сто долларов, но это при условии, что вас помнит и любит Стеклянная бабушка, которая, невидимая, подбрасывает их вам под ноги.

Странные доллары
Продолжение

16 января 1991 года

Я звонил из Лос-Анджелеса в Москву, поздравлял своего школьного друга Элизбара Балавадзе с днем рождения. Была теплая калифорнийская ночь, и я не знал, что во всеамериканской национальной лотерее я выиграл семнадцать миллионов долларов! Шесть цифр, которые я отметил в лотерейном билете, купленном в супермаркете на Санта-Монике, – все шесть цифр совпали с цифрами выигрыша в семнадцать миллионов долларов.

В ту ночь во многих домах Лос-Анджелеса, особенно в тех, где жили выходцы из СССР, где-то радостно, а чаще зло обсуждали новость, которую знали все, кроме меня. “Представляете, тот грузин-режиссер, сценарист чертов, который показывал не так давно свой фильм, премьера была в Китайском театре на Голливудском бульваре, не знаете, ну неважно, сегодня он выиграл в лотерее, да-да, те самые семнадцать миллионов!”

Меня не многие знали в Лос-Анджелесе. Месяца два назад я приехал в составе делегации советских кинематографистов вместе с Рустамом Ибрагимбековым, Павлом Финном, Юрием Клепиковым, Павлом Чухраем, Машей Зверевой, Наной Джорджадзе и другими на Неделю советского кино в Голливуде.

В первую же ночь, слушая концерт джазовой музыки в одном из венис-бичевских музыкальных подвалов, я почувствовал себя нехорошо и попросил валидол у переводчицы Лизы Дизенфельд. Она вместо валидола отвезла меня в ближайший госпиталь “Добрый самаритянин”, где безжалостно распилили мою грудную клетку, вынули сердце, утомленное многими излишествами, что-то почистили в нем, что-то подшили, что-то скрепили. Отремонтированное сердце втиснули назад в грудную клетку и сказали: “Спасибо скажи не нам, а той рыжей красотке, что не дала тебе валидол, а привезла к нам, добрым самаритянам, иначе сердце бы твое постучало еще от силы день-два, а потом на лос-анджелесском кладбище уложили бы тебя рядом с этим, которого ты обожаешь, – Чарльзом Буковски, диким алкашом, развратником и дурным писателем”.

Оставив долечиваться, добрые самаритяне подарили мне еще и семнадцать миллионов долларов! И сделала все это Америка, подсказав мне шесть победных цифр во всеамериканской национальной лотерее. В ту ночь 16 января в некоторых домах Пасадены, Санта-Моники, Серебряного озера, Западного Голливуда, Пасифик-Палисейдс раздавались голоса:

– Семнадцать миллионов?! Все ему?

– Только-только приехал, и нате вам?!

– Мы здесь двадцать лет вкалываем и имеем (нецензурно), а ему, говнюку, раз – и семнадцать миллионов?!

Была глубокая ночь. Русские американцы то зажигали свет, то тушили, смотрели в темноте на жен, которые делали вид, что спят. Кто-то выходил во двор, поднимал голову, молча смотрел на желтую безразличную луну, шептал: “Семнадцать миллионов… Зачем грузину столько миллионов?!”

То, как я выиграл семнадцать миллионов, требует особого рассказа. Неделя советского кино в Голливуде, где показывали и мой фильм “Поездка товарища Сталина в Африку”, прошла с большим успехом, но я не участвовал в ней. Я лежал после операции в палате госпиталя “Добрый самаритянин” и надувал цветные воздушные шары. Этого требовал врач, чтобы что-то стабилизировалось в моих легких и сердце. Американские кинематографисты, оплатившие дорогую операцию, какое-то время посещали меня, смотрели, как я надуваю шары. Один из них, Фрэнк Пирсон, президент Гильдии сценаристов США, предложил совместную работу над моим же сценарием, который он читал в английском переводе. Он, Фрэнк Пирсон, после больницы отвез меня в свой небольшой летний домик на берегу Тихого океана, дал ключи, телефон и оставил одного писать. Пляж был пустой, по белому песку ходили пеликаны, точь-в-точь такие же, как в Жервазио. Некоторые из них влетали в открытые балконные двери, вызывая у меня страх. Иногда приезжали друзья. Александр Половец, издатель еженедельного журнала “Панорама”, сказал: “Ираклий, раз в неделю давай мне рассказ, я плачу не как «Нью-Йоркер», но и не пятьдесят долларов, как Бершадер”. Я не знал, кто такой Бершадер, но, при идеальной жизни Робинзона Крузо, надо было кормиться самому и кормить пеликанов, которые научились открывать дверцу моего холодильника своими жутковатыми клювами. Когда они обнаруживали, что он пуст, глаза их наполнялись гневом. Пеликаны смотрели на меня не мигая, потом начинали гудеть и щелкать громко, зло. Фрэнк Пирсон, хозяин моего “карточного домика”, был далеко, в Аргентине, снимал кино.

Я решил на время отложить сценарий и переключился на рассказы для журнала “Панорама”, где получал реальные деньги, “больше, чем у Бершадера”.

Александр Половец и читатели журнала были довольны. Жизнь стала налаживаться. Пеликанам нравилось прокалывать воздушные шары, которые я продолжал надувать. Так пеликаны шутили со мной. Я ходил по пустынным океанским пляжам, плавал в холодных весенних волнах Тихого океана и по-своему был счастлив. Даже очень счастлив.

В Грузии началась война с президентом Гамсахурдией. Мои тбилисские друзья были кто на его стороне, кто против него (против было больше). Возвращаться в Грузию мне не очень хотелось, так как я не знал, с кем быть? Я оказался кем-то вроде дезертира. Писал для “Панорамы”. Мое графоманство расцветало. Но вот я остановился, иссяк. Утром надо было иметь готовый рассказ для журнала “Панорама”, а сегодня ночь, и я не знаю, о чем писать. Америка не питала меня историями. Я находил их в прошлой своей, доамериканской жизни. Вот и в этот раз вспомнил, как мой друг Жанри Лолашвили рассказывал о человеке по имени Аквсентий Ашордия, который жил в горной мегрельской деревне и был зоотехник. Как-то этот Аквсентий проверил свою единственную облигацию и не поверил глазам. В газете “Коммунист” была напечатана таблица выигрышей, номер его облигации совпал с номером самого высокого выигрыша СССР. Сто тысяч рублей! Аквсентий завопил от радости! Разбудил жену. Они оба смотрели то на облигацию, то на последнюю страницу газеты. Победителем был он, Аквсентий Ашордия! Получить выигрыш можно только в Тбилиси, в Центральном банке на проспекте Руставели, 24. Аквсентий готовил себя в поездку тщательно, обдуманно, как средневековый рыцарь в крестовый поход! Муж и жена держали в тайне случившееся, не дай бог кто узнает и выкрадет облигацию. А до Тбилиси, до Центрального банка, длинная дорога: из их горной деревни на попутной машине до Кутаиси, там ночным поездом до столицы Грузии.

По слухам, в поездах, особенно в ночных, грабежи, воровство, как быть? После поисков правильного места, куда во время путешествия должна быть спрятана облигация, решили вшить ее в подкладку кепки. Надежно, ведь кепка всегда на голове.

Аквсентий Ашордия вышел утром, сел в проезжавший через деревню грузовик, в кабине шофер и беременная женщина. Аквсентий взобрался в кузов, и тут, как кто-то из читателей уже догадался, случилось ужасное: грузовик отъехал недалеко от деревни, резко испортилась погода, резким порывом ветра сорвало с Аквсентия кепку, она слетела с головы зоотехника и скатилась в овраг. Аквсентий отчаянно стал бить кулаком по железу кабины, шофер остановил не сразу, Аквсентий спрыгнул и с воем побежал назад, к месту, где кепка скатилась в овраг. Заросли густого папоротника скрывали самый крупный денежный выигрыш в СССР. На дне оврага течет ручей. Аквсентию показалось, что кепка плывет по ручью. Он погнался за потоком, настиг кепку. Это оказался лист репейника. Грузовик сигналит, шофер матерится… Аквсентий выкарабкивается наверх, просит подождать, но шофер уезжает – его жена вот-вот родит (деталь, много раз использованная в литературе, но, если ею не брезговали Джон Стейнбек и Габриэль Гарсия Маркес, почему роженицу, стонущую, вопящую в кабине грузовика, вычеркивать мне?).

Аквсентий Ашордия остался один. А что, если действительно ручей, до которого могла докатиться кепка, утащил ее вниз по течению? Аквсентий побрел вдоль ручья, потом вернулся, вновь заглянул под каждый папоротник, заплакал. Сто тысяч рублей так бессмысленно исчезли! И в то же время они где-то здесь. Хоть кепка под порывом ветра и слетела с его головы, но она же не может летать, как пеликан, аист, ястреб? Берег ручья зарос колючими кустами, камышом, вряд ли кепка пробилась к воде… Мысль о ста тысячах рублей, притаившихся рядом, сверлила мозг бедного Ашордии. (А разве не сверлились бы ваши мозги?) Ту ночь он спал в овраге, спал и следующую ночь. Неделю он не вылезал из оврага, искал свою кепку (свои сто тысяч рублей). Он одичал. Гонялся за лисой, за волком, за жителями деревни, которые прознали причину, почему местный зоотехник неделю ходит по дну оврага и не покидает его ни днем ни ночью. На свой страх и риск жители деревни вступали на территорию оврага – вдруг им повезет и не Аквсентий, а они найдут кепку?

Ашордия гнал из оврага всех, даже жену Лизу, которая просила мужа вернуться домой: “К чертям деньги, Аквсентий!”

Я решил написать эту трагикомедию. Единственно, я хотел перенести ее на американскую землю. Вроде все сходилось, характеры американской глубинки, люди времен, скажем, Великой депрессии. Надо было только узнать, чем в Америке можно заменить советскую облигацию, как здесь победители получают большие выигрыши, надо ли за ними ехать из глухомани в столицу штата? Узнать еще кое-что для точности переноса грузинско-советской истории в другую реальность, американскую.

Была ночь. Завтра надо положить на стол журнала “Панорама” рассказ, еще даже не начатый! Звоню лос-анджелесскому другу, такому, как я, полуночнику Саше Бурову. Он драматург, сценарист, уже три года живущий в Америке. Знает все о здешней жизни, не раз я пользовался его советами… Звоню, чтобы рассказать о моем сюжете, спросить, как поменять грузинские реалии на американские, но почему-то говорю следующее:

– Саша, вчера в Америке прошла большая национальная лотерея.

– Знаю, выигрыш семнадцать миллионов!

– Их выиграл я.

– Ты?!

– У меня в руках лотерейный билет. Я смотрю на него… Шесть цифр, которые я неделю назад зачеркнул в моем лотерейном билете, купленном в Санта-Моника Плаза, есть те самые цифры, что сегодня объявили по телевизору…

– Все шесть правильные?! Все шесть те самые??? Это же семнадцать миллионов долларов! О боже!

– Да, Саша! Что я должен делать?

– Ты дома?

– Да.

– Закрой двери, закрой окна, никому не звони, никого не впускай к себе… Я свяжусь сейчас с моим адвокатом. Ты знаешь его – Иосиф Левин, спрошу, что в такой ситуации делать! Будь осторожен! Лотерейный билет спрячь, положи в какую-нибудь коробку из-под сигар или печенья, лучше жестяную… У Фрэнка Пирсона они лежат на кухне пустые, я видел. Окрути скотчем и закопай в землю! Ты понял меня? Твой лотерейный билет не бумажка, а семнадцать миллионов долларов! О боже!

Я почему-то засмеялся:

– Саша, ты как лиса Алиса и кот Базилио: «Буратино, закопай золотую монету в землю».

Голос Саши Бурова звучал как голос прокурора:

– Ираклий, ты действительно сделал крестики на шести победивших цифрах или разыгрываешь меня?

Я почему-то сказал:

– Клянусь, сэр.

– Потуши свет и жди меня!

Я почему-то потушил свет. Зашел на кухню и стал искать жестяную коробку из-под печенья. Что я собирался закопать на заднем дворе “карточного домика”? Не знаю…

Саша Буров в это время звонил Иосифу Левину, тот перезвонил кому-то для консультации. Тот кто-то знал меня, позвонил друзьям… Так новость, что Ираклий Квирикадзе, тот факинг грузин, выиграл всеамериканскую лотерею, стала гулять по русскоговорящему ночному Лос-Анджелесу.

Мне позвонил человек, назвавшийся Платоном, сказал, что он большой друг певицы Мадонны, что Мадонна продает один из своих домов, знаменитую “Розовую раковину”, за пять миллионов и что он, Платон, может снизить цену до трех с половиной миллионов. Он ничего не сказал о моем выигрыше, но, раз предлагался ночью дом Мадонны, было понятно, почему предлагали его мне.

– Ираклий, я тбилисец, Розенблюм моя фамилия… Помню тебя по публичной библиотеке Карла Маркса. Ты приходил с Жанри Лолашвили, ну, этот из театра Руставели актер, вы делали вид, что читали Кьеркегора, Ясперса, ну, всех этих модных философов… Ты, Ираклий, должен жить в “Розовой раковине”! Оттуда фантастический вид на весь Голливуд! Мадонну я беру на себя… (После паузы.) Она с ума сходит по мне…

Я повесил телефонную трубку. Бля! Мадонна по нему с ума сходит… В окне был виден пляж, Тихий океан. Я смотрел на тусклую лунную дорожку и думал, почему, почему не рассказал Саше Бурову реальную историю о потерянной советской облигации, а придумал миф о выигранных мною семнадцати миллионах долларов?! Вновь телефонный звонок. Любовник Мадонны вновь заговорил о том, что сбросит цену “Розовой раковины” до двух миллионов семисот тысяч долларов.

– Платон, дорогой, это твой дом или Мадонны?

– Ее, но она моя…

– Ты серьезно?

– Серьезно. Ираклий, у тебя семнадцать миллионов…

Я прервал любовника Мадонны:

– У меня нет семнадцати миллионов, я ничего не выиграл! И не звони больше…

Я не успел повесить трубку, как услышал голос Платона.

– Ты грузин или не грузин?

Сказал он эти слова по-грузински. За месяцы пребывания в Америке я соскучился по родному языку. Мой язык просил меня: “Говори по-грузински”. Я стал рассказывать в три часа ночи незнакомому Платону Розенблюму историю, как один зоотехник в СССР выиграл сто тысяч рублей. Облигацию он по глупости вшил в подкладку кепки и поехал на попутном грузовике забрать великий выигрыш. Но сильный порыв ветра сдул кепку, и она покатилась в овраг и т. д.

Любовник Мадонны (в это я не очень верил) внимательно слушал, что-то переспрашивал, но, думаю, он не понял, зачем я ему все это рассказываю. Он стал говорить о себе, что он, Розенблюм, строитель мостов, работал в командировках в Боливии, Венесуэле, Аргентине. Заслуженный мастер спорта СССР по альпинизму. Год назад по водосточной трубе забрался в гостиничный номер великой певицы Мадонны, которая жила в той же гостинице в Буэнос-Айресе, где жил он.

– Год мы вместе. Для меня это слишком. Но вернуться не могу, строил мосты как советский специалист, а тут встретил ее, бросил мост, не достроив. Бросил всё. Уехал с ней в Лос-Анджелес. Теперь вот занимаюсь ее домами. Честно, скучаю…

– Платон, врешь же?

– Вру. Нет никакой Мадонны, – после недолгой паузы с легкостью сознался голос по телефону. – Живу шестой год в Лос-Анджелесе, ничего не имею, ни в чем не везет. То штукатурю, то упаковываю продукты старым американцам-пенсионерам в целлофановые пакеты в спецмагазинах типа Армии Спасения. Вот компьютер украл на Венис-Бич, хочу продать. Шрифт английский, тебе не нужно? Жаль… А Мадонну придумал, глядя на гору, где виднеется задняя часть ее “Розовой ракушки”. Работаю на бензоколонке под той горой. Когда-то я действительно был альпинистом и поднялся на Казбек, Ушбу, Шхельду… И публичка Карла Маркса – правда. И правда же, что вы с Лолашвили приходили в публичку, делали вид, что читаете Кьеркегора? Туда ходила Лиза Чачава, помнишь? Из-за нее я в карман плаща… У тебя был светлый плащ, да? Я спустился в раздевалку (смеется) и налил в карман твоего плаща чернил.

Отсмеявшись, Платон сказал:

– Если бы ты выиграл в лотерею эти семнадцать миллионов, я точно бы тебя застрелил… Разрядил бы “Беретту”… Она у меня есть.

Пауза затянулась. Я вспомнил ту давнюю историю с папиным плащом, длинным, до пят, который я носил несколько дней. Папа обалдел, когда я пришел вечером домой с чернильным пятном во весь левый карман… Взглянуть на того, кто это сделал, и врезать бы ему…

– Ираклий, ты говоришь, к завтрашнему дню тебе надо иметь рассказ для “Панорамы”? Записывай. Я буду медленно диктовать… Это история для тебя…

Я стал слушать Розенблюма, сидя на диване под большим портретом щекастого человека в шляпе, который был не кто-нибудь, а великий гангстер Аль Капоне – так сказал мне президент Гильдии сценаристов Америки Фрэнк Пирсон, который собирался писать сценарий о его жизни. В общежитии ВГИКа в моей комнате висел именно этот портрет Аль Капоне, и я его долго принимал за писателя Трумена Капоте. Как все близко и как все путано! Розенблюм, почему-то уверенный, что я записываю за ним каждое слово, говорил медленно, с особым акустическим эффектом.

– Моего двоюродного брата звали очень необычно, Харакири. Он был старше меня. Мать его была армянка Гоар, которая услышала непонятное слово “харакири”, оно ей понравилось, и, желая сыну дать звучное иностранное имя, назвала его так, несмотря на возмущение многих: Харакири. Когда началась война с немцами, Харакири было двадцать. Он был высоким, мускулистым, мы, тбилисские Розенблюмы, все были сильными и выносливыми, у всех были широко расставлены глаза, как у кроликов. Ты, наверное, знаешь, что во время войны с немцами две грузинские дивизии – из них восемьдесят процентов ребят из Тбилиси – были отправлены эшелонами к Азову. Это было время, когда Гитлер рвался к бакинской нефти. Преградить отборным немецким войскам дорогу должны были мальчишки, из которых процентов восемьдесят были… Ираклий, зачеркни “процентов восемьдесят”, это я уже говорил.

Я не зачеркнул, так как ничего не записывал, а слушал, хотя не понимал, зачем слушать псевдо-любовника Мадонны, который когда-то, ревнуя ме-ня к Лизе Чачава, красивой читательнице тбилисской публичной библиотеки имени Карла Маркса, вылил флакон чернил в карман плаща моего папы Михаила. Когда мама увидела синюю медузу, расплывшуюся под левым карманом плаща, она расплакалась. В химчистке ничего не могли сделать с этой пакостной медузой.

Платон продолжал телефонный диктант:

– Харакири и его взвод стояли насмерть, удерживая автовокзал города Керчь. Вокруг все взрывалось. В воздух взлетали витрины рыбных магазинов, автобусы, коровы, откуда-то появившиеся на площади. В воздух взлетали солдаты-мальчики, кто целый, кто по частям. Взвод Харакири держался до последнего живого. Этим последним и стал Харакири. Вытаращив глаза, он смотрел на всех мертвых, не зная, что ему, живому, теперь делать. После трех адских дней и ночей беспрерывных боев вдруг наступила тишина. Устали все – танки, пушки, самолеты, пули…

Я прервал речь Платона Розенблюма, спросив:

– Что значит усталая пуля?

Но он меня не услышал и продолжал диктовать:

– Харакири сел на тротуар, прислонился к стене дома и заснул. Открыл глаза от взрыва, что-то над его головой взорвалось! Сверху с неба на Харакири сыпались деньги! Деньги! Густое облако денег кружилось в воздухе и медленно опускалось, оседало. Деньги падали на лоб, плечи, уши, грудь, живот Харакири. Они сыпались и сыпались… Харакири вытянул шею и прочел вывеску дома, под которым сидел: “Керченский городской банк”. В стене зияла дыра, из которой выплеснулся этот водопад советских денег. Харакири понял, что, когда он спал, немецкий артиллерийский снаряд попал в банк. Он поднялся по ступенькам и оказался внутри банка. Деньги под его ногами взлетали и падали. Харакири наступил на портрет Иосифа Виссарионовича Сталина, лежавший на мраморном полу, поднял его, занес в пустой кабинет, осторожно поставил на стол, поцеловал. Мама учила его целовать иконы святых и портреты Сталина. Выходя из кабинета, Харакири заметил зеленый чемодан, тот стоял у стены и словно ждал его. К деньгам Харакири относился без особого интереса, но тут, в густом облаке денежных купюр, почувствовал, что ему хочется, чтобы все эти деньги были его. Если не все, то сколько уместится в этот зеленый коленкоровый чемодан. Харакири вышел на улицу и стал добирать деньги на улице. В абсолютном одиночестве он сгребал их охапками, и никто, ни один человек не появился на улице композитора Мусоргского, нет, не Мусоргского, а Римского-Корсакова – так называлась улица. Ему даже показалось, что все, что с ним происходит, – это сон усталого солдата Харакири Розенблюма. Чемодан стал тяжелым. Килограммов пятнадцать – семнадцать отборных, крупных купюр с изображением Владимира Ильича Ленина, спрессованных сильными ладонями Харакири, лежали в коленкоровом чемодане зеленого цвета.

Мне захотелось прервать Платона, спросить, почему минуты три назад чемодан был черного цвета, сейчас он позеленел, но решил не вмешиваться – пусть досказывает историю своего двоюродного брата.

– Харакири нес чемодан, то прижимая его обеими рукам к животу, то держа его на плече, то взваливал на голову. Он шел к морю…

Неожиданно у меня отключился телефон. Он и до этого барахлил. Я звал Платона, тот молчал. Я прикладывал к уху – мертвая тишина. Прощай, Харакири. Мне хотелось знать, что случилось с ним и с чемоданом то ли черного, то ли зеленого цвета.

В рассказе Розенблюма к морю шел удачник, оставшийся в живых, да еще и судьба в виде артиллерийского снаряда взорвала для него банк и засыпала деньгами, даже подкинула ему чемодан. Удачник заполнил его купюрами и ушел. С ним явно должно было что-то произойти. Но что? Телефон молчал. Я потерял контакт с Платоном.

На авеню Ла Брея в редакции “Панорама” меня ждут к одиннадцати часам с готовым рассказом. Такая строгость, потому что по понедельникам все материалы редакции уходят в типографию. Черт побери! Нет у меня рассказа, нет у меня семнадцати миллионов долларов!!!

Приехал Саша Буров. С ним – телохранитель, сильная, цельнометаллическая девушка-парашютистка, коротко стриженная Верушка Оз. Мы должны были ехать в какой-то офис, где мне предстояло сдать лотерейный билет и получить взамен семнадцать миллионов долларов… Не кешем, конечно, я же не Харакири!

Верушка неожиданно метнула вилку, лежавшую на столе. Просвистев в воздухе, вилка вонзилась в хвост зеленой ящерицы, ползущей по стене “карточного дома”. Мне стало жаль и ящерицу, и Верушку, и себя, и всех…

Мне пришлось сознаться Саше Бурову, что я не выиграл эти миллионы. Он дико расстроился, стал кричать: “Сам объясняйся с теми, кто уже завертел это дело – оформление выигрыша”. Он ходил злой, потом отошел, даже стал смеяться: “К таким, как ты, деньги не липнут”. Я спросил, знает ли он Платона Розенблюма. По его лицу было понятно, что знает, но не особо ценит. Я взял у Саши телефон Платона. Верушка без стыда разделась и голая пошла купаться в океанских волнах. Мы с Буровым смотрели на ее цельнометаллическую фигуру. Над ней кружили пеликаны. Был слышен лязг сванских кинжалов… Я позвонил Платону, который договорил историю Харакири.

Он оказался на небольшом пароходе, который вывозил раненых из Керчи то ли в Сухуми, то ли в Гагры. В километре от причала над пароходом пролетел немецкий самолет и разбомбил его. Харакири упал в воду со своим чемоданом, долго плыл. Чемодан тяжелел и тяжелел… Харакири клал его на голову, но чемодан был таким тяжелым, что Харакири – хороший пловец – стал захлебываться холодной водой, он повернулся на спину, чемодан положил на живот. Плыл, гребя одной рукой. Отпускать чемодан с деньгами очень не хотелось. Силы убывали в его большом теле. Харакири чувствовал, что наступила минута икс: или жизнь без чемодана, или тонуть вместе с ним… Харакири решил отпустить чемодан. Мокрые купюры с портретами Владимира Ильича Ленина просили его: “Не бросай нас, Харакири”. Чемодан стал уходить к сухумско-гагрскому дну… Вода была прозрачной. Харакири нырнул вслед за чемоданом, стал вместе с ним опускаться, опускаться, опускаться… Потом оттолкнулся и пошел вверх.