Текст книги "Мертвые страницы. Том I"

Мертвые страницы
Том I
Андрей Лоскутов
Ирэн Блейк

© Андрей Лоскутов, 2023

© Ирэн Блейк, 2023

ISBN 978-5-0060-8578-7 (т. 1)

ISBN 978-5-0060-8579-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Мертвые страницы. Том 1»
Соавторский сборник мистики и ужасов

Ирэн Блейк
Пара слов об авторе

Родилась и живет в Беларуси, любит хоррор с детства как в фильмах, так и в книгах. Основной жанр, в котором пишет, – хоррор в фэнтезийном, фантастическом и магреалистическом антуражах.

Впервые серьёзно взялась за хоррор-рассказы, приняв участие в конкурсе «Укол ужаса», который проходил в 2014 году на сайте Самиздат М. Мошкова.

К своей прабабке Божене в деревню Павел решился поехать спонтанно. А именно: с вечера ещё не знал, чем займётся на зимних каникулах после сдачи сессии, а утром собрался двинуть в деревню, потому что прабабка приснилась.

О ней, к слову, у Павла лишь остались слегка размытые, но приятные воспоминания из детства: уютная, жарко натопленная деревянная хата, вкусные пирожки и жирные щи на косточке, чай с липовым мёдом и пышные, румяные оладьи, которые словно таяли на языке. Такие никогда не умела делать мама.

А вот сама Божена, тощая, высокая и молчаливая, на лицо помнилась плохо. Зато в её хате, на полках, красовались разные поделки из соломы, а за скатерти и вышитые картины на стенах, Павел помнил, мама, глядя на них, с восхищением в голосе назвала Божену рукодельницей.

Название деревни, Залесье, Павел тоже, к собственному удивлению, хорошо помнил, хотя остальное: как отмечали юбилей прабабки и чем он там занимался, – напрочь вылетело из головы. Словно ластиком стёрли. Ещё он хорошо помнил, что после возвращения из деревни стал панически бояться собак. И эта боязнь с годами не проходила.

Вещей у Павла в общежитии было немного, поэтому собрался быстро. Но перед поездкой решил заехать в райцентр, в отцовскую квартиру, чтобы, как уже стало привычкой, когда оттуда съехал, оставить там новогодний подарок отцу.

Сидя в автобусе, Павел жалел, что у Божены в деревне нет телефона. Иначе почему его родители никогда ей в деревню не звонили? А адрес Божены отец случайно нашёл среди писем бабушки Любы, которые мама хранила в стопке на антресолях. Так мысли Павла сами собой вернулись к дилемме: а что будет, если прабабка давно умерла, а их семью просто об этом не оповестили, и он поедет в деревню впустую? Только потратит деньги, с трудом заработанные в свободное от учёбы время. Он покачал головой, отгоняя в сторону неприятные мысли. Раз решился, так стоит поехать, тем более что давно хотел Божену проведать. Ещё со школьных лет, но все разговоры с родителями на эту тему заходили в тупик или просто обрывались без объяснений.

В квартире отца не было: он после развода, чтобы не спиться, стал работать на двух работах, а ещё замкнулся в себе и с сыном, как и с бывшей женой, практически не общался. Павел из-за этого даже в гости к отцу на выходные и каникулы приезжать перестал, но подарки дарил, потому что любил отца, который в детстве всегда с ним возился и играл, как бы сильно на работе ни уставал.

Оставив подарок отцу на кухонном столе, Павел ушёл, заперев за собой дверь.

Примерный маршрут до деревни Залесье Павел в приложении телефона скоординировал ещё утром. Сейчас оставалось только купить билеты на поезд, гостинец для Божены – и в путь.

Только вот он сам не понимал, почему азарт от предстоящей поездки внезапно сменился унынием и тревогой. И списывал смену своего настроения на всплывшие в памяти постоянные недомолвки родителей о Божене и о том, как они всегда игнорировали все его вопросы о прабабушке. Словно нарочно игнорировали её существование.

Павел до сих пор не мог понять родительского отношения к прабабке, резко изменившееся после их единственной совместной поездки, в которой, как он считал, ничего плохого не произошло. Но, может, он просто этого плохого не помнил?

Пожав плечами в очередной раз, отгоняя невесёлые мысли, Павел купил на вокзале билеты на поезд. Затем посмотрел на вокзальные часы: до прибытия поезда оставалось полтора часа. Значит, он как раз успевает сходить в алкогольный дискаунтер за гостинцем для прабабки, а ещё – себе взять что-нибудь из еды в дорогу.

Поезд отбыл от станции, когда совсем стемнело. За окном моросил снег вперемешку с дождём, а в плацкартном вагоне было приятно тепло и уютно.

Павел немного послушал через наушники музыку с телефона и ещё раз просмотрел карту. В животе заурчало от голода, но он не спешил поужинать, дожидаясь проводницы, голос которой уже был слышен в начале вагона.

Ехать до глухой деревни, по пути минуя несколько городов, Павлу предстояло всю ночь.

Показав билет, он сходил за чаем и возле купе проводников (на откидном столике рядом с водонагревателем) кипятком заварил себе на пару с чаем лапшу быстрого приготовления прямо в квадратной упаковке. Затем заплатил за постельное бельё.

Пассажиры на станциях прибывали, и вскоре все места в вагоне оказались заняты. Стало шумно, у кого-то из новеньких загавкала собака. Лай сразу вызвал у Павла дискомфорт. Накатил неведомый, острый, тревожный страх, а с ним и злость на всех на свете собак, которых по иррациональной причине он с детства боялся.

Лай перебило громкое радио, и он стих. Зашуршали пакеты, заскрипела снятая верхняя одежда, появился звук расстегивающихся молний, заговорили шёпотом. Кто-то вдруг шумно и неприятно закашлял. Кашель сменился кряхтением, смешком и снова стихшей болтовнёй.

Вскоре по жарко натопленному вагону прокатился острый запах пота, сырости от верхней одежды, а затем потянуло едой: сыром, сыровяленой колбасой и чищеными яйцами – такой вот нехитрой, но сытной снедью, обычной для ссобойки в дорогу.

Лапшой с говядиной Павел не наелся, пусть и вприкуску были чёрствые пирожки с капустой, купленные на вокзале.

Оттого он позавидовал чужим пахучим бутербродам и укорял себя за глупость, что тоже не сварганил себе подобного в дорогу. Ведь прекрасно знал собственный зверский аппетит, как у отца, когда постоянно ешь как не в себя, но не толстеешь. И сразу подумал, что ещё можно себе купить у проводницы в буфете – может, чипсы или какие сухарики, чтобы дозаморить разбуженного запахами еды червячка.

Но сладкий горячий чай неожиданно отогнал разбушевавшийся от запахов еды аппетит. Павел зевнул. За окном дождь со снегом плотно залипал на стекло, оттого ничего снаружи не различишь. Перед тем как лечь спать, он поставил будильник и принялся расстилать на матрас простыню.

Перед пробуждением Павлу приснился кошмар – злая, грозно лающая большая чёрная собака. А с ней ощущение смертельной опасности. Остальных деталей сна Павел не запомнил, но неприятное, почти болезненное ощущение от кошмара осталось вместе с выступившей на коже липкой плёнкой пота.

Он выключил будильник, натянул свитер и джинсы. Затем сходил за чаем.

Сеть не ловила. Пришлось отложить телефон, допить чай и собраться. До прибытия на станцию оставалось восемь минут.

На улице было очень холодно, и этот холод в безветрии буквально обволакивал тело Павла, пробираясь сквозь вязаную шапку к ушам, кусал пальцы в тонких перчатках, обжигал щёки.

И вот единственный фонарь на станции остался позади. Под подошвами ботинок Павла скрипел снег, а к автобусной остановке вела узкая, едва протоптанная тропинка через пролесок, где в густой предутренней темноте словно сами собой возвращались прежние беспокойные мысли и тревоги.

Ему всё думалось о бесполезности спонтанного приезда в деревню и о пустой трате денег, кои и так давались нелегко. И если так, то, изрядно намаявшись дорогой сюда, вскоре придётся возвращаться обратно.

Когда он вышел из пролеска к полю и на чистом небе показались проблески рассвета, то его внимание переключилось на красоту природы вокруг: на пышное снежное кружево глубокого снега и какой-то дикий первозданный простор, вызвавший у Павла улыбку и чувство что что-то необычное должно случится. А тревога и озабоченность исчезли сами по себе.

Старенький, тарахтящий выхлопной трубой красный «икарус» остановился на остановке, распахивая двери и впуская Павла в салон.

Водитель – небритый мужик, средних лет, в шапке-ушанке, слушал хиты девяностых по радио, сменившиеся прогнозом погоды, который передавал понижение температуры и сильную метель вечером.

Из пассажиров «икаруса» на заднем длинном сиденье дремали закутанные в шерстяные тёмные платки да длинные пальто плотные и угрюмолицые пожилые женщины с котомками, сумками и корзинками, поставленными прямо на пол.

Но они все вышли раньше Павла, который, задумавшись о своем, немного задремал, так что даже не слышал, как останавливался по пути автобус.

Только когда водитель на конечной громко окликнул, Павел осознал, как крепко заснул.

На выходе он спросил про мобильную связь в этих краях, вспомнив, как ещё на остановке за лесом и полем обнаружил, что сигнал не ловит.

Водитель на то пожал плечами, ответив, что вышек здесь нет, пояснив: мол, они деревенским без надобности.

– Понятно, – разочарованно протянул Павел, посмотрев в окно на заметно нахмурившееся от тёмных туч небо, и спросил, как часто ходит сюда автобус.

Услышав вопрос, водитель ни с того ни с сего крепко нахмурился и после затяжной паузы, словно нехотя, с настороженностью во взгляде пояснил: по будням автобус приезжает в деревню утром и вечером, но на зимние праздники сюда рейсов нет.

– А ты чего спрашиваешь, ведь сам раз приехал должен об этом знать? Пригласили местные родичи, не так ли? – серьёзным тоном поинтересовался водитель.

– Я к прабабке в гости, – ответил Павел, не понимая ни любопытства, ни внезапно возникшей настороженности водителя.

Водитель на то насупился, словно обдумывая ответ Павла, но своих мыслей не обозначил и промолчал. Затем резко махнул рукой – мол, опаздываю, и поспешил закрыть двери, торопливо развернуться и уехать.

Впереди, на обочине, виднелся какой-то шест. Павел от остановки по широкой наезженной дорожной колее с трудом добрался до него: шагать приходилось глубоким, нечищеным и нехоженым снегом. В темноте едва разглядел узкую, чуть приметную тропинку, уходящую куда-то на холм. Наконец, приблизившись к шесту, Павел обнаружил на нём частично залепленный снегом ржавый дорожный знак. Знак указывал на деревню.

Идти Павлу было тяжело как из-за сугробов, так и от внезапно усилившегося холодного и кусачего за щёки ветра. Из-за тёмных и низких свинцовых туч, с бешеной скоростью гонимых ветром, стремительно темнело. Когда Павел, продираясь сквозь снег, поднялся на холм, совсем стемнело, и началась сильная метель. Пришлось ещё больше замедлить темп ходьбы и, ссутулившись, наклонить голову, закутать половину лица шарфом, спасаясь от ветра и метели.

Оттого он по сторонам не смотрел, только мельком отметил контуры здания, похожего на церковь, рядом с кладбищем, и разросшиеся, словно в запустении со всех сторон, насупленные грозные ели. А впереди, внизу холма, уже едва-едва виднелась деревня. Ветер со снегом принёс запах едкого от брикета печного дыма. Раздался глухой и далёкий собачий лай, зато идти Павлу внезапно стало легче: дорогу с холма чистили, а ещё метель ослабла.

Он смутно помнил крепкий, с высоким фасадом дом Божены, но в такую сильную метель сомневался, что найдёт его. Поэтому как разглядел впереди себя сутулого мужика в фуфайке и рукавицах, медленно семенящего в сторону едва видной сквозь метель хаты, так сразу громко его окликнул.

– Эй! Подожди! – и оторопел.

Мужик остановился, медленно обернулся, повёл головой, словно принюхивался, а затем резко бухнулся в снег, издав странный звук, напоминающей шипящий нездоровый смех, вперемешку с писком: «И-и-и!» От этого смеха и, по сути, от поведения мужика Павлу стало так сильно не по себе, что он пожалел, что вообще того окликнул. Теперь вот мужика было не обойти. Тот проворно, по-пластунски пополз через снег, Павлу наперерез, издавая сильный нетерпеливый писк. Ненормальный, что ли, попался? Или? Вдобавок – пьяный?

– Да, хорош, – выдохнул Павел, инстинктивно отступая назад, но вдруг за спиной, как из-под земли, выскочил ещё один мужик, внешне (судя по росту и одежде) брат-близнец первого. Тоже сутулый и в фуфайке, выставивший вперёд руки и при виде Павла издавший такой же противный нетерпеливый писк: «И-и-и!», одновременно резво двигаясь навстречу.

«Да чтоб вам пусто было!» – мысленно выругался Павел. Ведь от второго мужика деться было некуда, сугробы вокруг расчищенной дороги лежали исполинские. Поэтому второй мужик таки добрался до него. Заверещал, захрюкал, прыская вокруг себя слюной, словно зверь, и норовил то на плечи запрыгнуть, то под ноги кинуться. У Павла от дикости происходящего мороз прошёлся по коже и ощущение возникло, будто в кошмаре очутился. Мужик ведь оказался юркий и ловкий, как угорь. Павел его от себя отталкивал, а он ещё больше со звериной яростью на него кидался и слово «перестань» вообще не понимал.

Когда ещё спереди сильное сопение раздалось, и Павел услышал противное, громкое, полное некого скрытого томления внутри: «И-ии!», не выдержал, крепко матюгнулся и в челюсть напирающему (первому из увиденных на дороге мужику) кулаком треснул. Тот с рыкающим стоном боли в снег рухнул. И Павел сразу занялся вторым, шустро подползшим по снегу и проворно вскочившим ему на спину, при этом норовя Павла за шею ухватить, чтобы душить. И только отбиваться стал, как баба толстая – настоящая бочка в пальто и косынке, на дороге оказалась. И кричать истошно и гневно на Павла стала, и руками махать с зажженной керосиновой лампой:

– Не тронь сыновей моих, ирод треклятый! Они же безобидные, слабоумные! Ослеп ты, что ли? – и, подойдя, помогла встать из сугроба сыну. Второй же мужик при появлении толстухи хватку с плеч Павла внезапно разжал и на дорогу сполз.

Павел выдохнул с облегчением, чувствуя, что сейчас сказать толстухе о её слабоумных детях: «Они первыми на меня напали» себе в оправдание будет нелепо. Поэтому, кое-как мысленно переварив случившееся, успокоившись, спросил, как найти дом Божены Иннокентьевны.

– А зачем тебе наша Божена? – полюбопытствовала женщина.

– Так она моя прабабка, – ответил прямо Павел.

– Родная кровиночка, значит! Неужели в гости по приглашению приехал? А время-то сейчас нехорошее для гостей, праздничное… – всплеснула руками женщина, тряхнув керосиновой лампой, тут же сказав: «Цыц!» заверещавшим было присмирённым сыновьям, стоявшим, ссутулившись подле неё. – А ну, домой пошли! – приказала и ногой топнула, потому что сыновья недовольно что-то замычали, но, послушавшись, засеменили в сторону хаты.

– Давай тебя проведу, заплутаешь ещё в метели… – шумно выдохнув, неожиданно предложила Павлу толстуха, словно вдруг ощутила вину за недружелюбное поведение сыновей.

Он отказался, но женщина упорствовала, и поэтому Павел решил уточнить расположение дома прабабки, чтобы толстуха поняла, что её помощь не нужна, и отстала.

– Спасибо, не надо. Я прямо, как сказали, пойду, никуда не сверну, – ответил Павел, желая скорее отделаться от любопытной толстухи. Уточняя по памяти: – Дом Божены крайний у леса, так ведь?

– Да. Стоит на месте, у леса, где ещё быть, – хмыкнув, ответила женщина и, пожав крепкими и по-мужски широкими плечами, поспешила следом за сыновьями.

Метель, как назло, снова усилилась, и Павел добрался до перекрёстка с каменным колодцем по центру, ссутулившись и пряча лицо в шарф. Но здесь хоть было светлее, горел тусклым жёлтым светом фонарь на просмоленном деревянном столбе. А ещё фонарь и колодец пробудили воспоминания о продуктовом магазине, который был здесь раньше, если свернуть от колодца налево. Больше ничего о деревне не помнилось, словно он и не приезжал однажды сюда с родителями погостить.

Павел шёл прямо, как подсказала толстуха, а холодный ветер пронизывал куртку, игнорируя два толстых свитера, специально надетых с утра в поезде.

Вскоре расчищенная дорога кончилась, сменилась узкой тропинкой. Как исчезли из виду и огороженные заборами хаты. Метель стихла, унеся с собой все звуки, кроме скрипа снега под ногами. И вот уже Павел двигался по тропинке прямо к лесу, подсвечивая себе путь фонариком телефона, к деревянной хате напротив раскидистых ёлок, укрывшейся за высоким и крепким с виду забором. Забор определённо выглядел новым. А тусклый свет в занавешенном окошке хаты отливал болотно-зелёным цветом, что означало, что прабабка дома и, вероятно, бодрствует.

Остановившись, Павел вздрогнул, чувствуя, что сильно замёрз. Желудок противно заурчал от голода. «Вот сейчас прабабка и покормит чем-нибудь вкусненьким, и согреюсь», – приободрил себя Павел.

Подойдя к калитке, он оглянулся, услышав поскрипывающий на снегу звук близких шагов, и поспешил дёрнуть за ручку, распахивая калитку, потому что в тишине различил вдобавок к поскрипыванию снега треклятое визгливое «и-ии».

Павел быстро вошёл во двор, закрывая за собой калитку, успевая порадоваться тому, что она вообще оказалась открытой. Затем по вычищенной от снега дорожке добрался до крыльца хаты и громко заколотил в дверь.

Неужели Божена заснула и не слышала его стука? Он постучал ещё раз со всей силы и резко оглянулся, вдруг почувствовав, что кто-то на него смотрит. Так и стоял, замерев, вглядываясь и вслушиваясь сквозь возобновившийся мелкий колючий снег.

За высокой калиткой кто-то стоял и сопел, но открыть калитку не решался. И тут за дверью хаты громко спросили:

– Кто там?

И Павел, обернувшись, назвался.

Дверь открыла высокая, сухощавая пожилая женщина. На ней шерстяное длинное платье, обвязанное на талии передником. А в руках керосиновая лампа. Женщина была хоть и похожа на его прабабку из детства, но ей быть точно никак не могла. Ибо выглядела она не немощно, как положено по возрасту, а напротив – моложаво и крепко, словно с тех пор, как виделись, наоборот поздоровела и помолодела.

Она возвышалась над среднего роста Павлом горой, заставляя его почувствовать себя на её фоне хилым дитём. Светлые глаза женщины смотрели на Павла пристально, оценивающе и, казалось, всё подмечали.

– Я Павел Емельянов, сын Аркадия и Зины… – замешкался Павел. – Однажды приезжал к вам с родителями погостить зимой. Мне лет семь было, – от её молчания и тяжёлого взгляда совсем растерялся Павел.

– Аркадия и Зины сын, значит? – наконец соизволила заговорить прабабка. – Вот как вырос, значит. А я помню тебя, ещё мелкого, хилого, и родителей твоих помню. Вы давно приезжали, чего уж там. А я хоть и старая, – кашлянула она, – а на память грех жаловаться. А чего ты сюда приехал, на ночь глядя, без предупреждения – письмом, как положено? – вдруг злостно взъелась Божена.

Иной реакции – чего уж там! – Павел ожидал от прабабки, а тут… Не только удивила, но и испугала своим недовольством.

– Хотел приятный сюрприз вам сделать. И письма уже никто никому давно не пишет, у всех телефоны, интернет есть, – устало ответил он, думая про себя: неужели и в хату не пустит? И сразу холодом пробрало, как представил дорогу обратно до остановки в темноте, мимо тех полоумных мужиков-преследователей, которым, видимо, погода была нипочём.

– Заходи. Поди, ведь совсем окоченел на ветру? – смилостивилась Божена. – Переночуешь, так и быть. А завтра ранним утром на последнем перед праздниками автобусе обратно уедешь. Нельзя тебе, ой никак нельзя, Павлуша, в праздники у меня гостить, – напустила туману Божена и, пошире распахнув дверь, впустила правнука в хату.

Стоило войти, как накатили воспоминания. Тем более в хате Божены, словно вопреки пролетевшим годам, практически ничего не изменилось. Так же чисто, аккуратно, уютно. Но вот сама Божена, в этом Павел мог бы поклясться, выглядела иначе. И дело было не в волосах, прежде седых, а сейчас тёмно-каштановых и совсем не редких (как вспомнилось), которые она могла и покрасить. От прабабки так и пёрло здоровьем, а ей ведь, как прикидывал Павел, давно перевалило за девяносто.

– Я вот гостинцы привёз.

Раздевшись и разувшись у вешалки рядом с печкой, выложил на стол из рюкзака купленный набор минибальзамов на травах, кои Божена одарила скептическим взглядом и выдавила: «Пригодится». Вместо хотя бы ожидаемого Павлом «спасибо».

– На печи, как поешь, постелю, – указала в сторону рукомойника, чтобы правнук помыл руки.

Сама же принялась разогревать суп на газовой плите в коридоре, затем достала из маленького старинного холодильника марки «Саратов» трёхлитровую банку с молоком и жирный творог в тарелке, а к нему подала малиновое варенье в маленькой стеклянной вазочке.

– А вот хлеба извини, нет. Магазин перед праздниками закрывается, но могу тебе блинков спечь, хочешь? – без энтузиазма предложила прабабка.

– Не откажусь, – искренне улыбнулся Павел, вспомнив, какие вкусные тонкие блинки пекла раньше прабабка. И с аппетитом начал есть горячий наваристый борщ, в котором, кроме овощей, щедро плавало жареное сало с мясной прослойкой.

Ел он нарочно медленно, хоть и был голодный, но так можно было задавать вопросы прабабке, ведь сама она расспрашивать Павла отчего-то не хотела. Узнать бы, отчего так, какую обиду на его родителей держала или ещё чего. Но так в лоб спросить он не мог, не хватало смелости, вот и довольствовался простыми вопросами о самой Божене, начав с банального: похвалив за вкусный борщ, стал расспрашивать о здоровье, затем поинтересовался, как, вообще, сейчас живётся в деревне. А ещё держит ли по-прежнему скотину?

Божена поначалу отвечала скупо и односложно, но, как напекла блины и сама села за стол, налив молока как Павлу, так и себе, разговорилась. Сказала, что в непогоду зимой в деревне часто перебои со светом, а так живёт себе потихоньку.

– Не жалуюсь, справляюсь, как видишь. И скотину держу, только меньше, вместо поросёнка теперь овцы, а корова и куры – без них в деревне никак, с голоду помрёшь. Молоко и яйца всегда продать можно и себе для здоровья полезно. Не сравнить, Павлуша, деревенские яйца, настоящие, куриные, с магазинным суррогатом, как и молоко в пакетах, то из порошка. Никакой от него нет пользы для зубов и костей.

– Понятно, – примирительно сказал Павел, чувствуя, что нехотя зацепил Божену за живое, и стал рассказывать про себя, попутно запивая блины молоком, предварительно щедро намазав их вареньем.

Божена же на его рассказ откровенно зевала, слушая явно вполуха, задумавшись о чём-то своём. Затем сказала:

– Сейчас постелю тебе на печи, Павлуша. Устала я, потому что встаю очень рано, дел много, а тут ты ещё свалился нежданно, как снег на голову.

Прозвучало с упрёком. И, видимо, от её тона в Павле закипела обида, поэтому он и сказал, не подумав:

– Я ведь к вам погостить приехал, проведать. В памяти осталось хорошее, светлое. Поговорить хотел, узнать о вас больше… Может, всё-таки, Божена Иннокентьевна, передумаете прогонять?

Спросил, и голос дрогнул. Ведь так хотелось остаться, а названную прабабкой причину: мол, праздники – посчитал глупой и надуманной.

– Нельзя тебе остаться, Павлуша. Запрещено у нас сейчас чужаков приглашать.

– Но какой я чужак? – возмутился Павел, повысив голос.

– Спать иди, – категорично, командирским тоном, не терпящим возражений, отрезала Божена, предупреждая: не то возьмёт – и выгонит, и церемониться не будет.

Спал Павел тревожно, мучаясь липкими кошмарами. И то ли во сне, то ли наяву слышались ему причитания или молитвы – не разберёшь, потому что слова в них были приглушённые и неразборчивые, вызывающие гнетущее, тоскливое чувство.

Он проснулся в темноте, в семь часов утра. Божены в хате не было, как не оказалось и завтрака на пустом столе, словно неприветливая прабабка торопила его поскорее уйти.

Пришлось собраться и выйти из хаты, голодным направляясь на остановку, и по пути обнаружить, что на улице-то, вопреки раннему утру, многолюдно.

В рассветных зимних сумерках сгорбленные старушки тащили по дороге объёмные сумки, за ними следовали женщины помоложе, тоже нагруженные корзинами, раздутыми матерчатыми авоськами, а некоторые из них волокли за спиной тяжёлые с виду походные рюкзаки.

Но больше всего удивило Павла, что все они шли пешком, неторопливо и молча, а его словно не замечали.

Павел на то лишь пожал плечами: останавливаться и что-то спрашивать из любопытства не было времени, хотелось успеть на автобус. Но все же он приостановился, увидев на перекрёстке гружёную и накрытую сверху телегу с запряженным в неё конём, которого погонял дряхлый старик, такой тощий, что в свободной одежде напоминал пугало.

За телегой следовала ещё одна гружённая бочками и тюками повозка, а за ней уже резво бежали и по-звериному прыгали на четвереньках те самые вчерашние слабоумные мужики, издавая шумное сопенье и неприятное возбуждённое повизгивание: «И-ии!»

К остановке Павел добрался, когда совсем рассвело. Мороз крепчал, автобус опаздывал, притопывания и бег на месте согреться не помогали. Простояв ещё час, Павел замёрз, чувствуя, что если ещё немного побудет на холоде, то наверняка заболеет. Оттого занервничал, но сильнее разозлился оттого, что автобус так и не пришёл.

Поэтому, плюнув на всё, он бегом вернулся в деревню, которая с виду (не могут же все местные враз уйти) казалась пустой, а хата Божены – запертой на амбарный замок.…

И Павел, голодный, замёрзший и злой, решил постучать в соседские дома, попросить приюта, да хоть за деньги. Но к ужасу и смятению, нигде на его крики никто не откликнулся, и Павел от безысходности направился к перекрёстку, а там – к магазину.

На голодный желудок не радовало его ни голубое, пронзительное в своей морозной голубизне небо, ни блестящий на ярком солнце, словно покрытый россыпью бриллиантов белый пушистый снег. Такого чистого снега определённо в городе не увидишь.

Всё раздражало Павла до чёртиков, и хотелось быстрее в тепло и поесть – хоть кусочек чёрствого хлеба, а лучше вернуться обратно в город, в своё общежитие, где всё понятно и просто, и на каждом шагу не попадаются слабоумные агрессивные мужики, ведущие себя неадекватно.

Возле магазина, который Павел нашёл по памяти, – никого, а сам он закрыт, как и упоминала прабабка. Зато на свежем снегу видны следы колёс от телег. Опа! Как он раньше не догадался поискать местный люд по следам?

Только собрался так поступить, как услышал поскрипывание снега позади, обернулся и увидел женскую фигурку в коротком белом полушубке, тёплой вязаной шапке, кожаных сапогах до колен – тоже белых, и в широких клетчатых шортах. Ну и модница! Зимой – и в шортах!

Солнце слепило, и оттого лица модницы Павел не мог рассмотреть, пока она сама не подошла и приятным звонким голосом шутливо не спросила:

– Что – заблудился?

А Павел на её слова неожиданно растерялся, потому что, наконец, рассмотрел её лицо – скуластое, тонкогубое длинноносое, всё словно собранное из резких острых углов, ужасно некрасивое и одновременно всей этой резкостью притягивающее взгляд. А вот её глаза оказались невероятно чернючие и тоже пугающе притягательные, ибо блестели, как подсвеченный солнцем мазут, к тому же опушённые длинными, густыми ресницами, что лишь усиливало общее впечатление необычной внешности девушки.

Незнакомка смотрела на него одновременно холодно и с любопытством и не моргала. Павел с трудом отвёл взгляд, хотелось стряхнуться, словно от нелепого наваждения, потому что на мгновение показалось, что он спит, а происходящее сейчас нереально.

– Ты немой? – спросила модница.

– Что? Нет, – ответил Павел, стараясь больше не смотреть ей в глаза, чувствуя, что смутился. И спросил: – Где все?

– Пошли, покажу, – произнесла незнакомка и улыбнулась, демонстрируя ровные мелкие зубы – и эта её улыбка отчего-то вызвала у Павла отвращение, словно ему улыбалась хищная рыба.

Она ходила медленно и прихрамывала, одно плечо было слегка выше другого. А подойдя, модница нарочно взяла его под руку, так что Павлу пришлось пристраиваться к её медленному движению.

И сразу расспрашивать стала: сначала – как зовут, потом – к кому сюда приехал, а он отвечал, как есть, не задумываясь. Только внутри с каждым новым вопросом у Павла назревал в горле неприятный осадок и появлялось чувство, что ей он просто не может не ответить. Чувство чужого давления вызывало иррациональный страх, и, чтобы от него избавиться, Павел сам начал задавать вопросы, не дожидаясь, пока модница задаст их ему.

Но шли вперёд, а она на вопросы отмалчивалась, назвавшись Марьяной, и вдруг засмеялась, покрепче за плечо Павла ухватилась, и Павел при этом неожиданно запнулся на очередном вопросе и как-то сам не понял, но больше ни о чём Марьяну не спрашивал.

До реки внизу, у широкого поля, вместе с Марьяной добирались минут тридцать, а там было и шумно, и людно. А ещё на деревянных настилах, поддонах, примитивно сколоченных рядами столах разложена еда: мёд, закатки, соленья, сушеные грибы, ягоды, наливки, самодельные бальзамы, вяленая рыба, выпечка, баранки и сушки, яйца, сыр, масло, молоко и творог – и всего настолько в изобилии, что глаза разбегаются.

И много разных других товаров на продажу. Тут и поделки из соломы, плетёные корзины, мотки шерсти, вышиванки, скатерти. Всего за раз не перечесть. А дальше виднелась высокая и широкая, как ворота, каменная арка. Но для чего она здесь вообще – Павлу было совершенно не понятно, как и почему в деревне проводится тайная ярмарка.

За импровизированными прилавками стояли только женщины, мужчин Павел совсем не видел, кроме совсем старых дедов, которым бы по возрасту уже положено на печи лежать да лишний раз не шевелиться.

С их появлением с Марьяной на ярмарке шум, разговоры, смех – всё в момент стихло. А женщины-торговки головы опустили, побледнели, словно неловко им стало или, что совсем уже на взгляд Павла, боязно.

И тут Марьяна ловко руку Павла отпустила и упорхнула к прилавкам товар смотреть. А Павел Божену среди торгующих приметил, за столом с поделками и вышиванками. Она его тоже заметила, глаза вытаращила и сильно побледнела.

«Что за хрень творится?» – прошептал про себя Павел, не зная, как объяснить себе поведение деревенских жителей, но главное – озадачила реакция прабабки.

Вдруг услышал голос Марьяны и, повернувшись, сразу её увидел: стояла у прилавка с выпечкой, баранку взяла, откусила от неё и сразу в открытую банку с мёдом палец окунула и облизала, причмокивая от удовольствия. А женщина за прилавком вся расцвела, разулыбалась…

Словно почувствовав, что Павел на неё смотрит, Марьяна обернулась и поманила к себе, и он отчего-то без раздумий пошёл, а все мысли и размышления, как и вопросы, враз вылетели из головы.

Марьяна угостила Павла выбранными с другого прилавка булочками и орешками в меду. Затем попросила продавщицу налить ему, как и себе, чаю из термоса, при этом загадочно улыбаясь Павлу. А пока он ел, некоторым торговкам Марьяна вручала вытащенные из своей сумки маленькие куколки из соломы и пучки трав – с перьями и ягодами в виде колец и венков.