Текст книги "Милош и долгая тень войны"

Ирена Грудзинская-Гросс
Милош и долгая тень войны

Irena Grudzińska-Gross

Miłosz i długi cień wojny

© Irena Grudzińska-Gross, 2022

© А. Я. Ройтман, перевод, 2022

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2022

© Издательство Ивана Лимбаха, 2022

* * *

Благодарности

За критическое прочтение этой книги благодарю Иоанну Токарскую-Бакир и Яна Т. Гросса, ее рецензентов Алину Молисак и Марка Залесского, редактора Лукаша Галюсека и издателей Малгожату и Кшиштофа Чижевских.

Посвящаю ее моим детям Томеку и Магде с надеждой, что война, в тени которой они выросли, не пробудится вновь.

…с тех пор, как открылись мои глаза, я не видал ничего,

Кроме резни и пожаров, кроме лжи, униженья,

И смешного бесчестья гордыни.

Чеслав Милош[1]1
  Перевод А. Драгомощенко.


[Закрыть]

Народ, который не умеет существовать без страдания, вынужден сам себе его причинять.

Мария Янион

Введение

Если бы эта книга была картиной, то на первом плане мы увидели бы Чеслава Милоша на фоне грозного и мрачного пейзажа Второй мировой войны. Обрамление картины было бы, однако, вполне современным, может, даже злободневным, ведь война сейчас – в самом центре польской исторической политики. Взгляды и поступки Милоша подводят нас к темам, которые ежедневно обсуждаются в средствах массовой информации, появляются в городских граффити и на одежде спортивных болельщиков. История Второй мировой войны, представленная в учебниках девяностых годов минувшего столетия, сильно отличается от той истории, которую преподают в школе сегодня. Чуть ли не на наших глазах меняются ее герои и жертвы. Конфликт, относящийся к прошлому, становится все острей. Говоря словами Мирона Бялошевского, история нарастает[2]2
  «Война нарастает» – цитата из Мирона Бялошевского. Цит. по: Janion M. Wojna i forma [Война и форма] // Płacz generała. Eseje o wojnie [Плач генерала. Эссе о войне]. Warszawa, 1998. S. 115.


[Закрыть].

После первоначальных скитаний Милош провел четыре года войны в Варшаве, где был важным участником культурного и интеллектуального подполья. Критически настроенный по отношению к государственным эмиграционным и военным властям, он не присоединился к Варшавскому восстанию. В своих более поздних текстах поэт неоднократно возвращался к этому решению. Писал он и о других аспектах войны, прежде всего об уничтожении евреев. Был голосом, который умел передать жестокость войны, не подменяя ее утешительным клише. Его оценка военных событий и действий отличалась от той, которую сегодня представляет официальная историческая политика. Это расхождение – одна из причин возникновения данной книги.

В 1979 году Милош писал Ежи Гедройцу: «Я всю жизнь не могу прийти в себя, ведь порядочный человек обязан был отправиться в варшавское гетто и там погибнуть». Порядочный человек – а Милош был порядочным человеком – этого не сделал. Скорее всего, тогда это не пришло ему в голову, так как не имело смысла. Война не имела смысла, не имела ни границ, ни правил. Ибо «ненависть войны к человеку безгранична, ее безумие убийства бесконечно, оно не в силах вынести ничего человеческого»[3]3
  Janion M. Wojna i forma. S. 45. Это ее парафраз слов Анри Барбюса.


[Закрыть]. К этому можно добавить, перефразируя Зигмунда Фрейда, что война с яростью бросалась на всё, что вставало у нее на пути, как будто после нее уже не должно было быть ни будущего, ни мира[4]4
  Фрейд З. В духе времени о войне и смерти // Фрейд З. Собр. соч.: В 10 т. Т. 9 / Пер. с нем. А. М. Боковикова. М.: СТД, 2007. С. 34–60.


[Закрыть]. Рыцарство, солидарность, верность, отвага убивали. Мудрость и рассудок вызывали отторжение и даже презрение, спасать жизни было делом постыдным. Подобная переоценка ценностей стала ключевой проблемой военной судьбы Милоша.

Нынешняя общественная жизнь проходит в тени Второй мировой войны. Невыносимо трудная правда о жестокости военного насилия, унижении и моральном падении превратилась, если использовать выражение Марии Янион[5]5
  Мария Янион (1926–2020) – польский историк литературы, исследователь культуры XIX и XX веков. Философ, автор трудов о польской идентичности. Критик польских национальных мифов, польского культа войны, солдата, геройства. Критик расизма и антисемитизма. Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть], в сказку о двух противниках, в своего рода черно-белый вестерн. Одних героев заменили другими, отбросив при этом основу прежней исторической политики – антифашизм. Его роль взяли на себя аисторический антикоммунизм и антилевизна. Такая замена способствовала усилению национализма и возрождению польского фашизма.

Жизнь и творчество Милоша показывают нам, как он справился с тяжелыми и многочисленными испытаниями века, в котором ему выпало жить. Им руководил рефлекс несогласия, неумение ходить строем, что сегодня особенно заслуживает внимания. Далекий от морализаторства, всегда во власти сомнений, он писал о своей борьбе, колебаниях и ошибках. Поскольку творчество Милоша в огромной степени автобиографично, я рассматриваю его стихи, романы, письма, интервью и эссе не только как литературу, но и как свидетельство, и даже репортаж. Я ищу в них описания конкретных событий, которые сформировали его интеллектуальное и чувственное восприятие насилия и страдания, а также размышления и выводы, какие он из этого опыта извлек. Ищу подсказок, как думать о насилии, присутствующем в нашей повседневности, и об угрозах, к каким оно ведет. Здесь Милош – мой проводник.

В книге я постоянно возвращаюсь к вопросу о воинской солидарности, о военном насилии и о судьбе евреев в творчестве Чеслава Милоша. Я давно занимаюсь его отношением к войне, и в основу этой книги легли некоторые из моих ранее опубликованных эссе (их список находится на с. 181 наст. изд.). Поводом вернуться к этой теме стало все более воинствующее национальное обособление и подчеркнутое восхищение романтическим идеалом социального поведения. Сопротивлению такому поведению на страницах этой книги покровительствуют Симона Вейль, Сьюзен Зонтаг, Казимеж Выка[6]6
  Казимеж Выка – польский критик и литературовед (1910–1975), много лет руководил Институтом литературных исследований Польской академии наук.


[Закрыть], Ежи Анджеевский, Ежи Гедройц и другие. Значительная часть книги посвящена Холокосту, центральной Проблеме (намеренно пишу это слово с большой буквы) Второй мировой войны. Этот вопрос – Холокост и антисемитизм – сегодня также становится все актуальнее.

Кроме того, книга представляет собой полемику с голосами многих расположенных к Милошу людей, в частности с Анджеем Франашеком[7]7
  Польск. Andrzej Franaszek (р. 1971) – литературовед, биограф Чеслава Милоша.


[Закрыть] и Станиславом Бересем[8]8
  Польск. Stanisław Bereś (р. 1950) – современный польский поэт, литературный критик, переводчик и историк литературы.


[Закрыть]. Ведь меня интересует дух истории, почти автоматическая цепочка положительных ассоциаций с войной: солидарность, братство, целомудрие, жертвенность, гордость, поступок. Я бы хотела освободить эти понятия от их романтической или рыцарской родословной, перенести их на гражданское лицо. Это нелегко, ибо Дух Истории, который у Милоша прогуливается и посвистывает[9]9
  В «Поэтическом трактате» он гуляет там, «где дым от крематория клубится / И где по деревням звонят к вечерне» (Горбаневская Н. Мой Милош. М.: Балтрус, 2012. С. 34).


[Закрыть], после короткого перерыва вновь ускоряет шаг. Да, история в самом деле нарастает.

I. Насилие

Чеслав Милош принадлежал к поколению, пережившему крупнейшие европейские катастрофы XX века. Он родился в 1911 году в Российской империи, умер в 2004 году в Польше, в Кракове.

«Мои первые воспоминания детства, – писал он в письме к Ежи Анджеевскому, – нескончаемые вереницы повозок на дорогах, забитых толпами беженцев, рев погоняемого скота, зарева 1914 года, революционный октябрь в России»[10]10
  Милош Ч. Легенды современности: оккупационные эссе. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. С. 235.


[Закрыть]. Слова эти были написаны в 1942 году в оккупированной Варшаве, годом позже поэт записал похожее признание, на сей раз в стихотворении «Бедный поэт»:

 
…с тех пор, как открылись мои глаза,
я не видал ничего,
Кроме резни и пожаров, кроме лжи, униженья
И смешного бесчестья гордыни.
 

(Перевод А. Драгомощенко)

Эти строки служат эпиграфом к данной книге, поскольку вопросы войны, насилия и унижения настойчиво возвращаются во всем творчестве Милоша. Значение этой темы кажется мне сегодня не меньшим, чем семьдесят семь лет назад. Стоит напомнить и другой эпиграф, слова, сказанные Марией Янион на Конгрессе польской культуры: «Народ, который не умеет существовать без страдания, вынужден сам себе его причинять».

Обе цитаты из Милоша неслучайно взяты из текстов, написанных в 1942 и 1943 годах в Варшаве, где поэт провел бо́льшую часть войны. В 1943 году усилились преследования со стороны оккупационных властей, было подавлено восстание в гетто, а затем уничтожено и само гетто, то есть были истреблены тысячи его жителей и сожжена четвертая часть города. Вспоминая тот период, Милош назвал Варшаву «анусом Европы»[11]11
  Фьют А. Беседы с Чеславом Милошем / Пер. А. Ройтмана. М.: Балтрус-Новое издательство, 2006. С. 218.


[Закрыть]. Это момент перелома в его поэтическом творчестве, а также кристаллизации его позиции по отношению к гражданским обязанностям. «Перед поэтом, – писал он позднее, – независимо от того, в какой захваченной стране он проживал, но особенно в Польше, стояли две задачи: во-первых, не поддаваться отчаянию; во-вторых, стараться угадать причины тотального триумфа зла» (WW[12]12
  Список сокращений см. на с. 182–183 наст. изд.


[Закрыть], 412). Поэт должен был также найти новый язык, а «новая поэзия – интеллектуальная и ироничная – суметь дать отпор жестокости и ощущению абсурда» (WW, 415).

В своих автобиографических текстах Милош отмечает, что на его формирование повлияли столкновения с насилием, которое свойственно не только природе, но и истории, творимой человеком. В «Долине Иссы», романе о своем детстве, он описывает всеядность природы, познает, что такое смерть и ее причинение. Страдание для него зло, а природа – страдание безвинное. Он пишет об этом в адресованном Тадеушу Ружевичу стихотворении «Unde malum» («Откуда зло»). О природе зла он рассуждает и в книге «Земля Ульро». Однако не буду поднимать эту тему. Здесь я займусь рассмотрением насилия, его форм и исторического контекста.

Тело

«Каждому ли из людей от рождения суждено страдать от насилия?» – пишет Симона Вейль в эссе о войне[13]13
  Вейль С. Формы неявной любви к Богу / Пер. П. Епифанова. М.: Квадривиум, 2017. С. 158.


[Закрыть]. Я цитирую ее не случайно, влияние ее трудов на Милоша было огромным. В эссе, из которого взята цитата, Вейль исследует насилие в отношении тела. Сила обращает тело против него самого, делает его орудием пыток и в конце концов уничтожает, превращает в вещь[14]14
  Там же.


[Закрыть]. История реализуется через тело и его движение во времени и пространстве. Присущий Милошу рефлекс несогласия, во многом определивший его жизнь, встроен в его тело, а не только в разум.

Поскольку сила отпечатывается в теле, ее трудно передать с помощью языка и даже на картине – обычно видны только ее последствия. Страдающее тело не может выразить того, что с ним происходит, оно извлекает из себя только крик, как монотонное «А» в стихотворении Збигнева Херберта «Аполлон и Марсий»:

 
голос Марсия
только кажется
монотонным
и состоящим из одной гласной
А
 
 
в сущности
Марсий
повествует
о неисчерпаемом богатстве
своего тела
 
 
лысые горы печени
пищевода белые ущелья
шумящие леса легких
сладкие холмики мышц
суставы жёлчь кровь и дрожь
зимний ветер костей
над солью памяти[15]15
  Херберт З. Аполлон и Марсий // Херберт З. Обновление взгляда / Пер. А. Ройтмана М.: ОГИ, 2018. С. 275.


[Закрыть]
 

Этот внутренний пейзаж тела является описанием, а не нарративом: тут нет повествования, время остановилось, в нем ничего не происходит – страдание длится, сосредоточенное на самом себе. Визуальные сцены насилия, например в «Бедствиях войны» Гойи, страшные по своей сути, также не связаны между собой никаким нарративом: каждая из сцен самодостаточна, как если бы мир кончался именно на ней. Это выражают подписи под всеми восьмьюдесятью тремя офортами, которые Гойя создал в 1810–1820 годах и на которых изображены зверства наполеоновской оккупации Испании: «Невозможно на это смотреть», «Это плохо», «Еще хуже», «Хуже всего», «Варвары!», «Безумие», «Почему?»[16]16
  Sontag S. Regarding the Pain of Others. New York, 2003. S. 44–45. (Русский перевод: Сонтаг С. Смотрим на чужие страдания. М.: Ad Marginem Press, 2013.) См. также: Benfey C. Introduction [Введение] // Weil S., Bespaloff R. War and the Iliad [Война и «Илиада»] / Transl. M. McCarthy. New York, 2005. S. XI.


[Закрыть]. Здесь видна пропасть между насилием и смыслом; подписи являются восклицаниями, указывают на беспомощность языка. Боль и физическое насилие невыразимы на языке привычного общения, они прерывают контакт человека с миром значений. Разрыв затрагивает обе стороны, как страдающий, так и равнодушный мир[17]17
  Scarry E. The Body in Pain: The Making and Unmaking of the World [Тело, испытывающее боль: создание и разрушение мира]. Oxford, 1985.


[Закрыть].

Это не означает, что насилие с его пугающей вездесущностью не подвергалось анализу. Из многих определений нам подойдет здесь антропологическое описание насилия, так как оно сочетает в себе применение силы с преднамеренным унижением. Такое определение приводит Иоанна Токарская-Бакир в обзоре разнообразных форм насилия и их концептуализации. «Насилие – это спорное применение разрушительной физической силы с возможными смертельными последствиями, представляющее собой преднамеренное унижение одних человеческих существ другими». Это понятие негативное, редко используемое насильниками, «явно предназначенное для жертв и свидетелей»[18]18
  Tokarska-Bakir J. Antropologiczne teorie przemocy 1980–2011 [Антропологические теории насилия 1980–2011] // Przemoc antyżydowska i konteksty akcji pogromowych na ziemiach polskich w XX wieku [Антиеврейское насилие и контексты погромных акций на польских землях] / Red. K. Zieliński, K. Kijek. Lublin, 2016. S. 21–46.


[Закрыть]. Насильники, как правило, изображают себя вынужденными обороняться жертвами. Сказанное в равной степени относится к психическим и символическим формам насилия, которые были повсеместно распространены во время войны.

В связи с возрастающим насилием – в 1943 году в Варшаве – Милош уходит в состояние предельной безэмоциональности.

Поражает масштаб разнообразных поэтик, использованных во время войны Милошем, – от просветительских, сентиментальных (знаменитая поэма «Мир») до современных, аскетических. Складывается впечатление, будто Милош ставил каждую из исторических эпох польского стиха перед лицом самых ужасных военных испытаний и «исследовал» их выносливость в экстремальных этических ситуациях[19]19
  Matywiecki P. Portrety. Czesław Miłosz (1911–2004) [Портреты. Чеслав Милош (1911–2004)] // Literatura polska wobec Zagłady (1939–1968) [Польская литература о Катастрофе] / Red. S. Buryła, D. Krawczyńska, J. Leociak. Warszawa, 2012. S. 238.


[Закрыть].

Это не безразличие и не технические упражнения – это попытка самозащиты. Во время войны, говорит Милош, сосредоточенность на форме была спасением.

Это была операция аутотерапии, согласно следующему рецепту: если всё в тебе – дрожь, ненависть и отчаяние, пиши предложения взвешенные, совершенно спокойные, превратись в бестелесное создание, рассматривающее себя телесного и текущие события с огромного расстояния[20]20
  Милош Ч. Легенды современности. С. 440.


[Закрыть].

В зрелых военных стихах, тех, которые Милош писал с 1943 года, видны многочисленные попытки описать насилие, не глядя ему прямо в глаза. В первой части стихотворения «Бедный христианин смотрит на гетто» мы видим акцию уничтожения, ее сила направлена против вещей; человеческая субъектность, человеческие тела уже под землей. Насилие по отношению к телу совершает здесь природа: тела, а точнее, их части пожирают насекомые. Повторяемость действий ненасытных насекомых, акцент на них выводят стихотворение за пределы морали. Жестокость природы, хотя и ужасна, не принадлежит к универсуму человеческих ценностей.

Если, однако, мы присмотримся пристальней к этой оргии уничтожения, то увидим в ней погром или мародерство после погрома:

 
Не выдерживает бумага, резина, шерсть,
мешковина, лен,
Материя, хрящ, клетчатка, проволока,
змеиная кожа…
 

(Перевод С. Морейно)[21]21
  Лаура Кверчоли-Минцер обращает внимание на подобное перечисление в стихотворениях Владислава Шленгеля «Вещи» («Rzeczy») и Зузанны Гинчанки «Non omnis moriar». См.: Quercioli Mincer L. Dwa wiersze z Szeolu. Zagłada Żydów w okupacyjnych tekstach Czesława Miłosza [Два стихотворения из Шеола. Уничтожение евреев в оккупационных текстах Чеслава Милоша] // Rodzinny świat Czesława Miłosza [Родной мир Чеслава Милоша] / Red. T. Bilczewski, L. Marinelli, M. Woźniak. Kraków, 2014. S. 183–193.


[Закрыть]

На это указывает и один из вариантов названия. Первоначальное, как и во многих других стихотворениях цикла «Мир (Наивная поэма)», название состояло из двух слов – «Бедный христианин». Вероятно, Милош заменил его на «Бедный христианин смотрит на гетто», опасаясь, что стихотворение не будет понято так, как он задумал. Через год после появления стихотворения в печати, возможно, на основе одного из бытовавших вариантов, название будет расширено: «Бедный христианин смотрит на резню в гетто»[22]22
  В издаваемом в Лондоне журнале «Nowa Polska» (1946. Том 6, тетрадь 3, с. 145). См.: Bem P. Dynamika wariantu. Miłosz tekstologicznie [Динамика варианта. Милош текстологически]. Warszawa, 2017. S. 139–140.


[Закрыть]. Но автор последнего варианта – не Милош.

Вторая часть стихотворения касается вопроса о моральной ответственности «прислужников смерти / Необрезанных». Субъектность, хотя и рассматриваемая безлично, однозначно приписывается человеку. А когда насилие совершается, его сопровождает молчание, как и в другом стихотворении того же периода, «Campo di Fiori». Охваченный огнем Джордано Бруно не кричит, не издает ни звука. Молчание отделяет его от мира. Если подвергаемое пыткам или умирающее тело и издает какой-то звук, то это «вой» еврея, всю ночь умирающего в глиняной яме (из «Поэтического трактата»), либо «заунывный плач» заключенных в вагонах, проезжающих по «Окраине» (из сборника «Спасение» («Ocalenie»)). В обоих случаях перед лицом смерти из этих людей извергается не человеческий, а звериный голос, язык страдания, не знающий слов, уже цитировавшийся «рёв погоняемого скота». Словно страдание выводило их за пределы человечества и переносило в другой мир. Не нам (равнодушным) был адресован их зов.

Мать

В польской литературе образ матери часто становится образом страдания. В стихотворении «Подготовка» (1984) рассказчик долго собирается написать «большое произведение»,

В котором мое столетие явится, каким было.

Но он все еще медлит:

 
Нет, это будет не завтра. Лет через пять, десять.
Всё ещё много думаю о занятиях матерей
И о том, что такое рожденный женщиной человек.
Сворачивается в клубок и голову прикрывает,
Под пинками тяжелых сапог; горит пламенем ясным,
На бегу; бульдозер его сбрасывает в липкую яму.
Её дитя. С медвежонком в объятьях.
В наслажденье зачатый.
 
 
Не научился еще говорить я, как надо, спокойно.
А гнев и жалость вредят равновесию стиля.
 

Насилие показано в этом стихотворении как последовательность образов, чуть ли не кадров; нас поражает взгляд матери, которая в каждом страдающем видит ребенка, ребенка, по своей природе беззащитного и невинного. Образ матери как знак боли появляется во многих текстах Милоша, в том числе в его книге о Варшавском восстании «Захват власти», по мнению Стефана Хвина, написанной с «женской точки зрения»[23]23
  Chwin S. Czesław Miłosz wobec powstania warszawskiego [Чеслав Милош о Варшавском восстании] // Teksty Drugie. 2011. № 5. S. 73.


[Закрыть]. «В „Захвате власти“ удивляет постоянное присутствие „матери“, которая неоднократно появляется в различных ипостасях и обычно сталкивается с миром смертоносных мужских принципов»[24]24
  Ibid. S. 75.


[Закрыть]. В стихотворении о Тадеуше Гайцы «Баллада» (1958) также появляется образ его матери, Ирены Гайцы. Верная памяти сына, она возвращается с кладбища и смотрит на город, в котором жизнь течет своим чередом, уже без него[25]25
  К слову сказать, сам Гайцы написал исполненное предчувствия смерти стихотворение «Прощаясь с матерью» («Żegnając się z matką»). См.: https://polskapoezja.com/gajcytadeusz/zegnajacsiezmatka/


[Закрыть]. Боль матери – это протест против насилия, против традиционных способов изображения матери, гордящейся сыном, готовым принести себя в жертву на алтарь Отечества. Милошу ближе точка зрения Марии Янион, которая утверждает, что в «Дневнике Варшавского восстания» Мирона Бялошевского «мать – воплощение гражданственности»[26]26
  Janion M. Wojna i forma. S. 91. Алина Марголис-Эдельман говорила, что в гетто самой тяжелой была судьба матерей. А Анна Павелчинская именно «Матерям» посвятила свою книгу «Wartości a przemoc. Zarys socjologicznej problematyki Oświęcimia» [Ценности и насилие. Очерк социологической проблематики Освенцима]. Warszawa, 2004 (первое издание 1973).


[Закрыть]. Пожалуй, именно гражданственность имел в виду Стефан Хвин, когда говорил о «женской точке зрения».

Вера

Именно своей матери Милош обязан религиозным воспитанием, католицизм стал частью его польско-литовской идентичности. Далеко не во всем согласный с требованиями католической ортодоксии, перед смертью он написал письмо Иоанну Павлу II с просьбой подтвердить, что он был хорошим католиком. Тем не менее, говоря о началах христианства на территориях «родной Европы», Милош видит главным образом насилие. Религиозных миссионеров он представляет жестокими захватчиками, «похожими на танки и носящими поверх брони белые плащи с черными крестами»[27]27
  Милош Ч. Родная Европа / Пер. К. Старосельской и др. М.: 2011. С. 17.


[Закрыть]. «Эпопея христианского миссионерства, – продолжает он, – была в основе своей эпопеей убийств, насилия и бандитизма, а черный крест надолго остался символом бедствия хуже любой чумы»[28]28
  Милош Ч. Родная Европа. С. 17.


[Закрыть]. Эту точку зрения и симпатию по отношению к насильно христианизированным «благородным дикарям» Милош приписывает книгам, прочитанным в детстве, «когда формируется психика. Из прочитанного тогда, – пишет он, – мы вынесли абсолютно инстинктивное отвращение к насилию, какая бы идеология его ни маскировала, а также известное сомнение в правоте цивилизаторов любого разбора»[29]29
  Милош Ч. Родная Европа. С. 18.


[Закрыть].

Таким образом, Милош был глубоко убежден в колонизационном характере христианства в языческой Литве. Осознание этого может частично объяснить его манихейский отход от католической ортодоксии и интерес к пацифизму в буддизме. В беседе с Иренеушем Каней Милош говорил, что его поэзия и мышление содержат «очень сильные буддийские элементы, а причиной тому отзывчивость к боли мира…»[30]30
  Kania I. Czesław Miłosz a buddyzm [Чеслав Милош и буддизм] // Dekada Literacka. 2011. № 1–2. S. 82.


[Закрыть] Этот интерес был очень интенсивным во время войны, когда благодаря переводам Леопольда Стаффа Милош познакомился с поэзией Востока.

Именно во время Второй мировой войны Милош в поисках объяснения «триумфу зла» выходил за пределы христианства. Буддизм был для него примером «объективной мысли», то есть «видения действительности такой, какая она есть»[31]31
  Ibid.


[Закрыть]. «У Милоша, – пишет Каня, – оно проявляется в стремлении к „объективной поэзии“, переламывающей солипсизм, чуму современной поэзии». Такая позиция нашла выражение в «наивном реализме» написанного в оккупированной Варшаве цикла «Мир (Наивная поэма)»[32]32
  Ibid.


[Закрыть]. Милош понимает буддизм как религию, которая призывает внимательно смотреть на мир. И лишь потом приходит сочувствие. В своей поэзии он колеблется между отстраненностью («черствостью сердца») и всеохватным состраданием.

II. Гражданское лицо в оккупированной Варшаве

Война, или Ножницы

Поскольку война – экстремальный социальный опыт, в литературе она ищет экстремальной образности. А также высочайшего морального тона. Здесь наиболее широко раскрываются ножницы противопоставлений: добро – зло, наш – чужой, честь – позор, верность – предательство и, конечно, солдат – гражданское лицо. Противопоставленные категории абсолютизируют различие, поскольку в основе их разделения лежит пара «жизнь – смерть». Хотя война осязаемо реальна, эти понятия выступают на уровне сверхреальном: не каждая смерть противопоставлена жизни, смерть в сражении может означать вечную жизнь, посмертную жизнь в славе. Честь, рыцарство связаны с братской дружбой, преданностью, величием, славой. Военные гимны изобилуют подобными словами.

Эти понятия не отображают военную реальность, они лучше всего подходят для описания рыцарских турниров. И уж точно не годится они для описания войн XX века, когда насилие становится массовым, анонимным и случайным. Война милитаризирует всё, даже такие слова, как «мать». В гитлеровской Германии, в странах, охваченных милитаристским безумием, матери получали ордена за рождение будущих солдат[33]33
  Koonz C. Mothers in the Fatherland: Women, the Family and Nazi Politics [Матери в стране отцов: женщины, семья и нацистская политика]. New York, 1987.


[Закрыть]. Массовый и едва ли не промышленный характер резни Первой и Второй мировых войн даже величайшую победу превращал в поражение. Сверхреальность подобной лексики допускала и обратную метаморфозу: поражение могло обернуться моральной победой. Польская история знает немало подобных утешительных превращений.