Текст книги "Мертвые страницы. Том I"

Зиночка, внучка, копия моей дочки Любы, правда, ростом меньше и волосы кучерявые, а так настоящая красавица, и Павлуша тоже симпатичным вырастет, на маму очень свою похож, только черноволосый, как муж Зины. Аркадий. Вот он мужик надёжный: старательный, крепкий – это прям, чувствуется. И глаза у него добрые и честные. Правда, молчун. Пьет мало, а ест с аппетитом. Люблю, когда у мужиков аппетит хороший, а сама смотрю на него и улыбаюсь, ибо так на душе с их приездом стало радостно. Зина, внучка, я приметила, бойкая, энергичная, но при этом вежливая, тактичная, неудобных вопросов мне не задаёт. А мне и приятно, сама рассказываю о себе и только хорошее: и о жизни, и о хозяйстве, и, вообще, как здесь одна живу. Конечно, местами рассказ свой сильно приукрашиваю и истинной картины им не открываю. Зачем родным знать, каково это – жить среди настоящих ведьм и быть заключённой в деревне, как в тюрьме? Сокрушаюсь, как только мы вот так за этим долгим душевным разговором Павлика не доглядели? Он, видно, шустрым и непоседливым да шибко любопытным уродился: не утерпел – на улицу без спроса вышел, а там и со двора сбежал.

Ох, помню, как сердце кольнуло, когда Зина в шутку меня спросила: мол, мама ей в детстве рассказывала, что здесь, в деревне, ведьма жила самая настоящая и как она ту ведьму боялась. А она ей не верила и смеялась.

Я тогда чуть огурцом солёным не подавилась и словно что-то почувствовала, встала, заозиралась и громко спросила:

– А Павлуша-то где?

Зина с мужем переглянулись, не понимая причины моей внезапной паники. Я мгновенно протрезвела и бросилась вон из хаты, как была в тёплых вязаных носках да шерстяном платье, забыв обо всём на свете.

Во дворе огляделась, заметила открытую калитку, побежала на улицу и всё кричала, звала правнука. А он не отзывался, и мне от этого ещё страшнее и тревожней за него становилось. Наверняка случилось что-то ужасное, сердце так чувствовало и оттого болело. А когда следы в снегу заметила – маленькие, детские, и по ним побежала, доверившись интуиции, то потом уже у магазина злое громкое рычание услышала. Собаку чёрную разглядела и перепугалась насмерть. Мигом смекнула, что за собака это. И поняла: та моего Павлушу вот-вот загрызёт.

Сама не знаю, где силы в себе нашла, с криком бросилась взвившейся в воздух в прыжке собаке наперерез.

– Стой! Пощади! Служить буду, на всё согласна, что хочешь, сделаю. Умоляю, не трогай мальчика.

Павлуша заверещал, а потом и вовсе, наверное, от страха отключился. Оно и понятно, ведь собака к земле его тушей своей массивной придавила.

С пасти, раззявленной, огромной, слюна стекает, а сама рычит грозно, злобно, с предвкушением – чувствую, что сейчас горло ему перегрызёт, кровушку лакать будет. Я уже и сама, представив страшное, чуть сознание, не потеряла от испуга за Павлушу, ибо, бросившись наперерез, таки не успела перехватить собаку, опоздала.

Оттого, видно, на моей совести будет погибель правнука, а этого я точно не смогу пережить: с непомерной тяжкой виной жить, поэтому коль так случится, то удавлюсь точно.

А собака вдруг голову подняла и на меня уставилась, в глазах её чёрных отчётливый голод светится красноватым отливом, а она человеческим голосом из пасти своей заговорила:

– Поклянись служить и от Бога своего отрекись.

Я без раздумий поклялась и отреклась, ибо в этот момент ничего не жалко было – умерла бы за Павлушу, если то потребовалось.

Но оно вон как вышло. Собака отступила и ушла, а я Павлушу со снега подняла, к груди прижала крепко и до хаты понесла. А слёзы из глаз сами по себе всю дорогу лились, и губы дрожали.

Зину с мужем, заметно протрезвевших, я встретила рядом с хатой и по их лицам поняла, что не поверят мне, если скажу про ведьм и про собаку. Оттого, вручив им Павлушу, я нарочно прикинулась сумасшедшей, разъярилась и разоралась страшно, матом обоих обругала и потребовала, чтобы убирались немедленно и никогда сюда больше не возвращались.

Муж Зины разозлился и первым вышел из себя. Глаза у него такие бешеные, выпученные от ярости стали, что чувствую: вот-вот сорвётся и тогда ударит меня. Но Зина его вовремя за руку придержала.

В общем, вещи они свои спешно собрали и были таковы. А я потом плакала, рыдала, слезами и всхлипами своими давилась. И у икон прощения просила, когда их в печи все до одной сожгла.

На сердце вдруг очень тяжело стало, а ноги будто свинцом налились. А когда иконы догорели, в дверь хаты постучали. Я сразу и поняла, что это Роксолана ко мне пришла. Вздохнула, слёзы утёрла и пошла открывать, иного выхода не было.

…Павел зачитался так, что забыл и про свою слабость, да что там – обо всём на свете забыл. Оттого испугался сильно, когда дверь в хату со скрипом открылась. Вздрогнул, но быстро дневник на место положил. Из комнаты Божены практически выбежал и на кухне увидел и прабабку, и Марьяну с графином вина в руках. Марьяна сразу на него посмотрела, улыбнулась вроде как приветливо, с теплотой, а у Павла от той улыбки по спине колючий холодок пошёл, зазнобило вдруг крепко. А ноги будто сами к полу приросли и идти не хотят.

– Ну что же ты, Павел, как столб стоишь. Неужели не рад меня видеть? – ещё сильнее заулыбалась Марьяна.

А Божена, наоборот, губы стиснула в тонкую ниточку и выглядела напряжённой, словно точно не рада была Марьяне.

Павел с трудом заставил себя пойти на кухню и улыбнулся тоже сквозь силу Марьяне, как и сказал:

– Конечно, я рад, ведь всегда приятно, когда друзья навещают в болезни. Оттого ведь сразу становится легче, – хоть и не хотел, а прозвучало с сарказмом.

Но Марьяна на его слова внимания не обратила, ответив:

– Вот – вина тебе лично принесла своего, домашнего, на ягодах и травах настоянного. Мигом тебя на ноги поставит. Ты, наверное, вчера мало выпил, что не полегчало? Давай сейчас тебе полный стакан налью, выпьешь – и обещаю, что сразу почувствуешь себя гораздо лучше.

– Я бы поесть хотел, а потом можно и вина выпить, – замялся с ответом Павел.

– Так я с вами поужинаю, или, может, ко мне в гости зайдёшь? Если сил дойти хватит? – говорила Марьяна, а сама при этом в глаза Павла глядела пристально, оценивающе. – Помнишь ведь, мой отчим готовит такие разносолы вкуснющие, что пальчики оближешь.

Павел кивнул. Сейчас Марьяна пришла совсем некстати. Как что-то чувствовала. А ещё и с домашним вином, что вообще после прочитанного вызывало у Павла тревогу и нехорошие подозрения. К ней он точно не пойдёт – решил Павел, сказав:

– Раз ты хочешь, то оставайся у нас ужинать.

А сам при этом терзался мыслью, как бы от неё вежливо избавиться.

Она предложила помочь накрыть на стол. Божена на то промолчала. Павел же нарочно прилёг, чувствуя с досады себя выжатым, как лимон. Звенела посуда, поскрипывал под ногами женщин деревянный пол на кухне. Божена молчала, но тишину изредка нарушала Марьяна, спрашивая прабабку о всяком разном и незначительном.

А Павлу становилось все больше не по себе, он нутром чувствовал неладное. Надо было раньше отсюда уходить, а не читать прабабкины записи – пришло запоздалое сожаление. Теперь-то что делать, как выкрутиться? Этого Павел не знал и оттого сильнее досадовал, а когда с кухни позвал ужинать звонкий голос Марьяны, то вообще обдало липкой холодной волной иррационального страха. Он вздрогнул и встал. И с каждым шагом до кухни внутри всё сильнее и крепче сжималась колючая пружина дурного предчувствия. А едва сел за стол и встретился с чёрными глазами Марьяны, тут же сглатывая ком в горле, как всем нутром внезапно ощутил неотвратимость нависшей и всевозрастающей над ним угрозы, приближения чего-то настолько плохого и жуткого, что может присниться лишь в кошмаре, и оттого задрожал всем телом, выронив из пальцев ложку.

– Что случилось, Паша? – участливо спросила Марьяна, губы её подрагивали от сдерживаемой ухмылки.

Она налила вина полную кружку, до краёв, и жёстким, холодным тоном приказала:

– Пей! – протягивая Павлу и сверля таким тяжёлым, пристальным взглядом, что у Павла онемело лицо, и он не мог разжать губы, чтобы ответить.

Его пробрал липкий животный ужас. Из глаз брызнули и потекли слёзы. Руки сами по себе потянулись к кружке, сжали её и поднесли ко рту. Губы разомкнулись, и сладкая, ароматная, терпкая жидкость оказалась во рту. Марьяна улыбнулась, и давление на Павла ослабло.

Его воля вернулась, а с ней вдруг первобытная ярость поднялась изнутри жарким, опаляющим огнём. Он выплюнул вино, поднялся и с криком бросил в Марьяну практически полную кружку. Кружка с глухим ударом попала ей в лоб. Марьяна удивлённо вскрикнула и с тяжким вздохом, всхлипом вдруг осела. Ярко-багровое вино растеклось по её лицу, стекло на шею и красивое платье. На улице громко взъярился ветер, ударив по крыше так, что та заскрипела болезненно громко.

– Пошла на хрен, сука! – прошипел Павел, тяжело дыша.

Заохала, запричитала Божена, что-то бубня себе под нос над тихо стонущей Марьяной. Адреналин, вскипевший в крови у Павла, стал спадать. Он, замешкавшись, взялся за голову, испугавшись содеянного, ибо убивать Марьяну он не хотел. Услышав её слабый стон, почувствовал облегчение, и тут Божена повернулась и резко глянула на него. И выдохнула одними посеревшими на фоне белого, как мел, лица губами: «Беги!»

От слов прабабки Павлу поплохело, бросило в холодный пот. Ее словно разом выцветшие и помертвевшие глаза смотрели на Павла, словно он и сам был уже мёртв. И этот взгляд пронял его до глубины души сильнее, чем всякие слова. Внутри возникло ледяное, колючее, пробежавшее холодной россыпью мурашек по коже предчувствие близкой смертельной опасности. Из груди самопроизвольно вырвался тихий мучительный стон.

Затем с новым выбросом в кровь адреналина включился инстинкт выживания, и Павел, ни на что не отвлекаясь и не обращая внимания, побежал в спальню за рюкзаком и быстро, на автопилоте, оделся. Затем бросился вон из хаты. Снаружи ярилась снежная буря, образую кромешную мглу. И откуда только взялась? Ветер рвал и метал, завывая, как злобный волк.

Темно, вокруг едва что можно различить. Замотав половину лица шарфом, Павел лишь крепче стиснул зубы. Отступать сейчас равносильно смерти.

Пришлось включить фонарик на телефоне, ибо, добравшись до перекрёстка с колодцем, он заплутал. Вокруг шумел сильный ветер, скрипел под ногами снег, а света в окнах домов, что могли бы послужить ориентиром, сквозь колючую и плотную метель не видно. А ещё идти Павлу тяжело, слабость напирает всё чаще, голова кружится, и мучает одышка. Бежать, увы, у него не только нет сил, но и невозможно сквозь плотный слой наваленного и никем не чищенного снега. Вскоре Павел ловил себя на том, что часто ругается сквозь зубы, а ещё – что прислушивается. Ведь даже сквозь свист ветра нарастает тревожное ощущение тяжёлого взгляда в спину, и словно бы крепче скрипит под ногами снег. Оттого нестерпимо хочется замереть на месте и сильнее прислушаться, затем оглянуться. Но обострившееся с тревогой чутьё буквально гонит вперёд. Павел подстегивал себя ускорить шаг, рвясь изо всех сил вперед. Скорее бы покинуть деревню…

Они нападают на него без предупреждения, заголосив почти по-звериному: «И-ии!» и обступив со всех сторон – эти полоумные мужики в фуфайках. Набрасываются скопом, прыгают из снега, словно ползли всё это время рядом, по сугробам. Какая дикость! Телефон вместе с фонариком, выбит из рук и летит в снег. В вихре освещённых снежинок на мгновение Павел хорошо различает лица напавших: измождённые, как у скелетов, с синеватой кожей у век, у ноздрей и под шеей – там словно изнутри набухли гроздья чернильных пятен, особенно ярких на фоне белого снега. Их рты ухмыляются, расходятся сухие, шершавые губы, и снова раздаётся этот звук «и-ии», словно мужики забыли человеческую речь. Изо рта во все стороны брызжет слюна, зубов практически нет, а голые дёсны имеют такой же чернильный, тёмно-фиолетовый цвет, как и синюшные пятна на лице. «Они уже не люди!» – внутреннее понимание озаряет вспышкой, распространяясь холодом по позвоночнику.

Павел от спешной ходьбы и слабости весь взмок. И сейчас некстати от увиденного задрожал, теряя как драгоценные секунды, так и равновесие, ибо сразу двое мужиков резко бросились ему под ноги. Одного успел оттолкнуть, второй же ухватил за ноги снизу, и Павел, потеряв равновесие, упал в снег.

«Иии!» – издаваемый звук усилился, став громче, с явными нотами торжества в нём. «Вот же сука!» – мысленно воскликнул Павел, крепко разозлившись. Злость придала сил, поэтому смог избавиться от насевших с боков мужиков, лягнув обоих нападающих ногами по мягким, на удивление, словно бескостным коленям, тем самым оттолкнув их, намеревающихся уцепиться за куртку, чтобы, видимо, подхватить и тащить его. От удара те жалобно заверещали, издавая звуки, похожие на мычанье. Так удалось подняться самому. Но ещё двое мужиков, наседали, просто расставив в сторону руки, не пытаясь ударить, просто двигались напролом. Недолго думая, Павел изловчился и так двинул первому кулаком в челюсть, что тот, замахав руками, рухнул в снег. А следующего крепко ухватил за руки и, потянув на себя, ударил лбом по носу. Мужик истошно заверещал, на снег брызнула кровь вперемешку с чем-то густым и синим. Мужик отступил назад, и Павел не сразу понял, что держит в руках чужие бескровные руки по локоть, вместе с перчатками, а с обрывков кожи сочится не то фиолетовый гной, не то слизь. Завопив от ужаса, отбросил их в сторону и бросился бежать изо всех сил прочь.

И только на остановке, тяжко дыша, присел на скамейку, сжав руки в кулаки. То, что случилось, не укладывалось в мыслях, словно кошмарный сон наяву. Метель вместе с ветром неожиданно стихла – внезапно осознал Павел. И сразу накрыло страхом в предчувствии, что это точно не к добру. Оставаться здесь нельзя, нужно добраться до станции, а там? Что он будет делать дальше – Павел не знал, как и не был уверен, что дойдёт. Адреналин в крови спал, и Павел чувствовал полное изнеможение. Он с неохотой поднялся, осмотрелся и никого не увидел. Хотел было нащупать свой телефон в кармане, но вспомнил, что уронил его. Чертыхнулся сквозь зубы, понимая, что телефон уже не вернуть. Вздохнул и волевым усилием заставил себя идти. Каждый шаг Павла сквозь толстый слой снега давался ему с огромным трудом, отзываясь волной слабости и головокружением. Оттого ему хотелось плакать, но следовало двигаться, ибо другого выхода на данный момент у Павла не было.

Так, стискивая зубы и обливаясь холодным потом, он шёл вперёд, несколько раз останавливаясь, и, наклонившись, практически опираясь руками в снег, чтобы не упасть, переводил дыхание, зажмурившись, но отчаянно не желая сдаваться. Морозная тишина вокруг оглушала, Павел слышал, как сильно колотится в висках собственный пульс. И спешил подняться, чтобы сделать следующий шаг, а за ним еще один. Он и сам не заметил, когда ощутил сильный, словно обжигающий злобой взгляд, колко и болезненно впившийся ему спину. Вздрогнул, страшась обернуться, сглотнул вязкий ком в горле и, стиснув зубы, из последних сил побежал. Сверху тут же послышался громогласный, рокочущий хохот. Или то было не сверху, а со всех сторон разом?..

Павел споткнулся и с хрипом бессильной ярости упал прямо в снег. За спиной заскрипело, и что-то глухо стукнулось о снег позади. Он повернулся, мыча и не в силах подняться, увидев голых, с распущенными волосами женщин на мётлах. Их глаза и кожа блестели холодным и жутким светом. Они молча спешились с мётел и подошли к нему. Толстухи и худышки, старухи с обвисшими грудями и женщины в самом расцвете лет. Марьяны среди них не было, зато прилетела её толстуха мать. Она гадко ухмыльнулась и изрекла утробным животным голосом:

– Ну, всё, добегался Павлуша! – и захохотала.

Хохот перемежался лаем и воем от других женщин. Толстуха нагнулась и повернула Павла набок, дёрнула на себя, ухватившись за куртку, и подняла, как какого младенца. Женщины заухали, залаяли, загалдели – осатанело, дико, шумно, с неким жутким скрытым мотивом и предвкушением. У Павла от какофонии заложило уши, и он заорал, забрыкался, но силы мгновенно иссякли, а мочевой пузырь опорожнился, и он потерял сознание.

…Павел пришел в себя в темноте, связанный и обнажённый. Лежал он на холодном деревянном полу. Пахло благовониями вперемешку с прогорклым масляным запашком. И кто-то рядом тяжело с присвистом дышал. Разомкнув слипшиеся сухие губы, Павел спросил:

– Кто здесь?

Но ответа не получил. А сил спрашивать больше не нашлось. Глаза закрылись сами собой, и, вопреки холодному полу и общей неизвестности, Павел заснул.

То, что настало утро, он узнал, когда, скрипнув, открылась дверь и глаза заслезились от попавшего на них света. Слишком тусклого и серого для зимнего утра. Порыв ветра снаружи дохнул пыльным воздухом, и дверь закрылась. Внутрь вошла хрупкая женская фигурка в длинном платье и с косынкой на голове.

Пришедшая чиркнула спичкой, зажигая керосиновую лампу, и медленно, слегка неуклюже двинулась внутрь. Это была Марьяна. Её походку, раз увидев, было трудно спутать с чьей-то другой, но на этот раз Павел шестым чувством заранее определил, что это именно она, едва только открылась дверь: он в темноте словно почувствовал на себе её тяжёлый, пристальный взгляд – такой, будто бы свора гадюк холодным шматком расползлась по его телу. Поёжился от гадливости и резко дёрнулся замлевшим ото сна в одном положении телом: увы, верёвки, как прежде, были туги.

– А ты мне действительно нравился, Пашка, – со вздохом сожаления сказала Марьяна, пожав плечами и поставив керосиновую лампу на пол. – Но любви моей и милости ты не заслужил. На что же ты надеялся, подняв на меня руку да отвергнув? Неужели, что всё прощу? Ты неотёсанная скотина! – наклонившись над Павлом, разъярённо изрекла Марьяна.

А затем, гаденько хохотнув, сморщила лицо и плюнула, попав Павлу на шею, где кожу сразу запекло.

– Узри же, недостойный, какие муки и судьба тебя ожидают теперь, и поверь глазам своим, если, читая записи дурашки Божены, не уверился.

Она выпрямилась и стала разом гораздо выше, как словно и толще, и на мгновение Павел увидел в её лице, абрисе фигуры другие лица: сухой сморщенной старухи и толстухи – круглолицей, как дрожжевой блин, Роксоланы. Ожог от слюны жёг все сильнее, а гнев придавал сил, отталкивая отчаяние. Как жаль, что он не мог поднять руку и оттереть плевок, не мог подняться и броситься на мучительницу. Но высказаться хватило сил:

– Жаль, что ты не сдохла, тварь. Нужно было прибить тебя сразу. А я дурак, это верно, – вопреки злости, прозвучало с грустью.

Марьяна в ответ расхохоталась и отошла в сторону. А Павел наконец смог разглядеть того, кто был всё это время рядом и не отзывался, а лишь шумно и тяжело, с присвистом дышал. На полу, возле стен, лежали мужчины, худые, как скелеты, и тоже обнажённые, но не связанные. За всё это время они даже не повернулись. Неужели спали так крепко?

Марьяна шла к ним, по пути доставая из перекинутой через плечо сумки нож и стеклянную банку с крышкой. Что она собирается делать? Неужели убить их? Мысли от слабости скакали одна за другой. Сильно хотелось пить, но Павел заставил себя повернуть голову, чтобы хоть немного осмотреться: вокруг только чёрные, словно обожженные огнём стены без окон, доски пола под ним тёмные, потолок высоко, и оттого кажется, что помещение очень просторное, но остальное рассмотреть не удаётся

Он отвлёкся от осмотра, услышав тихий болезненный стон, на который Марьяна зашикала. Затем увидел, как она спокойно и уверенно, словно не впервой, режет кожу на руках мужчины, чуть дальше локтей, и, подцепив внутри что-то ножом, ухватывает это пальцами и тянет на себя. Оно выглядит как тёмно-фиолетовая нить, которая покрыта слизью, и она в пальцах Марьяны извивается, словно живой червь.

Желчь резко подступает к горлу, и Павел отворачивает голову, выташнивая из себя едкую горечь. В ушах звенит, снова накатывает волна удушающей слабости, и сквозь неё он слышит, как с лязгом закручивается крышка банки. Дыхание учащается, сердце пускается в галоп. Он слышит её шаги, вдруг становится страшно, и сразу страх отпускает, ведь Марьяна, похоже, направилась не к нему. Павел дышит громко и тяжело, сдерживая рвущийся наружу истошный дикий крик.

Дверь снова распахивается с резким толчком. Помещение наполняет свет, и Павел видит, что высокие стены упираются в округлый купол, как в церкви, только где нет икон, росписи и святости, а лишь словно опалённое огнём дерево и порочная темнота вокруг, таящая скрытый греховный умысел.

Нет сил повернуться, от пола тянет холодом, а с улицы – удушливой пылью. Павел кашляет и слышит мужские голоса, сиплые и испуганные, словно говорящие криком повредили связки.

– За что? Я ни в чём не виноват, я всегда делал, что велено! – истерично, с надрывом хрипит мужчина.

Голос знаком Павлу. Неужели это водитель?

Топот шагов по полу в тишине. Затем голос Марьяны:

– Костя, ты ни в чём не виноват. В своей участи можешь винить Павла, который испортил сосуды.

«Сосуды? Какие ещё сосуды?» – задумался над словами Марьяны Павел и вдруг инстинктивно, с холодком, прошедшим по коже, понял, что это и есть те сопящие худые мужики у стены. Как и те, все разом напавшие на него слабоумные, когда пытался сбежать из деревни. И вздрогнул, с ужасом вспомнив, как во время драки держал оторванные по локоть мужские руки и мерзкий фиолетовый гной вытекал из них на снег.

– Нет! Не надо! Остановитесь! Умоляю! Пощадите!

– Раздеть его! – приказывает Марьяна.

Павел не хочет ничего знать, как и видеть, но его поднимают с пола, насильно усаживают к стене. Женщина, что возится с ним, – это Божена. Бледная и решительная, с зашитыми тёмной грубой ниткой губами. В выцветших разом глазах нет узнавания, в них пусто.

Водителя раздевают догола, надрезают кожу под коленями и у локтей, а затем Марьяна лично достаёт из банки длинное слизкое фиолетовое нечто, делит на части по сочленениям и прикладывает каждое к надрезам. Фиолетовые части проворно забираются под кожу. Водитель кричит, затем бьется в судорогах и успокаивается. Павел, поскуливая, смотрит – Божена не даёт ему отвернуться, затем поит солоноватой жидкостью из фляги. По вкусу – аналогичное грибу, что давала ему раньше.

Павел пьёт жадно, пока не сводит живот и его не выворачивает только что выпитым. Божена равнодушно гладит его по голове, как какое животное, и снова даёт пригубить из фляги. Другие женщины вместе с Марьяной расправляются с телами остальных мужчин, вытягивая из них фиолетовых нитевидных червяков и закрывая их в банки. Затем они ловко вытаскивают наружу тела, с виду очень лёгкие, ссохшиеся, словно мумифицированные. И Павел думает, что они стали такими от паразитов червей.

Его кожа чешется от холода и омерзения, а ещё пугает тишина и грядущая неизвестность, ведь женщины и Марьяна всё делали молча.

Наконец они ушли и закрыли дверь. От выпитого из фляжки клонило в сон. И, хоть глаза слипались, Павел не мог избавиться от мыслей о том, что увидел и что, судя по всему, ожидает и его. Или его участь гораздо хуже? Иначе почему они не заразили его сразу? А еще почему за дверью не было видно снега, только сероватый свет, как в дождливую погоду? Неужели его отвезли на другой край света, где сейчас не зима?.. С такими мыслями он заснул.

… – Не спишь! Вставай, паскуда! – разбудил злой шипящий голос. – Убить тебя мало! Зачем покалечил заражённых?! Зачем вообще приехал в деревню?

В темноте спросонья Павел ничего не видел и молчал, не понимая, что происходит и кто его зовёт. А потом почувствовал чужую руку на своём теле и чуть не заорал, но рот ему вовремя закрыли.

– Совсем дурак. Молчи! Выбираться надо. Поможешь мне. А я тебя развяжу, идёт?

Павел закивал, ибо все вспомнил и понял, кто говорит с ним.

– Меня к удаче, не иначе, ведьмы связать забыли. Видимо, думали, когда заразили: раз вырубился, значит, организм слабый и в веревке нет нужды. В общем, их промах. А мне жить охота. К тому же эпилептик я, вот и судороги взяли, – хмыкнул водитель, продолжая шустро возиться с узлами на руках Павла.

Дверь здесь, к удивлению обоих, оказалась незапертой.

– Боже мой! Где это мы? – не сдержал удивлённого возгласа Павел, забыв разом и о холоде, и о том, что голый.

Снаружи виднелась расчищенная поляна с начатыми постройками, вон и грузовики с бульдозерами стоят в сторонке. А дальше хорошо просматривается практически готовый крепкий домище из камня. Такой – в три этажа, размером с настоящий дворец, с пристройками рядом. За ним вплотную подступает лес, но какие в нём деревья! Даже отсюда видно – огромные, исполинские. Таких деревьев Павел в жизни не видел.

– Чего как столб замер? Нам арку найти надо, только через неё можно домой вернуться.

– А где это мы? – разглядывая широкое каменное крыльцо с длинными ступеньками вниз, спросил Павел.

– Честно, я сам и не знаю. Но догадываюсь, что это место то ли спрятано в параллельном мире, то ли в самой что ни на есть преисподней, – хмыкнул водитель.

В другой ситуации на такой ответ Павел бы как минимум рассмеялся и покрутил пальцем у виска, но сейчас…

– Идём осторожно и тихо, главное – этим мохнатым тварям на глаза не попасться, – показал пальцем в сторону пристроек водитель.

Сердце Павла ушло в пятки. Он смотрел и не мог поверить своим глазам. Быть такого не могло. Но вот оно, а как его иначе обозначить: мохнатое, взъерошенное угольно-чёрное существо на тонких, длинных куриных ножках с крепкими лапами, словно пришитыми к круглому туловищу от другого существа, проворно рыскало, прыгая вокруг построек.

– Пошли, нам нельзя терять время. Ну, и делай всё, как я тебе скажу.

Павел вздохнул. Некогда было спрашивать, почему водитель помогает ему, как и то, что он вообще о здешнем месте знает. А что надо торопиться – так и он сам это чувствовал, ибо ушедшие ведьмы могли внезапно вскорости вернутся.

Земля под ногами была истрескавшейся и сухой, цвета пыльного чернозёма с примесью красной глины. В воздухе тоже пахло пылью и чем-то горьковатым, сродни полыни, только очень неприятно – горько-маслянистым. Странный стоял запах, если учесть близкое расположение леса.

С водителем они ступали только по протоптанным тропинкам, как понял Павел. Местная нехоженая земля сильно и неестественно скрипела под ногами. А в небесах словно висела тёмно-серая и низкая плёнка хмари. Небо тоже было непривычно взгляду, и Павел осознал, что не может без нарастающего в груди ужаса долго на него смотреть.

Куроногие существа занимались чем-то своим и непонятным, а то и надолго замирали на месте без всякого движения, тогда они с водителем тоже останавливались и ждали. А двигались, когда существа прыгали на своих куриных лапах и кряхтели. Как оказалось, они были слепы, но принюхивались и прислушивались, слегка пофыркивая при этом. Голова их находилась прямо на туловище, её особенностью были острые подвижные уши и пасть, широкая, как у жабы, с тонкими и мелкими чёрными зубками внутри. Ещё у существ за спинами проглядывал тонкий и гибкий хвост с острыми иглами-наростами.

На существ Павел смотрел с заходящимся в ужасе, часто бьющимся сердцем и, вероятно, бледнел, ибо водитель, замечая это, крепко хватал Павла за руку и сжимал.

Удивительно, но снаружи без одежды было не так холодно, как в помещении, где их держали. Помещение, к слову (Павел мельком, уходя, осмотрел его), снаружи оказалось похожим на деревянную, черную, будто дерево специально опалили огнём, высокую церковь, без единого окна – с каменным широким крыльцом и массивными крепкими дверями, с примитивным запором из доски в перекладинах на внешней стороне двери.

Существа часто рылись в земле, что-то оттуда доставая, посвистывая при этом, затем либо выбрасывали найденное, либо клали в рот, как в какой мешок, ибо Павел не видел, как существа жуют или проглатывают то, что взяли.

Когда существа были заняты копанием, тогда они с водителем спешно двигались в сторону арки, благо она высокая и оттого хорошо видна. А недостройки вокруг: разрытая в горках бульдозерами земля да массивные кучи песка, щебня и оставленные простаивать трактора, фургоны и грузовики – давали хорошую возможность спрятаться.

Так и шли, пока не добрались до высокого каменного забора вокруг того самого трёхэтажного дома, похожего на самый настоящий замок с недоделанными башнями. От него до арки, как прикинул Павел, считай, что рукой подать, только жаль – укрытия отсутствовали, а забор у дома возвели лишь по одну сторону. Возле него они и передохнули. Лёгкий ветерок обдал запахом пыли, но всё было спокойно и тихо.

– Ну, это. С Богом! Побежали! – с видимым облегчением на выдохе сказал водитель и рванул первым.

– Стой! – крик застрял в горле Павла, когда он заметил, как от перекопанной земли со стороны дома отделилась обнаженная, перепачканная до черноты, оттого незаметная женская фигура. Её отличали спутанные длинные седые волосы, тощее, но жилистое тело с отвислыми мешочками грудей и, как оказалось, вопреки старости, по-звериному быстрая и проворная реакция.

Она бросилась за водителем и мгновенно догнала, повалила на землю, оседлав того, стала душить, игнорируя всякое сопротивление, словно не чувствовала боли. Водитель же орал: «Помоги!», чередуя крик с ядрёным матом, и при этом сопротивлялся изо всех сил, отчаянно лупил напавшую руками и ногами.

Павел зажмурился, борясь с тошнотой и страхом. Сердце в груди заколотилось с неимоверной силой. «Я не могу, прости», – прошептал он, понимая, что вот он, вероятно, его единственный шанс, другого не будет и упустить его никак нельзя. Выжить сейчас хотелось сильнее, чем возникшие угрызения совести, упрекающие в трусости. Павел сжал кулаки и изо всех сил, побежал к арке, пока напавшая была занята водителем. Оглянулся он у самой арки, услышав хриплые, звериные стоны. Старуха оседлала водителя и теперь совокуплялась с ним, порыкивая, ритмично ехала на нём, как на коне, держа свои руки у того на горле.

Водитель, вероятно заколдованный, не сопротивлялся. Павла снова затошнило, и, отвернувшись от непристойного, мерзкого зрелища, он вошёл в арку.

Холод дохнул в лицо морозом. Ноги ступили в снег, и сразу чувство такое, что будто бы их кипятком обожгло. Вокруг белое поле. За спиной арка. А небо родное, тёмно-синее, с уходящим за горизонт красным заревом солнца.

– Твою ж мать! – выкрикнул Павел.

От отчаяния, холода и собственного бедственного положения, хотелось выть волком. «Прочь, мысли!» Сейчас он стиснул зубы и побежал, а там лучше замёрзнуть насмерть вот так, пытаясь выжить, но ведьмам не достаться.