Текст книги "Дивное Дивеево"

«Бич духовный» – Ксения Михайловна

Начальницей общинки… была поставлена Ксения Михайловна Кочеулова. Маленькая, сухая, крайне подвижная и деятельная, но плохенькая на вид, она проводила жизнь настолько сурово, неся подвиги, посильные только монахам, что о ее правлении сохранилось воспоминание, как о времени невыносимо трудном, подвижническом, но которое выработало великих стариц для будущего Дивеевского монастыря и наставниц истинной духовной жизни. Не допуская никакого исключения, снисхождения и малодушия, она даже казалась некоторым жестокой. Совершенно равная ко всем сестрам, она не жалела и своей слабой и хилой дочери Ирины Прокопьевны. Так, например, однажды кто-то подарил Ирине Прокопьевне чайник и чашечку, зная, что она под названием чая любит пить вообще горячее, как то: целебную травку или сухую малину. Узнала это матушка Ксения Михайловна и страшно огорчилась; запретила наистрожайше употреблять этот чайник и чашку. Ирина Прокопьевна обещалась не дотрагиваться до них, но Ксения Михайловна не успокаивалась и с истинным сердечным огорчением и крайним сокрушением сказала: «Что ты, что ты! Из них хотя пить-то не будешь, Оря, все же я непокойна, соблазн-то какой! Утешь ты меня старуху, Орюшка, разбей ты их, матушка, да от соблазну-то и черепки их в землю зарой! Можно ведь пить и из деревянной или чугунной посудки, а то глядико-с грех-то какой! Какое малодушие!» Только тогда она успокоилась, когда дочь ее, уже старица также, за святое послушание начальницы-матери, разбила чайник и чашку и зарыла глубоко в землю все черепки.

* * *

Матушка Ксения Михайловна при своей строго подвижнической жизни отличалась особо сильной любовью и жалостью ко всякой вообще Божией твари. Так, однажды на единственную имевшуюся в то время в общине лошадку сестры наложили слишком много дров, и она поэтому встала. Увидев это, Ксения Михайловна разогорчилась и закричала послушницам: «Ах, ах, какие вы безжалостные! Ну, что лошадь-то как мучаете! Разве не знаете, что блажен тот, аще и скоты милует, сказал Господь!» Тут же Ксения Михайловна приказала сестрам поклониться лошадке в ноги и просить у нее прощения.

* * *

Рассказывают еще такой случай. В деревне Дивееве рядом с общинкой сделался пожар. Сестры начали выносить свое имущество и убирать, а больше всех хлопотала сама Ксения Михайловна. Наконец старица вручила послушницам тщательно закрытый и завернутый короб, вроде лукошка, и строго сказала: «Смотрите, как можно дальше унесите от пожара этот короб, да оберегите, пока горит-то, тут все нужное!» Сестры понесли, но вдруг что-то зашевелилось в коробе, и с испуга они поставили короб на землю. Открыть не смеют, боятся, но и ничего не могут понять… Смотрят, а из него начали выпрыгивать разные кошки… Расхохотались сестры, но вновь испугались, так как устрашились строгой матушки: как ей сказать, а не сказать тоже нельзя. Наконец пошли и признались. «Глупые вы, глупые! – ответила Ксения Михайловна. – Ведь сказала я вам, что блажен, аще и скоты милует! Что скот-то – ничто, и весь токмо от единаго человека зависит! Ведь если бы не я, бедные сгорели бы! Кто ж станет на скота глядеть, заботиться, спасать да тварь оберегать, а она хоть тварь, но все то ж творение Божие! Вот и дала я вам, не сказав, что даю, зная вашу безжалостность!»

* * *

Монахиня Ермиония, старица, определенная в обитель самим о. Серафимом, рассказывала, что когда она пришла к о. Серафиму, то, посылая ее жить в Дивеево к родной тетке, послушнице Евдокии Ефремовне (впоследствии монахине Евпраксии, удостоенной в день Благовещения видения Божией Матери в Серафимовой келье), батюшка сказал последней, державшей ее за руку и приведшей на благословение: «Отведи ее к матушке Ксении Михайловне. Во, матушка! – сказал старец, обращаясь к отроковице. – Ксения-то Михайловна жизни высокой, бич духовный, матушка!»

«И действительно, – рассказывает монахиня Ермиония, – и вправду она была строга; станет выговаривать, думаешь, вот-вот убьет, сейчас тут умрешь, а кончит – сделается прещедрая; скажет бывало: “Ну-ка, ну-ка, Оря (так звали ее дочь), прочти-ка вот ей такое-то житие!” Она сама была неграмотная. И прочтет Ирина Прокофьевна, что велит матушка». «Вот видишь ли, Евдокиюшка, – скажет Ксения Михайловна, – как трудно идти-то в Царствие Небесное, ведь оттого так-то я и выговариваю. Ну, матушка, иди! Погляди-ка, Оря, нет ли тут у нас чего, не принес ли кто чего-нибудь, дай ей!» «И мне же, бывало, чего сунув, отпустит», – говорила Евдокия Ефремовна. Последняя жила одно время у Ксении Михайловны келейной, и у нее были две красненькие тесемочки; раз подпоясалась она ими. Увидала это матушка. «Что это, – говорит, – вражью-то силу ты на себя надела!» Взяла Ксения Михайловна, сняла тесемочки с нее и сожгла их в печке. Не терпела она, чтобы носили хорошую одежду.

* * *

Как известно, с 1825 года к о. Серафиму начали ходить за благословением сперва сестры, а потом и сама добродетельная начальница Дивеевской общины, Ксения Михайловна, которую батюшка называл «огненный столб от земли до неба» и «терпуг духовный». Конечно, старица Ксения Михайловна глубоко уважала и высоко почитала о. Серафима, но, однако, она не согласилась изменить устав своей общины, который казался тяжелым как о. Серафиму, так и всем спасавшимся в общине сестрам. Число сестер настолько увеличилось в общинке, что требовалось распространить их владения, но это было невозможно ни в ту, ни в другую сторону. Батюшка о. Серафим, призвав к себе Ксению Михайловну, стал уговаривать ее заменить тяжелый Саровский устав более легким, но она и слышать не хотела. «Послушайся меня, радость моя!» – говорил о. Серафим, но непоколебимая старица наконец ответила ему: «Нет, батюшка, пусть будет по-старому, нас уже устроил отец строитель Пахомий!» Тогда о. Серафим отпустил начальницу Дивеевской общинки, успокоенный, что заповеданное ему великой старицей матерью Александрой более не лежит на его совести или же что не пришел тому еще час воли Божией. Временно о. Серафим не входил в дела общинки и только, по дару предвидения, посылал избранных Божией Матерью сестер на жительство в Дивеево, говоря: «Гряди, чадо, в общинку, здесь поблизости матушки-то полковницы Агафьи Семеновны Мельгуновой, к великой рабе Божией и столпу, матушке Ксении Михайловне, она всему тебя научит!»

Архимандрит Серафим (Чичагов). Из книги «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря»

* * *

Ксения Васильевна Путкова (мать Капитолина) повествует следующее: «Говоря вообще о будущем и о всеобщей слабости к концу рода человеческого, особенно же о нашей женской-то немощи, не приказывал батюшка изнурять себя непосильными ныне подвигами поста, по древнему обычаю; батюшка велел более всего бояться, бегать как от огня и храниться от главнейшего – уныния. «Нет хуже греха, матушка, и ничего нет ужаснее и пагубнее духа уныния!» – говорил батюшка Серафим, почему и приказывал всегда быть не только сытой и кушать вволю, но и на труды брать с собою хлеба. «В кармашек-то свой и положи кусочек, – говорил он, – устанешь, умаешься – не унывай, а хлебца-то и покушай, да опять за труды!» Даже на ночь под подушку приказывал он класть хлеба. «Найдет на тебя уныние да раздумье, матушка, – говорил о. Серафим, – а вы хлебушка-то выньте, да и кушайте, уныние-то и пройдет, хлебушек-то и погонит его, и сон после труда вам хороший даст он, матушка!» Поэтому батюшка строго воспрещал когда-либо и кому-либо отказывать в хлебе.

Вот и случилось следующее: у нас в трапезе была стряпухой строгая-престрогая сестра; и всем она была хорошая сестра, да как еще то было при матушке Ксении Михайловне в старой обители, а матушка-то Ксения Михайловна, не тем будь помянута, была очень скупенька, то всегда и бранила и выговаривала ей, что все скоро выходит, что всего много надо, так, бывало, и не было того, как впоследствии у нас, чтобы после трапезы да кому дать кусочек – и Боже упаси! Так строго заведено было, что, по правде, частенько сестры-то друг у друга хлебец тихонько брали. Вот и узнал это батюшка Серафим, да и потребовал ее к себе. Пришла она, и я в то время была у батюшки. Отец Серафим разгневался на нее и так страшно, строго и грозно ей выговаривал, что страх и ужас охватил меня. «Что это, матушка, – говорил он, – я слышу, ты вволю поесть не даешь сиротам!» – и пошел… А она-то так и сяк оправдывалась перед ним, объясняя, что-де начальница не велит и строго с нее спрашивает! А батюшка все свое: «Нет, – говорит, – нет, матушка, нет тебе от меня прощения! Так что ж, что начальница, не она моих сироточек-то кормит, а я их кормлю! Пусть начальница-то говорит, а ты бы потихоньку давала да не запирала, тем бы и спаслась! Нет, матушка, нет тебе моего прощения! Чтоб сиротам моим, как хочешь, а всегда бы хлебушко был и кушали бы они вволю! И делать того не моги!» Бедная сестра так и ползала на коленках у ног батюшки, но он со скорбью грозно говорил: «Сиротам хлеба не давать! – Нет, матушка, нет тебе от меня прощения!» С тем и ушел батюшка, не благословив сестру. Выговор этот, видно, так запал ей в душу, что, как пришла она бедная домой, вскоре начала хворать, зачахла и потом умерла».

Архимандрит Серафим (Чичагов). Из книги «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря»

Смиренная праведница Елена Васильевна Мантурова

Умная, бойкая, веселая, красавица с черной косой и черными глазами, сверкавшими умом и волею, она с юности любила светские забавы, наряды, шумную жизнь, многочисленное общество, и восемнадцати лет была невестой любимого человека. Вдруг безо всякой причины она ему отказала и говорила брату: «Не могу понять. Но почему-то он мне страшно опротивел!» Всею душою она отдалась тогда светской жизни, и это в связи с ее отказом жениху даже тревожило ее родных.

Как-то ехала она из одной дальней поездки одна в карете со своими людьми. На почтовой станции города Княжнина она послала людей в комнату готовить ей чай, а сама осталась ждать в карете. Когда слуга пришел доложить барышне, что все готово, он нашел ее в таком положении, что невольно вскрикнул и остолбенел. Она стояла во весь рост, высунувшись из кареты, держась судорожною рукой за дверцу, недвижимая, бледная, с невыразимым ужасом на лице. На крик лакея сбежались люди и внесли ее в комнаты. Долго сначала не могла она очнуться от своего оцепенения. Ей позвали священника, который все же мог ее исповедать и приобщить.

Вернувшись домой, она рассказала брату, что с нею было. Когда она, желая выйти из кареты, поставила ногу на подножку, то, взглянув кверху, увидала над головой страшного змия, изрыгавшего пламя. Он все ниже опускался к ней. Она не могла позвать на помощь и, наконец, с величайшим напряжением закричала: «Царица Небесная, спаси! Даю тебе клятву идти в монастырь!» Тогда призрак исчез.

Елена Васильевна совершенно изменилась. Полюбила церковь, духовное чтение, потеряла всякий вкус к мирской жизни. Она поехала к отцу Серафиму просить благословения на поступление в монастырь. Но долго испытывал ее старец, прежде чем послал погостить в Дивеево, и наконец заговорил, что время ей обручиться с Женихом. Когда она зарыдала в ответ на эти слова, старец ей объяснил, о каком Женихе он говорил. И стал отец Серафим ее ближайшим руководителем в жизни монашеской. Велел ей читать Псалтирь, а днем прясть, чего она тогда еще не умела. Заповедал ей как можно больше молчать, отвечая лишь на самые нужные вопросы, всегда быть занятой, больше поститься; от пробуждения до обеда творить молитву Иисусову, а от обеда до сна молитву «Пресвятая Богородице, спаси нас!».

«Вечером, – говорил ей старец, – выйди во двор и молись сто раз Иисусу, сто раз Владычице и никому не сказывай, а так молись, чтобы никто не видал. И пока Жених твой в отсутствии, ты не унывай, а крепись лишь и больше мужайся. Так молитвою, вечно неразлучной молитвою, и приготовляйся ко встрече с Ним».

Часто видали Елену Васильевну сидящей на крылечке ее кельи, выходившей на Дивеевскую церковь. Радуясь близости храма, она входила в свои думы, созерцая красоту неба, и губы ее тихо шептали никогда не замиравшую на них молитву. <…>

Отец Серафим дал ей послушание быть ризничею и церковницею и дал ей заповедь, выражающую взгляд старца на святость храма: «Нет выше послушания, как послушание в церкви. Все, что ни творите в ней, как входите и исходите, – все должно творить со страхом и трепетом и непрестанною молитвою, и никогда в церкви, кроме необходимого, должного, церковного и о церкви, ничего не должно говориться в ней. Что краше, превыше церкви? Где же возрадуемся духом, сердцем и всем помышлением нашим, как не в ней, где Сам Владыка Господь наш с нами всегда присутствует!»

Е. Н. Поселянин. На земном небе

* * *

Батюшка лично желал назначить начальницей своей Мельничной обители Елену Васильевну Мантурову. Так, перед постройкой своим девушкам «мельницы-питательницы», как всегда выражался старец, призвал он священника о. Василия, который застал о. Серафима сидящим у своего источника грустным, скорбным. Вздыхая, батюшка произнес: «Старушка-то (то есть матушка Ксения Михайловна) у нас плоха! Кого бы нам вместо нее-то, батюшка?!» – «Кого уже вы благословите…» – ответил недоумевающий о. Василий. «Нет, ты как думаешь?! – переспросил старец. – Кого? Елену Васильевну или Ирину Прокопьевну?» Но о. Василий и на этот вторичный вопрос батюшки ответил: «Как вы благословите, батюшка». «Вот то-то я и думаю Елену-то Васильевну, батюшка; она ведь словесная! Вот потому я и призвал тебя. Так ступай-ка ты да и присылай ее ко мне», – сказал о. Серафим.

Когда к нему пришла Елена Васильевна, батюшка в восторге объявил ей, что она должна быть начальницей его обители. «Радость моя! – сказал о. Серафим. – Когда тебя сделают начальницей, то тогда, матушка, праздник будет великий и радость у вас будет велия! Царская фамилия вас посетит, матушка!» Елена Васильевна страшно смутилась. «Нет, не могу я этого, батюшка! – ответила она прямо. – Всегда и во всем слушалась я вас, но в этом не могу! Лучше прикажите мне умереть, вот здесь, сейчас, у ног ваших, но начальницей – не желаю и не могу я быть, батюшка!»

Несмотря на это, о. Серафим впоследствии, когда устроилась мельница и он перевел в нее семь первых девушек, приказал во всем им благословляться и относиться к Елене Васильевне – начальнице их, хотя она так и осталась до самой смерти своей жить в Казанско-церковной общинке. Это до такой степени смущало юную подвижницу, что даже и перед смертью своей она твердила, как бы в испуге: «Нет, нет, как угодно батюшке, а в этом не могу я его слушаться; что я за начальница! Не знаю, как буду отвечать за свою душу, а тут еще отвечать за другие! Нет, нет, да простит мне батюшка, и послушать его в этом никак не могу!» Однако о. Серафим все время поручал ей всех присылаемых им сестер и, говоря о ней, называл всегда «Госпожа ваша! Начальница!» Вообще начальствование Елены Васильевны было и осталось загадочным и непонятным, так как вскоре она чудесно скончалась.

* * *

Елена Васильевна Мантурова исполняла все трудные поручения о. Серафима, как образованная особа, но не занимала должности начальницы. Необыкновенно добрая от природы, она явно или видимо ничего не делала, но зато, насколько лишь умела и могла, творила добро тайно, непрестанно и много. Так, например, зная нужду многих бедных сестер, а также нищих, она раздавала им все, что имела и что получала от других, но невидимым образом. Бывало, идет мимо или в церкви и даст кому-нибудь, говоря: «Вот, матушка, такая-то просила меня передать тебе!» Вся пища ее заключалась обыкновенно в печеном картофеле да лепешках, которые так и висели у нее на крылечке в мешочке. Сколько их ни пекли, всегда не хватало. «Что за диво! – говорила, бывало, ей сестра-стряпуха. – Что это, матушка, ведь я смотри-ка сколько лепешек тебе наложила, куда же девались они? Ведь эдак-то и не наготовишься!» «Ах, родная, – кротко ответит ей Елена Васильевна, – ты уже прости меня Христа ради, матушка, да не скорби на меня; что же делать, слабость моя, уж очень я люблю их, вот все и поела!» Спала она на камне, прикрытом лишь плохим ковриком.

* * *

Елена Васильевна (Мантурова), по освящении Рождественских церквей поставленная о. Серафимом ризничей и церковницей их, продолжала свою строгую и святую жизнь. Она старалась исполнить все до наималейшего заповеданное ей о. Серафимом. Она безвыходно пребывала в церкви, читала по шести часов кряду Псалтирь, так как мало было грамотных сестер, и, понятно, поэтому ночевала в церкви, немного отдыхая на камне где-нибудь в сторонке на кирпичном полу. С нею чередовалась в чтении Псалтири послушница ее Ксения Васильевна, и когда наступала очередь Елены Васильевны, то она, боясь оставаться одна в церкви, бывало, клала у себя в ногах у аналоя Ксению, говоря ей: «Не спи, Ксеньюшка, Бога ради, а то я боюсь, уснешь ты, я одна и останусь!» «Не стану, матушка, не стану!» – отвечала ей Ксения, еще молодая, здоровая и засыпавшая очень быстро после дневного утомления. Увидя Ксению спящей, Елена Васильевна пугалась, начинала бранить ее и сердиться. «Ведь вот ты какая, – говорила Елена Васильевна, – как я тебя просила!»

Боязнь возбуждалась в Елене Васильевне не без основания, так как враг человечества, не терпящий в людях добродетели, пугал ее. Так, раз она читала в церкви, а Ксения уснула, и вдруг с верхней паперти кто-то пустился бегом по лестнице, прямо в нижнюю дверь, ворвался в церковь, где она молилась, и грохнулся изо всей силы с таким шумом, громом и треском, что даже спящие сестры вскочили. Елена Васильевна помертвела и упала в обморок. Сестры кинулись к ней, еле привели бедную в чувство, а затем все-таки с ней сделался припадок. <…>

Все это, часто повторявшееся, заставило Елену Васильевну нарочно сходить к батюшке Серафиму, рассказать ему и просить его указания, заступления и молитвы. Отец Серафим утешил, ободрил ее и навсегда запретил ей оставаться одной в церкви. С тех пор ничего подобного не являлось уже более.

* * *

Отцу Серафиму было суждено еще при своей жизни потерять любимую дивеевскую послушницу свою Елену Васильевну Мантурову, которую он горько оплакивал. Кончина и последние дни этой великой рабы Божией поистине замечательны! <…>

Трое суток до смерти Елена Васильевна была постоянно окружена видениями, и для непонимающих людей могло казаться, что она в забытьи. «Ксения! Гости будут у нас! – вдруг произнесла она. – Смотри же, чтобы у нас все было здесь чисто!» «Да кто же будет-то, матушка?» – спросила ее послушница. «Кто?! Митрополиты, архиереи и весь духовный причт…» – ответила она удивленно. В день смерти Елена Васильевна опять повторила: «Ксения! Не накрыть ли стол-то? Ведь гости скоро будут!» Ксения Васильевна тотчас согласилась и исполнила желание умирающей, накрыв стол белой чистой скатертью. «Смотри же, Ксения, – твердила Елена Васильевна, – чтобы все, все у тебя было чисто, как возможно чисто!» Когда же она увидела, что все исполнено ее послушницей, поблагодарила и произнесла: «Ты, Ксения, не ложись, а Агафье Петровне вели лечь… И ты не садись смотри, Ксения, а так, постой немного!» Умирающая была окружена образами. Но вдруг, вся изменившись в лице, радостно воскликнула она: «Святая игумения!.. Матушка, обитель-то нашу не оставь!..»

Долго-долго со слезами молила умирающая все об обители и много, но не связно говорила она, а затем совершенно затихла. Немного погодя, как бы опять очнувшись, она позвала Ксению, говоря: «Где же это ты? Смотри, еще гости ведь будут!..» – потом вдруг воскликнула: «Грядет! Грядет… Вот и Ангелы!.. Вот мне венец и всем сестрам венцы!..» Долго еще она говорила, но опять непонятно.

Видя и слыша все это, Ксения Васильевна в страхе воскликнула: «Матушка! Ведь вы отходите! Я пошлю за батюшкой!» «Нет, Ксеньюшка, погодите еще, – сказала Елена Васильевна, – я тогда сама скажу вам!» Много времени спустя она послала за о. Василием Садовским, чтобы в последний раз уже собороваться и приобщиться Св. Христовых Таин…

Как только ушел о. Василий из кельи, причастив Елену Васильевну, она сказала Ксении: «Ксения! Вынесите сейчас же от меня икону Страстной Божией Матери в церковь! Это икона чудотворная!» Она была на время перенесена в келью из церкви. Сестры молча выслушали приказание, но оно показалось им странным, и они не исполнили его, полагая, что Елена Васильевна говорит в бреду или в забытьи, но умирающая, быстро поднявшись и строго посмотрев на послушниц, сказала с упреком: «Ксения! Всю жизнь ты меня не оскорбляла, а теперь перед смертью это делаешь! Я вовсе не в бреду, как вы это думаете, а говорю вам дело! Если вы икону теперь не вынесете, то вам не дадут уже вынести ее, и она упадет! Вот вы не слушаете, а после сами же будете жалеть!» И едва успели вынести икону, как ударили к обедне. <…>

Потом, обращаясь ко всем, продолжала она: «За все, за все благодарю вас! И вы меня все Христа ради простите!» Ксения, видя, что Елена Васильевна вдруг вся просветлела и отходит, испуганно к ней бросилась и стала молить ее еще сказать: «Матушка… тогда… нынче ночью-то, я не посмела тревожить и спросить вас, а вот теперь вы отходите… скажите мне, матушка, Господа ради скажите, вы видели Господа?!» «Бога невозможно человекам видети, на Него же… не смеют чины ангельские взирати!» – тихо и сладко запела Елена Васильевна, но Ксения продолжала молить, настаивать и плакать. Тогда Елена Васильевна сказала: «Видела, Ксения, – и лицо ее сделалось восторженное, чудное, ясное, – видела как неизреченный Огонь, а Царицу и Ангелов видела просто!» «А что же, матушка, – спросила опять Ксения, – а вам-то что будет?» «Надеюсь на милосердие Господа моего, Ксения, – произнесла смиренно праведница, отходящая ко Господу, – Он не оставит!»

Затем она начала говорить о церкви, как и что должно делать, чтобы она была всегда в порядке, и заторопила послушниц: «Собирайте меня скорее, скорее, не отворяя двери! Выносите сейчас же в церковь! А то сестры вам помешают и не дадут собрать!» «Поздно, матушка, не успеем до вечерни», – ответила ей Ксения. «Нет, нет, успеете еще! – как бы торопясь, говорила Елена Васильевна… – Как я говорю, так и делайте! Слушайтесь, да скорее, а то Бог накажет! Спохватитесь после, да уж поздно будет, не воротите!» И сестры стали ее спешно убирать. «Ох! Ксения! Ксения! Что это? – вдруг воскликнула она, испуганно прижавшись к послушнице. – Что это?! Какие они безобразные, это враги!.. Ну, да эти вражие наветы уже ничего мне не могут теперь сделать!» Затем совершенно спокойно она потянулась и скончалась.

В тот же час батюшка о. Серафим, провидев духом, поспешно и радостно посылал работавших у него в Сарове сестер в Дивеево, говоря: «Скорее, скорее грядите в обитель, там великая госпожа ваша отошла ко Господу!»

Архимандрит Серафим (Чичагов). Из книги «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря»