Текст книги "Вспомни Тарантино! или Седьмая ночь на «Кинотавре»"

За рулем Казимир. На заднем сиденье Маяковский и молоденькая актриса Нора Полонская. Машина едет по лесной дороге: то ли на дачу, то ли с дачи. Нора тихо шепчет Владимиру Владимировичу:

– Почему ты никогда не говоришь, что любишь меня?

– Я люблю Лилю. Ко всем остальным отношусь хорошо или очень хорошо.

Казимир ухмыльнулся незаметно. Маяковский:

– Хотите, Нора, буду вас любить вторым но-мером?

Полонская попросила остановить машину. Вышла. Углубилась в лес. Не вернулась.

На другой день Лиля Брик вместе с высоким киргизским партийным чином Абдрахманом едет в Ленинград. Абдрахман чрезвычайно красив восточной, экзотической красотой. Этакий Чингисхан коммунистической эпохи.

– Дикий киргиз, покажу тебе высокую европейскую культуру… Эрмитаж…

“Дикий киргиз” смеется:

– Я знаю, зачем мы в действительности едем в Ленинград. За туфлями, которые шьет вам ленинградский сапожник Зинкин.

Лиля недовольно дернула плечами:

– Останови машину, Казимир!

“Рено” остановился. Лиля открыла дверцу и с силой вытолкнула высокого партийного босса Киргизии. Крикнула Казимиру:

– Езжай!

В машине сидят Ося и Лиля Брики. Молчат. В окнах низкое солнце, темнеет лес. Лиля говорит:

– Останови, Казимир!

Муж и жена вышли из машины. Исчезли в густых зарослях. Казимир ждет. Потом идет за ними следом. Слышит приглушенные любовные стоны. Видит полускрытые зарослями два обнаженных тела. В его глазах зависть, желание.

От автора. В моей комнате в общежитии висела фотография Владимира Маяковского в обнимку с Лилей и Осей. Рядом фотографии Эйзенштейна, Пастернака, Прокофьева. Все они были моими кумирами. Была еще одна фотография, приколотая кнопкой рядом с Маяковским, которую я долгое время принимал за снимок выдающегося американского писателя Трумена Капоте, а это, оказывается, был чикагский гангстер Аль Капоне.

С-19 и прелестная Анжела

Находясь в реанимации больницы “Лапино”, я видел свою коронавирусную смерть, похожую на черную американскую коммунистку Анжелу Дэвис. Я бредил. Мне хотелось спросить ее, помнит ли она тот приезд в СССР, когда после посещения Москвы, Ленинграда оказалась в Тбилиси и плясала босиком на какой-то веселой вечеринке, разбросав босоножки по разным углам кабинета директора киностудии “Грузия-фильм” Резо Чхеидзе? Но не спросил, так как потерял сознание. Какое-то время спустя я вновь увидел ее. Она, Анжела, стала ростом с медведя, что взлетел над Олимпийским стадионом в Лужниках. Я бредил при температуре 41 градус. Коронавирус атаковал меня, мозги взрывались какими-то странными видениями.

Анжела-медведь, влекомая воздушными шарами, медленно взлетала над стадионом “Лужники”. В реанимации осталась остро отточенная коса убийцы. Восемьдесят тысяч зрителей смотрели ей под юбку и ничего не видели, так как там ничего и не было. Черное на черном, как квадрат Малевича. Я вновь потерял сознание.

Реанимацию посетил Марк Курцер, директор больницы “Лапино”. С ним дежурные врачи. Он сказал: “Ираклий, все будет хорошо”. Я верил ему. Он точный человек, собственно, он-то и спас меня. Спасибо, Марк, спасибо, Костя Эрнст, спасибо, Денис Евстигнеев, вы вызволили меня из объятий Анжелы Дэвис. Черных объятий.

Дома в старом журнале “Иностранная литература” я прочел “Автобиографию” Славомира Мрожека, выдающегося польского писателя, которого непонятно почему в свое время обошли Нобелевской премией. После некой странной болезни Мрожек вернулся домой и не смог повернуть ключ в своей двери от слабости и бессилия. То же самое случилось и со мной после больницы, один к одному. Хочу похитить из его автобиографии несколько строк:

“Я потерял способность к восприятию таких понятий, как верх-низ, право-лево, определения расстояния и времени. Я читаю, но не понимаю того, что читаю. Я разучился пользоваться компьютером, разучился писать ручкой, разучился считать…”

Тома Стэнко попросила меня в те дни написать: “Ираклию 80 лет”. Я долго думал, глядя то на лист бумаги, то на Тому, и написал “Ираклий – 08 лет”. Тома засмеялась. Засмеялись наши дети. Я не понимал, над чем они смеются, читая “08 лет”.

Дальше Мрожек пишет: “Я знал несколько иностранных языков. После возвращения из больницы оказалось, что не могу говорить ни на одном. Необходимость выйти на улицу вызвало во мне решительное сопротивление. Через какое-то время мне очень захотелось снова писать. Но как? Лечение требовалось необычное. Мы начали с составления первых правильных фраз”.

В моем случае Тома Стэнко и Герман стали меня многому обучать заново: мы составляли простые предложения, арифметические упражнения, задачки для четвероклассника, которые я усердно выполнял. Не очень быстро, но дела пошли на поправку – ко мне постепенно возвращалась память, та ее часть, что не успела похитить Анжела Дэвис. Я стал переписывать названия любимых книг: “Двенадцать рассказов-странников”, Гарсия Маркес; “Анна Каренина”, Лев Толстой; “Шум и Ярость”, Уильям Фолкнер; “Почтамт”, Чарльз Буковски; “Кролик, беги”, Джон Апдайк; “Чапаев и пустота”, Виктор Пелевин; “Донна Флора и два ее мужа”, Жорж Амаду; “Одесские рассказы”, Исаак Бабель и еще сто семнадцать других названий книг и фамилий их авторов. Это была библиотерапия. Ко мне стали возвращаться и сюжеты… Я вдохновился, уверовал, что смогу написать свою книгу, и стал писать, пользуясь всем тем, что было спрятано в шести ящиках моего письменного стола. Я заново стал открывать свою жизнь… Носороги заулыбались, довольные, заурчали. Вот еще одна затерянная рукопись.

Книжный вор и ангелы

В юности я целыми днями пропадал в публичной библиотеке имени Карла Маркса. Она находилась в самом центре Тбилиси недалеко от площади Лаврентия Павловича Берии. Площадь носила его имя до 1953 года. В тот год Берию расстреляли. Площадь долгое время была безымянной.

Живя рядом с библиотекой, я знал все тайные входы-выходы в книгохранилище. Сознаюсь в грехе, я украл альбом Босха, украл книгу “Женщины в жизни Наполеона” – любимую папину книгу, украл “Улисса” Джеймса Джойса (которую я так и не прочел) и двухтомник стихов Пастернака для Капитолины (Капы) Дзугутовой, секретаря комсомольской организации моей школы, в которую я, как и многие, был влюблен.

Библиотечные работники, старые дамы Эльза Багратовна Вашадзе, Анастасия Федоровна Самохина, Лиля Варламовна Гогитидзе считали меня тихоней, читающем серьезных римских авторов – Катулла, Тибулла, Проперция. Не знали они, что я еще и книжный вор. Выйдя из читального зала, спустившись в курительную комнату, я преображался. Каменные своды ее находились на самом дне библиотечных лабиринтов. Часто мы пили здесь вино. Его приносил Илларион Кантария, родственник того самого лейтенанта Кантарии, что за двадцать лет до наших библиотечных попоек поднял над берлинским Рейхстагом Знамя Победы (вспомните Казимира Таранцева, не донесшего свое знамя и убитого у самого купола Рейхстага). Родственник Кантарии работал в винном магазине и тайно выносил разлитое в медицинские грелки кахетинское мукузани. Прокуренная курилка, где мы спорили, пили, пели, была нашим раем. Администрация библиотеки от случая к случаю устраивала налеты на безобразно ведущих себя завсегдатаев курилки. Их изгоняли из рая. Книголюбы тоскливо разбредались по Тбилиси, но проходила неделя-другая, и мы снова оказывались там же в том же составе. Что нас манило в это полное тяжелого дыма пространство со сломанными стульями, треснутым бильярдным столом, с низко опущенным железным абажуром и странной надписью синими буквами на двери “Луна уже не Луна”? Ее написал мой друг, айсорский художник-примитивист Азим Харизоев, который первым покинул курилку и с ней – наш прекрасный мир.

Карточные шулеры выбросили Азима Харизоева из поезда Баку – Тбилиси, мчащегося ночью на полной скорости, за то, что, проигравшись, наивный Азим попытался поймать их на нечестной игре. Бы-ли грустные похороны молодого, невероятно талантливого айсорского художника. Шел снег. Стоять на кладбище было холодно. В эту ночь похорон случилась странная история. Мы все были нетрезвы, племянник знаменосца Кантарии принес четыре резиновые грелки вина в столовую у Солдатского базара, где мы шумно помянули Азима. Его все любили. Братья Барбакадзе, прекрасные певцы, а с ними и мы пели во весь голос древние ассирийские песнопения… Странное случилось ночью у меня дома, когда я, проснувшись в темноте, вышел на застекленную веранду, где любил работать. Я заканчивал поэму (если честно, полную белиберду – дикий графоманский опус, написанный белым стихом) о жизни пасечника Ноэ Лобжанидзе, которого встретил прошедшим летом в горах с его пчелиным семейством – тридцатью пятью ульями. Он был старым, похожим лицом на святого Антония со страниц украденного мною альбома Босха. Уставший от одиночества “пчелиный пастух” обрадовался, увидев меня. Мы разговорились, и он поведал удивительную историю своей жизни.

Месяца два я писал, не поднимая головы, то дома, то в “Карла Маркса”, то в “Кафе сирот”, и вот этой ночью поставил на 38-й странице поэмы слово “Конец”. Я сидел оглушенный от сознания, что эта моя первая поэма лежит передо мной завершенная. Особенно неожиданным оказался финальный эпизод – смерть старого пасечника. Да простит реальный Ноэ Лобжанидзе, тогда еще живой, но мне надо было закончить путь героя смертью. Минут десять назад я придумал, что из полуоткрытого рта мертвого пасечника вылетела пчела – его душа и отправилась к цветущим полям Алазани.

Шел густой снег. На кладбище мерз Азим Харизоев, мой друг, о котором Капитолина Дзугутова сегодня, пьяная, созналась: “Мы с Азимом были любовниками”. Я ревниво спросил: “Это он украл для тебя из «Карла Маркса» трехтомник Кьеркегора?” Ольга пьяно засмеялась: “Нет, у него были другие достоинства”. Я помрачнел. Во мне вспыхнул пожар ревности. “К кому? К мертвому поэту? Я идиот!”

Но что это за звук? Из темного угла веранды материализовалась с громким жужжанием пчела! Она летела ко мне! Зимой пчелы спят в ульях. А эта откуда? В городе, в снегопад?! Галлюцинация? Но пчела летела ко мне, живая, громко жужжа. Только что я завершил жизненную одиссею старого пасечника. Пчела села на мою правую руку. Поползла по руке вверх. Жаль, нет свидетелей, завтра в курилке “Карла Маркса” расскажу – засмеют! Пчела подняла голову, внимательно посмотрела на меня желтыми глазами и улетела. Исчезла. Я подумал: “А может, это душа Азима Харизоева?”

С той ночи прошло много лет. Я спрашивал пчелиных знатоков. Они отрицали даже случайность – зимой пчелы спят. Никто из них не вылетает из улья. Медведь может сорвать свою зимнюю спячку, вылезти из берлоги, двинуться куда глаза глядят. Но пчелы… В то, что это душа Азима Харизоева прилетела погреться, я могу поверить. Кладбище, где мы его оставили, – холодное, без единого дерева, новое кладбище. Но моя ревность, низкая ревность, подлая ревность не утихала. Дзугутова была влюблена в Харизоева, художника, альпиниста, побывавшего в свои двадцать шесть лет на всех главных вершинах Кавказа. Его предки были шумеры и ассирийцы. Еще в прошлый вторник, когда он появился в своем зеленом дерматиновом плаще, с горящими персидскими глазами, в читальном зале публички, все девушки-книголюбки провожали его взглядами, полными безумия. В Вене вышел сборник стихов айсорских поэтов с иллюстрациями Азима Харизоева. Сколько было радости по поводу первой его международной победы! И тут случилась эта жуткая дикая история в поезде Баку – Тбилиси с карточными шулерами, которые выкинули мальчишку, сунувшего свой нос в их профессионально-криминальные тайны.

В ту ночь пчела почему-то вернулась. Я спал с открытым ртом. Пчела ужалила меня, я заорал так, что проснулась мама. Когда я пришел в себя, увидел маму, склонившуюся надо мной, ищущую пчелиное жало в непомерно вздутом моем языке. Мама говорила: “Айсоров нельзя звать айсорами. Они ассирийцы, представители высочайшей древней культуры на Ближнем Востоке. В Берлине, в музее Пергамон стоят потрясающие по мощи скульптуры их бородатых каменных богов. Твой Азим Харизоев – ассирийский ангел! Тебя, Ираклий, он не помиловал, наказал, и ты, наверно, знаешь за что!” За что? Может, за книжное воровство? Азим был многократно честнее, чище меня и многих других.

Ангел с фиалковыми глазами

1992 год

В адскую лос-анджелесскую жару я вновь встретился с ангелом. В городском суде, находящемся в Даунтауне, был день вынесения приговоров по гражданским делам. Вавилонское столпотворение в сорокоградусную жару. Я пробирался сквозь толпу, надушенную американскими дешевыми духами, чтобы предстать перед правосудием. Сзади меня – сын Михаил. Нас позвали на разбирательство дела № 6130077. Это дело заведено в американском суде на него, Михаила Ираклиевича Квирикадзе. Он подрался на бульваре Сансет. Случилось такое месяц назад. Михаил был выпущен после однодневного заточения в полицейском участке до разбирательства в суде. Я в полном отчаянии. В Америке я живу больше года, я пишу сценарий, мой сын поступил на операторский факультет Лос-Анджелес-ского киноинститута. И мне, и ему нужен вид на жительство. Мы прошли два тура собеседования, все шло замечательно. И тут эта ненужная уличная драка… Михаил провожал поздно вечером красивую мулатку. На подступах к ее дому их остановили местные парни с банальным требованием: Михаилу исчезнуть и чтобы больше его никогда не видели здесь. Он не ушел, началась драка. Подоспели еще двое, потом подоспела полиция. Михаил не из тихонь, и кулаки у него сильные. Полицейские составили протокол. Вся вина на Мише. Дело передали в суд. А через две недели у нас получение вида на жительство (грин-карта) с правом работы, учебы и т. д. Но человек, засветившийся в полиции, даже если его оправдают, ни о каком виде на жительство не может и думать. Строгость американских законов беспредельная.

Я пошел в офис одной из значительных литературных премий Америки – Хартли-Меррилл Прайз, которую я в тот год получил. Мисс Меррилл, голливудская кинозвезда 40-х годов, еле двигая губами, чтобы не сбить выстроенную гримером мозаику лица, проговорила: “Дорогой Ираклий, изъять дело из американского суда не может даже президент США”. Не двигая мышцами лица, она полчаса рассказывала мне про давние судебные дела, которые я не очень-то слушал, ожидая паузы, чтобы уйти. И вот мы с Михаилом в городском суде Лос-Анджелеса, ищем зал № 14. Отчаяние наше растет с каждым шагом.

Вдруг из жаркого воздуха (я помню, как это написано у Булгакова в “Мастере и Маргарите”) материализовалась грузная молодая афроамериканка с фиалковыми глазами и спросила: “Вы Квирикадзе?” Это было неожиданно. Я ответил: “Я Квирикадзе”. Она продолжила: “Судебное дело № 6130077 закрыто. Скажите своему сыну Михаилу, что он чист. Суд Соединенных Штатов Америки не имеет к нему никаких претензий”. Я стою опешив. Не могу поверить тому, что услышал. Подошел чуть отставший Михаил. Он поймал последние слова афроамериканки. Женщина, увидев Михаила, сказала: “Хороший мальчик, можешь идти домой”, повернулась и точно испарилась за чьими-то спинами.

Кто она? Работница суда? Мы, растерянные, все же подошли к дверям зала № 14, где должно было разбираться дело № 6130077. Вошли в зал, мало народу, судья говорит о какой-то краже на товарной станции, как я понял, вагона с оцинкованным железом.

Мы посмотрели расписание. В этом зале не было дела под № 6130077. Мы пошли в секретариат суда. У них ни в каких документах не упоминалось дело № 6130077. Оно исчезло. Испарилось. Никто не мог объяснить его исчезновения. Юрист Саймон Дегельман, друг моего друга Филиппа Башкирова, был обескуражен: “Не могло исчезнуть дело, которое было заведено. Это не твоя Грузия, не твоя Россия, это Соединенные штаты Америки”. Я вновь пошел к мисс Меррилл: вдруг она обратилась к президенту США, с которым, кстати, дружила, и тот особым указом… Черт его знает! Мисс Меррилл лежала под капельницей. Неделю назад ей было очень нехорошо, но теперь здоровье ее пошло на поправку. Я не стал загружать мисс Меррилл моими проблемами. Мы с Михаилом получили вид на жительство.

Так кто была эта афроамериканка с фиалковыми глазами? Ангел бульвара Сансет, наблюдавший за влюбленным Михаилом и прелестной эфиопкой Юдит Фитигу, на которых напали крутые парни из местных?

В моей жизни чрезвычайно мало происходило того, что не имеет объяснения. Вот так необъяснимо исчезновение из даунтаунского суда дела № 6130077.

В послесловии хочу сказать, что прелестная эфиопка Юдит Фитигу стала женой Михаила Квирикадзе, они сотворили Никушу, который живет в Тбилиси. Он помощник кинооператора (своего отца), но мечтает быть виноделом. Ходит в школу сомелье.

Ангел № 3

Вспомнил четвертого ангела – мою русскую бабушку Екатерину Григорьевну Бухарову-Миндадзе. Лето мы проводили в деревне под Боржоми. Я, маленький, лежал в кровати на открытом балконе. А напротив через поле проходила железнодорожная ветка, и ровно в час дня появлялся маневровый паровоз. Один, без вагонов. Он медленно, шумно проезжал мимо балкона, где я спал, и громко с каким-то визгом гудел. Я просыпался и плакал, дико орал. Бабушка Екатерина в один день пошла через поле к паровозу, прихватив с собой бутылку чачи. Остановив маневровый, что-то сказала машинисту и вручила ему бутылку чачи. Три дня поезд молчал, проезжая мимо нашего дома. Я спал, не просыпался. Потом он стал вновь гудеть, с утроенной силой. Бабушка Екатерина взяла другую бутылку и вновь пошла через поле. За лето, проведенное в Боржоми, она пронесла через поле дюжину бутылок чачи.

Изабель Юппер – ангел № 4

1987 год

В Париже на бульваре Монпарнас есть литературное кафе “Клозери де Лила”. Рядом стоит бронзовый Оноре де Бальзак, изваянный Огюстом Роденом. В течение трех веков здесь писали, пили, вызывали друг друга на дуэли выдающиеся авторы со всего мира. Думаю, из всех литературных кафе Парижа это самое знаменитое. Здесь сидел Мопассан, тут пил Скотт Фицджеральд, вот тут писал свой запутанный роман Джеймс Джойс, а в углу у эстрады сидел Гомер и хлопал слепыми глазами, рассматривая в упор (он видел только очень вблизи) пышные груди танцовщиц канкана. Кто здесь только не был! Альбер Камю, Лев Толстой, Оскар Уайльд. Конечно же, Сэлинджер, конечно же, Гарсиа Маркес, чуть слева от входа писал Александр Сергеевич Пушкин. Когда он впервые вошел в кафе “Клозери де Лила” (в реальности он не был во Франции, так как считался невыездным), все аплодировали долго-долго. “Мы рады видеть вас, Александр!” Когда Пушкин читал свои стихи, в дверях стоял Грибоедов, плакал, завидовал, ведь, кроме гениального “Горя от ума”, он ничего больше не смог сотворить. Ахматова нежно улыбалась Модильяни. Вот в такой творческой обстановке в 1997 году в кафе “Клозери де Лила” проходил финал большого европейского конкурса киносценариев.

В тот год по приглашению кинопродюсера Музы Туринцевой я приехал во Францию, она поселила меня в свой небольшой средневековый замок в Эперноне, где я три месяца сочинял сценарий моей устной истории, которая ей понравилась, и она назвала ее “Розовощекий Дон Жуан плачет”. Жизнь в замке была замечательной. Муж Музы Александр Туринцев приезжал с женой на субботу-воскресенье из Парижа с друзьями, богатыми французами – торговцами вином и кофе. Самого Туринцева считали “королем какао”. Он в Африке в государстве Либерия имел гигантские плантации какао. Туринцев – русский француз в третьем поколении белоэмигрантов, бежавших от красной революции.

В туринцевском замке был винный подвал. Чтобы попасть в него, не надо было кричать: “Сим-сим, откройся!” Двери легко открывались. Я, книжный вор, легко переквалифицировался в винного вора. Устав писать, садился на электричку и уезжал в Париж – подвигаться, побродяжничать, повстречаться с друзьями: Юрием Купером, Павлом Лунгиным, Мишей Кобахидзе. Я увозил с собой из Эпернона в Париж бутыли отборных вин. Раза два дарил их Отару Иоселиани, который, будучи великим знатоком хороших вин, не верил этикеткам на бутылках, ворованных мною у “короля какао”. Электричка приближала меня к Парижу, в рюкзаке позвякивали бутылки, с которых я не стирал подвальную пыль. В этой пыли был весь шик.

Несмотря на эти мои раблезианско-криминальные правонарушения, сценарий “Розовощекий Дон Жуан плачет” писался. В будние дни я жил один в замке, если не считать сторожа-португальца и его жену. Португалец играл со мной в странную игру, видимо, я был ему крайне неприятен. Возвращаясь из столицы, я обнаруживал, что рвы вокруг замка в Эперноне заполнены водой. Ночью звать мужа и жену было бессмысленно, мне приходилось раздеваться и плыть через широкий ров, держа в поднятой руке рыцарские доспехи (джинсы, куртку, кеды). Так я творил сценарий под карканье ворон, блеянье овец, которым португалец за ограду загона пропускал электрический ток. Ток бил и меня, когда я притрагивался к металлической ручке двери моего туалета. Думаю, это были забавы португальца, который беспричинно ревновал меня к молодой португалке. Несмотря на все эти помехи, я все ж закончил сценарий в оговоренный срок.

Прочтя его, Муза Туринцева предложила срочно перевести на французский и успеть подать на тот самый конкурс сценариев. В тот год в конкурсе участвовали сто семьдесят авторов со всей Европы. Муза прочла имена и фамилии, среди неизвестных мелькали знаменитости. Я стал отговаривать Музу (сработал мой постоянный комплекс робости). Куда мы лезем? Там Питер Гринуэй и другие! Туринцева, в отличие от меня, человек азартный: “Подаем!”

Она подала мой (наш) сценарий. Мы были сто семьдесят какими-то. Я уехал в Тбилиси. Прошло два месяца, звонит Муза. Возбужденная, кричит в трубку: “Объявили результаты первого тура. Отобрали двадцать лучших, ты в списке!”

Муза продолжает: “Во второй тур отберут из двадцати десять сценариев, потом из них пять. Вот эти пять и будет читать основное жюри, и на торжественном ужине в кафе «Клозери де Лила» объявят победителя! Один главный приз! Всего один! Наше дело правое, мы победим, как сказал Иосиф Виссарионович Сталин!” – смеется оптимистка Туринцева.

Следующий звонок из Парижа в два ночи. “Мы в десятке!” – кричит Муза. Звонок из Парижа через две недели, рано утром: “Ираклий, мы в основной пятерке! Прилетай, 20 апреля награждение!” Я спрашиваю: “Кто остальные четверо?” Муза кричит: “Нет Питера Гринуэя! Высылаю билет на 17 апреля!”

Прилетаю. “Король какао” в Африке, Муза наряжает меня в его наряды – “король” одного со мной роста, но гораздо изящнее. Не сходятся ни пиджак, ни брюки, а вечерний костюм обязателен! Едем грабить художника Колю Двигубского. Его шелковый костюм мне как раз. Двигубский хвастается: “Это Ямамото!” Я про себя думаю: “Кто даст мне прикоснуться к главному призу? Вышвырнули Гринуэя, оставили своих французов. Кто я? С трудом произносят фамилию – Кви-ри-кад-зе, словно она вьетнамская!”

День финала. У старинного здания кафе “Клозери де Лила” разбили четыре огромных шатра. Гости съезжаются часа два. Оказывается, этот приз и событие это в Париже имеет свою давнюю традицию. Я мало кого знаю из прибывающих гостей, но замечаю Жан-Луи Трентиньяна, Марчелло Мастроянни, внучку Хемингуэя Марго, оскароносного лауреата режиссера Коста-Гавраса. Муза Туринцева называет множество дам и господ, чьи лица и фамилии мне незнакомы. Мы сидим с ней в одном из шатров за круглым столом. Очень вкусно кормят. Тогда я еще не знал о звезде Мишлен, думаю, повар кафе “Клозери де Лила” обладал ею.

Со сцены основного зала объясняют, как жюри будет вести голосование. Жутко по-иезуитски. В каждом шатре несколько телеэкранов. На них написаны имена претендентов на главный приз! Читаю свою фамилию – сидящие рядом произносят ее вслух действительно как вьетнамскую, с трудом соединяя непривычные грузинские гласные и согласные. Человек на сцене продолжает объяснять (Муза мне переводит), что на втором этаже в самом кафе за семью замками сидит жюри во главе с актрисой Изабель Юппер. Гости пьют вина, едят, их развлекают актеры, певцы… Жюри в это время спорит, кого выкинуть из списка. Решив, вычеркивают одну фамилию, об этом сообщают телеэкраны. И выбывший автор падает в тартарары. “Исчезает, как дерьмо из самолетной сральни”, – пошутил зло кто-то за нашим столом (дословный перевод Музы Туринцевой). Ведущий завершает объяснения: “Каждые полчаса из списка выбывают проигравшие”. Мы с Музой сдвинули бокалы.

Раздается первый приговор. Женщина с синими волосами за соседним столом громко заплакала. Ее успокаивал подошедший актер Филипп Нуаре. Она встала, прижалась к крупнотелому Нуаре и они медленно пошли меж столов. Ее окликали, говорили что-то успокаивающее. Мальвина улыбалась сквозь слезы. На экране, висящем прямо над моей головой, осталось четыре фамилии. Через полчаса их стало три. Мою фамилию произносили с вопросительными интонациями: а это кто? У Музы появились на лице пунцовые пятна. Я поймал себя на глупой улыбке, что-то пытался изобразить, а что – не знаю. Мимо нашего стола прошел кудрявый француз в мягкой фетровой шляпе. Он раздавал поцелуи и поклоны. Муза зашептала: “Это главный твой соперник, писатель, о котором говорят с прошлой премии Медичи. Он зубами вырвал ее. Кстати, наша премия 20 тысяч долларов. У Медичи она гораздо меньше”.

На экранах остались две фамилии. Поднялся шум. Кудрявый в фетровой шляпе стал нервно ходить из шатра в шатер, и всюду по его маршруту раздавались всплески аплодисментов.

Даже такая оптимистка, как Туринцева, сдала, нервы не выдержали. Она понимала, первое место получит француз, прошлогодний победитель литературной премии Медичи, Адриан Бланшо (так мне помнится его имя, может я ошибаюсь). С ним пьют, с ним чокаются, он любим всеми. Время идет, две фамилии, Бланшо и Кви-ри-кад-зе, застряли надолго. Прошли еще полчаса. Еще час. Все застыло. Что происходит там, на втором этаже кафе, где заседает жюри? Во всех залах, шатрах движение. Пьяные голоса требуют разъяснения. Муза отошла. На моей вилке маринованный белый гриб – не испачкать бы пиджак от Ямамото! Где-то в соседнем шатре нарастает шум: “Адриан! Адриан! Адриан!” Подходит Муза. Шепчет: “Все остановилось из-за председателя жюри Изабель Юппер. Выяснилось, что один из пяти сценариев, которые принесли ей домой, маленькая дочь забросила под кровать. Это или твой сценарий, или Адриана Бланшо. Она его не читала. И вот Юппер уперлась, не желает принимать во внимание мнение других членов жюри, послала домой шофера. И сейчас, уединившись, Изабель Юппер читает его от начала до конца. Когда прочтет, тогда и решится. Голоса разделились пополам… Изабель велела всем подождать. Читает!”

В Париже на бульваре Монпарнас человек семьсот роскошных парижан и парижанок сидят, пьют, хохочут, шумят, свистят, крутят пальцем у виска: “Эта Юппер с ума сошла? Какого хрeна. Читает сценарий – кого? То ли какого-то Кви-ри-кад-зе, то ли Адриана нашего Бланшо”. Никто не расходится. Шум нетрезвых голосов вырастает многократно. И вдруг на экранах телевизоров во всех шатрах сообщение: “Жюри в полном составе спускается на сцену главного зала для объявления победителя!” Загрохотала торжественно-бравурная музыка. Все бросились в главный зал. Старинный зал, где когда-то сидели и писали Сартр, Камю, Сэлинджер, Достоевский, – невелик. Как вместить не очень трезвых семьсот мужчин и женщин?! Все стоят. Кто-то даже полез на сцену, его согнали. Я в суматохе потерял Музу Туринцеву.

На сцену вышло жюри семь человек. Впереди маленькая, веснушчатая француженка, выдающаяся актриса кино и театра Изабель Юппер. Она очень громко и как-то весело, с извинениями (так я понимал ее жесты) начала говорить о чем-то и говорила долго, но, видимо, не скучно. Толпа посмеивалась. О чем? Ни одна фамилия не произносилась – ни моя, ни моего соперника. Где Муза?! Как понять, в чью пользу говорит Изабель Юппер? Чему смеются французы? Вдруг я обнаружил фигуру Адриана Бланшо и тут же заметил: черты его красивого лица поблекли. Он-то понимал, что Изабель говорит. Минуты две я следил за лицом Адриана. Оно темнело и темнело. Неожиданно обнаружил Музу в дальнем противоположном углу, видел, как ее лицо взрывается от радости. Все понял… Я вьетнамский герой! И тут Изабель Юппер объявила имя победителя, труднопроизносимое “Кви-ри-кад-зе”!

Для меня Изабель Юппер ангел. Иначе как понять ее поступок – два часа читать забытый сценарий в шуме, в грохоте, в возмущении. В жизни я редко встречал ангелов, но они же есть, они появляются совершенно неожиданно, иногда ты и не знаешь, что это ангел, а он появился, чтобы помочь тебе, даже если ты вор книг и вина. И весь состоишь из пороков. Спасибо, Изабель!