Текст книги "Ведяна"

Ирина Богатырева
Ведяна

Н.С.

© Богатырева И., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Пролог

В то утро Су́дьбин был богом.

По крайней мере, чувствовал себя как бог.

Стоя за углом Итильского дома культуры (нового здания), у запасного выхода, в тени, он с удовольствием констатировал: да, я бог. Потому что только недавно этого мира не было, его вообще не существовало, и вот он появлялся во всем разнообразии своих форм, и созерцать этот процесс было очень приятно.

Так, уже вполне зримо проявился Дом культуры (новое здание) и плотная, прохладная тень за ним; заняли свои места и площадь, и соседнее здание администрации (во всяком случае, его фасад, за остальное Судьбин ещё не ручался), тополя по периметру, гул троллейбуса, подруливающего к остановке, и воробьи, копошащиеся в пожухшей траве на газоне. Да, этот мир был заштатным, он не претендовал на новизну, и всё же был приятен в своей простоте и любим сейчас так, как удавалось его любить далеко не каждый день.

Утро, к слову, вышло какое-то особенно замечательное: ясное, будто умытое, полное тугой силой позднего лета, оно само по себе вселяло надежду на что-то, так что даже не хотелось думать, на что именно. И всё, что было накануне: и вынужденная побудка, и предстоящий разговор с начальством, – всё как будто отодвинулось и казалось сейчас неважным. С лёгким сердцем Судьбин стоял и наслаждался, ни о чём не думая, глядя из-за угла на площадь.

Она уже успела прогреться. С остановки и от стоянки, которой за зданием не было видно, шли люди. Часть из них направлялась прямо, в администрацию, другая сворачивала в ДК. Судьбин развлекался тем, что по внешнему виду, по походке и вообще старался догадаться, в какую сторону человек пойдёт: к карьере и деньгам – в администрациию, или свернёт в ДК, где ничего этого не предполагалось и только слегка шевелилась хтоническая жизнь народной культуры. С такого расстояния узнать никого он не мог, поэтому эксперимент считал чистым. Когда же в последний момент незнакомая фигура вдруг оборачивалась бухгалтершей из третьего кабинета, электриком Петровичем, бодрой хареографиней или не менее бодрым баянистом, он же руководитель хора пенсионеров, он же заворгчасть, – это только убеждало Судьбина в том, что процесс восстановления запущен, реальность скоро соберётся окончательно, понятная, знакомая до икоты, такая же, как день, и два, и неделю назад. Ничего не меняется. Но сейчас эта мысль не наводила тоску, за что он грешил на свежесть утра и отсутствие мыслей в пустой, будто проветренной голове.

Вдруг снизу, с улицы бывш. Спасской, бывш. Луначарского, ныне Спасской вновь, невидимой отсюда, грянули и полились бравурные звуки школьного вальса. Судьбин вздрогнул. Реальность поставила последнюю точку, восстановив календарь: первое сентября. Там, на спуске к Итили, на залитой солнцем школьной площади начиналась торжественная линейка. Шеренги перед музейным, ветхим, но ещё молодящимся зданием школы № 1 (ныне, кстати, снова гимназии, как во времена Кривошеина), шарики-букетики, первоклашки с бантами, мамочки-бабушки с телефонами и папы с тяжёлыми фотоаппаратами, короткие юбки поверх загорелых коленок у старшеклассниц, прокуренный ржач молодых кобелей в задних рядах… Выход директора, выход завуча, имитация первого звонка – плечистый старшеклассник с какой-нибудь пигалицей на руках рысью пробегает вдоль рядов, и пронзительно-противный колокольчик у пигалицы звенит в самое ухо, а белый бант её застит глаза. И бедный старшеклассник при каждом шаге думает только о том, как бы не навернуться, превратив пафосную мистерию в фарс.

Не навернулся. Хотя как посмотреть. Может, это такое затяжное падение, начавшееся тринадцать лет назад во дворе школы № 1 на улице бывш. Спасской, бывш. Луначарского, ныне Спасской опять. Судьбину отчётливо представилось, как, взмахнув ногами, летит он по небывалой траектории, огибает Землю, проносясь над Питером, Мюнхеном, Бостоном, Нью-Йорком, Парижем, и куда ещё его заносило, а шмякается снова здесь, у заднего входа Итильского дома культуры, где он уже тогда, тринадцать лет назад, подрабатывал помощником звукорежа.

И тополя всё так же хлопают над площадью. И воробьи шебуршат в траве. Разве что у ДК новое здание, а старое, куда он бегал после уроков, отживает, заколоченное, на другой стороне площади. А в том, что феноменальный по нелепости полёт закончился, сомневаться не приходилось. Потому что, если ты один раз не смог уехать, второй раз не вырвешься. Дед говорил: Итиль своих не отпускает. Дед это хорошо знал.

– Дядь.

Судьбин вздрогнул снова и обернулся. Он так задумался, что не заметил, как в реальности нарисовался пацан лет девяти. Недобрыми глазами он смотрел снизу вверх и явно собирался клянчить.

– Дядь, – повторил он охрипшим от стеснительности голосом, – дядь, а…

– Курить вредно, – перебил его Судьбин.

Малец надулся.

– Вам-то чё, свои же курю.

– Это без разницы. И вообще, почему ты здесь, а не на линейке?

Пацан надулся пуще прежнего. Опустил глаза, явно матерясь про себя, и готов был уйти, но Судьбин его остановил:

– Ладно. Давай так. Ты можешь у меня что-то попросить, я сегодня добрый. Но только одно желание. И только то, что ты на самом деле хочешь. Прямо сейчас.

– Чё? – пацан растерялся.

– На счёт «три». Раз…

– Чё, прямо любое, что ли?

– Два…

– А если у вас не будет?

– Три.

– А конфету! – выпалил пацан с детским азартом.

Судьбин довольно ухмыльнулся. Всё-таки в это утро он был богом. Спокойно, с чувством собственного достоинства, полез в карман и покровительственно положил на ладонь мальца конфету «Му-му» в обёртке с пятнистой коровой.

Парень захлопал глазами. Судьбин с ухмылкой наблюдал за ним. Но прежде чем тот раскрыл рот, чтобы спросить что-то ещё, назидательно произнёс:

– Всё, парень, своё желание ты уже израсходовал.

Развернулся и вошёл в ДК.

Часть 1
Свой

Глава 1

По задней лестнице, никого не встретив, он поднялся на третий этаж и оказался позади актового зала, у гримёрки и реквизиторской. Отношение к пространству у архитекторов нового здания было весьма модернистское, поэтому в молодом ДК получилось много коридорчиков, заканчивающихся тупиками, комнат без окон, а также прекрасная задняя лестница, которой никто не пользовался, потому что она была неудобной, как ни крути. Да и вообще мало кто совался во все закоулки: за те два года, что ДК переехал, люди как будто ещё не обжились в нём. Один Рома в первые же дни изучил и облазил всё здание, узнал каждую потайную комнату и задний ход, исследовал чердак и подвал и теперь ощущал себя настоящим гением места, потому что мог попасть из любой точки в любую, не встретившись с кем не надо.

А часто бывало так, что ни с кем не надо.

У гримёрки был туалет, и он свернул туда. Надо бы привести себя в себя прежде, чем окунаться в работу. Припав ртом к крану, долго пил, сопя, как лошадь, потом самозабвенно умывался, представляя, что погружает лицо в чистый ручей, потом поднялся и не менее долго рассматривал себя в зеркало.

– Красавец, – выдал наконец, изучив свою физио– номию: всклокоченные волосы, осоловелые глаза, бледное лицо с неестественным румянцем от холодной воды. – Пили, Роман Никитич, признайтесь честно? – Отражение помотало головой. – И кто тебе поверит? – Отражение горестно пожало плечами. – То-то. А Настучалло не дремлет.

Отражение развело руками и отвело глаза. Рома с осуждением посмотрел на него, потом махнул рукой и отправился в рубку. Нервничать из-за собственного внешнего вида не было настроения: он всё ещё нёс в душе приятное чувство творческого опустошения после вчерашнего вечера в рубке, и на остальное было плевать.

Однако иначе, чем через зал, на рабочее место отсюда было не попасть. Войдя, Рома столкнулся с Тёмычем, который торчал в узком проходе у сцены с двумя бухтами проводов, отрывал зубами кусок изоленты и умудрялся при этом материться.

– Ка-акие люди! – воззрился он на него и тут же ухнул к ногам обе бухты и всучил изоленту. – Я уж думал, ты свалил нахрен, болеть сегодня будешь. На вот, мне надо вокальник на третий канал, а где у тебя тут что – без поллитры…

– А что сейчас?

– Как что? Прогон по номерам, вечером концерт!

– Какой? – удивился Рома. – У меня вечером кино, с чего концерт?

– Ну, не вечером, днём, в три часа. Это, вот. – Тёмыч постучал пальцем с заточенным ногтем по приклеенному на стену списку номеров. Когда-то Тёмыч пытался быть гитаристом, от того времени остались только длинные ногти на левой руке, за которыми он следил щепетильно, как Онегин. Больше, кажется, он ни за чем в жизни так не следил. – «День знаний», концерт для заслуженных работников образования. Заслужили, доработались.

– А, ну хорошо, хорошо, – примирительно сказал Рома, не желая спорить с существованием образования и его работников. – Сейчас всё сделаю. Пару сек, пожрать только метнусь.

Он попытался просочиться мимо Тёмыча, но тот отстранил его грудью. Хоть Тёмыч был тощий и высокий, как жердь, наглости в нём было в три раза больше, чем веса.

– Какой жрать? Пить надо меньше! Там «Просторы» уже вовсю того, они тебе сейчас чё, в пустоту петь будут?

Для убедительности он откинул занавес. На сцене и правда уже стояли «Итильские просторы» – образцово-показательный коллектив народной песни: тётя Маша, тётя Лариса, Наталья Петровна, поющая знатным басом, и бодрый баянист Слава. Он сидел у края сцены и что-то наигрывал, а солистки пока без дела торчали перед пустыми микрофонными стойками и переговаривались. Выглядели они так, будто ждут транспорт на остановке. Время от времени кто-то из них кидал взгляд в сторону рубки.

– Слушай, ну пять сек…

– Я тебе сказал: вокальник на третий, два инструментала на первый и четвёртый. Рыськой, рыськой. И не квакай тут мне.

И Тёмыч развернулся и отправился в рубку. Тёмыч любил командовать. А Рома ему этого не запрещал. Ему смешно было, что Тёмыч, который младше и разбирается в звуке хуже, стал его начальником и командует. Зато он сваливал с работы рано, даже раньше, чем рано, и за это Рома готов был ему многое прощать.

Он всё расставил, протянул и подключил. Тёмыч голосом демиурга время от времени вещал, что надо поправить, а что переключить. Тётя Маша с Натальей Петровной спрашивали о самочувствии, баянист Слава со скорбной завистью качал головой. Рома отвечал сдержанно. Весь ДК считал, что по вечерам он бухает. С Кочерыгой, ага. По началу это его забавляло, потом стало раздражать. Он даже пытался кое-кого разубедить, но оказалось бесполезно, и Рома плюнул: в конце концов, стало меньше расспросов. И пускай себе думают, что хотят.

Когда всё было подключено и «Просторы» начали прогон, стали подтягиваться «Итиль арзань», то бишь «Заря над Итилью» – итилитский заслуженный коллектив песни и пляски. Эти были уже в костюмах, с палками-звенелками и мелодическим бревном, традиционными музыкальными инструментами. Традиционней некуда, конечно, как и костюмы – белые рубахи на мужчинах и женщинах отличались только длиной, а красные повязки на челе с красными же помпонами, свисавшими по вискам, которые вообще-то носили только девушки, вступившие в пору полового созревания, смотрелись на престарелых красавицах нелепо.

Арзаньцы расселись на первом ряду и стали нарочито шумно переговариваться, не глядя на сцену. Оба народных и заслуженных, сосуществуя в одном ДК, вели друг с другом скрытую войну. Понятно, что деваться обоим было некуда: мало того, что другого ДК в городе нет, так даже баянист Слава у них общий.

Рома поспешил смыться в рубку. Он пытался не сталкиваться с арзаньцами, опасаясь, что как-нибудь не сдержится и скажет им всё, что думает об их традиционализме, а потом сам будет жалеть. Люди же не виноваты. Люди просто ничего не знают. Они сами верят, что сохраняют культуру. Такой, как она была когда-то, ага.

Тёмыч сидел в наушниках и не обернулся, когда он вошёл. Одного взгляда на пульт, за которым он сейчас с хозяйским видом развалился, вызвал приятную волну в душе: в голове опять заиграла музыка, которую он писал всю ночь, и плеснуло предчувствие – получилось, кажется, на сей раз всё-таки – да. Но тут же желудок подвело. Тёмыч отхлёбывал чай, шумно дуя. Значит, чайник горячий. Рома достал свою кружку, утопил пакетик в кипятке, стал искать заныканный бутерброд.

– Чё, головка бо-бо? – противным голосом поинтересовался Тёмыч. Спустив наушники с одного уха, он развернулся в кресле и смотрел на Рому. Рожу перекосило довольной и гадкой ухмылкой. – Кушать хоца?

– Хоца, – без эмоций ответил Рома.

– А со Стешей тебе встречаться небось не хоца? Как смотреть-то ей в глаза будешь?

– А что не так? – спросил Рома, наклоняясь под стол и заглядывая в валявшуюся там сумку. Бутер не находился.

– Да всё так. – Темыч хрюкнул, хлебнул чаю. – Кто вчера на весь ДК ей вслед орал: «Она в стрингах?! Поднимите мне веки!» – Он заржал, поперхнулся и закашлялся.

– Ты был при этом, да? – поинтересовался Рома. Тёмыч кашлял, бутер не находился, голова начинала болеть.

– Не был, а люди-то на что, – ответил Тёмыч, прокашлявшись.

– Какие люди?

– Такие. Люди говорят.

– Говорят, в Москве кур доят.

Рома отчаялся: бутер не находился.

– Что, скажешь, не было?

– Было. Только это не я был. А Капустин.

– Кочерыга? Да ладно!

– Ну вот. И кроме нас и Стеши на другом конце коридора в ДК уже не было никого. Поэтому интересно узнать, кто разносит слухи по местному серпентарию.

– Ну, это уж я не знаю, я только…

В этот момент в наушнике щёлкнуло, Тёмыч надел его и обернулся к пульту. Коллективы на сцене менялись. Тёмыч ушёл в работу.

– У меня тут бутер с колбасой где-то… – бормотал Рома, безнадежно ощупывая глазами пульт и стол. – Ты не видел? Жрать охота.

Тёмыч не отвечал. На сцене разевали рты и ритмично двигались, поворачиваясь вокруг себя, белые арзаньцы. Тишина, в которой всё это происходило, делала картину сюрреалистичной. Роме так нравилось больше.

– Алё, бутер… – Насмотревшись на арзаньцев, Рома положил Тёмычу руку на плечо.

– Чё? – Тот обернулся, стягивая наушник. В нём слышались пение и шум палок-звенелок.

На пульте лежал надкусанный кусок хлеба с колбасой.

– Ничё. Я вниз. За пирожками.

Тёмыч с раздражением махнул, возвращая наушник и снова оборачиваясь к пульту.

Рома слетел по парадной лестнице, но на последнем пролёте остановился, сбитый с ног звуками и запахами. Вестибюль был полон народу. В нём кипела жизнь, люди перекрикивались, суетились. Меж колонн расставляли столы, с противным скрежетом протаскивая металлические ножки по мраморному полу, раскидывались скатерти, ложились слоями сочные жареные пирожки, залихватски закрученные плюшки, горы хрустящего хвороста. По центру вестибюля под потолком растянули плакаты: два на русском: «Хлеб собрал – хорошо погулял», «Осень приходила – всех накормила», и один итилитский: «Осень-отец – году конец». По-русски, конечно, звучало дико, тогда как по-итилитский вполне себе, но Рома скривился: в пяти словах было две ошибки.

Те же ошибки, точнее – просто подмены будут и во всём остальном, Рома знал: все эти пироги от Итильского хлебазавода, которые должны бы изображать традиционные итилитские осенние, на деле окажутся самыми простыми булками; квас, который у итилитов не квас, конечно, а густой хлебный напиток и делается только к этому празднику, долго и тщательно, будет здесь простым русским, прозрачным. А ещё будет много мяса, которого к осени отродясь не готовили, но уже с лестницы Рома чуял присутствие областного мясокомбината: колбасы, нарезки, свиные окорока, копчёные куры… Наверное, это должно изображать дичь. Да, можно представить, что это всё изображает дичь, и расслабиться. Рома привык придумывать логическое объяснение подменам. Настоящего праздника, настоящего осеннего нового года не было в его жизни давно, он остался где-то в деревне, когда живы были а́ми и а́ти, а с тех пор всё стало бутафорией и театром. Да и вообще это его проблемы, что он помнит, ка́к всё должно быть на самом деле, и замечает ошибки в итилитском. Другие вон живут и не парятся, радуются тому, что есть.

Рома тоже хотел бы не париться. Но ещё больше хотел есть.

Чем ниже он спускался, тем больше утопал в запахах. В центре разворачивались рыбные ряды – главное угощение на осеннем празднике: вяленые, копчёные здоровые итильские судаки, мелочь-вобла висела связками. Пробрались, конечно, и засланная форель, и горбуша с кетой, но что делать. Всё это изобилие раскладывалось под изображением синей женщины с синим же полотенцем в руках.

Полотенце и нездоровый цвет лица жещины, её отрешённые, закатанные очи, национальная лента в волосах, так же неуместная на ней, спелой, дородной, как и на бабушках из «Итиль арзани», – всё это говорило, что перед нами Итиль собственной персоной. Точнее, её персонификация, богиня воды, рек и плодородия. Безымянная. Имя её народ благополучно забыл, хотя Рома подозревал, что его никогда и не было, как и самой богини, её выдумали этнографы, потому что как так: народ есть, мифы у них есть, а богов отчего-то нету. Непорядок. По крайней мере, в детстве Рома не слышал ни про богиню реки, ни про бога ветра, ни про бога грома и дождя, которыми любили потчевать красочные брошюрки об итилитской культуре и мифологии. Были ведяны, да, были скордяны, были обериты и Итильван, но это же своё, понятное и близкое, а не боги. Может, поэтому нарисованная Итиль так скорбно закатила глаза, будто её от происходящего тошнило. В остальном же – ничего, нормальная такая тётка. Рома даже знал, где её хранят между праздниками, натыкался в подвале и всякий раз вздрагивал.

Хотя, может, это ведь ама – мать-река. Правда, о ней ни одно пособие по итилитской мифологии и верованиям не знает. Но мы-то можем думать, что это она.

Только лучше уже ничего не думать, а срочно поесть. Рома спустился с последней ступеньки, и его подхватило людским течением. Через десять минут, когда он допивал второй стакан кваса, заедая пирожком с картошкой, в голове стало проясняться и происходящее осветилось иным светом. Настроение стало почти благостное, он оглядывался бодрее – и возле стенда с расписанием заметил знакомую спину. Метнул пустой стаканчик в урну, закрутил пакет с жирными пирожками и двинулся туда.

– У-ур-р абеди́нь карзя́нь трась! – пророкотал страшным голосом, обрушиваясь на плечи Любочке. Та взвизгнула и обернулась.

– Ромик! – она свела строго брови. – Чуть дурой не сделал!

– Это не я, это су-ужань, – провыл он покойническим голосом и снова потянулся к ней. Любочка игриво завизжала и стала отодвигаться.

– Что ещё за сужа́нь такая, не знаю я ничего!

– Не такая, а такой, – обиделся Рома и перестал приставать. – Типа домового, только злобный. Который и пощекотать, и подушить любит.

– А-а, – протянула Любочка, недоверчиво вглядываясь, вдруг не прекратил ещё ребячество, а потом игриво заулыбалась: – Ой, дурной же ты всё-таки, Ромик. Прямо мальчишка!

Выговор у Любочки был милый, местный. Не итилитский, а так, как говорят русские в Итильске, умудряясь ставить в любой фразе удивлённо-вопросительную интонацию, певуче протягивая и приподнимая окончание: «Прямо мальчишка-а?» – выпевала Любочка, как большинство женщин в Итильске вне зависимости от образования и социальной среды. При этом была Любочка итилиткой или метиской, Рома не мог понять, а спрашивать не хотелось – всё здесь сложно, внешние национальные различия давно стёрлись, языка уже почти никто не знал. Оставался только вот этот говорок, получившийся из смеси выговоров схлестнувшихся на Итили народностей, эдакое общее удивление, что есть нечто, их всех объединившее, по нему Рома мог узнать итилянина где угодно.

– А что ты здесь делаешь? – ворковала тем временем Любочка, щуря хитрые, слегка раскосые глаза.

– Это ты что здесь делаешь? Я-то тут работаю.

– А я тоже с работы. На секунду заскочила. Обеденный перерыв у нас, и я вот. Смотрю, куда бы Вовку пристроить. У вас здесь что-то нормальное есть? – тараторила, кивая на расписание, а Рома в очередной раз с удивлением вспомнил, что у Любочки есть сын-шестилетка. Впрочем, почему он должен об этом помнить, если о самой Любочке вспоминал, только когда видел или шёл в соседнее здание, где Любочка работала секретаршей. И шёл-то он туда обычно не ради Любочки, просто там в буфете продавались пирожки.

– Шахматы? – Он сделал вид, что с интересом рассматривает сетку расписания.

– Ой, да ладно! – Любочка прыснула. – Он не потянет. Он у меня такой неусидчивый!

– Ну, тогда, может… Спортивное ориентирование? Там как раз неусидчивых берут.

– А это как? – Она обернулась из-за плеча, чуть приоткрыв ротик.

– Это по городу бегать, разные точки искать.

– Ой, а это не опасно? Ещё заблудится. И дороги…

– Ну, он же не один будет бегать.

– Не-ет, наверное, это как-то не то-о…

– Хорошо. Может, тогда… хореография? Пение? Плетение макраме? – перечислял Рома, пока Любочка послушно пялилась, доверчиво открывая ему свою шейку, тоненькую и голенькую под короткой причёской, маленькое розовое ушко с некрупной серёжкой, а главное – нежную впадинку под темечком с лёгкими, почти прозрачными золотистыми волосиками. Если долго смотреть, бросит в жар. – Ты ведь помнишь про сегодня? – понизил голос, приблизившись так, что ощутил Любочкино тепло. Она что-то продолжала ещё про секции и снова про спортивное ориентирование, но тут же замолчала и обмерла, будто в ней отключили волю. Рома тоже молчал, упиваясь всей этой застывшей, хрупкой минутой и своей нехитрой властью над женщиной.

– Су-удьбин! – пронеслось в этот момент громовым голосом.

Минута треснула, чудо рухнуло. Любочка вздрогнула всем телом и испуганно обернулась.

– Судьбин! – неслось над фойе.

– Извини, иерихонская труба зовёт. Вечером встретимся.

Он по-деловому чмокнул Любочку в щёку и пошёл, лавируя в толпе, к лестнице, откуда доносился голос.

– Судьбин, сколько можно, это выходит за рамки, – говорила Стеша, пока он подходил. Голосом она перекрывала шум ярмарки, причём без заметного напряжения. Высокая, крупная, с могучей копной белых волос, она стояла на первом пролёте, обозревая происходящее, и смотрелась гордой скалой, нависшей над морем. Рядом Сан Саныч, директор, он же Сам Самыч или просто Сам. Мельче и ниже Стеши на полголовы, возле неё он выглядел несерьёзно. Ему бы не появляться с ней вместе на людях, но Стеша давно задвинула Сама, так что не появляться с ней было невозможно.

– Вот, полюбуйтесь, Алексан Алексаныч – герой, – говорила она, пока Рома к ним поднимался.

Подойдя, он слегка поклонился, хотел даже каблуками щёлкнуть, но решил, что это уже перебор. Директор, как всегда при заме приобретший свойства скорее вещества, нежели человека, глядел искоса и, предвосхитив попытку поздороваться за руку, нервно дёрнулся. Рома заметил и не стал подавать.

– Наслышаны, наслышаны о твоих похождениях, про все твои выкрутасы с фокусами. Стыдно, Судьбин. Хорошо ещё, что детей не было в здании, – рокотала Стеша.

Рома кивал и молчал, хотя очень хотелось спросить, о чём, собственно, они наслышаны. Вопрос этот не был праздным: сам он прекрасно помнил всё, что было вчера, но всегда интересно узнать, в каком виде события донесены до начальства. За стринги, о которых ляпнул Тёмыч, он не волновался: скорее всего, это сплетня для низшего эшелона, высшему преподнесено что-то поинтересней.

– Ты понимаешь хоть, что мы миримся только потому, что испытываем чувство снисхождения? – говорила Стеша, меж тем как директор продолжал искоса рассматривать Рому. Как и у всех мужиков в ДК, на его лице формальное осуждение мешалось с завистью, что вот, кому-то можно, а ему нельзя, кому-то хватает наглости и здоровья напиться вечером посреди рабочей недели, а потом как ни в чём ни бывало прийти на работу, а ему не позволит ни печень, ни положение. Но при этом Сам не мог не заметить, что от Ромы не пахнет. Рома даже постарался подвинуться к нему поближе и дышать в его сторону. От этого зависело сейчас его будущее. От Сама, не от Стеши, конечно. – Ты хоть понимаешь, что у нас учреждение дополнительного образования, к нам дети ходят, и какой ты им подаёшь пример? Это не говоря о том, что пить со сторожами – ну это же край, просто край падения!

Выходило, что, если бы он забухал с Тёмычем, в этом бы прослеживалось социальное равенство. Рома хотел даже об этом сказать, но глянул на Сама и промолчал.

– Ну, что делать будем, Алексан Алексаныч? – говорила Стеша, не глядя на Сама – при её росте и комплекции это было неудобно. – Судьбин, хочу напомнить, это уже третье за месяц предупреждение. Третье!

– Первое, Степанида Борисовна, – не сдержался Рома.

– Ха! У тебя с памятью что-то? Это уже в очередной…

– За месяц – первое, – повторил он спокойно. – Сентябрь сегодня начался.

Выгораживать себя или оправдываться он терпеть не мог и никогда этого не делал. Говорить же, чем занимается в рубке по вечерам – или даже ночами, как вот сегодня, – не хотелось. Не то чтобы он этого стеснялся. Просто давно решил, что это не их дело. И пусть себе думают, что хотят.

– Ладно. Расскажи-ка лучше, что ты за нововведения вчера предлагал? – тихо спросил вдруг Сам, как всегда, не глядя на собеседника. Была у него такая манера: разговаривая, глядел левее, даже встать мог вполоборота. – Какую ещё технику, имеющуюся в распоряжении, мы не используем?

Рома посмотрел с недоумением. Он понятия не имел, что наврали Саму, а гадать не хотелось.

– Что именно, Александр Александрович?

– Это я тебя хочу спросить, что именно. Что именно тебя не устраивает в работе нашего ДК, если ты полагаешь, что мы не полностью используем выделенное нам государством оборудование?

По дрожанию голоса Сама Рома понял, что тот начинает закипать. А это плохо. Потому что орущая Стеша – это норма, а вот закипающий директор – чревато.

– Александр Александрович, я не знаю, что вам передали, но отвечать за чужую фантазию я…

– Ты хочешь сказать, что этого не было? – перебил Сам, быстро бросив прямой взгляд и снова отвернувшись.

– Я не хочу сказать. Я не знаю, что вам рассказали, а потому не могу судить, насколько это соответствует…

– То есть ты хочешь сказать, что вы с Капустиным вчера не пили? – вмешалась Стеша. – И по фойе с флагами не бегали? И баян не брали?

– Степанида Борисовна, вы же знаете Капустина, – сказал Рома. – Вы можете представить, чтобы он бегал? Тем более с флагом? А баян был забыт в зале, я его в кабинет уносил. Когда и встретил Сергея Германовича здесь, в фойе.

Рома сам себе подивился, что вспомнил у Кочерыги не только имя, но и отчество. На что только ни способен мозг в стрессовой ситуации.

– Ну вот, всё сходится! – победно просияла Стеша и даже взглянула на Сама. Тот быстро отвернулся. По его лицу было ясно, что он давно всё понял и только одно пытается прояснить.

Вопрос: что.

– Но это не значит, что я с ним пил, – спокойно заметил Рома.

– Капустин у себя в каморке, без задних ног. Я проверяла, – сказала Стеша. Не ему, конечно. Саму.

– Прекрасно. Но я-то не без задних ног.

Стеша зависла, глядя на Рому, потом набрала уже в грудь воздуха, но Сам её перебил:

– Хватит уже этих разборок: пил – не пил. С этим всё ясно. Ты мне лучше вот что скажи: что с краном не так? Что тебе надо от крана?

И обернулся к Роме, даже взглянул прямо. А это значило, что кран – действительно важно, что у него и правда душа болит: Сам хотел быть хорошим директором, по-настоящему, и ему мучительно было знать, что в его хозяйстве что-то не так.

Но Рома не понимал. Он действительно не понимал, о чём речь.

– Какой кран, Александр Алексан?..

– Операторский! Операторский, черт бы тебя побрал! Который в зале, под потолком! Что! Я спрашиваю! Что тебе не хватает? Как, ну как, скажи ты мне, его можно использовать? Приедет телевидение, будет трансляция – вот и будем использовать! А сейчас – как?

– Ах это! – У Ромы даже от сердца отлегло, когда он понял, о чём речь. И тут же поразился: ведь про кран говорилось не вчера, не с Капустиным и вообще не здесь. Выходит, Настучалло так долго это носил, выгадывал, как получше подсунуть. Гнида, подумал Рома беззлобно. – Да всё просто, Алексан Алексаныч. Кран можно было задействовать… ну, например, в постановках. Он прочный, реквизит выдержит. И спускается от самой рубки, очень удобно. Мне показалось, что это могло быть эффектно, например, если во время спектакля какая-нибудь там… ну, Баба-яга, условно, пролетала бы в ступе над всеми зрителями. Ну, как делают, знаете? Fantom of the Opera, типа такого.

– Это что? – с недоверием покосился Сам почему-то на Стешу.

– Это что? – спросила она в свою очередь Рому с угрозой.

– Ну, мюзикл. На Бродвее. В Нью-Йорке.

– А-а, – протянул Сам. Нью-Йорк его не интересовал как несуществующее пространство. Вот если бы Рома сказал: в райцентре. Или, на худой конец, в Москве. А Нью-Йорк – ну, что с него взять. – Хорошо. И как ты намерен на нём летать над залом?

– Летать? – не понял Рома. – Я? В смысле – летать?

– Летать, летать. В прямом смысле. Ты, говорят, похвалялся, что на кране этом можно над залом летать. И намеревался это сделать. Пока никто не видит.

– Что за бред? – Рома фыркнул. Идея звучала настолько идиотично, что даже серьёзно подумать об этом он не мог. – Это что-то уж вам… совсем загнули, Алексан Алексаныч. Кто же будет на кране летать? Это только для реквизита, при постановках, чтобы…

– А кстати, о постановках, – перебила его Стеша. – Ты знаешь, Судьбин, тебе крепко повезло. В том смысле, что у нас на тебя уже были планы. И хотя твоё поведение ставит под сомнение твоё дальнейшее пребывание в наших стенах…

– Хватит, Степанида, не надо. – Сам болезненно поморщился. Рома про себя выдохнул. Значит, пронесло, директор уже всё решил и никакой ход история иметь не будет. Ну и славно.

Он с чистой совестью воззрился на Стешу.

– Так вот, – продолжала та. – У нас в этом году расширение. В рамках развития национального искусства и культуры. Год национальностей, как-никак. А театра итилитского нет. Большое упущение!

– Большое, Степанида Борисовна, огромное. – Рома покачал головой, изо всех сил делая серьёзное лицо.

– Так вот, мы решили его организовать, – не замечая, гнала своё Стеша. – При кружке любителей итилитской словесности. Который теперь будет базироваться у нас в ДК.

– ЛИС? – удивился Рома.

– А, так ты знаешь? Тем лучше.

– Отчасти. Ходил когда-то. В школе. И мама тоже…

– Да-да, Любовь Петровна говорила мне, что у них была твоя мать. Я забыла. Ну, тем лучше. Там, как ты знаешь, не хватает специалистов по языку. Честно признаться, их вообще нигде не хватает. А если выходить на областной уровень, если ставить спектакль, нужен хороший консультант. Нельзя же, ну, ты сам понимаешь…