Текст книги "Вспомни Тарантино! или Седьмая ночь на «Кинотавре»"

Киноприз

Фильм “Городок Анара” был отобран на фестиваль в Локарно в Швейцарии. Звонят из Москвы, из Госкино СССР: “Квирикадзе, вы едете в Локарно! Оформляйте документы на загранпоездку!” В Тбилиси я предстаю перед выездной комиссией. “Как фамилия генерального секретаря швейцарской коммунистической партии?” Я заученно отвечаю: “Товарищ Томас Лене”. Следующий вопрос: “Сколько в швейцарской компартии коммунистов?” “Семь тысяч шестьсот человек”. Никакого просветления на лицах членов выездной комиссии. По их информации, в Швейцарии коммунистов на девять человек больше, чем назвал я. Моя ошибка долго дискутировалась. Стоя перед выездной комиссией, я виновато улыбался, надеясь на их снисходительность и мелкость моей ошибки. Председатель отборочной комиссии Левон Алихан-Аварский, заслуженный танцор Тбилисского театра оперы и балета, смилостивился надо мной и дал право лететь в Локарно.

Я с легким сердцем прилетаю в Москву. Надеюсь пересесть на швейцарские авиалинии. А в Москве сообщают: “Представлять фильм «Городок Анара» в Локарно едете не вы, а Давидович, Максимов, Жаворонкова” – фамилии чиновников Госкино.

Я попытался возмутиться: “Но это же мой фильм, я режиссер!” Меня вызвали к большому начальнику, тот с мрачноватой улыбкой спрашивает: “Кто такой товарищ Кармен Морана?” Я не знаю. “А жаль! С марта месяца коммунистическую партию Швейцарии возглавляет товарищ Кармен Морана, странно, Ираклий Михайлович, что вы этого не знаете!” Мне дали понять: идеологически я не готов представлять свой первый полнометражный фильм в Локарно.

Я уехал назад в Тбилиси, злой, ненавидящий весь мир, всех этих жаворонковых. Блуждал один в горах Кавказа – “печальный демон, дух изгнания”: рюкзак, кеды, спальный мешок, пастушьи тропы, усеянное звездами ночное небо, – мучил себя: как я не узнал, что Томаса Лене в марте сменила какая-то Кармен Морана? “Магати деда мовсткан!” Через неделю спустился с гор успокоенный. “К черту эти фестивали, призы, награды – вся эта ярмарка тщеславия!” Забрел в кахетинскую деревню Лио к родственникам. Они искренне обрадовались моему внезапному появлению. Застолье. Божественное вино из мухранских подвалов… Чем-то я отравился. Понос. Бегу в огород. Запираюсь в дощатой туалетной будке. На ржавом гвозде наколоты рваные газетные листки. Срываю первый, глазами пробегаю по строчкам газеты “Правда”: “Вчера завершился международный кинофестиваль в швейцарском городе Локарно. Фильм молодого советского режиссера Ираклия Квирикадзе «Городок Анара» получил приз «Серебряный леопард» и приз международной кинокритики. Поздравляем молодого режиссера…” Я вскочил, с криком выбежал из туалетной будки: “Я получил «Серебряного леопарда»!”

Родственники пришли кутить, среди них серьезные выпивохи, а я со спущенными штанами бегаю по двору и ору: “Я получил «Серебряного леопарда»!”

“Лунный папа”. Съемки

Все началось в Берлине, где мы встретились случайно на перроне станции метро “Зоологический сад”. Мы – это Бахтияр Худойназаров и я, Ираклий Квирикадзе. Он – режиссер, я – сценарист. Он познакомил меня с продюсером Карлом Баумгартнером, полушвейцарцем-полуитальянцем. Баумгартнер видел фильм “Время танцора”, где Чулпан Хаматова впервые появилась на экране, и влюбился в нее и ее талант. Он носил в кармане пиджака портрет актрисы (тогда мне неизвестной), вырванный из какого-то немецкого киножурнала. Баумгартнер размахивал этим портретом и кричал, захлебываясь густым сигарным дымом: “Ираклий, сочини недорогую историю, где эта девочка сыграет главную роль!”

О Баумгартнере я знал, что он известный продюсер и великий авантюрист. В тот год с ним случилась большая беда. Он сфинансировал фильм “Андерграунд” режиссера Эмира Кустурицы. Фильм получил “Золотую пальмовую ветвь” в Каннах, но провалился в мировом кинопрокате. На сеансах залы были пусты. В одном таком пустом кинотеатре, куда он привел Бахтияра и меня, постоянно курящий кубинские сигары Карл Баумгартнер показал то странное девичье лицо, вырванное из немецкого киножурнала. Я прочел: “Чулпан Хаматова в фильме «Страна глухих» Валерия Тодоровского, 1998 год”. В зале сидело человек семь, на экране крутился замечательный “Андерграунд”, а Карл Баумгартнер кричал: “Меня обожают старые итальянские аристократки, одолжу их бриллиантовые диадемы, заложу в ломбард, но деньги на фильм достану, клянусь моей одноглазой мамой Эльзой (сигаретный дым вырывается из его ноздрей, ушей, глаз), только придумай что-нибудь очень необычное, Ираклий!” Карл Баумгартнер боготворил свою маму, боготворил Эмира Кустурицу, хоть потерял на “Андерграунде” три миллиона личных долларов. Объяснить провал нетрудно. Фильм о войне в Югославии, а мир в конце девяностых каждый день смотрел по телевизору эту самую войну во всех подробностях: Милошевич, Караджич, взрывы. Великий режиссер снял великий фильм, зритель не врубился: “Опять Югославия? Не хочу смотреть”. Но я не об “Андерграунде”, а о “Лунном папе”…

В итальянском ресторане, где готовили лучшие в Берлине спагетти, Баумгартнер сказал: “Снимать будем в Таджикистане, и Чулпан…” Он полез в карман за фотографией, а она потерялась. Гиперэкспансивный Карл обыскал свои карманы, мои карманы, карманы Бахтияра, карманы официанта, сомелье, который помогал выбрать лучшее вино и который до исчезновения фотографии рассматривал “гранд-артисто Чульпан Хаматов”, но, увы, безуспешно.

Я начал писать сценарий. В Таджикистане никогда не был. По географии в школе имел тройку, более-менее знал Казахстан (снимал там фильм “Возвращение Ольмеса”) и Узбекистан (бывал на Ташкентском международном кинофестиваль, мой близкий друг Али Хамраев – классик среднеазиатского кино). Несмотря на это, не писалось, я двигался словно в тумане, щупал пустоту. Утром кто-то позвонил в дверь, я открываю, Баумгартнер протягивает фотографию Хаматовой и говорит: “В офисе нашли, сделали копии, возьми. Федерико Феллини говорил: когда он пишет сценарий, обязательно должен смотреть в глаза герою. Не буду мешать”. Вручил фотографию и исчез.

Я поставил Чулпан на свой письменный стол. Смотрел ей в глаза, она улыбалась, как бы спрашивала: “О чем пишем?”

На грант немецкой академии искусств я приехал в Берлин. Написание сценария оправдывало мою вечную лень, большущую квартиру на Аденауэрплац и щедрые траты на стипендиата. В Берлине 90-х была замечательная энергетика. Здесь в тот период жили Андрей Битов, Гия Канчели, Фридрих Горенштейн, Отар Иоселиани, Бахтияр Худойназаров, Сергей Бодров – старший, Валерий Огородников.

Я перебирал в голове десятки сюжетов – всё не то. Искал их в старых записных книжках, не подходил к телефону, зная, что звонят или режиссер, или продюсер, или оба, один держит бейсбольную биту, другой – остро отточенный бухарский нож. Я видел этот нож в руках Бахтияра, когда он готовил в своей квартире фантастический таджикский плов. Плов готовился по любому поводу, лишь бы собрать друзей за одним столом, есть, пить, говорить о чем-то занимательном, например: как могла полуслепая Фаина Каплан стрелять во Владимира Ильича Ленина, выходящего из ворот завода Михельсона поздно вечером, и попасть! Слепая?

Но вот мистика… Я брожу по ночному Берлину. На перекрестке, где аккуратные немцы ждут, когда красный свет переключится на зеленый, вижу девушку, чья фотография стоит на моем письменном столе, и по совету Федерико Феллини я смотрю на нее утром, в полдень и вечером. Подбираюсь к ней, загорается зеленый свет, я иду за предполагаемой Чулпан Хаматовой, хочу окликнуть, но смущаюсь – а вдруг это не она? Долго иду. Девушка встречает мужчину. Кажется, это известный танцор, солист берлинского балета. Слышу их русскую речь. Они заходят в небольшой тайский ресторан с каменными львами у входа, захожу и я – и натыкаюсь на Луку Месхи, моего дальнего тбилисского родственника. Он студент-микробиолог, месяц как живет в Берлине. За соседний столик садятся те двое. Слышу, как танцор зовет ее Чулпан. Лука рад встрече со мной, берет бутылку вина, еще бутылку, и мы быстро, очень быстро пьянеем, громко говорим по-грузински. Лука начинает рассказывать мне историю. И я понимаю – вот тема сценария. Это фантастика! Месяц торчу в огромной квартире на Аденауэрплац – в голове моей пустота. Сейчас в трех шагах от меня сидит героиня истории, не зная, что я слушаю сюжет будущего фильма, который очень скоро прославит ее, Бахтияра и чуть-чуть меня. Я не скромничаю, говоря “чуть-чуть”, потому что это действительно так. Зритель обычно знает актеров, иногда знает режиссера, на этом счет обрывается.

Так о чем мне говорил Лука Месхи? Он уверял меня, что помнит все девять месяцев, проведенных в материнском чреве. Слушая Луку, я одним глазом поглядывал на девушку, сидящую за соседним столом. Я все больше и больше входил во вкус рассказа. Пьянея от новозеландского вина, я хотел спросить: “Лука, врешь же?” И я спросил. Удивила невозмутимость, с какой дальний родственник продолжал рассказывать эту невероятную историю.

Чулпан и танцор встали, собралась уходить, улыбаясь, спросили: “Вы говорите по-грузински?” Мы подтвердили. Они ушли, оставив на своем столе капли для глаз. Я положил их в карман. Домой вернулся с названием будущего фильма – “Лунный папа”. Сел за стол и написал первую страницу:

“Лаура была шестнадцатилетней дурочкой и не собиралась становиться моей мамой. Однажды ночью она уколола палец об острый шип дикой розы. Лаура возвращалась с концерта артистов, приехавших в нашу деревню Лио. Концерт понравился ей. Возвращаясь домой, она брела в темноте и насвистывала песню из репертуара сестер Ишхнели. Решив сократить путь к дому, Лаура пошла пустырем, заросшим кустами диких роз. Кто-то, кто через полчаса станет моим папой, подошел к ней и назвался актером той заезжей театральной труппы. Дальше они пошли вместе и свистели уже дуэтом. Потом упали в траву. Выглянула из-под облаков луна. Быстро сделав Лауру моей будущей мамой, актер встал с мятых темных трав и исчез. Исчез навсегда, «словно растворился в лунном свете», скажет потом Лаура. И никто – ни мама, ни мой дедушка Иосиф, деревенский милиционер, ни бабушка Наталья – никто никогда не узнал, кто он. Дедушка, бабушка, мама девять месяцев ездили в Кутаиси, Батуми, Поти, Анару, Боржоми, в города, где есть театры, – высматривали, выслеживали актеров-мужчин, пытаясь определить, кто шел за мамой Лаурой в ту лунную ночь по пустырю, заросшему дикими розами. Дедушка был строг. Он носил в кармане револьвер. Бабушка хотела лишь мужа для дочери, маме же нравились театры, сцены, бархатные занавесы, мраморные колонны, буфеты, пирожные, лимонад и, конечно же, наряды, прически, голоса актеров.

Каждый понравившийся актер казался ей тем самым таинственным лунным незнакомцем. «Это он», – шептала мама. Дедушка Иосиф тут же выхватывал револьвер и лез на сцену, гоняясь за перепуганными до смерти актерами. После громких разбирательств выяснялось, что ни один из них никогда не был в окрестностях нашей деревни Лио. У дедушки был мотоцикл с коляской, на нем мои родственники совершали набеги на театры в близких и далеких городах, а мамин живот все рос и рос… Я набирал вес”.

Эту первую страницу сценария я прочитал Карлу Баумгартнеру и Бахтияру Худойназарову. Она, собственно, и решила проблему, что мы будем снимать в ближайшем будущем. Легко поменяв географию – Грузию на Таджикистан, мы пустились в путешествие по пыльным среднеазиатским дорогам, обгоняя караваны двугорбых верблюдов… Баумгартнер с каждым прочтением новых сцен сценария все больше светлел лицом. Я сказал, что видел Чулпан Хаматову в Берлине в тайском ресторане с русским танцором. Бахтияр Худойназаров встретился с Чулпан. Вернувшись с этой загадочной встречи, он сказал: “Она гениальна. Но я боюсь ее… Она чересчур гениальна”. Что значит быть чересчур гениальной, он не смог объяснить. Повторял: “Я ее боюсь, я ее боюсь…”

Баумгартнер нашел японских и арабских инвесторов. Будучи очень богатыми, они были и очень осторожными, и, что скрывать, очень жадными. Они не знали, кто такая Чулпан Хаматова (тогда не знали), и требовали от Бахтияра посмотреть японских и арабских красоток. Я провожал друга в далекий вояж осмотреть, пощупать, оценить таланты японских, особенно арабских, нимфеток. Знал бы мой родственник Лука Месхи, что рассказанный им пьяный бред станет серьезным международным проектом. Вот послушайте!

“Лаура влюбилась в Гизо Глонти, санитара скорой помощи. Они целовались в тех самых розовых кустах на пустыре, где ее несколько месяцев назад повалил лунный незнакомец. Беременная Лаура была счастлива. Через две недели сыграли свадьбу. Вся деревня Лио три дня кутила, веселилась, а потом случилось то, во что никто не верил, когда им рассказывали… Утром рано Гизо, Лаура и ее папа Иосиф поехали в районный центр расписаться, о чем почему-то все забыли. Мотоцикл только выехал за деревню, как Лаура попросила папу Иосифа остановиться и побежала к кустам. Гизо за ней. «Ты что, девочка? Тебе нехорошо?» – «Успокойся, у меня свои проблемы, живот…» Гизо вернулся к мотоциклу, стал тихо о чем-то говорить с Иосифом, оба смеялись… Неожиданно со страшным ревом с неба упал бык! Живой, реальный бык с рогами упал с неба. Он расплющил мотоцикл, Иосифа и Гизо. Когда к ним подбежала Лаура, она увидела только громадную тушу черного быка, горячую кровь, стекающую с бычьих ноздрей, и чьи-то ноги – то ли отца, то ли возлюбленного, которые виднелись из-под черной туши. В эту фантастическую смерть никто не хотел верить. В шесть утра у выезда из деревни Лио с неба свалился бык? Бык с неба? Разве что Зевс (которого греки изображают в виде быка) покончил жизнь самоубийством… Но при чем тут папа Иосиф и Гизо? Их в тот же день по мусульманской традиции похоронили. Лаура осталась одна с животом.

На девятом месяце беременности вопреки природе она расцвела, похорошела. Девичье лицо обрело черты красивой женщины. Краткая любовь к Гизо Глонти раскаленной иглой возникала в сердце, как только она оказывалась одна. Ей не хватало веселого санитара с нежными, сильными руками, с которым она так глупо договорилась заниматься любовью только после рождения ребенка, плавающего в ее животе. Она пошла помогать своей подруге Медее в столовую. Получала какие-то мелкие деньги. Однажды вечером в столовую вошли два подвыпивших летчика. Летчики рассказывали Лауре и Медее всяческие забавные истории, среди них рассказали и эту. Совсем недавно, улетая на Север, зная, что там неблагополучно с продовольствием, они украли двух коров и быка. Только взлетели, бык сорвался с привязи и стал носиться по самолету как сумасшедший, пришлось срочно избавляться от опасного груза. Они открыли грузовой люк и вытолкали быка… Лаура опрокинула на голову летчика кастрюлю с горячей-прегорячей мамалыгой”.

Бахтияр Худойназаров вернулся с азиатского “кастинга”, держа в руках чемодан фотографий юных красоток. У “Лунного папы” уже появилась своя комната в баумгартнерском офисе. Я, словно Иосиф Виссарионович Сталин, который имел тайную страсть вырывать из журнала “Огонек” фотографии молоденьких спортсменок (обожал дискоболку Нину Думбадзе) и прикреплять их кнопками на стене своей спальни над кроватью, – точно так же на стену офиса я прикалывал узкоглазых японских бабочек, смуглых арабских лошадок, были и испанские девочки типа “Кармен с сигарной фабрики”, и французские невинные школьницы в беленьких носочках (Бахтияр заехал в Барселону и Париж, перевыполнив план кастинговой операции “Ищем нимфетку!”). Я, заполнив всю стену девочками из бахтияровского чемодана, среди них поместил девушку Чулпан с челкой, родившуюся в 1975 году в городе Казани, родители которой считали, что актриса значит проститутка.

По приезде режиссера Худойназарова случилась импровизированная вечеринка. В офисе собралось много хороших людей, в том числе Эмир Кустурица, заехавший в Берлин по своим делам и попавший в дружеские объятия человека, которому он с фильмом “Андерграунд” основательно опустошил карманы (не со зла, конечно).

Это он, Кустурица, предложил ставить звездочки под понравившейся фотографией. Эмир долго рассматривал Чулпан Хаматову, отошел, поставил звездочку одной из арабской лошадок и французской полногубой школьнице. Потом вновь вернулся к Чулпан и нарисовал три, четыре, пять звезд. Надо было бы еще и приписать: “Гениальна, чересчур гениальна”.

Так или иначе, эта забава очень подействовала на японских и арабских инвесторов. Они вышли из проекта! Баумгартнер выдул дым своей вечной сигары и сказал: “Что эти говнюки понимают в кино… Они такие же продюсеры, как я – маршал Будённый!” Нелепое заявление пусть не удивляет читателя, он произносил его не раз, жаждал снять фильм о Семене Михайловиче Будённом. Откуда швейцаро-итальянец узнал о советском маршале, теперь выяснить невозможно, так как Карл Баумгартнер ушел из жизни шесть лет назад – рак. А Бахтияр, с которым они были не разлей вода, умер 21 апреля 2015 года в берлинском госпитале, тоже от болезни на букву Р. Ему было сорок девять лет. Это очень грустно. Будет возможность выпить за них и всех рано ушедших – выпьем!

Что сделал Баумгартнер, когда из проекта вы-шли большие японско-арабские деньги? Заложил свой швейцарский дом, растряс немецкие кинофонды, может быть, целуя какую-нибудь старую итальянскую аристократку, снял с ее шеи бриллиантовую диадему – не знаю. Но мы со съемочной группой оказались в Таджикистане. Из окна моего гостиничного номера я следил за Чулпан Хаматовой. Одетая в таджикское полосатое платьице, она бегала по двору с местными девочками, взятыми для массовки, и ничем не отличалась от них. Смеялась, кричала, вымазалась в глине, ночью шел дождь, девочки заплели ей косички – крысиные хвостики.

Чулпан Хаматова:

“Я очень горжусь своим фильмом «Лунный папа». Я пристрастна, но очевидно, что с экрана прет что-то замечательное. Мы снимали целый год. Теперь я понимаю, что означает выражение «люди в связке».

Кино – это сиюсекундная история. И меня именно это безумно завораживает. В кино больше риска, но и накал ощущений сильнее. Пусть даже после съемочного дня окажется, что неправильно поставили свет и нужно все переснимать, но была ТА секунда – отработанная до конца, были ТЕ ощущения, которые перерождают в первую очередь меня саму. А в театре всегда есть лазейка: ничего, в следующий раз сыграю на максимуме…”

Актеры были подобраны идеально. Тут были таджики, тут был немец Мориц Бляйбтрой (теперь мировая звезда, обладатель “Оскара”). Надев таджикский халат, он стал “контуженным” на афганской войне братом Чулпан Хаматовой. Знаменитый сегодня Мераб Нинидзе (“Бумажный солдат”), Николай Фоменко в роли летчика, сбросившего с неба быка, который изменит всю жизнь героини.

Долго искали провинциальный таджикский городок, где происходят главные события. Изъездили пустыни, горы вдоль и поперек. Вдруг Бахтияр говорит: “Мы сами построим наш город. Я представил фантастическую натуру, не только пустыню, песок, но и водные пространства. Мы построим город на воде – азиатскую Венецию!”

Баумгартнер, услышав эти слова, поперхнулся, окутал себя сигарным облаком, – традиционная его дымовая завеса от кошмара и ужаса, – закричал: “Азиатская Венеция, что это за «клеоба», как Ираклий говорит на грузинском, объясните?!”

Бахтияр под два метра ростом стал минут на пятнадцать императором Петром Первым, нет, фараоном Хеопсом: “Мы построим город на берегу старого таджикского водохранилища. Домов пятьдесят – семьдесят, настоящих, с каменными балконами на все четыре стороны. В городе столовая, где официанткой работает Чулпан, ее брат таскает лед для морозильника и видит во льду замерзшую рыбу, которая моргает глазом, – так написано в сценарии, «рыба моргает глазом во льду». Построим маяк, в котором ночью прожектора горят и крутятся. Причал, от которого отплывает плот, Чулпан уплывает, изгнанная жителями городка. Карл, ты же читал сценарий? Твоя любимая Хаматова влюблена в эту сцену «Изгнание героини из города»”.

В мгновение Карл Баумгартнер оказался на подоконнике гостиничного номера (он бывший профессиональный футболист), глянул вниз, понял, что до земли пять этажей, и закричал: “Кустурица – серб, сербы не любят итальянцев, не любят швейцарцев, меня он не любит вдвойне… Съел три моих бюджета. Эти японцы и шейховые факинг племяннички, которые хотели пристроить в наш фильм своих пятнадцатилетних губососок… Слава богу, я отделался от них… Но ты, таджик, почему толкаешь меня на самоубийство?! Какие семьдесят домов? Какой маяк? Какая рыба с мигающими глазами? Сейчас выброшусь из окна, буду лежать на таджикской земле и мигать глазами! И в гробу буду мигать!”

Бахтияр, зная характер своего друга, спокойно продолжил: “Каменщики, плотники, кровельщики, стекольщики в Таджикистане стоят доллар в день. За десять тысяч мы построим настоящий город на воде, будем там жить, там и снимать”. Баумгартнер подумал и не выбросился из окна.

С ближних и дальних аулов к водохранилищу стали стекаться рабочие люди. За два месяца построили семьдесят домов. Строили вручную. Рыли каналы. На лодках можно было плыть от дома к дому… Баум-гартнеру понравилось платить по доллару. Он даже построил аэродром, взлетную полосу, куда приземлялся самолет-кукурузник с летчиком Булочкиным. Чулпан перевоплотилась в абсолютную деревенщину, замарашку. Аульские девочки шептали ей свои секреты. Ее саму готовили в жены к местному ветеринару, согласившемуся дать за нее тридцать баранов и корову. Никто из местных не воспринимал ее как заезжую кинознаменитость. За ней по пятам ходила пыльная клыкастая собака. Когда Бахтияр с ней репетировал (с Чулпан, а не с собакой), подростки сидели тихо в углу, человек восемь – одиннадцать, и ждали, когда кончится вся эта взрослая ерунда, отпустят их любимицу и можно будет бежать назад на улицу.

Несколько раз она уезжала в Москву, в театр, на спектакль. Подростки и лохматая собака, собираясь во дворе гостиницы, молча ждали ее.

Чулпан возвращалась из Москвы гранд-дамой, переодевалась в свои съемочные наряды, превращалась в пацанку, кубарем катилась с пыльного склона со своими “фанатами”. Счастью не было предела, чульпановскому счастью, собачьему счастью, счастью детей-подростков. Только ветеринар ходил с тоскливыми глазами, предлагал уже пятьдесят баранов и полторы коровы.

Начались съемки. Бахтияр – фокусник и маг. Он придумывает страннейшие мизансцены, многоплановые переходы, где кинокамера то следует за актерами, то бросает их, увлекшись разглядыванием глаз верблюда. Потом вновь догоняет актеров, те уже на пароме (изгнание из городка Чулпан Хаматовой), уплывают, теряясь в тумане… Съемки набирают силу. Всем командует Бахтияр. Становится понятным, почему он построил “свою Венецию”. Чулпан и все актеры, подхваченные энергией режиссера, живут в кадре чрезвычайно естественно…

Мне надо уезжать в Лос-Анджелес. Я писал там сценарий для Юлии Робертсон. Вдова канадского бизнесмена, сама режиссер-документалист, пожелала снять игровое кино и заказала мне сценарий. Ночью мне в Калифорнию на Венис-Бич звонят Бахтияр и Чулпан. “Ираклий, у нас утро, садимся в автобус, едем к водохранилищу, снимаем сцену, ту, где Чулпан признается отцу, что беременна. Тебе эта сцена никогда не нравилась. Может, придумаешь что-то более интересное, а?”

Чулпан берет трубку: “Ираклий, помнишь, ты рассказывал про своего дедушку Давида Миндадзе, который…” – Телефон замолчал. Ночь. Я сижу, жду звонка. В окне – пятиметровые океанские волны.

В телефоне ожил голос Чулпан: “Вот эту историю… Думаю, она ляжет на разговор о моей беременности… Бахтияр отошел в реквизитную, просил сказать, что надо написать прямо сейчас, пока мы доедем до водохранилища, минут за сорок – пятьдесят”. – “Чулпан, но я не услышал, что за история про дедушку?”

Вновь выключился телефон. Теперь навечно. Что я рассказывал о своем дедушке, что может пригодиться в истории, когда Чулпан сообщает своему отцу страшную весть: она беременна неизвестно от кого!

Я налил кофе, пошел к океанским волнам… Они с ума все посходили? Эти Хаматовы, Бахтияровы, Баумгартнеры? Все хотят за пять минут написанные сценарии!.. “Напиши, пока мы доедем до водохранилища…”

И неожиданно чашка, которую я держал в руках, “заговорила”. Она напомнила то, что я рассказывал Чулпан. В детстве я разбил любимую чашку Давида Алексеевича Миндадзе, моего деда. Ужас! Как сообщить ему, что я разбил чашку? Я, восьмилетний, прошу маму: “Ты скажи”. Она отказалась. Захожу в комнату деда. Он читает газету “Коммунист Востока”. “Дедушка, я тебе что-то должен сказать”. – “Что, малыш?” Молча оглядываюсь, вижу в шкафу дедушкины галстуки. “Можно я сперва свяжу тебе руки?” Дедушка в хорошем настроении, неожиданно соглашается. Я связываю галстуком его руки, вторым ноги. Он улыбается: “Ну, говори!” – “Я разбил твою любимую чашку”. Дед взревел. Хотел вскочить. Я бежал и слышал вслед вопли, ругань: “Шени деда мовсткан!” Бегу от океана к бумаге.

Звонят из Таджикистана. “Чулпан, ты имела в виду историю разбитой чашки?” – “Да”. Чулпан хохочет, когда я читаю наспех записанный диалог между ней и отцом.

Тот, кто видел фильм, помнит один из самых ярких трагикомичных эпизодов “Лунного папы”, когда дочь связывает отца (не галстуками, конечно) и признается в своей беременности.

Прошло много лет. Чулпан Хаматова снялась во многих фильмах, они ей принесли славу, имя выдающейся актрисы, большие роли в театре (“Дневник Анны Франк”, “Три товарища”, “Мама, папа, сын, собака”), большие награды – “Золотая маска”, “Кумир”, “Тэффи”. А я, когда слышу имя Чулпан Хаматова, вижу идущую босоногую девочку в коротком платье, в сандалиях, за ней идет лохматая пыльная собака, и аульные дети заглядывают ей в глаза, ожидая от своей “атаманши”, что она сейчас отколет этакое… Все идут в ожидании очередного взрыва смеха, который равнозначен счастью.

Завершая рассказ, хочу усомниться, правильно ли я сделал, согласившись на просьбу Карла Баумгартнера, Бахтияра Худойназарова – моих друзей – изменить финал в сценарии “Лунный папа”.

В фильме он фантасмагорический: отрывается плоская крыша чайханы, где работала Чулпан Хаматова официанткой, и взлетает в небо вместе с героиней. Чулпан смотрит с этой крыши на людей, преследовавших ее, на мир… Родился ее долгожданный мальчик, и они на крыше чайханы улетают вдаль. Счастливый конец. Он нравится всем. Фильм состоялся, получил множество премий на множестве кинофестивалей… Но мне вспоминается тот, написанный мною, жесткий финал.

“Вскоре капитан Булочкин (тот, который сбросил быка с самолета) появился в столовой. Рана от выплеснутой ему на голову раскаленной каши зажила, но волосы росли кустами. Лаура (Чулпан Хаматова) выгнала его. На другой день он пришел к ней вновь пьяный. “Девочка, это я. Это я – он!” – “Кто он?” – “Артист, которого ты разыскиваешь, который повалил тебя в кустах диких роз”.

Лаура засмеялась.

“Не веришь?” – “Ты что, дурак, Булочкин?” – “Сказать, что ты говорила в ту ночь?! Ты скулила: “Ой, как глубоко, во мне нет больше места”, – Булочкин рассмеялся, увидев растерянность на лице Лауры. Потом в точности рассказал все подробности той ночи и дня. “Я приехал к друзьям в мотострелковый полк. Два дня мы пили, я разглядывал в бинокль лиойских девочек, купающихся в реке. Приметил одну классную… Потом увидел ее в сельском клубе, она сидела разинув рот и смотрела этот дурацкий спектакль, который привезли артисты-халтурщики. После спектакля пошел за ней. Китель вывернул. Представился актером. Я даже сказал: «Я Ромео». Ведь так сказал, помнишь?”

Лаура вспомнила. Капитан упал на колени. Лаура молча ходила по комнате. Капитан не поднимался с колен. “Я виноват, но тот черный бык, тот черный бык…” Капитан не знал, как закончить фразу. Лаура нашла на кухне бутыль вина, оставшуюся от покойного папы. Впервые выпила вместе с капитаном, потом была ночь. “Мы были вместе: мама, папа и я, плавающий в водах маминого живота, вновь, как девять месяцев назад”. Утром Лаура выскользнула из постели, заварила чайник, расставила тарелки, нарезала сыр, помидоры и хлеб. Приготовила совместный завтрак. Пошла в спальню будить капитана. Остановилась у кровати, где, скинув одеяло, храпел красивый, сильный мужчина. Долго смотрела на него и, сама того не ожидая, вынула из комода отцовский револьвер, набросила на спящую капитанскую голову подушку и выстрелила. Потом пошла в огород и стала рожать меня среди зеленых кочанов капусты”.