Текст книги "Вспомни Тарантино! или Седьмая ночь на «Кинотавре»"

Длинный Довлатов

Это было в Лос-Анджелесе, на бульваре Уилшир. Я открыл дверь кабинета издателя журнала “Панорама” Александра Половца, и ко мне поворачиваются две головы – Половца и Довлатова. С первым я хорошо знаком, о Довлатове слышал много интересного, но не знаком. Они меня зовут войти, а я, чувствуя, что у них какой-то личный разговор, делаю жест рукой, мол, “загляну потом”. Я ушел и в тот день не вернулся в “Панораму”. Довлатов приехал всего на полдня из Нью-Йорка и улетел назад. Улетел для меня навсегда. Зачем я не зашел в кабинет Половца? Вечная моя проблема – кому-то не помешать, что-то не нарушить, что-то не переступить… Саша Половец на другой день сказал: “А он тебя вспомнил, в Ленинграде вы встречались у Эстер Коган”.

Я вспомнил вечеринку у Эстер, гримерши с “Ленфильма”. Так тот длинный был Сергей Довлатов? Ночью мы втроем: Эстер, я и длинный Сергей шли через зимний Ленинград, они много смеялись, что мне неловко при Эстер отойти в сторону и излить из себя пиво, которым весь вечер щедро заливались. Дурацкий кодекс кавказского мужчины тех времен требовал терпеть… Длинный утверждал: “Я тоже кавказец, но терпеть? Пусть лучше лопнет совесть, чем…”

Наконец-то мы добрались до дома моего друга Феликса Дзержинского (обычно кто-то вздрагивал, кто-то не верил, когда он так представлялся, но в его паспорте именно эти фамилия и имя были записаны). Мы учились с ним в школе в грузинском городке Хашури, а в Ленинграде он учился в военно-медицинской академии. Феликс Дзержинский напоил нас кубинским ромом. Мы вновь над чем-то смеялись. Потом Эста и Сергей ушли. Я уже спал, когда раздался звонок: “Эстер у тебя?” Странный звонок, странный вопрос. Они же вместе ушли…

Не могу вспомнить год, когда это было. Читаю, перечитываю его книги, восхищаюсь загадочной легкостью фраз. Он мне кажется лучшим из тех, кто писал во второй половине прошлого века. Его “Соло на «Ундервуде»” и “Соло на IBM”, “Заповедник” всегда в моем рюкзаке. Если я куда уехал без Довлатова, я нахожу в том городе книжный магазин. Ведь так озорно читать: “Случилось это в Пушкинских Горах. Шел я мимо почтового отделения. Слышу женский голос – барышня разговаривает по междугороднему телефону: «Клара, ты меня слышишь?! Ехать не советую! Тут абсолютно нет мужиков! Многие девушки уезжают, так и не отдохнув!»” На той петербургской вечеринке у Эсты Коган помню мое глухое раздражение к Длинному. Мне мешал его огромный рост, то, как он заполнил собой маленькую ленинградскую квартиру, где для других не было места. Главное – я ревновал его к прекрасной гримерше “Ленфильма”.

Щека Феллини

Чемпионом по нелепости моих встреч с великими являются те сорок секунд, проведенных в лифте гостиницы “Москва” с кинорежиссером Федерико Феллини. Эту историю надо начать с хаши.

Хаши – раскаленный бульон из коровьих потрохов, густо приправленный чесночным соусом. На Востоке – Грузия, Армения, Азербайджан, Турция – это любимейшее блюдо мужчин, желающих поправить себя после обильного ночного возлияния. Ранним утром тбилисцы (ереванцы, бакинцы, стамбульцы) рассаживаются в столовых, закусочных, харчевнях, ресторанах – хаши варится там всю ночь, поедание его – священнодействие и высшая форма демократизма. За одним столом могут сидеть генерал и его шофер, прокурор и вор-карманник, Галактион и стукач. О поедании утреннего хаши стихи слагали Заболоцкий, Вознесенский, Евтушенко…

В тот год, когда Федерико Феллини привез на Московский кинофестиваль свой шедевр “8 1/2”, в ресторане “Арагви” стали варить по воскресеньям хаши (конечно, не в честь “8 1/2”, – так совпало). По воскресеньям многие москвичи (грузины и не грузины) стали превращаться в чесночнодышащих драконов. Дохлебывая огненный бульон в то утро, я вспомнил, что в одиннадцать часов в гостинице “Москва” должен встретить Картлоса Хотивари. С ним мой папа Михаил выслал из Тбилиси сумму – небольшую, но очень важную для моего существования в Москве. Сбегаю от замечательной хашной братии во главе со знаменитыми хашистами Евгением Евтушенко и Андреем Вознесенским и по улице Горького в меру пьяный бегу к гостинице, где шумит, гудит кинематографический улей – Московский кинофестиваль.

Несусь через вестибюль к лифту. Он полон, двери кабины вот-вот закроются. Я с разгона бьюсь о чью-то грудь, меня припечатывают к ней. Еще двое сумели втиснуться в кабину. Мой нос, лоб вдавлены в чью-то щеку.

Поднимаю глаза, и – о боже! – это щека Федерико Феллини! Лифт медленно поднимается, я вижу ноздри феллиниевского носа и стараюсь не дышать чесночным духом, но ощущаю, как глаза маэстро наливаются гневом. Он пытается отстранить себя от меня, надувает грудную клетку. Я произношу “sorry”, и мощнейший выдох чеснока сражает маэстро. Мы стоим, склеенные двумя щеками, двумя ушами. Дверь со скрипом открылась, стоящие за мной вышли, я тоже. Смотрю на Федерико Феллини, тот стирает со своей щеки след моего пьяного присутствия, делает три шага, останавливается на мгновенье передо мной, вдруг улыбается и говорит: “I like garlic” (“Люблю чеснок”). Я глупо улыбаюсь и говорю: “Ел хаши”. Естественно, маэстро не понял. Прошел мимо. Я не вернулся в лифт, забыл о папиных деньгах, о встрече с Картлосом Хотивари. Я смотрел на большого, грузного человека (моего кумира), уходящего вглубь гостиничного коридора. Мне померещилось, что Феллини сделал смешной вольт ногой. Знаменитый вольт, который делает его герой Гвидо (Марчелло Мастроянни), когда идет по коридору гостиницы в фильме “8 1/2”.

Конечно, я был пьян. Конечно, Филлини не делал этого вольта ногой. Но я пошел по пустому коридору следом за великим маэстро. Остановился у номера 418, куда он вошел, услышал громкие голоса, мужской и женский. Джульетта Мазина ругалась с мужем. Тот оправдывался: “Какой-то пьяница чуть не удушил меня жутким чесночным духом, я двадцать минут не мог отдышаться”.

Меня задели эти лживые слова Феллини, я прижал лоб к двери номера 418 и зашептал: “Федерико, я не пьяница. Я режиссер, который еще ничего не снял, но поверь…”

Дверь 418-го открылась, я успел отскочить, подбежать к коридорному окну и встать спиной к выходящим из номера режиссеру и актрисе. Я смотрел на Манежную площадь, на часть Кремля и чувствовал затылком, как Феллини внимательно разглядывает меня. “Это тот хам? Еще и стукач…”

Ничего этого не сказал Феллини, он взял Джульетту Мазину за руку, и они, как влюбленные школьники, воркуя по-итальянски, пошли к лифту.

А в это время в Кремле или где-то поблизости от Кремля Генеральный секретарь Коммунистической партии СССР Никита Сергеевич Хрущев кричал на Григория Наумовича Чухрая (моего будущего мастера во ВГИКе), председателя жюри Московского кинофестиваля: “Ты что, Гриша, белены объелся?! Хочешь дать главный приз этому е…у итальяшке?! Только через мой труп! Главный приз получит советский фильм, даже если он полное говно!!!” Чухрай совершил подвиг, ослушавшись Хрущева. Дал фильму Феллини главный приз. Хрущев при этом не превратился в труп!

Я взял у Картлоса Хотивари деньги, он куда-то спешил, оставил меня в номере (родственник Картлоса был гостем Московского фестиваля – отсюда и номер в гостинице), сказав, что скоро вернется, а я заснул на диване, и мне приснился сон, в котором я стою в коридоре и через дверь разговариваю с итальянским кинобогом. Но лифт, где я терроризировал чесночным духом маэстро Феллини, случился в реальности так же, как и семь мраморных слоников от благодарного за бабушкины бакинские обеды Лаврентия Павловича Берии. Поиски ордена Ленина с Галактионом Табидзе в ночном Тбилиси, и зимний Ленинград с длинным Довлатовым – правда… Все это живет в моей памяти. Но когда проходит много времени, то часто и правда начинает вызывать в тебе сомнение: а было ли это?

Анита Экберг купается в римском фонтане

(фрагмент, вычеркнутый мною из основного текста новеллы о Феллини)

Прижав нетрезвый лоб к дверям гостиничного номера Федерико Феллини, я шептал: “Твои фильмы я очень люблю… «Сладкую жизнь» смотрел знаешь где? На горе Айхо, что высился над Батуми…”

Феллини удивился (его голос из-за двери): “Почему на горе?”

Я стал объяснять: “Мои друзья, ты их не знаешь: Картлос Хотивари, Миша Кобахидзе, Сосо Чхаидзе и я – узнали, что по турецкому телевидению будут показывать «Сладкую жизнь»… У нас в СССР фильм был запрещен… Телевидение его не показывало… От Батуми до Турции тринадцать километров. Кто-то нам сказал, что с вершины горы Айхо можно ловить Стамбул (оттуда концерт «Роллинг Стоунз» смотрели). Для этого надо взять из дома телевизор, на машине добраться до Айхо (минут сорок), там подключить телевизор к аккумулятору машины и увидеть турецкую телепрограмму… Так мы и сделали. Но батумский тропический ливень все наши планы расстроил. Машина буксует, не едет, бурные водные потоки сталкивают машину вниз… А фильм с минуты на минуту начнется… Ты меня слышишь, Федерико? (Я нагло говорил маэстро «ты».)

Мы бросили машину Сосо Чхаидзе, вытащили телевизор, вынули из мотора аккумулятор, понесли вверх на вершину, завернув в сорочки. Нашли сухое место, соединили аккумулятор. Не загорается экран! Сосо побежал с аккумулятором назад к машине. Вскоре он подъехал на своей «ниве» с заведенным мотором. Вновь подключили телевизор. И, о чудо! Марчелло Мастроянни идет по ночному Риму с Анитой Экберг! Экберг купается в фонтане! Знаменитая сцена! Но звука нет. Вдруг запел военный Краснознаменный хор Александрова. Мы судорожно жмем на кнопки, исчез Марчелло, появились хор военных певцов. Мы в отчаянии! Ты слышишь, Федерико? И вновь разразился адский ливень! Но изображение фильма «Сладкой жизни» вернулось!!! Так, голые, мокрые, под субтропическим ливнем мы досмотрели «Сладкую жизнь»”. Спасибо тебе, Федерико!” Феллини, смеясь, сказал: “Но это же сюрреализм!”

Двадцать семь строк от автора

Эта книга – не мемуары, не воспоминания, а некий сборник, каталог, заселенный персонажами и реальными, и вымышленными. В жизни я встречался и с теми и с другими. Кого-то любил, кого-то недолюбливал. И не все они знамениты. Федерико Феллини знают (если не все, то многие). Но знает ли кто Баграта Хачатуряна? Не композитора, а парикмахера зятя Сергея Параджанова? Вряд ли.

Он тоже, как и Феллини, попал в составленный мною “Каталог знаменитостей”. Его маленькая парикмахерская находилась под мраморной лестницей редакции республиканской газеты “Коммунист”, что на проспекте Руставели. Я знаю большую тайну маленького парикмахера. Позже расскажу, думаю, вам будет интересно.

Присутствуют в каталоге и знаменитые художники: Анатолий Зверев, Рустам Хамдамов, Нико Пиросмани – с ним я, конечно же, не встречался, так как мы жили в разных эпохах. А жаль… Есть поэт, чьи стихи (ранние) я очень люблю, – это Владимир Маяковский. С ним я тоже не встречался, но очень необычным образом соприкасался, хорошо зная Лизу Крыжовникову – официантку ресторана “Арагви”, что на пересечении Столешникого переулка и улицы Тверской. Знаменитейший московский ресторан пятидесятых-восьмидесятых годов.

Хаши с Маяковским

Автор хочет предупредить читателя: все, что вы прочтете в этом рассказе, – вымысел. Истории официантки ресторана “Арагви” Лизы Крыжовниковой про Владимира Маяковского, Лилю Брик, Осипа Брика не являются точной копией того, что канонизировано в хрониках, мемуарах, литературоведении. Правду ищите там.

Трое на льду

Зима 2020 года

За окном каток начала прошлого века. Двое из трех героев этой истории не очень умело, но энергично скользят на коньках.

Мужчина – Владимир Маяковский, высокий, модно одетый, на ногах английские ботинки сорок шестого размера. Женщина – Лиля Брик, тонкая, хрупкая, на голове белая вязаная шапочка с длинными ушами зайчонка. Под бравурную музыку военного оркестра они скользят, взявшись за руки крест-накрест. На скамейке муж Лили – Ося Брик (третий герой). Он в круглых очках. Поднимает голову, смотрит на конькобежцев и кричит, в грохоте медных труб плохо слышно, что-то вроде…

– Володя, сегодня в пять по радио у тебя выступление! Не забудь!

Владимир показывает Осе “не понял?” и шепчет Лиле:

– Люблю, детик… Люблю страшно…

Повторяет многократно: “Люблю, детик”, “Люблю страшно”. Военный оркестр исполняет вальс. Между валторной и фаготом стоят два работника ОГПУ – Казимир Таранцев и Арсений Блюмкин. Они не дуют в трубы, они смотрят на танцующих. Блюмкин, старший по званию, говорит Таранцеву:

– Надо быть чистоплотным, надо, чтобы твоя внешность располагала к тебе и давала возможность вынудить из них все необходимое…

– Вынудить? Или выудить?

– Я говорю, как написано в инструкции… И постоянно помни приемы иезуитов. Они не кричали на всех углах о своей работе, были скрытными людьми, которые обо всем знали и умели действовать… Вот ты вчера разговаривал с Маяковским…

– Я вчера с ним в карты играл… Во время игры он не разговаривает, а поет оперные арии… То громко, то под нос бормочет-мурлычет.

На льду теперь трое. Кажется, что на всей планете никого нет, кроме Владимира, Лили, Оси и оркестра духовых инструментов при ОГПУ, который вскоре будет расстрелян в полном составе. Начнут с флейты, последним расстреляют большой барабан.

…Маяковский и Лиля Брик поднимаются на воздушном шаре в день премьеры фильма Сергея Эйзенштейна. На парусине гигантского шара надпись: “Старое и новое”. Сам Эйзенштейн не решается сесть в корзину. Толпа смеется. Те же Блюмкин и Таранцев (ОГПУ) внимательно следят за Владимиром, Лилей, Эйзенштейном и их друзьями. Такая у них работа. Блюмкин шепчет в ухо Таранцеву:

– Грешит…

– Кто?

– Маяковский…

– С Лилей Брик грешит при живом муже…

– Я не о Лиле. Сейчас не о ней речь…

Воздушный шар с надписью “Старое и новое” медленно взлетает в воздух. Смелый Маяковский и смелая Лиля машут руками толпе на Тушинском поле. Все, кроме работников ОГПУ, задрали головы вверх. Блюмкин продолжает:

– Это страшная болезнь, Казимир. Жить ради своей славы! Таких людей немного, но они всё же есть… Великие паразиты!

– Пока есть!

– И наша задача какая?

– Уменьшить их число.

От автора: Настольная лампа освещает мой стол, заваленный книгами о Маяковском. “Тайна гибели Владимира Маяковского”, “Лиля Брик – Эльза Триоле. Неизданная переписка”, “Фрагменты из воспоминаний футуриста”, “Загадка и магия Лили Брик”, “Собрание сочинений Владимира Маяковского”…

Прочтя эти книги, я, словно забыв их содержание, пишу не “про это”, а о другом… Кажется, я что-то понял… Об их треугольнике знали все. Даже Иосиф Виссарионович Сталин интересовался, что это за такая любовь втроем? Вождю не нравилось, что Маяковский написал поэму “Владимир Ильич Ленин” и никак не напишет “Иосиф Виссарионович Сталин”. Он однажды встретился с Маяковским. Они говорили на грузинском, пели грузинские песни. (Маяковский родился в Грузии в селе Багдади, провел там детство, юность.) Встреча случилась в Гаграх на даче Сталина, где одно лето Владимир Владимирович Маяковский работал водолазом. Конечно, это вымысел, но та самая Лиза Крыжовникова уверяет, что в жизни этих двоих был такой малоизвестный случай.

Водолаз В.В. Маяковский

Водолаз стоит на дне Черного моря. Пузыри воздуха взвиваются над скафандром. Водолаз смотрит вверх, где по морю плывет мужчина, немолодой, но и не очень уж старый. Видны длинные трусы, живот, ноги. Иногда появляются усы. Глаза водолаза (это Владимир Владимирович Маяковский) неотрывно смотрят на плывущего вождя. Водолаз охраняет купание вождя. Всякое может быть. Вдруг появится вражеская подводная лодка. Как говорится, береженого Бог бережет. Вот усы и живот проплыли над скафандром. Забыв обо всех инструкциях, водолаз оттолкнулся от дна и всплыл на поверхность моря, снял скафандр и поздоровался:

– Дила мшвидобиса, беладо! (Доброе утро, вождь!)

Сталин прервал плавание и удивленно, чуть испуганно уставился на всплывшего со дна.

– Ты кто?

– Маяковский… Владимир Владимирович.

– Тот самый?

Маяковский утвердительно кивнул головой. Сталин улыбнулся:

– Хорошие революционные стихи пишешь. “Выньте, гулящие, руки из брюк – берите камень, нож или бомбу…” (Смеется.)

Маяковскому явно лестно слышать из уст пышноусого пловца свои стихи. Сталин перешел на грузинский:

– Слышал, много ездишь по Западу. А он заразен. Видимо, оттуда взял моду на любовь втроем? Одна жена, два мужа. Как их фамилии… (Вспоминает.) Брик – он, она – в девичестве Коган… Евреи.

– Я искренне люблю и ее, и его…

– И его?!

– Нет… Совсем не то, что вы подумали… Это не объяснишь… Я…

– Ты замечательный поэт. Думаю, лучший в СССР. Этим многое прощается… Заходи в гости. Попьем вина. Петь умеешь?

– В юности пел…

– Приходи. Попоем… Расскажешь, кто такие эта твоя Лиля… ее муж Ося… Я не понимаю… Объяснишь… Я же любопытный очень.

На веранде сталинской дачи “Холодная речка”, что недалеко от Гагр, за столом сидят Сталин и поэт-водолаз Владимир Маяковский. Они поют в два голоса. На столе графин вина, закуска: зелень, сыр, купаты, баже, аджапсандал. Кончив петь, Сталин спрашивает:

– Володя, тебе сколько лет?

– Тридцать три.

– Возраст Христа… (Смеется.) “В белом венчике из роз…”

– Любите поэзию, Иосиф Виссарионович?

– Сам поэт…

Вождь потянулся к графину с вином. В полумраке в кустах задвигался человек, видимо, виночерпий, хотел подойти разлить вино, Сталин остановил его жестом. Сам разлил вино.

– Я маленький поэт. А ты гигант! Скажи, зачем Маяковскому быть водолазом?

– Материалы для поэмы собираю… Разговорился с Вашим главным в охране – Власиком. Он предложил: хочешь, возьмем тебя водолазом. Я согласился. Мне интересно в этой жизни все, Иосиф Виссарионович…

– Знаешь, я завидую и даже ревную…

– К кому?

– К Ленину.

– А завидуете чему?

– Ты обессмертил его в своей поэме…

Сталин поднял стакан, улыбнулся:

– За тебя.

Выпив, встал, пошел к мраморным колоннам, стал набивать табаком кабардинскую трубку. Закурил.

– Обещай, что напишешь поэму “Иосиф Виссарионович Сталин”.

Среди голубых елей, высвеченных желтой луной, идут Сталин и Маяковский. Тихо поют “Жужуна цвима мовида…”.

– Значит, напишешь?

– Напишу.

Какое-то время идут молча.

– Нет, не понимаю. Что за отношения у тебя с этими Бриками? Одна кровать на троих? (Пьяный смешок.) Втроем кувыркаетесь…

– Иосиф Виссарионович… Если бы это были не вы… (Видно, что Маяковский оскорблен.) Как можно такое подумать?

Остановился. Сталин, сделав несколько шагов, тоже остановился, насмешливо сощурил глаза:

– Хочешь на дуэль меня вызвать?

После долгой паузы Маяковский говорит:

– Мне жизни нет без этой женщины!

Сталин ответил быстро, без паузы:

– Ты интересен мне как поэт! Певец революции! И только… А эта шумиха вокруг твоей личности… Чушь! Поэтому извини за лишние вопросы…

Улыбнулся Маяковскому.

– Но все-таки. Она еврейка. Он еврей. У евреек мужья от Бога! Почему она не разлучилась с Осипом, если полюбила тебя? Думаю, что Осип – ее единственная любовь и в вашем треугольнике ты – проигравший. Не кипятись! Послушай человека, в чем-то более опытного…

Компания коммунистических футуристов

Все пьют английский чай. На столе варенье, ваза с виноградом. Что Лиля Брик умеет, так это угощать гостей. Доставлять им радости, особенно гастрономические. Даже в голодную пору, когда революционный смерч смёл все вкусности прошлого.

Владимир читает строки, посвященные одной из присутствующих.

 
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
 

Входит Шкловский, невысокого роста, бритоголовый, невеселый, в черном кителе. Видно, что-то произошло – Шкловский не похож на себя.

Владимир без паузы спрашивает Шкловского:

– Что-то случилось?

– Слышал, что у Маяковского сифилис… в последней стадии.

Маяковский расхохотался. Лиля Брик подскочила и превратилась в дикую кошку.

– Кто сказал?!

– Но…

– Не “но”, а от кого слышал?

– Горький вроде бы слышал от врача, который лечит Володю.

– Так сказал Горький?!

– Так сказал Горький…

Лиля пересекает комнату:

– Володя, это очень серьезно… (Повернулась к Шкловскому.) Пойдем к Горькому, поговорим с ним – что за врач…

Кабинет Горького

Письменный стол завален рукописями. Худой, вытянутый вверх Горький отрицает приписываемые ему слова. Напротив него сидит Лиля – одна. Горький говорит:

– Быть такого не может! Впервые слышу!

– Александр Максимович…

– Алексей, Лиля, Алексей Максимович.

– Алексей Максимович, вы видите, как я взволнована! Эта нечистоплотная сплетня коснулась дорогого мне человека… Я уверена, вы что-то знаете…

– Впервые слышу… Какой сифилис? Кто вам сказал обо мне?

– Я позову…

Лиля вышла. Оставшись один, Горький занервничал. Подошел к окну, потом к зеркалу. Вернулась Лиля, за ней робкий Виктор Шкловский. Лиля громко:

– Виктор, повторите, пожалуйста, ваш вчерашний разговор с Алексеем Максимовичем…

Шкловский посмотрел на фарфоровую чашку и, не отрывая глаз от чашки, заговорил:

– Алексей Максимович, вчера вы сказали, что Маяковский обесчестил некую Соню Шамардину (улыбнулся не к месту) и заразил ее сифилисом… Подцепил он его у…

Наклонив стриженую голову к левому плечу, Горький слушал Шкловского. Неожиданно прервал его:

– Что за фраза “подцепил он его”?

– Он – Маяковский, его – сифилис. Что тут не так?

– Продолжай. “Подцепил он его…”

Шкловский замолчал. Не может продолжить. Горький барабанит пальцем по столу. Лиля смотрит на Горького и яростно улыбается. Горький после долгой паузы говорит, ни на кого не глядя:

– Не знаю, не знаю, мне сказал это очень серьезный человек… Я вам узнаю его адрес. (Неожиданно взорвался.) А кто вы такая, Лилия Брик, что принимаете столь деятельное участие в выяснении интимнейших подробностей жизни Владимира Владимировича? Жена ему, мать, сестра?

Лиля с той же улыбкой отвечает:

– Друг, товарищ, партнер!

– А Осипу Максимовичу Брику кем приходитесь?

– Жена!

Чуть запоздало хочу объяснить, почему я пишу о Владимире Владимировиче Маяковском.

В 1964 году, когда я поступил во Всесоюзный государственный институт кинематографии, по воскресеньям мы с друзьями ходили есть хаши. Я уже рассказывал об этом по другому поводу. Была в ресторане “Арагви” улыбчивая официантка Лиза Крыжовникова. Все ее звали Лиза, Лизуля, несмотря на ее не очень молодой возраст – пятьдесят, даже чуть больше. Пышные губы, сильные плечи пловчихи, фигура дейнековской спортсменки, всегда веселые глаза. Мне было двадцать шесть лет. Друзья по ВГИКу не понимали, почему я ездил на станцию Ухтомская к официантке Лизе Крыжовниковой. Я скрывал, что между нами ничего не было, кроме чтения стихов Владимира Владимировича Маяковского, которого и я, и она боготворили. Странно, что душа общества воскресных хашистов Евгений Евтушенко и второй выдающийся хашист Андрей Вознесенский ничего не знали о любви Лизы Крыжовниковой к Владимиру Маяковскому. Они сами не раз и не два, очень нетрезвые, с азартом декламировали за столом поэму Маяковского “Облако в штанах”. Лиза Крыжовникова исполняла все их ресторанные заказы, но ни разу не признавалась им в прекрасной болезни – маяковскофилии.

На третьем курсе ВГИКа я чуть остыл к ресторану “Арагви”, к хаши и, должен сознаться, к великому поэту Маяковскому. Стал снимать свой первый студенческий фильм. Перестал ездить в Ухтомское. Неожиданно в общежитие ВГИКа пришла на мое имя почтовая бандероль от Лизы Крыжовниковой. На листке бумаги Лизиной рукой была написана цитата.

“Самое прекрасное, что нам доводится испытывать, – это таинственное. Таинственное – источник всего искусства и науки. Альберт Эйнштейн”.

Дальше письмо: “Ираклий, историю моей жизни я написала как пьесу, как сценарий… Может, снимешь кино? Крыжовникова Лиза, официантка из ресторана “Арагви”, если помнишь такую”.

Я удивился. В общежитской комнате, отгороженный платяным шкафом от моих товарищей, я стал читать пьесу (сценарий) официантки Крыжовниковой. Начиналась она с двадцать третьей страницы, что уже было странно.

“14 апреля 1930 года. Утро выдалось дождливым. Выстрел был негромким. Его никто не услышал, кроме Норы Полонской, спускавшейся по лестнице дома на Лубянке, где жил Маяковский. Она только что вышла от поэта и шептала монолог, который выучила для показа во МХАТе. Очень верила, что монолог понравится и ее возьмут в труппу. Услышав выстрел, Нора вскрикнула, стремительно взбежала по лестнице вверх, толкнула дверь и ворвалась в комнату Маяковского. Еще не рассеялось сизое облако дыма от выстрела. Поэт лежал на полу, раскинув руки. Глаза были открыты, он смотрел на Нору, силился приподнять голову, что-то сказать ей… Но не смог. Голова упала, лицо побледнело, в глазах исчезло всякое выражение.

В то же утро в парковом стрелковом тире Лиза Крыжовникова, семнадцатилетняя, только что закончившая школу девушка, стреляет из ружья по жестяным уткам, зайцам, медведям, слонам. Рядом с ней стоит лейтенант ОГПУ Казимир Таранцев. В это утро они познакомились. Таранцев смотрит, как от выстрелов Лизы падают жестяные утки, зайцы, медведи и другие. В репродукторе слышна бравурная музыка. Лейтенант улыбается:

– Лиза, ты чудо!

Таранцев обращается к тирщику, усы которого загнуты высоко вверх:

– Правда, она чудо?

Падают жестяные звери. Лиза улыбается лейтенанту. В парковом репродукторе прервалась музыка, и взволнованный мужской голос сообщил:

– Сегодня в своем доме на Лубянском проезде выстрелом из пистолета застрелил себя великий пролетарский поэт Владимир Владимирович Маяковский. Был ли это случайный выстрел или самоубийство, следствие устанавливает…

Репродуктор продолжает говорить. Лиза Крыжовникова бросила духовое ружье, расплакалась и побежала сквозь мокрые кусты. Лейтенант ОГПУ Казимир Таранцев побежал за ней…

В тот вечер Казимир Таранцев, пьяный, сознался ей:

– Лиза, я должен это сказать… Я прячусь у тебя от тех, кто дал мне пистолет, чтобы я убил Маяковского! Посмертное письмо, написанное его почерком, я держал в кармане, чтобы переложить в карман трупа. Что я и сделал…

Меня не покидает чувство, что то, о чем я читаю, мистификация – литературный экзерсис официантки ресторана “Арагви” Лизы Крыжовниковой… Вот она пишет о черном ходе в доме Маяковского на Лубянке. По нему поднимается Казимир Таранцев. Лицо его напряжено, движения осторожны. Черный ход пылен, видно, что жильцы и гости дома редко им пользуются.

Казимир быстро проскользнул на коммунальную кухню. Она пуста, открыл вторую дверь. Там тоже пусто. Ближайшая квартира – Владимира Маяковского. Сделав три-четыре шага, Лейтенант ОГПУ Таранцев остановился у дверей поэта, приложил ухо и услышал голоса: мужской – Маяковского и женский – Вероники (Норы) Полонской, актрисы МХАТа.

– Володя, я люблю тебя! Но мне нельзя опаздывать на репетицию… Это первая репетиция у Немировича-Данченко. Отпусти меня, открой дверь! Прошу!

– Уходишь?! Уходи… Я открою…

С внутренней стороны в замочную скважину ткнулся ключ, Казимир отскочил от двери, забежал в туалет. Стоит у бачка. Сквозь матовое стекло проникает свет. Лицо Казимира бледно. Руки достают из кармана пистолет, взводят курок. Тишина. Таранцев выходит из туалета. На кухонном столе в чугунной сковороде застывшая яичница. И тут запоздало открылась дверь комнаты Маяковского. Женские шаги звучат, удаляясь, на парадной лестнице. Казимир застыл, зажмурил на миг глаза и выскочил в коридор. Открыл дверь комнаты. Поэт улыбнулся, видимо, решил, что вернулась Нора Полонская, удивился, точнее – не успел удивиться, так как пистолет, уже поднятый, выстрелил. Казимир вновь зажмурил глаза (вряд ли так его учили в ОГПУ производить выстрелы). Вынув заготовленное посмертное письмо, он какое-то мгновение не знал, что с ним сделать, потом сунул в карман упавшего Маяковского.

Повернувшись, выбежал из комнаты. Проскочил кухню. Оказавшись на лестнице черного хода, остановился, прислушался. Кричала женщина, это Нора Полонская, которая, услышав выстрел, поспешно вернулась в комнату Маяковского и увидела распростертого на полу поэта. Работник ОГПУ выбежал на улицу.

Казимир Таранцев подходит к трамвайной остановке. Приближается трамвай. В вагоне сидит совсем юная девушка, которая улыбается ему: “На вас лица нет!” Это Лиза Крыжовникова.

На последующих тридцати четырех страницах письма Лиза описывала свою жизнь с работником ОГПУ Казимиром Таранцевым, который стал ее мужем. Они уехали в Грузию (это меня удивило), где жили ее родители. Казимир сменил паспорт на имя Терентия Гладышева. Работал на метеостанции в Батуми, потом в санатории Министерства тяжелой промышленности СССР культмассовиком-затейником. Возил группы курортников на озера Голубое и Рица.

Началась война с гитлеровской Германией. Казимир (он же Терентий) воевал отчаянно, бесстрашно, был награжден двумя советскими орденами (не пишет какими), дошел до Берлина лейтенантом. Когда штурмовали Рейхстаг, Казимир-Терентий был одним из тех, кому поручили водрузить красное знамя на куполе Рейхстага. Все знают, что водрузили Знамя Победы Кантария и Егоров. Но мало кто знает имена других смельчаков, посланных на это великое дело, их было несколько пар. Каждая пара шла своим маршрутом. Каждая пара несла свое знамя. Повезло Кантарии и Егорову. Их подвиг был увековечен, а Казимир Таранцев, убийца Маяковского (если верить Лизе Крыжовниковой), был убит в шаге от купола Рейхстага. Его напарник, раненный там же, выжил. После войны он виделся с Лизой, рассказал о ее муже.

Читая эти откровения, я захотел увидеть Лизу. Приехав спустя некоторое время в ресторан, я узнал, что случилась беда. Лиза Крыжовникова шла по полю в грозу, ее догнала шаровая молния. Столкнувшись с Лизой, молния не испепелила ее, а, пройдя через все ее дейнековское тело, вышла, опалив пятки и лишив ее голоса. Лиза стала немой. На электричке я поехал в Ухтомское. Лиза совсем не изменилась, такая же в свои пятьдесят четыре года, улыбчивая, смешливая, разве что теперь она беззвучно смеялась. Мне хотелось знать, почему именно меня она посвятила в свои тайны. Она писала карандашом на маленьких листках ответы на мои вопросы. Да, любила Казимира Таранцева. Фашистская пуля отомстила ему за убийство великого советского поэта. Странно, да? Она встречалась с Лилей Брик. Была у нее в квартире, что рядом с гостиницей “Украина”, хотела ей сознаться, но не смогла, были другие люди… Не смогла. Брик любила всю жизнь двух мужчин, Владимира и Осю. “А почему я, Лиза, не могу любить Владимира и Казимира?” – спрашивает в письме Крыжовникова. Казимир Таранцев тоже любил Маяковского, уйму стихов его знал наизусть. Почему же он убил Владимира Маяковского? Время было такое – приказали.

Несколько коротких отрывков из длинного письма-пьесы Лизы Крыжовниковой.

Руки Лизы, заполняющие листки, сообщили о том, что до знакомства с ней и до убийства Маяковского Таранцев был шофером у поэта (тоже по заданию ОГПУ). Маяковский привез из Парижа автомобиль “рено”, подарил Лиле Брик. Казимир Таранцев стал личным водителем Лили. Стал вхож в квартиру с медной табличкой на дверях: “Брики. Маяковский”. Здесь жили идеями любовной коммуны. Это было модно. Здесь собирались поэты. Среди них высокие чины ОГПУ в ранге друзей. Вскоре их стало больше, чем поэтов. Казимир был водителем не только Лили, но и Владимира, и Оси. Таранцев знал много тайн треугольника.