Текст книги "Отзвуки времени"

Петербург – город маленький, а Петербургская сторона и того меньше, трудно не распознать, что ежели заглянет блаженная в какую лавку да угостится хоть малой малостью, то у хозяина торговлишка как на дрожжах попрёт. Единственное, на что серчала, – это ежели её величали не Андреем Фёдоровичем, а матушкой или Ксенией. Ответствовала всегда едино: «Ксения Григорьевна умерла».

Самым трудным оказалось избавиться от собственного тела. Оно мешало, приколачивало к земле, требуя то пищи, то крова, то чашку горячего сбитня с медовой пенкой, мечтало о кисленьком кваске из погребов, да чтобы поверху плавала поджаристая хлебная корочка. Зимой тело мёрзло, а летом корчилось от жары. Но по мере того, как душу заполняла молитва, бренное тело перестало занимать мысли. Пусть себе существует, раз Бог дал его человеку ради испытания веры.

* * *

Царствие императора Петра Третьего[11]11
  Государь Пётр Фёдорович – сын старшей дочери Петра Великого Анны и герцога Голштейн-Готторпского. Прибыл в Россию в возрасте четырнадцати лет как наследник Российского престола.


[Закрыть]продлилось семь месяцев, уснащая город сплетнями и пересудами. Новый царь не по нраву пришёлся простому люду, да и презирал он русский народ, всё больше поглядывая в сторону неметчины, в коей взрастал до четырнадцати годков.

– Даже солдат себе выписал из Голштинии[12]12
  Голштиния, или Голштейн (Holstein, лат. Holsatia) – бывшее герцогство в Северной Германии, между Эйдером, Эльбой, Траве, Немецким и Балтийским морями; образует с 1867 г. южную часть прусской провинции Шлезвиг-Голштейн.


[Закрыть], – с придыханием говорила сестре дворцовая прачка Марфушка. С вёдрами в руках, бабоньки стояли возле бочки водовоза и никак не могли наговориться власть. – Нешто наши солдатики хуже ихних из ружей пуляют? Видала я этих упырей заморских, по-русски ни бе, ни ме, ни кукареку. Лопочут на своём немецком, что собаки лают. И государь туда же. Ростом сморчок, лицо с кулачок, паричок кургузый, а сапоги-то, сапоги! – Выкатив глаза, Марфушка провела ребром ладони себе по юбке. – Сапоги у него столь высоки, что ноги не сгибаются. Так и стоит столбом. Рукой машет да кричит солдатам: «Ай, цвай, драй! Ай, цвай, драй!» Не пойму я, что за «драй» такой? Что ни день, то у царя гулянка. Запрётся в покоях с, прости Господи, фрейлинами и велит страже никого не впускать, кроме лакея Фролки. Тот винище из погребов таскает кувшин за кувшином. А придворный арапчонок Тишка болтал, якобы княгиня Куракина с царской полюбовницей графиней Елизаветой Воронцовой до такого непотребства дошли, что едва не подрались. Парики друг у дружки на пол поскидывали и на посмешище всей дворни волосами трясли.

– Да неужто?! – У сестры так и рот открылся. – А я про Воронцову слыхала, что она с царицей Екатериной дружбу водит.

– С царицей дружбу водит Воронцова-Дашкова, сестра Елизаветы, – важно разъяснила Марфушка, – я их тоже сперва путала, пока не разобралась, что к чему. Тем паче, что они лицом схожи, как мы с тобой. Хотя ты, пожалуй, покрасивей меня будешь, недаром сваты у батюшки с матушкой пороги обивали, а я вековухой осталась… В общем, сестрица, я так тебе скажу: не Пётр Третий нашей державе достался, а балаганный петрушка. Но это ещё полбеды бы! Намедни мне портомойка шепнула, что государь собирается затеять войну с датским царём, чтоб помочь своей родной Пруссии! Где этот датский царь, мне неведомо, но подумать страшно, за что он собирается нашу русскую кровушку проливать! Одно слово – иноземец, не то что жонка его, царица Екатерина Алексеевна. Та, голубушка, вся в чёрном, да с плерезами[13]13
  Плерезы – белые траурные оборки на чёрном платье, как правило, по воротникам и рукавам.


[Закрыть] шириной с тесовую доску. – Обозначая размер траура, Марфушка растопырила руки в стороны. – Ходит из церкви в церковь и молится за душеньку новопреставленной Елизаветы Петровны. Императору, само собой, стыд глаза ест, и помяни моё слово, Палага, моргнуть не успеем, как Екатерина в монастыре окажется, а то и того хуже, – она понизила голос, – удавит её супостат голштинный. Как пить дать удавит.

Охнув, сестра перекрестилась и некоторое время стояла, горестно подперев ладонью щёку. Но вдруг встрепенулась, словно луч солнца блеснул меж тучами.

– Авось обойдёт беда стороной Россию-матушку, не даст совершиться смертоубийству. – Она указала взглядом на блаженную Ксению, что брела вдоль забора бондаря Волчегорского: – Вон кто наши грехи отмолит. – Согнув спину в полупоклоне, она протяжно молвила: – Андрей Фёдорович, возьми копеечку, не побрезгуй.

Блаженная остановилась, опустила голову и пошла дальше. Только посох по дощатому настилу постукивал: стук да стук. Словно отсчитывал дни царствию Петра Третьего.

* * *

С той поры, как Маркел таскался за блаженной по городу, прошёл год, а кажется, будто век пролетел, столь круто свернула в сторону его жизнь. Будто лихой конь на полном скаку скинул с седла да в канаву с крапивой.

Завидев блаженную, Маркел скомкал в руках шапчонку и согнул спину в поклоне:

– Здравия желаю, Андрей Фёдорович.

Теперь он всегда кланялся Ксенюшке до земли, будто царице. Хотя, пожалуй, государыне императрице он кланялся с меньшим усердием. Та проедет мимо в карете либо проскачет верхами и пропадёт за воротами Зимнего дворца, а блаженная – вот она, рядом, по земле ступает. Посмотришь на неё, и будто тёплым ветерком душу овеет. Она ведь, голубушка, всё насущное потеряла, от всего отказалась, чтобы остаться наедине с Господом. Мало кому дана такая сила!

Ещё тогда, сидя под кустом в поле, он отчётливо понял, кто во граде Петровом настоящая царица, потому как сказано в Писании: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное[14]14
  Мф. 5, 3.


[Закрыть]. А она и есть самая настоящая блаженная, не будь он Маркелом Волчегорским, несчастным мужиком двадцати трёх лет от роду, с грудным младенцем на руках, у которого вот-вот помрёт жена. Он уже и место Фёкле на Смоленском кладбище присмотрел меж трёх тополей. Как родила она мальчонку, так и не встаёт боле. Видать, сломалось у неё что-то внутри. Подумав про Фёклу, Маркел почувствовал соль на губах. Глаза всегда сами слезу роняли, если Фёкла на ум приходила. Собрав последние копейки, он приводил к ней лекаря, да не абы какого, а самого лучшего в околотке. Положив крестное знамение на иконы в красном углу, лекарь кулаком помял Фёклин живот, заглянул в рот, а опосля изрёк, что лучшее средство от родильной горячки – пить холодный настой зверобоя и покрепче молиться.

Заради Фёклы со чадом Маркел готов был лоб расшибить, лишь бы Господь услышал и смилостивился, да не доходила его молитва до небес, видать, нагрешил много. Надобно, чтобы за Фёклу чистая душенька заступилась, такая, которую Господь в ладонях ровно птаху держит. Тут и пришло на ум побежать до разыскать ту, что просит Господа за всех, кто ныне плачет и корчится от горя. И разве может быть не услышана та молитва, если её с любовью произносят блаженные уста? А раз так, то обязательно должна Фёкла поправиться.

Он встретился глазами с блаженной, что смотрела на него с глубочайшим состраданием. И вдруг то ли почудилось, то ли впрямь – губы Ксении тронула еле заметная улыбка.

Маркела окатила волна от страха, перемешанного с надеждой. Дрожащей рукой он нашарил в кошеле копеечку и стал продираться сквозь толпу.

«Возьмёт – не возьмёт?» – кузнечным молотом стучало в висках.

Казалось, что за эту копеечку он сейчас покупает две жизни – Фёклину и сыновью, потому как младенец без матери навряд ли выживет.

– Господи, помилуй, – начал он бормотать молитву, но всё время сбивался со слов, потому что боялся упустить из виду белый платок, мелькающий среди людских голов.

Позади блаженной ехал возок с барынькой в седом парике. Привлекая к себе внимание, барынька зазывно махала платочком и что-то говорила низкорослому слуге, что стоял на запятках.

Отшвырнув попавшего под руку мастерового, Маркел прибавил ходу.

«Возьмёт – не возьмёт? Возьмёт – не возьмёт?»

На церкви Апостола Матфея заблаговестил колокол, вздымая в воздух стаю голубей. Сдёрнув шапку, Маркел закрестился, но шаг не умалил, и пока над Копорской слободой плыли медные звуки, ему хватило опередить барыню с повозкой.

«Возьмёт – не возьмёт?»

Протягивая блаженной монету, он зажмурился, сокрушённым сердцем предчувствуя неминучую беду.

Ладонь словно бы птичка крылом задела. Взяла! Горячая радость облила Маркела с головы до пяток. Хоть и Господь судит живых и мёртвых, а всё же через людей сеет Он на землю Своё милосердие. Авось и не пришёл для Фёклы смертный час, раз блаженная не отказала, взяла копеечку.

Домой Маркел бежал так, что лошади по сторонам шарахались, а бровастый возница, видать, чумак из Малороссии, огрел кнутом поперёк спины.

«Взяла, взяла копеечку!» – пело и ликовало внутри, озаряя душу светом надежды. У дверей своей избы он увидел нескольких баб, что суетливо выметали голиками крыльцо, всё понял, схватился руками за изгородь и трубно завыл.

* * *

Государственный переворот в пользу императрицы Екатерины вызревал долго, а случился нежданно-негаданно, полыхнув в тот момент, когда в особняк князя Дашкова прибежал запыхавшийся офицер с посланием к её сиятельству Екатерине Романовне Воронцовой-Дашковой. Письмо оказалось такой срочности, что Екатерина Романовна решительно отказалась пить кофе и заметалась по покоям, а потом кинулась к конторке, дабы начертать записку в несколько строк.

Слуги стояли наготове.

– Мундир подайте, в нем пойду, – кинула Екатерина Романовна и, не ожидая, пока тонкое сукно плотно обляжет плечи, выскочила на улицу, сразу окунувшись в тёплый июньский день с запахом сирени и медвяных трав, что пробивались на недавно заложенном газоне. Высоко в небе парила одинокая ласточка, в появлении которой Екатерина Романовна усмотрела добрый знак.

– Господи, подскажи! Я знаю, что поступаю правильно, но не остави меня одну пред ликом опасности! Оборони от злого рока! Не ради себя стараюсь, но радею за Отечество!

Екатерине Романовне Дашковой минуло осьмнадцать лет, и она знала, что в офицерском мундире Преображенского полка выглядит похожей на нежного отрока с белой кожей и тёмными очами. Но сейчас было не до любования и маскарада. Надобно поспешать, чтобы не сорвался тщательно продуманный заговор с целью возвести на Российский престол истинную матушку-государыню, иначе пропало Отечество под пятой сумасшедшего голштинного шута, признающего над Россией власть прусского короля. Дошло до того, что на балу, перед всем честным миром, Пётр встал на колени у портрета Фридриха Второго и заставил сановников кричать тому виват! И кричали! Отводили глаза, крутили кукиши в кармане, но кричали!

Одна императрица Екатерина Алексеевна нашла в себе смелость промолчать. Истинная государыня! Только она должна взойти на престол! Только она и никто более!

Дашковой запомнился беглый стук собственных башмаков по деревянному настилу и то, как замерла, увидев всадника в малиновом кафтане с золотым позументом, нёсшегося навстречу во весь опор. Таким плечистым и рослым мог быть только Алексей Орлов, брат Григория Орлова!

Не чуя под собой ног, она кинулась навстречу:

– Алёша, любезный друг, поручик Пассек арестован![15]15
  Пассек Пётр Богданович – командир гренадёрской роты Преображенского полка, случайно проговорившийся о подготовке заговора (1762 г.). Позднее – государственный деятель.


[Закрыть]

– Знаю! – Рванув за узду, он осадил коня, коротко всхрапнувшего. От морды животного летели клочья пены. От бешеной езды парик на голове Алексея Орлова съехал на затылок, приоткрывая полоску тёмных волос. Злым голосом он коротко бросил: – Надо действовать немедля, иначе голова с плеч! И императрицу погубим, и себя.

Екатерина Романовна побледнела:

– Да, ты прав! – Придерживая рукой шляпу-треуголку, она запрокинула голову, глядя на Орлова снизу вверх. – Я послала записку жене Шкурина[16]16
  Шкурин Василий Григорьевич – камердинер Екатерины, позже камергер, тайный советник, член Вольного экономического общества.


[Закрыть], чтобы наняла карету для государыни и сообщила мужу держать её наготове. Шкурин неотлучно находится при императрице, подаст сигнал в случае опасности.

Говоря, она задыхалась от нетерпения. Страха не было, лишь в висках билась и пульсировала единственная мысль: «Успеть бы! Пан или пропал!»

* * *

Карета, нанятая Дашковой, словно птица летела по улицам Петербурга.

«Поберегись, поберегись, поберегись», – выстукивали по мостовой копыта четверика лошадей. Хотя белые ночи шли на убыль, света хватало, чтобы рассмотреть каждый камешек, что мог ненароком попасть под колёса и повредить тележную ось.

От быстрой езды карету шарахало из стороны в сторону. Привстав на козлах, возница поднял хлыст и поддал ходу. Шкурина сказала, что озолотит, если домчит в Петергоф за пару часов. Дело, видать, срочное и опасное. Барыня от волнения была сама не своя: причёска растрёпана, платье в беспорядке. Барыней Шкурину повеличал больше по привычке, из уважения к дворцовой прислуге, ибо не каждому выпадает счастливый билетец питаться с царского стола, а то и потомственное дворянство выслужить.

Вспомнив про царицу, что проживала сейчас аккурат в Петергофе, он почувствовал, как по горячей спине проскользнул холодок тревоги. Уж не в заговорщики ли попал? Хотя новый император Пётр Третий и упразднил Тайную канцелярию, но возглас «Слово и дело»[17]17
  Слова, которые в России XIV–XVIII вв. означали, что человек, выкрикнувший их, хочет дать важные показания о государственной измене. На возглас «Слово и дело!» немедленно являлась стража, начиналось следствие, как правило, с применением пыток.


[Закрыть] накрепко застрял в мозгу рассказами о пыточных комнатах с калёным железом и страшной дыбой под потолком. Любой горожанин от мала до велика трепетал от особняка Тайной канцелярии, что на Садовой улице. Не далее как вчера в трактир забрёл увечный калека без языка. Выпрашивая подаяние, бедолага невнятно мычал и тряс головой, изъеденной чешуйчатым лишаем.

– Видал, Архип, что с людьми в пыточных комнатах делают, – коротко молвил трактирщик, кивнув на увечного, но и этого хватило, чтобы лоб стал влажным от пота.

Близ моста через Неву стояла женщина в красной юбке и зелёной кофте. Блаженная Ксения, вспомнил он её имя, вроде бы как вдова певчего.

Он и прежде видел её то на Петербургской стороне, то на Васильевском острове. Не зашибить бы ненароком. Не дай бог, лошади взбрыкнут, и быть беде. Острый глаз возницы успел усмотреть, что юбка рваная по краям, а кофта истрепалась чуть не в лохмотья. Говорят, встреча с ней может принести удачу.

«Слава тебе, Господи! – Перехватив вожжи в левую руку, возница быстро перекрестился. – Если получу обещанное жалованье за поездку, то десятую долю от щедрот раздам на паперти», – походя загадал он, потому что более думать времени не было – надобно поспешать, раз подрядился исправить службу.

* * *

Наплавной Исаакиевский мост колыхался под напором тысяч ног, бегущих в сторону Зимнего дворца. Тяжёлые волны гулко хлюпали о борта барок, на которые опирался деревянный настил. Барок было ровным счётом двадцать девять, а барочных досок разных мер – три тысячи сто семьдесят семь. Старики вспоминали, что после смерти царя Петра Великого светлейший князь Алексашка Меньшиков велел изничтожить мост, чтобы новый государь не смог вывезти богатства из его дворца на Васильевском острове. Алексашке хитрость не помогла, но опосля цельных пять лет добраться до Васильевского острова можно было только перевозом по воде. Заново мост возвели по приказу недоброй памяти Анны Иоанновны и за движение драли пошлину – копейку с пешего али верхами, а с возов да карет ажно по пятаку.

Спасибо царице Елизавете Петровне, что отменила мостовые деньги за переход. Хотя если подумать, то сколь много лодочников тогда кормилось за счёт перевоза, а нынче глядь – стоят одни баркасы для крупных грузов да шныряют лайбы[18]18
  Лайба – большая двухмачтовая лодка с косыми парусами (на Балтийском и Белом морях, Днепре, Днестре).


[Закрыть] чухонцев, приезжающих торговать на столичные рынки.

Чтобы не замяла толпа, Маркелу Волчегорскому пришлось прижаться спиной к перилам моста. С тех пор как похоронил жену и остался один с ребёнком, он стал бояться случайностей. От случайной мысли, что его Егор может остаться сиротой, сердце обливало ужасом. Он едва не сверзился головой вниз, когда с ноги соскользнул чёбот.

– Эй, дядька, не зевай! – весело выкрикнул пострелёнок в холщовом рубище. Подскочив ужом, он успел спасти пропажу и весело подкинул вверх.

Одной рукой Маркел перехватил чёбот:

– Спаси тебя Христос!

Пока переобувался, люди толкали в спину и в бока. Казалось, что в это утро Петербург превратился в растревоженный пчелиный рой, что гуртом собирается вокруг своей матки. Бежали мужики, бабы, девки. Матери на закорках тащили малышей. Проталкивались вперёд босоногие ребятишки.

Где-то за спинами мастеровых ему почудилось знакомое лицо блаженной, очень спокойное посреди всеобщего кипения. Как всегда, она была одета в красную юбку и зелёную кофту. Маркел подумал, что надобно держаться поближе к ней, чтоб в случае чего оборонить от толпы. Но его уже оттеснили к другому краю.

– Царицу убили! – вдруг выкрикнул чей-то голос посерёд людского моря.

– Заговор, заговор… – пролетел по головам шёпот и стих в водовороте толпы.

– Не зря проклятущий Пётр Третий Миниха с Бироном вернул, снова грядут кровавые времена! – возбуждённо вещал господин в старомодном парике. Толпа влекла его вперёд. – Помяните мои слова: быть худу!

– Слово и дело! – петухом клёкнул невзрачный мужичонка в лаптях без онучей. Видать, забыл накрутить второпях.

Два рослых парня шутейно ткнули мужичонку под бока:

– Доносчику первый кнут!

И почти сразу, перекрывая звуки, коровьим рожком загудел густой бас, ровно диакон молитву вывел:

– Да здравствует государыня Екатерина Вторая!

– Да здравствует!

– Виват императрице!

– Виват! Виват! Виват! – вихрем закрутилось в накалённом воздухе.

Казалось, высеки искру, и мост полыхнёт ярким пламенем вместе со всем честным людом.

На Петропавловской крепости пробило десять часов. И вдруг стало боязно: куда-то сейчас пойдёт Россия-матушка? Вправо ли свернёт, к голштинцам, влево ли, замиряться с королём шведским, либо двинет прямо, своим путём, до сибирских лесов, не оборачиваясь и не оглядываясь?..

Крики на Дворцовой площади нарастали, и скоро неясный гул перерос в громадный вал тысячи глоток, что дружно орали единое имя:

– Екатерина! Екатерина!

Вдруг откуда ни возьмись навстречу рванулась ватага мальчишек, и каждый пострелёнок прижимал к животу островерхую шапку, похожую на шутовской колпак.

– Откель несётесь, как заполошные, поди, ограбили кого? – растопырила руки баба в широком сарафане, расшитом понизу красной тесьмой.

– Не боись, тётенька! – звонко выкрикнул один, самый мелкий. – Это солдатики выбрасывают прусскую форму, требуют, чтобы каптенармусы старую со складов возвертали! А ты, тётенька, беги шибче, не то опоздаешь, купцы на радостях вдоль проспекта бочки с пивом выкатывают. А новая царица уже молебен в Казанском соборе отслужила. Туда четыре полка пехоты подошло да артиллерия с пушками! Вот потеха!

Маркел охнул:

– Слава Тебе, Господи! Не свершилось смертоубийства, жива царица!

Сорвав шапку, Маркел перекрестился и тут заметил, что крестится не один, а вместе со всем народом.

* * *

«Нет, время не шло – оно летело, подобно пуле, выпущенной из первоклассного штуцера. Давно ли на трясущихся ногах провожал супружницу на Смоленское кладбище, а глядь, четыре года пролетело, – подумал Маркел Волчегорский. – И слава Тебе, Господи, за великую милость, что послал на порог добрую кормилицу, не дал погибнуть сыну-малютке».

В тот страшный день за окном выла буря, поворачивая вспять волны залива. И он тоже выл, обхватив руками голову, потому что в люльке умирал сынок Егорка. Малодушно думалось, что надобно пойти к целовальнику и напиться в хлам, чтобы не смотреть, как в последний раз шевельнётся бледный ротик, похожий на крошечного червячка. Соседская жёнка пыталась покормить Егора, но он не брал грудь, токмо безучастно смотрел огромными голубыми глазами, словно просился на небо к новопреставленной мамушке. Стук в дверь раздался вместе со стуком ветра о ставни. Маркел не удивился незваному гостю – в доме умершего двери всегда отперты для поминок. Но вошедшая женщина с ребёнком пришла не наниматься в плакальщицы. Положив низкий поклон, она без сил опустилась на пол возле печи, покачала своего младенца, завёрнутого в тряпьё, и едва слышно проговорила:

– Не выгоняй, хозяин, дай ночь пересидеть, а то мою избёнку в реку смыло.

Он поднял голову и налитыми от слёз глазами поглядел на бледное лицо в тёмном платке, с трудом признавая в пришедшей вдову золотаря Неонилу, что жила на Мокруше, вблизи болотной протоки. Была она бабой бойкой, нахрапистой, из тех, что лучше за версту обойти, чем парой слов перемолвиться. Срамно сказать, но пару раз он видел, как простоволосая Неонила наподобие мужика к бражке прикладывалась. Ещё подумал: не дай бог с такой окаянной женой повенчаться.

С трудом ворочая языком, он спросил, только для того, чтобы не молчать:

– Как смыло избу? Почему?

Она пожала плечами:

– Знать, Бога прогневили. Вода нынче поднялась, подтопила берег, вот наш домишко и ополз в яму. Сама не пойму, каким чудом мы с Любушкой успели спастись. Видать, пригодимся ещё кому-то на этом свете.

Словно поняв, о чём говорят, девчонка в свивальниках выгнулась дугой и заорала благим матом. И, о чудо, в ответ на её ор тихонько блямкнул жалобный писк Егорушки.

Неонила встрепенулась:

– Никак у тебя там дитё?

– Сынок умирает, – едва ворочая губами, произнёс Маркел и без всякой надежды сказал: – Мамка померла, а без неё младенец не жилец. Счастье, что окрестить успели. К утру придётся новый гроб колотить. Из дубовых досок сделаю.

– Окстись, живого хоронить! – возмутилась Неонила. – А ну-ка дай мне ребетёнка! – Её голос внезапно окреп.

Ткнув Маркелу в охапку свою вопящую девку, она подошла к люльке и вытащила Егора:

– Иди ко мне, желанный, дай я тебя приголублю.

Маркел закрыл глаза, а когда открыл, то Егор лежал у Неонилиной груди и сладко причмокивал.

В благодарность Неониле, что помогла сына выпестовать, Маркел поставил ей новую избёнку. Хоть и невелика – чуть побольше баньки, а всё же свой угол. За добро надобно добром платить, а оно в свой черёд порождает новое добро, и идёт тогда человеческая жизнь по-людски, без смертных грехов.

Не зря блаженная Ксения взяла его копеечку, ой не зря. А ведь спервоначалу орал, кулаком грозил, корил небо за жену и опомнился, лишь когда Егорка на ножки встал и, держась за отцовский палец, протопал на крыльцо. До сих пор приходится в церкви каяться за своё неверие да злые словеса. Простит ли Господь?

* * *

Маркел посмотрел на белую головёнку сына, торчавшую из кадушки, изготовленной для погребов графа Строганова, и нарочито строго прикрикнул:

– Эй, Егорка, смотри, не балуй, сия кадушка под солёные грибы заказана, а не для мальцов!

– А вот и для мальцов! А вот и для мальцов! – тугим, валяным мячиком запрыгал Егорка.

Маркел обтёр руки о тряпицу и подошёл к жонке солдата из Пушкарской слободы, что приценивалась к кадушке под кипяток. Харитина была бабёнкой разбитной, прилипчивой, поэтому Маркел держался с ней настроже. Не ровён час, брякнет кто её мужу, что бондарь на чужих жён заглядывается – не отмоешься от греха. На всякий случай он придвинулся ближе к своему мальчонке и живым щитом взял того на руки.

Харитина понятливо усмехнулась:

– Не бойся, не съем. У тебя костей много, а я мягоньких люблю. Сколько за эту бадейку запросишь? – она указала на кадушку в самом дальнем углу. Надо сказать, глаз на товар у неё был намётан. Сразу самую лучшую вещь углядела.

– Рубль с полтиной возьму, бо из первоклассного дуба сработана. До следующего царствия достоит, – похвалил товар Маркел. – У меня подобную голландский шкипер купил с торгового судна. Головой качал да языком цокал.

– Скинешь цену на пятак – возьму.

Харитина подбоченилась, как бы невзначай приподнимая подол юбки, чтобы показать новые берёзовые лапотки, ладно выплетенные по размеру. Знала, что хороша в зелёном сарафане (крапивой крашен) да со связкой стеклянных бус на груди.

«Хоть в пляс пускайся», – сердито подумал Маркел и, чтобы грешные мысли не лезли в голову, согласно кивнул:

– Забирай бадейку. Поступлюсь пятаком, но ежели увидишь у себя в слободе блаженную Ксению, то кланяйся ей от меня.

– А чего ж не увидеть? Увижу. Она частенько мимо моей избы ходит. Правда, в последнее время сама не своя. Плачет и плачет.

– Плачет? – Широко шагнув, он оказался напротив Харитины. – Может, обидел кто? Разузнай да мне скажи! Уж я разберусь с обидчиком!

Обняв бадейку, Харитина пожала плечами:

– Мы её тоже пытали, что, мол, Андрей Фёдорович, плачешь? Зайди, угостись щами, а то и пирожок возьми.

– А она?

– А она пуще слезами заливается да твердит одно: «Кровь, кровь. Там реки налились кровью.

В каналах кровь». Мы с бабами так и не уразумели, о чём она балакала. Одно слово – блаженная. Мало ли что ей в голову взбредёт?

– Это из твоей головы, Харитина, думки вылетают, что дым через трубу, – сказал Маркел, – а Ксения зазря плакать не будет. Помяни моё слово, что страшная весть уже не за горами.

* * *

Через три недели после пророчества блаженной в Шлиссельбургской крепости, что запирает водный путь в стольный град, был убит тайный узник. Его имя находилось под запретом, и в бумагах узник числился как «неизвестный арестант». Годовалым младенцем он утратил свободу ещё в правление царицы Елизаветы Петровны, и его осязаемый мир состоял из тюремных стен, звука шагов часовых, стука ложки об оловянную посуду и облаков, летящих за решётчатым оконцем, что зимой покрывался инеем, а летом сочился каплями влаги. В Шлиссельбург узника доставили четырнадцатилетним мальчишкой, дрожащим от страха и одиночества, и десять последующих лет слились для него в бесконечность, подобную серым водам вокруг высокого крепостного вала.

Узника хорошо кормили и добротно одевали, но ничья рука не протягивалась к нему с лаской и ничей голос не нашёптывал на ухо добрых слов. От жизни в постоянной полутьме его кожа приобрела матовый оттенок пергамента. Рыжеватые волосы спускались на шею путаной гривой.

Указ запрещал стражникам разговаривать с заключённым, но он откуда-то выучился читать и попросил принести себе Библию. Ещё он знал, что его зовут Иван и что он государь Российской империи Иоанн VI[19]19
  Иван VI (Иоанн Антонович) – правнук Ивана V, брата царя Петра Великого. Императрица Анна Иоанновна хотела оставить трон за потомками своего отца Ивана V и очень беспокоилась, как бы он не перешёл в будущем к потомкам Петра I. Поэтому в завещании она оговорила, что наследником является Иоанн Антонович, сын племянницы Анны Леопольдовны. Спустя год после воцарения младенца в стране произошёл переворот. Дочь Петра Великого Елизавета арестовала регента Остермана, императора Иоанна, его родителей и всех их приближённых.


[Закрыть]. Кто сообщил ему сиё, осталось неизвестным, потому что одним из первых указов императрица Елизавета Петровна повелела стереть память о существовании царя Ивана через изымание денег с его профилем и уничтожение документов с его именем. Лица, у которых обнаруживали монеты Иоанна Антоновича, подвергались пытке и ссылке как государственные преступники.

Опасение, что узник вырвется на свободу, оказалось столь велико, что коменданту крепости поступил приказ при попытке освобождения арестанта оного умертвить и живым никому в руки не отдавать. Взойдя на престол, Екатерина Вторая оставила положение узника без изменений, хотя и питала надежды, что он вскорости примет постриг в монастыре. Но как ни тщились охранники хранить тайну неизвестного арестанта, она сумела просочиться наружу и сделалась известной подпоручику гарнизона Шлиссельбургской крепости Василию Яковлевичу Мировичу[20]20
  Мирович Василий Яковлевич (1739–15.IX.1764) – подпоручик Смоленского пехотного полка, организатор неудавшегося дворцового переворота 1764 г. в России в пользу Ивана VI Антоновича.


[Закрыть].

* * *

Всю долгую ночь подпоручик Мирович писал царский манифест. Рвал бумагу, бросал перо, метался из угла в угол и снова садился писать. За окном стояло мутное марево уходящих белых ночей, зудело комарьё, шумели листьями редкие деревья вдоль плаца внутри крепости. Глядя на огарок свечи в медной плошке, он впитывал в себя эти звуки, чтобы запомнить момент, который перевернёт судьбу империи наподобие песочных часов. И каждая песчинка тогда станет драгоценна, потому как отсчитывает первые минуты царствия нового императора Ивана Шестого. Говорят, историю вершат цари. Нет! Историю вершат сильные личности и гении.

Ощущение опасности заставляло кровь бурлить в жилах. Внутреннее нетерпение переходило то в панику, то в ледяное спокойствие. Мирович схватил со стула кафтан, шляпу, шпагу. Пристегнув шпагу, поднёс к глазам руку и посмотрел на пальцы. Длинные, ровные, с плоскими лунками ногтей. Завтра эта рука ничтожного подпоручика Смоленского полка станет могущественной дланью второго человека в империи. Её будут лобзать благодарные народы, свободные от ига неправедной власти.

Одёргивая мундир, Мирович мельком вспомнил о прадеде, что служил гетману Мазепе и сбежал в Польшу, и о сосланном в Сибирь отце. Тот был уличён за тайные поездки в Варшаву. Злой рок, нависший над его семьёй, должен быть повержен. Оставалось всего ничего – поднять гарнизон в ружьё, отдать солдатам приказ арестовать охрану тюрьмы и принудить коменданта освободить законного императора Иоанна Антоновича.

И задуманное шло как по маслу! Растерявшиеся солдаты, повинуясь команде, наставили оружие на тюремщиков.

– Вперёд, ребятушки! – крикнул Мирович, почему-то представив себя на коне впереди войска. Со шпагой наголо и пистолетом в другой руке он ворвался в тёмное узилище, состоявшее из длинного коридора с железными дверями по обе стороны.

Тайная комната была точно здесь! За спиной его толпились солдаты.

У двери, обитой железом, он остановился:

– Сдавайтесь! Именем государя!

– У нас государыня, – глухо раздалось из камеры, словно из-под гнёта в дубовой бочке.

Ответная тишина отдалась толчками сердца о рёбра. Там два охранника, не откроют – обоих ждёт пуля. Резкий вскрик за стеной ударил картечью по натянутым нервам.

Переведя дух, Мирович воскликнул вдругорядь:

– Отворите именем государя, иначе прикажу стрелять из пушки шестифунтовым ядром!

– Не стреляйте, сдаёмся.

Дверь каземата распахнулась, и в полной темноте угадалась фигура охранника.

– Огня! Подайте свечу! – закричал Мирович, не узнавая своего ликующего голоса. Действуя почти вслепую, он навёл дуло пистолета на охранника. – Подите прочь, душегубы, иначе сделаю вам расчёт! Грядёт новый государь и новый век для России!

Фигура отшатнулась, и почти тотчас над головами солдат промелькнул тусклый отблеск фонаря, которой передавали из рук в руки.

Мерцающий луч озарил лицо охранника с безумным взором человека, находящегося в крайнем потрясении.

Прежде чем ворваться в узилище, Мирович ударил его в лоб рукоятью пистолета. Другой охранник жался к стене. Круг света от фонаря качнулся по полу, и Мирович увидел там в луже крови распростёртое тело. «Не может быть! Государь?! Как же так?!» – точным выстрелом ужас прокатился по мыслям и застрял пулей в груди.

Не помня себя, он рухнул на колени и облобызал руку покойника. Грязную, со сломанными ногтями, что царапали в агонии доски пола. От собственного воя у Мировича заложило уши:

– Бессовестные!! За что пролили невинную кровь?!

Уже без сопротивления – всё было кончено – он позволил себя разоружить и взять под караул.

* * *

– А ну, живо слезай да пятками не елозь! – прикрикнул Маркел на Егорку, когда сын взобрался на тополиную ветку, опасно скрипнувшую под его весом. – Уши надеру!

Хотя знал, что не надерёт. Не любил он ни драк, ни ссор, ни крови из разбитого носа. Курице и то через силу топором голову тюкал да старался так, чтоб животина не мучалась. Его передёрнуло от мысли, что на сегодня назначена казнь изменщика Мировича. Указ об этом глашатаи до хрипоты зачитывали на всех углах: «Собрание вынесло приговор: Мировичу отсечь голову и, оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное вместе с эшафотом. Из прочих виновных разных нижних чинов прогнать сквозь строй, а капралов сверх того написать вечно в солдаты в дальние команды».