Текст книги "Сборник рассказов о странностях любви"

Ну, а случайных встреч не предусмотришь, как эту, с Луисом Гонсалесом.

Надо сказать, что он организовал тогда поездку в Мексику наилучшим образом. Лиза объездила полстраны, облазила пирамиды и прочитала наиболее известные исследования по теме. Результатом этого стал небольшой сборник мексиканских сказок, – вольное переложение для восприятия европейскими детьми легенд и мифов о могущественных богах дождя, солнца, земли и луны…

Лизу очень увлекла эта работа. Книжечка была действительно издана, почему-то в Польше и Болгарии, а не на ее родине. Но тогда особым спросом она не пользовалась. А уж позже и подавно. К детям пришел их бледнолицый друг компьютер, и они вообще, кажется, перестали читать книги, а сказки тем более. Ветхая народная мудрость интенсивно вытеснялась «нидзями», «бетманами», «пауками» и прочими монстрами модерновых технологий.

Кстати, ее бывший муж, Георгий и бывший любовник Гонсалес, и другие, приехавшие навестить сейчас больного друга, были, некоторым образом, причастны к этим процессам. Первоклассные инженеры – электронщики, программисты, талантливые робототехники, они давно входили в интернациональные группы при американских киностудиях, где выпускались фильмы в жанре «звездных» войн. Вместе с сотнями других специалистов, собранных со всего света, эти фанаты новейших технологий, «яйцеголовые», самозабвенно трудились, разрабатывая модели инопланетян и космических кораблей. Затем с детской радостью они перекинулись на выдумки электронных спецэффектов, ужастиков и страшилок в триллерах и фильмах про катастрофы и катаклизмы, потом пошли всякие компьютерные чудеса в сериалах про волшебников и так далее.

Американцы находили нужных специалистов, собирая из разных источников информацию о будущем кандидате. Мозги он умели ценить и пользовались их «утечкой» из многих стран. Когда Георгий был впервые включен в одну из таких групп – разработчиков, Лиза очень обрадовалась, но сами фильмы, все эти «фэнтези», ее не интересовали.

«Ацтекский» период в ее жизни прошел, и она больше никогда не возвращалась ни к своей работе над сказками, ни к другу Гонсалесу.

На террасе пока почти все были заняты жаркой мяса в печке, Луис, улучив момент и стараясь не уронить достоинства, задал ей докучливый вопрос, почему она так неожиданно покинула его сто лет назад. В ответ она только рассмеялась и вполне дружески и равнодушно чмокнула его в щеку. Слишком долго и неразборчиво пришлось бы ему объяснять вещи, до конца не понятые и ею самой.

Пребывание в Мексике принесло Лизе одно открытие, которое странным, почти мистическим образом повлияло на ее жизнь, а однажды сыграло и роковую роль.

К концу ее путешествия по Мексике и желая отметить расставание с Лизой, Гонсалес пригласил ее в ночной ресторанчик «Ринкон де Андалусиа» – «Уголок Андалузии», где к хересу подавался концерт группы, исполнявший фламенко. Пока зрителям раздавали напитки, на сцену выходили девушки. Они садились на стулья, небрежно, но очень умело, одним грациозным движением расправляли широченный подол платья с многочисленными оборками и застывали как сфинксы. Гладко зачесанные волосы, собранные на затылок в пучок, сильно накрашенные глаза, ярко-красные губы, поднятые вверх подбородки под прямым углом к стройной шее; руки соединены ладонь к ладони, готовые отбивать ритм. Потом появились молодые мужчины в черных брюках, плотно затянутых на талии поясом. Сверху белая блуза с широкими рукавами, на голове – шляпа с маленькими полями. И те и другие были «бальнаорес» – танцовщики. Наконец, вышли два гитариста в сопровождении «кантаорес» – певцов фламенко, одной женщины и двух мужчин, все трое солидного возраста, с сединой в черных волосах. В зале горели только настольные свечи, которые предусмотрительно зажгли официанты. Сцена тоже была в полумраке. Лица и фигуры артистов высвечивались как бы всполохами костров, горевших где-то невидимым пламенем. В наступившей внезапно полной тишине раздались звуки гитары. И вслед за этим послышался голос, гортанный, чуть хриплый, пронзительный. И стало происходить нечто магическое.

На зрителей обрушились торжественно – трагические ритмы, звуки, которые сначала как бы нащупывали, искали у каждого тайный вход в душу. Коснувшись и ощутив ответный трепет, они поглощали и тянули душу в бездну, туда, где глубоко внутри плещутся и бурлят страсти. Не найдя реального выхода, они остаются, чтобы терзать человека вечным поиском, мучительным желанием достижения неизвестного, стремлением обрести идеальное равновесие, найти гармонию между земным и небесным. Попытки безуспешны. И человек продолжает пребывать в замкнутом и противоречивом пространстве, круге своих страстей и своего бытия. Круг очерчен, он невидим, но вполне ощутимый.

Лиза, не отрываясь, смотрела на сцену. Она не притронулась к бокалу, она не обменялась ни одним взглядом с Луисом, который пытался ей что-то объяснить или спросить. Она ничего не замечала. Она была там, на сцене вместе с этими людьми или наоборот, их голоса, движения, а главное, их страстный и трагический вопль входил в нее через кожу, проникал в самую глубину ее существа, находил там отклик, сочувствие и сострадание. Ничего подобного она не испытывала раньше.

До того, пока Лиза не увидела впервые фламенко, она считала, что аргентинское танго есть самый прекрасный танец, изобретенный в мире для влюбленных. Тому немало способствовал опыт школьных лет. Вечеринки одноклассников проходили под звуки танго, старых еще, довоенных, типа «Брызги шампанского» или «Утомленное солнце». Надо было, обнявшись, медленно двигаться между стульями, табуретками и диваном, стараясь ничего не задеть, а главное, не разъединиться. Мелодии танго так подогревали эмоции шестнадцатилетних девчонок, что они сразу влюблялись в своих партнеров, ну а те, соответственно, в своих партнерш.

Гораздо позже, уже в Америке, в одном из ночных клубов Лиза впервые увидела настоящее аргентинское танго. Ее поразила открытая, откровенная чувственность танца, его вполне зримая эротика.

В танце фламенко она тоже увидела чувственность, но другого рода, не телесную, а душевную, или даже духовную. Была и эротика, рафинирована настолько, что тела танцующих не касались друг друга. То была высочайшая сублимация отношений мужчины женщины. Это был экстаз отрешения, трагедия отказа от любви во имя ее сохранения. В паре, танцующей фламенко, каждый остается сам по себе, приговоренный чьей-то волей на одиночество. Каждый находится в своем круге обреченности. Даже, когда он и она приближаются, чтобы, стиснув объятья, не разжимать их, между ними появляется бледный призрак смерти. И они снова расходятся.

Лизе показалось, что она поняла самую суть философии фламенко. Потрясенная увиденным, вернувшись ночным рейсом в Нью-Йорк, она разбудила тогда Гошку и до рассвета вдохновенно рассказывала ему о своих ощущениях. Наверное, в ту ночь Лиза и сказала ему, что очень хотела бы побывать в Андалузии и услышать фламенко именно там, на родине танца.

Закончилось ее увлеченность ацтеками, начался период фламенко. С прежним энтузиазмом она теперь ринулась в библиотеку, чтобы найти, прочитать, пересмотреть все о происхождение танца, истории развития, жанрам, знаменитым исполнителям. Она накупила тогда гору кассет и слушала, слушала хриплые трагические голоса, стараясь проникнуть в эту завораживающую тайну «кантаорес» – певцов фламенко. Конечно, она узнала, что есть жанр веселого фламенко – аллегро, есть даже и забористые частушки – «коплас», не хуже русских деревенских, но для себя она признала только трагический вариант «канте фламенко», только его считая «аутентико» – настоящим, классическим, истинно андалузским. Она восприняла суть танца как борьбу межу земным и небесным, между жизнью и смертью. Ей казалось, что она стала обладательницей тайны, она гордилась приобщением к ней, как будто вступила в какое-нибудь могущественное общество масонов по личной рекомендации командора. Ей стала понятна одержимость Гарсии Лорки, Де Фальо, их друзей, которые еще в конце двадцатых годов прошлого века взялись организовать первый в Испании фестиваль андалузского фламенко.

Проанализировав все прочитанное и продуманное, Лиза написала тогда небольшое эссе о фламенко, отправила его знакомому редактору одного эмигрантского русского журнала, получила лестный отзыв. Теперь она считала, что умозрительное проникновение в философию фламенко непременно поможет ей освоить танец практически. Так ей казалось. К тому же она была музыкальна, обладала необходимой для танца гибкостью и чувством ритма. И она пошла на курсы фламенко.

Действительно, она довольно быстро и неплохо усвоила основные шаги, движения бедрами, пластикой рук, характерным «степом» фламенко. Но педагог, Мария-Долорес, пожилая профессиональная танцовщица, андалузка по происхождению, не скрывала скепсиса, глядя на Лизу. Как-то после месяца обучения, сидя в перерыве за чашечкой кофе и очередной крепкой сигаретой, Мария Долорес спросила: «Хочешь заплатить за второй месяц и продолжать заниматься? – Не дожидаясь ответа, без паузы, продолжала. – Приходи, я беру всех, этим и зарабатываю. Но ты никогда не станешь настоящей „бальнаорой“. Ты не отдаешься полностью танцу, ты не отдаешь себя любви, до дна, без остатка. Ты всегда наблюдаешь себя как бы со стороны, остаешься вне стихии фламенко, вне стихии любви».

Лиза выслушала этот своеобразный приговор молча, без возражений и вопросов. Просто допила кофе и не пошла не только на оплаченный последний урок, но вообще больше не появлялась в зале. В душе осталась какая-то досада, она забросила кассеты и не взяла их с собой, когда перелетала через океан в Европу.

Через много лет, сейчас, Лиза вдруг вспомнила то давнее пророчество андалузской цыганки. «Как ей удалось так четко и прямо определить мою ущербность, о которой я в то время едва-едва начинала догадываться: неумение любить, нежелание так называемой всепоглощающей любви. Как она поняла?».

Невероятно, но оказалось, что Гошка читал ее опус о фламенко. Он еще в день приезда признался, что решение о приобретении дома именно в Андалузии пришло к нему после этой статьи.

– Почему? – спросила Лиза.

– Потому, что я понял, что ты любишь эту землю и все, что с ней связано, а ты редко что любишь, а уж кого, и подавно.

На что Лиза, с некоторой бравадой ответила.

– Да, признаюсь, я дама легкомысленная, непостоянная. Привязанности, увлечения меняю часто и быстро.

– Ты не рада, что дом в Андалузии? Ты же, помню, год, если не больше, моталась по всему городу, где твои любимые цыгане пели и плясали.

– Ну, что ты, я рада, безмерно рада, что я здесь. Я была в Испании, много раз, только на севере, а в Барселоне почти целый год. Преподавала русский язык испанцам, каталонцам, вернее. Но ниже Валенсии на юг не спускалась.

– А почему? Сюда, на Коста дель Соль с севера поезда ходят и автобусы, – все приставал с вопросами любопытный Гошка, который, будучи занудой, как его вслух называла Лиза, всегда хотел докопаться до истины.

Но как объяснить другому то, что ей самой было не ясно? Что, странствуя по Испании, она, действительно, обходила стороной Андалузию, как будто опасаясь, что эта огненная земля фламенко может затянуть ее в свой омут, предчувствуя, что этого ей не избежать.

И тогда Лиза резко, более, резко, чем ей хотелось, ответила:

– Ты же знаешь, давно понял, что я не возвращаюсь к тому, что когда-то очень любила и к тем, кого любила…

– Стало быть, мне хоть в этом повезло. Ты меня никогда не любила, и вот мы вместе, ты снова со мной, приехала, откликнулась на зов страждущего.

Гошка старался говорить легко, быть остроумным. Лиза делала вид, что у него получается.

– Спасибо, Гий, что позвал меня в Андалузию, – сказала серьезно, без иронии и улыбки Лиза и поцеловала его в небритую щеку. Я сто лет мечтала сюда попасть, и вот я здесь.

– Значит, я двести, потому как год без тебя я считаю за два, – снова попытался пошутить Гошка, осекся и спросил: «Ты не против, я прилягу? А потом пойдем осматривать окрестности».

Она была не против, но в тот вечер они так и не выбрались никуда. Перелет и переезд дался Гошке тяжело. Убедившись, что он спокойно спит, Лиза с интересом стала обходить весь дом, находя все новые интересные уголки, предметы, вещи, книги. Она разобрала небольшой чулан – «трастеро», где обнаружила старенький компактный приемник «Филипс». Смахнув пыль и включив, обрадовалась, что он замечательно работает, ловит массу станций. Она крутанула ручку и тут же раздались знакомые тревожные звуки гитары. Лиза вздрогнула, снова почувствовав захватывающую и будоражащую силу фламенко. Она поспешно отошла от приемника, оставив за спиной гитарный призыв фанданго, и стала подниматься на верхнюю веранду.

Видимо, недавно, прошел дождь: перила были мокрыми, а листья пальмы от влаги стали тяжелыми и отдыхали, привалившись к стене дома. Лиза стояла и слушала ночь, но и здесь в долетающем рокоте моря она уловила те же хриплые стоны фламенко. Ей казалось, что в этих звуках явно слышалась угроза, призыв то ли к смерти, то ли к отмщению за нее. Она отпрянула от перил, захлопнула застекленную дверь, повернула ключ и поспешно вернулась в комнату. Она стала переводить рычажок приемника, выбирая подходящую волну и, пройдя несколько станций, остановилась, услышав «Рапсодию в голубом» Гершвина. Как потом оказалось, на выбранной волне в любое время и почти без рекламы можно было слушать хорошую добротную музыку, отличные оркестры, певцов, – «хиты», проверенные временем. Программа так и называлась «Лучшее. XX век».

Общаясь с Племяшкой, Гий ни словом не упоминал о своей болезни. Даже когда Ольга позвонила и высказала намерение навестить их здесь, Гий, не задумываясь, объяснил, что они отправляются в круиз, о котором давно мечтали, уже куплены билеты. Еще сказал, что летом, он прилетит в Москву, и они махнут на дачу, разведут костер и поедят шашлычков под водочку. «Свяжись с мамой Машей. Хорошо бы и она подъехала», – добавил Гошка, заканчивая разговор. Он говорил о планах на лето так спокойно и убедительно, что даже Лиза на мгновенье чуть не поверила, что все обойдется, и они, в самом деле, поедут в круиз, а потом в Москву.

У Гия стал пропадать голос, и он уже редко брал трубку, когда высвечивал московский номер. Подходила Лиза и придумывала разное, почему дядька не подходит к телефону. Хорошо, что Племяшка не слишком часто звонила или присылала электронные послания. В любом случае, их содержание не требовало детального отчета о здоровье и самочувствии.

Письмо. – Гий выбрал отличный дом. Я тебе его уже описала немного. Жизнь идет размеренно, как и подобает в наши годы. Мы редко теперь спорим, а помнишь, какие мы все, ты тоже, были спорщиками? Каждый стоял на своем и упирался как БТР. Знаешь, сколько мы уже знакомы с твоим дядькой? Я сегодня подсчитала – почти полвека. Ну да, такое бывает. Мы ведь вместе росли, у нас была одна компания, общие друзья-приятели. Ты, наверное, долго не могла простить нам, что мы взяли и уехали, и оставили тебя, предали. Прими мое запоздалое до ненужности «прости». Прости, прости…

Лиза написала «прости» еще раз десять, потом встала и пошла к приемнику, сделала чуть громче звук и дослушала до конца дуэт Армстронга и Эллочки Фитцжеральд. Лиза стояла и подпевала: «Хелло, Долли, ит из ми, Долли».

Письмо давалось с трудом. Она никак не могла, не решалась подготовить племянницу, тридцатипятилетнюю «девочку» к неизбежному. Строго говоря, Ольга не была ей родственницей. Родным ей был Гий. Так его называла Племяшка, оставив от длинного имени Георгий, последний слог. «Дядями» были чужие, другие мужчины, в том числе и многочисленные поклонники ее матери. С детства Оленька гораздо чаще находилась в доме бабушки Зины, матери Гошки. Потом в доме появилась Лиза. Мать Племяшки, Маша или «княжна Мэри», как ее называли друзья, была сводной сестрой Георгия по матери. Отец Георгия, крупный инженер – металлург нелепо погиб при аварии на уральском комбинате во время своей командировки, а отец Маши куда-то сгинул после рождения дочери.

Георгий обожал свою Племяшку, она – его. Лизе удалось не только вписаться в их союз, но и укрепить его. Баба Зина туда не входила, ревностно, а порой и злобно наблюдала обособление «троицы». Вина за это, естественно, падала на инородное тело в семье – Лизу. Обстановка становилась все более напряженной, интересной работы по своей специальности искусствоведа Лиза не находила, и ей пришло в голову уйти, уехать насовсем, не только из этого дома, но из страны. Тем более, что многие друзья и знакомые уже уехали или готовились к отъезду: наступила очередная мощная волна иммиграции из Союза в Израиль. Лиза нашла каких-то родственников на «святой земле», получила вызов, подала заявку и через полгода ей выдали разрешение на выезд в Израиль.

И все-таки, она собралась покинуть страну скорее не из протеста и жизненной неурядицы, а в силу определенной авантюрности характера и рано обнаружившейся охоте к перемене мест. Она далеко не трагически воспринимала риск потери советского гражданства. Взамен, как ей казалось, она становилась гражданином мира. Такое ощущение явилось совсем не вследствие глубоких и долгих размышлений. Для этого у нее не было достаточно ни времени, ни знаний. У нее отсутствовало тогда, да так и не появилось потом, четкое осознание себя человеком определенного рода – племени, гражданином определенной страны, или хотя бы определенной нации, этнической группы. Она смело, до нахальства, считала себя частью человечества в целом, частью мира, земли и даже космоса. Может быть, причиной тому была и ранняя смерть родителей, отсутствие по-настоящему близких и родных людей. Возможно, так же, и благодаря тому, что к ее генеалогическому дичку на протяжении столетия были привиты самые разнообразные породы.

В общем, она уезжала без особых сожалений и разочарований, без ностальгических содроганий, предусмотренных контекстом события. Поехала в подмосковный лес, постояла на месте, где как она узнала уже после реабилитации, были расстреляны и похоронены дед с бабушкой (врачи оба), потом положила цветы на могилу родителей, привычно поплакала от тоски, что они умерли такими красивыми и молодыми, помолилась придуманной молитвой и все, поехала.

Совсем другое пришлось пережить Гошке. Отношения Лизы со свекровью, Зинаидой Терентьевной постепенно, но неуклонно приходили в упадок. Зина, конечно, замечала, как дружная троица все больше обособлялась в автономию и конечно, очень ревностно и ревниво воспринимала растущее влияние Лизы, чужака в доме, на ее родных, внучку и сына. То, что ее сын, Георгий, гениальный русский мальчик, полюбил девчонку – сироту из бедной полу – еврейской семьи, привел в дом, она давно, как бы смирилась. Но то, что он, коренной русак, советский человек, сын ее, члена партии с 41-ого года, решил поехать на постоянное место жительство в Израиль, она принять не могла.

«Как он страдает, как он разрывается между любовью к родине и любовью к тебе», – патетически кричала свекровь на кухне, жаря котлеты. Она все еще надеялась, что Георгий изменит свое решение, она настаивала, чтобы Лиза повлияла на него, чтобы приказала не следовать за ней, чтобы, наконец, скорее сама уезжала и дала ему свободу. Перед самым отъездом разрыв стал полным и окончательным.

«Она же испортила тебе жизнь, и будет делать это и дальше», – еще раз на прощанье прокричала баба Зина, стоя в дверях, когда они спускались к подъезду, где их уже ждала машина в аэропорт.

А Племяшка – подросток ничего не говорила. Девочка стояла на лестничной площадке, на верхней ступеньке и смотрела на них, своих самых близких людей, друзей и родных, которые уезжали от нее навсегда. Гошка, уткнувшись в воротник куртки, не оборачиваясь и не глядя на девочку, глухо прокричал: «Олешка, пока. Я скоро приеду», а Лиза остановилась, взглянула вверх и они, Племяшка и неродная тетка молча смотрели друг на друга. Во взгляде Племяшки была боль разлуки, обида и осуждение одновременно. Лиза не выдержала и отвернулась. Она не обещала скоро вернуться.

Лиза подошла к столу, сжала в руке, скомкала лист, исписанный вдоль и поперек одним словом «прости», взяла новый, приготовилась писать, но уловив какой-то шорох в спальне Гошки, бросилась туда.

По движению губ, она поняла, что Гошка что-то говорит. Она наклонилась и услышала тихий прерывистый шепот: «Посиди со мной, Рыжая Лиса». – Он снова зазвал ее старым прозвищем, придуманным им самим. Она тотчас же послушно села на стул у дивана, на котором лежал Гошка, взяла его руку и стала гладить.

– Ты все пишешь письмо Племяшке? О чем? Вспоминаешь нашу жизнь московскую или про свои хождения за три моря рассказываешь? – Гошка с улыбкой задавал вопросы, делая паузы между словами и фразами, чтобы набрать воздуха и набраться сил.

– Да так, пишу, что в голову придет, а мне в голову то одно, то другое приходит, и мысль моя путается и рвется, поэтому получается все сумбурно и непоследовательно, – искренно призналась Лиза. – Часто просто чушь одна лезет в голову. Бессонница плохой помощник разуму. Пишу, чтобы ночь скоротать.

– А можешь прочесть мне что-нибудь? Про то, что я знаю, но забыл или про то, что я вообще не знал.

– Гошка, не хитри и не провоцируй. Я ведь ни тебе, ни Племяшке все равно не расскажу про себя все. Я даже на исповеди у батюшки и то не призналась. Зато покаялась.

– Неужели ты, сделала это?

– Конечно, не вслух, а про себя, в уме, в душе.

– Ну, тем более, если секретов нет, читай, я тоже хочу повспоминать вместе с тобой. Кстати, включай громче радио, не беспокойся, мне не помешает, наоборот. Классный канал ты нашла.

– Классический, я бы даже сказала. Классика джаза и рока.

Лиза вернулась к столу и стала перебирать начатые и незаконченные исписанные листки; набралась уже приличная кипа. На некоторых было выведено только: «Здравствуй, дорогая Оленька», на других текст обрывался на нескольких строчках после приветствия, содержание третьих не совсем подходило для чтения Гошке. Наконец, она остановилась на одном листочке, взяла его, вернулась в спальню и стала читать. «Ну вот, слушай, – сказала Лиза, вернувшись в спальню. – Но, ей богу, не знаю, будет ли тебе интересно».

Письмо. – Ты помнишь, мое прозвище, придуманное твоим дядькой – Рыжая Лиса из-за цвета волос и узких глаз? А потом несколько лет подряд я красила волосы в черный цвет. И не только волосы, а и свитера, блузки, юбки. Сейчас я уже достаточно старая, чтобы носить нечто оптимистическое в светлых тонах. В свое время меня удивляли американские и французские бабульки – туристки. Одетые в розовые, голубые, желтые кофточки и узкие брючки на тонких подагрических ножках, они разгуливали по сумеречным улицам Москвы как стайка цыплят или колония фламинго. Кстати, часто название фламенко ведут от своеобразного «танца» этих причудливых птиц. Нет, нет, я так не думаю. Этимологически слово скорее относится к глаголу «flam ear» (фланёра) – пламенеть, искриться, имея в виду тот огонь, который горел в кузницах андалузских цыган. Наковальни пылали огненным жаром, который отражался на небритых лицах кузнецов, а молоты, ударяя по железу, готовому превратиться в подкову, отбивали такт за тактом, превращая эти удары в музыкальный ритм. Первые цыгане здесь, на Пиренейском полуострове, появились еще в XV веке. Спасаясь от войск Тамерлана, они прибыли из Индии, сохранив свою кастовую религию огнепоклонников-.

– Ну, убеждаешься, что я пишу, бог знает что, о вещах совсем неинтересных Племяшке? – Спросила Лиза, оторвавшись от чтения. – Поэтому и не отправляю. Напишу бред ночной, брошу, начинаю снова…

– Нет, нет, Рыжая моя, девочке нашей все интересно. Она тебя очень любила. Давай дальше. Мне-то точно все интересно.

– Ну ладно, только ты не пересиливай себя, захочешь спать – засыпай под мое бормотанье.

Лиза просмотрела несколько листков, взяла еще один и продолжала читать.

Письмо. – Мы часто вспоминаем нашу московскую жизнь, несытую, но замечательную. Мы вместе, ты, Гий, твоя бабушка Зина, ну и я. Помнишь, как мы с тобой изобретали блюда, имея всего – на всего, пшено, немного кураги и пачку творога? Какие запеканки нам удавалось сделать! Гошка и до сих пор их вспоминает, и говорит, что ни в одном ресторане мира ничего вкуснее не ел. Впрочем, он остался консерватором, и не только в еде. Недаром ты его как-то назвала «одновалентным»: одни и те же любимые блюда, картошка с селедкой и макароны с сыром; одни и те же книги, которые перечитывает по нескольку раз, один и тот же покрой пиджака, всегда та же самая, давно выбранная марка джинс, ну и так далее.

Гошка слушал, и улыбка не сходила с его лица.

– Точно, она меня прозвала «одновалентным», помню. Ничего не понимала в химии, а про валентность ей нравилось рассуждать, – прошипел он, закрыл глаза и попросил читать еще.

Письмо (продолжение). – А еще, помнишь, мы вместе мотались по московским и областным музеям, к знаменитым в прошлом монастырям и соборам. Частенько выезжали всей нашей компанией на велосипедах. Гий тогда занимался велосипедным спортом, и нас хотел приобщить к этому. Кстати, спустя годы, мне очень помог приобретенный навык: во многих европейских городках, где приходилось жить, велосипед становился для меня основным средством передвижения.

Ну вот, ехали мы, ехали к старинному собору, а приезжали чаще всего или к развалинам, или к складам, мастерским, колониям для малолетних преступников и т. д., размещенных в бывших монастырях и храмах. Стояли, смотрели, пытаясь в руинах найти, угадать исчезнувшую или ускользающую красоту.

Таскали мы тебя и по театрам. Тут ты, правда, часто сопротивлялась, особенно посещению оперы или балета. Но за удовольствие не ложиться рано спать, пройтись с нами по ночной Москве, готова был выдержать даже «тоскливую „Тоску“», как ты выразилась однажды.

А самым большим кайфом для тебя было посидеть со взрослой компанией на кухне, послушать наш злой и веселый треп. Друзья привыкли, что девчонка всегда с нами, и не делали купюр ни в анекдотах, ни в политических спорах. Вот так ты и росла…

Георгий заснул, и она перестала читать, да и страничка написанного уже кончилась. Лиза осталась сидеть рядом, смотрела на спящего, сознавая, что это не слишком этично. Она смотрела и удивлялась, что тяжелая болезнь не только не исказила его черт, но наоборот, каким-то непонятным образом придала лицу скульптурную выразительность. Еще резче обозначились высокие острые скулы, на лбу и около губ разгладились морщины, а волосы, всегдашняя зависть его давно лысых сверстников, по-прежнему были густые и почти без седины.

Лиза уже поднялась, чтобы уйти, как вдруг Гошка открыл глаза и сказал.

– Племяшка права. Моя одновалентность еще и в том, что я всю жизнь люблю одну ту же женщину. Курьезно да?

Лиза не нашлась, что ответить. Гошка выручил ее сам. Он медленно, с трудом повернулся на бок и сказал уже в стену: «Не бери в голову. Я знаю, что ты терпеть не можешь всяких признаний. Иди, Лизок, я долго тебя не потревожу».

Ну да, так было всегда. Георгий не уставал повторять ей то, что когда-то впервые произнес в юности, потом в годы совместного проживания, а после говорил при каждой из коротких и неожиданных встреч в разных городах и странах. Признавался в любви и здесь, немощный и больной. Он говорил ей, что как влюбился однажды, так и не переставал ее любить всю жизнь. Только вчера, после очередного сильнейшего приступа, когда чуть отошла боль, он попросил ее наклониться и просипел прямо в ухо пропадающим навсегда голосом, из последних сил пытаясь сохранить шутливый тон: «Теперь ты понимаешь, почему я не женился? Я же боялся быть занятым, когда ты захочешь вернуться ко мне». Потом он изобразил что-то вроде смеха и добавил, стараясь добыть несуществующими почти легкими немного воздуха: «Видишь, я был прав. Я дождался. Я свободен, и ты со мной».

Убедившись, что Гошка теперь на самом деле заснул, Лиза сунула листки письма в карман длинной шерстяной юбки – любимый домашний наряд, и пошла на кухню выпить вина. Как-то незаметно, это превращалось у нее в привычку. Оказалось, что бутыль с вином пуста, а другая стояла внизу в подвальчике. Идти за ней не хотелось, и Лиза потянулась к гошкиным запасам. Он давно собирал коллекцию крепких алкогольных напитков по всем странам, где приходилось бывать, и ему было не важно, что за напиток. Главное, что бы бутылка была оригинальная по форме и имела забавную этикетку и необычное название. В самом большом чемодане, который он притащил сюда, в свою андалузскую собственность, находилась его коллекция. Кстати, чтобы пройти таможенный контроль, ему пришлось заплатить какую-то пошлину.

Не выбирая, Лиза вытащила первое, что попалось под руку: Грузинский коньяк «Пиросмани». На огромной этикетке, закрывающей весь бутылочный цилиндр, растянулся знакомый по картине художника олень. Рога из-за отсутствия места на стеклянной поверхности сосуда, автору этикетки пришлось упереть прямо в собственный круп бедного животного. Казалось, что именно по этой причине олень так изогнулся, скосив от ужаса глаза, пытаясь разглядеть, что у него там сзади застряло. Ясное дело, Гошка не мог не приобрести эту замечательную нелепицу. Но сам напиток был хороший. Впрочем, сейчас для Лизы вкусовые предпочтения были совершенно не важны.

Она сразу налила полный бокал, чтобы не бегать на кухню и обратно, и со вздохом уселась в кресло, которое, кажется, стало даже удобным. Она сидела неподвижно, уставившись на картину с красавицей – севильянкой. Ну почему, почему, его признания в любви всегда вызывали у нее лишь чувство досады и раздражения? Он настолько доставал ее своими вечными объяснениями в любви, что и годы спустя, она не принимала ни от кого любовных объяснений. Да и сама ни разу, ни одному мужчине, с которым была вместе, ни разу не сказала сакраментальной фразы «я люблю тебя», во всяком случае, на русском языке. На иностранных приходилось. Это было легко, как молиться чужим богам.

Какое-то время Лиза еще надеялась, что она научится любить. Любить не все человечество, – это нетрудно, а конкретного человека, мужчину. Может, поэтому она и злилась на Гошку, что Боженька наделил его этим даром, а ее лишил.

«Чему ты улыбаешься, чему радуешься?», – спрашивала Лиза в начале их андалузского жития, глядя на Гошку.

– Тебе радуюсь, – отвечал он. – Радуюсь, что ты со мной. Я так сильно тебя люблю.

Потом она стала избегать подобных разговоров. Да и сам вопрос, обращенный к тяжело больному человеку, звучал издевательски, а знакомый ответ вызывал у нее снова лишь досаду, совсем уж несправедливую по отношению к умирающему. Слушать от него объяснения, смотреть в его сияющие любовью глаза было неловко.