Текст книги "Магический квадрат"

Северная рапсодия

Когда она только родилась, ей дали не то имя, которое желала ее мама, так как мама лежала в больнице и умирала от заражения крови. Ей дали то имя, которое хотели родственники отца, хотя какое значение в имени? Сочетание букв и звуков, которое преследует человека всю жизнь, а она меняла свое имя несколько раз, чтобы уйти от судьбы и семьи, но не ушла.

Даже кровь ее была не кровью мамы и папы – в ней текла кровь ее двоюродной бабушки, про которую она почти ничего не знала и никогда не интересовался ее судьбой. Она родилась с плохой кровью, отравленной стафилококками и стрептококками, поэтому ей сделали полное переливание крови в возрасте шести дней. Отец ее опоздал на переливание в больницу – он всегда везде опаздывал, а мама лежала в другой больнице и умирала, поэтому ей досталась кровь двоюродной бабушки – у родной группа не подошла. Так она и пришла в эту жизнь.

Имя ее было простое и нежеланное мамой, поэтому мама всегда делала ошибки с именем и казалось, что она разговаривала не со своим ребенком, а с кем-то другим. И ей всегда казалось, что ее не любили. Казалось. Ибо как проверить любовь – подарками? Поцелуями? Мороженным?

Любовь или ты чувствуешь или нет, а ей казалось, несмотря на частных учителей, лето в лесу на даче, отпуск у моря, выполнение всех желаний, ей казалось, что ее не любили, и особенно ее мама, а ведь она-то ее любила, или ей тоже только казалось?????

Так она выросла, ничего не поняв о любви. Ведь любовь надо чувствовать, а не собирать, как коллекцию марок или модных туфель.

В школе ей казалось, что ее опять никто не любит, а она не любила ни учителей, ни учеников. Учиться она тоже не любила. Так где же лежала ее любовь? Она поняла это гораздо позднее в жизни, когда выросла и откололась от своей семьи, как откалывается камень от скалы – полетев куда-то вниз, куда-то в бездну.

Она поменяла три раза свое имя, каждый раз придумываю новую историю о себе, где не было место ни ее маме, ни папе, ни той двоюродной бабушке со странными именем Нинель (Ленин наоборот), отдавшей ей свою кровь, а были другие люди и другие страны. С каждой новой историей настоящие мама и папа становились все более расплывчатыми и ненужными в истории ее жизни. Как и далекие и непонятные бабушки и дедушки. Зачем они были ей? Она их не любила никогда, или они – ее? Она точно не знала, но так ей было лучше.

Теперь ее занимали горы и камни. Она покоряла вершины и забиралась на скалы. Там было холодно, просторно и спокойно. Ей казалось, что она любит горы и даже что горы любят ее. Или может ей только это казалось?

Здесь не надо было что-то делать, чтобы тебя любили, просто надо было следить за каждым шагом и не думать ни о чем. Это ей нравилось. Здесь вопрос стоял о жизни и смерти. Каждый неверный шаг мог закончить ее жизнь и искание любви.

Она уже побывала на высоких горах Тибета, на старых плоских Альпах и на вершинах нескольких потухших вулканах. Теперь она поднималась на глетчер Аляски, покрытый вечным голубым льдом, которому была не одна тысяча лет. Глетчер стал подтаивать, сказываясь вниз к подножью холодного моря, омывающего Аляску и делящую ее на бесконечные фьёрды, похожие с самолета на блестящие стеклышки – так неподвижна и чиста была там вода.

Лед был голубоватым и на вкус ни с чем не сравнимым – недаром его продавали в Японию и Арабские Эмираты как ледяные кубики для охлаждения напитков и за большую цену.

Она остановилась на глетчере и отколола маленький кусочек голубоватого, прозрачного, холодного, похожего на новогоднюю игрушку, льда. Рот ее заполнился таяющей водой, которая текла еще во времена динозавров и летающих птеродактелей. Подо льдом еще лежали их кости и огромные клыки косматых мамонтов, которые в наши дни бойко покупали на Аляске проезжающие на высоких корабельных лайнерах-отелях американские туристы.

Пауза кончилась, и она зашагала дальше, или скорее выше на верхушку глетчера. Почему ее тянуло на все верхушки мира – да она и сама бы не могла объяснить, но жизнь внизу ее не удовлетворяла, хотя она достигла определенного престижа в международном движении за спасение планеты. Она была, конечно, на стороне «хороших» и против «плохих».

Она доказывала, призывала, боролась, но результатов было немного. Мир, как всегда, управляемый жадностью, суевериями и страхом, был неуправляем и «плохие» там часто выходили победителями. Да и бороться за «нового» разумного гомо сапиенса ей уже откровенно поднадоело. Ей было тридцать с небольшим, и в ее возрасте Христа уже распяли а Билл Гейтс уже построил Микрософт.

Она не была распята за свою борьбу, но и денег она не заработала. Семьи у нее не было, так как любви она так и не нашла. Оставались горы и камни. Там и только там она чувствовала себя свободной от своей борьбы, от вопросов о семье, любви и смысле происходящего. Горы требовали сосредоточения только на одном – правильном шаге вперед. А за это они дарили состояние эйфории тому, кто стоит на их плечах и касается головой звездного неба. Эта эйфория была высшей наградой за долгие часы на холоде, с ледорубом в руках и всем этим снаряжением скалолазов-любителей, стоившей ей всех денег.

Августовское солнце начало садиться за верхушку глетчера, и она решила остановиться на ночлег в своей маленькой палатки и пуховом спальном мешке, не пропускающем пятидесятиградусный мороз к ее закаленному, мускулистому и бесплодному телу. Спать в мешке на свежем воздухе она любила, а температура в августе была не такая низкая – только 1—2 градуса ниже нуля.

Она сняла свой рюкзак с плеч и вынула палатку. Умелыми движениями она раскрыла ее и стала вбивать колышки палатки в вечный лед. Вынула пуховый мешок и положила его в палатку. И тут налетел порыв ветра. Так здесь бывало всегда – чем ближе к верхушке гор, тем неожиданнее и сильнее были порывы ледяного ветра. Схватить лежавший у палатки ледоруб она не успела, и ее ботинки вдруг поехали по льду вниз. Шипы от «кошек», которые должны были ее затормозить, не сработали, так как на них налип подтаявший августовский снег, превратив шипы в скользкие сосульки.

Она неслась вниз с глетчера так быстро, что не успевала заметить, в какую сторону ее сносит. А ее несло прямо в разлом, который она аккуратно обошла еще утром. Она преодолела расстояние, которое прошла с утра, за несколько минут и, не удержавшись на краю расщелины, она полетела головой вниз, в темноту.

В сознании были последние отрывки мыслей о веревках, боли и вдруг её рот с припухшими от ботекса губами открылся, и она завопила «Мамочка!»

– Чка! Чка! Чка! Повторило эхо и замолкло. И вновь глетчер окружила тишина. Остались только палатка с мешком и следы на снегу. Маленький радиопередатчик был разбит вместе с ней, одинокой женщиной-скалолазкой и не мог передать сигналы на станцию туристов. Еще одна жизнь ушла под вечный лед глетчера вместе с неразрешенными вопросами. Земля продолжала крутиться, луна – отражать свет солнца, а вселенные – разлетаться. Только теперь – без нее.

А ветер с вершины глетчера стал надувать в темноте одинокую палатку, исподняя на этом одиноком инструменте заунывную песню снежных гор – северную рапсодию.

Колодец Желаний

Оля спала и видела сон. Рядом с ней мирно спали две кучерявые болонки, толкая ее во сне маленькими мохнатыми ножками, которые куда-то бежали в их, собачьих снах. Иногда болонки нежно попискивали – видно, им снился собачий рай, с косточками, играми и собачьим весельем. Эти звуки не мешали Олечке спать. Она привыкла к собачьему запаху, и он ей казался лучше, чем тяжёлый запах, шедший по ночам от ее стареющего, сильно располневшего мужа.

Она сама спала, свернувшись колечком, и ей снилось, что она сама была болонкой – веселенькой, кудрявой, беленькой и беззаботной. А такой она и была. Хотя ей было уже к шестидесяти, в своём внутреннем зеркале она видела себя маленькой, кругленькой, беззаботной – скорее болонкой, чем бабушкой двух внуков, живших далеко от неё, и свою бабушку практически не знавших.

Она пробудилась вскоре после десяти утра. Мужа в доме давно не было. Он вставал с петухами, как он ей говорил, хотя никаких петухов в их жизни не было, выпивал чашку крепкого кофе и отправлялся на своём мерседесе на работу, которую он очень любил. Ее курчавые собаки только того и ждали, и тут же прыгали к ней в постель.

Так продолжалось уже более пяти лет. Оля видела мужа только по выходным и поздними вечерами. Он приходил из офиса после десяти и тут же садился за компьютер, окружная себя чипсами и пивом. Так они проводили все домашние вечера. В выходные он уезжал в офис или сидел за компьютером. Разница была только в том, что в выходные они ужинали вместе, и два раза в месяц «любили друг друга», а проще говоря – занимались сексом, когда он наваливался на Олечку круглым, отяжелевшим от пива и чипсов животом, под которым торчала его небольшая, вставшая от желания пипетка, выпрыскивая в уже недетопродуктивную Олечку свою странную жидкость, которая дала когда-то жизнь двум мальчикам при подобных обстоятельствах, правда с другой женщиной.

Мальчики – его сыновья – были уже давно взрослыми и сами теперь впрыскивали из своих пипеток по субботам мутную жидкость внутрь своих женщин, а он, поменяв себе жену на Олечку, делал так же как всегда – воскресный секс до завтрака или после раннего ужина – быстрый, меткий и без последствий. Презервативы он не использовал, так как держал своих женщин в домашней изоляции.

Вот в такой изоляции и прожила Оля последние пять лет – в сытости, беззаботности и счастливом ничего-не-делании. Она просыпалась в десять, кормила себя и собак и шла гулять через поле в ближайший лес. Потом приходила домой, играла на фортепьяно – не хорошо, а так, пила чай и смотрела программы по русскому телевидению. В магазины они ходили вместе с мужем по субботам, после утреннего секса, поэтому после чая и трыньканья на фортепиано она играла с собачками и ждала мужа. Так прошли лето, осень, опять лето, опять осень. Олечка была одинаково весела и ждала своего хозяина с работы, как ждали ее собаки ежедневных прогулок и еды. Событий в жизни происходило очень мало: раз в году был «отпуск» – неделя на Канарах или Тенерифе, потом осенняя выставка в Берлине и рождество в семье мужа. Язык учился туго, тело росло, мозг заплывал жиром.

Но Оля ничего и не хотела. Компьютер ее пугал, язык не нравился, а вникать в культуру новой страны ей было лень. Да и зачем? Ее кормили, поили, возили на отдых с единственным условием, что она будет такой же как и всегда – податливой в постели, с детским голоском, наивная, хорошая, домашняя, спокойная. Больше от неё ничего и не требовали.

Когда после двухлетней жизни в этой тюремной обстановке она чуть не заболела, ей купили цветов и яблонь, чтобы она занималась садоводством летом, а зимой – пяльца и разноцветное мулине, и она стала вышивать в длинные зимние, тёмные вечера. Вышивки она дарила знакомым мужа и никогда не интересовалась, нужны ли им ее работы, куда она вкладывала множество часов одиночества, но сама она ревниво смотрела за тем, чтобы ее шедевры-подарки вешались на стенку с трепетностью животворных икон. Когда же она приходила в гости снова, то в первую очередь проведывала свои работы, не зная, что перед ее приходом их вынимали из шкафного забытья, снимали с них пыль и паутину и вешали на запасной гвоздь, стараясь ублажить – нет, не ее, Олю, а скорее ее важного мужа, занимающего высокую должность.

На неё все смотрели, как на прихоть этого русскоговорящего директора – странную, неуклюжую, незападную и никому не нужную немолодую, и быстро теряющую форму женщину.

Она была чужда и своей бывшей русской семье, увидевшей в Ольгином иностранном браке непонятную попытку убежать от их жизни – быть может, трудной и не такой устроенной, как на заорганизованном западе, но зато с сильными чувствами и вечными неожиданными поворотами. Сыновья ее решили с ней не общаться, а внукам о ней помалкивали.

Была ли она счастлива? Такой вопрос она себе не задавала, а когда задавала, то быстренько отвечала положительно, ведь она не работала, не отвечала за экономику семьи, не была окружена проблемами выживания, как ее лучшая подруга в далёкой Сибири, не была обременена растущей семьей и туманным будущим. Она и не знала, какое оно это будущее, да и знать не желала. В России боролись за пенсии, за дачи, за возможность купить машину и квартиру, а она, Олечка, была занята болонками, вышивками, своим садом и мужем по вечерам. И все. Не было ли это ее счастьем?

А все началось много лет назад в холодной, снежной и ни с чем не сравнимой по красоте Сибири. Тогда у неё были семья, муж, двое подрастающих сыновей, работа, подруги, кружки и спортивные секции. Тогда жизнь ее была заполнена до самых краев, и время для сна и отдыха сводилось к минимуму. На работе она продвигалась по служебной лестнице, ведущей к ответственности и бессонным ночам. Дома ее муж требовал ласки и уюта, а оставшееся время съедали ее дети, поэтому тело ее было тогда девичьим, лёгким и неустающим. Но время шло, и она стала желать, именно желать – одного – возможности спать каждый день до десяти, перестать ходить на работу, которая все больше казалась ей рабством, и перестать работать на детей и на мужа, требующего ее молодого гибкого тела несколько ночей в неделю. Она устала. Устала от этой суеты, работы, заботы, вечного недосыпания, кружков и профсоюзной активности. Устала.

И вот тогда-то в их город приехала группа довольно молодых и очень предприимчивых людей, которые стали преподавать курсы о том, как добиться счастья. Что за методы они преподавали? Они сводились к бесхитростным колдовским ритуалам, которые они придумывали сами, но выдавали за древние и проверенные. Именно в то время усталость скопилась не только в ней, Олечке, но и во всем советско– русском обществе. Гонка за коммунистическим призраком вышла на финиш, за которым никакого коммунизма видно не было. Все заговорили про обман и разочарование, поэтому эти курсы домашнего волшебства шли в эпоху Кашпировских и Джун на ура.

Оля пошла на курсы, которые назывались очень броско «Колодец желаний», где за три коротких дня учили, как же исполнить неисполнимое. Только за три коротких встречи. Группа была большая, и в основном состояла из женщин, тянущихся к счастью, как подсолнух тянется за солнцем, поворачивая к нему свою ярко-тугую, семенную головку. Первый день прошёл в раскачке группы и взаимных разговорах о счастье и желаниях. На следующий день был исполнен первый ритуал притяжения желаний в свою жизнь. Олечка очень старалась. Желания нужно было проговорить вслух, перед лицом всей группы. Женщины в группе в основном желали хорошего мужа, безбедного существования и простого бабского счастья – с побрякушками, платьями, машинами и праздниками.

Очередь дошла до Олечки. Она встала в центр круга желаний, начерченного на полу мелками всех цветов, подняла руки вверх и серьёзно сказала:

– О, великая божественная сила! Я хочу чтобы ты мне помогла осуществить три желания, только три: я хочу спать каждый день до десяти утра и чтобы меня никто не будил, я хочу чтобы у меня в саду росли розы и чтобы у меня были две белые пушистые болонки. Спасибо тебе! Услышь мои просьбы и сделай так, чтобы они стали реальностью!

Олечка вышла из круга желаний под недоуменные взгляды жадных курсисток, которые посылали божественной силе запросы о шубах, мерседеса, дачах, атлетического вида любимых, бриллиантах и путешествиях. Как! И это все? Только розы, болонки и беззаботный сон до десяти утра? И никаких других желаний? И где то там, наверху, в тот незабываемый день было решено и поставлен штамп: «разрешить и удовлетворить», и вот после 15 лет со времени тех курсовых дней Олечка получила все, что когда-то заказывала у божественной силы: теперь она жила уже пятый год в чужой стране и с русскоговорящим мужем нового покроя, она спала каждый день до десяти утра, у неё был маленький сад с розами и две любимые смешные болонки, которые теперь лежали возле ее ног и видели собачьи сны.

А Олечке тоже снился сон. Ей снилось, что она тоже стала болонкой, и теперь ее жизнь полностью зависела от хозяина и его подачек, ведь она, Олечка-болонка, не умела жить сама в этом странном западном обществе, не знала его суровых правил, не понимала даже, зачем она туда попала. У неё и кредитной карточки не было, не говоря о пенсии, страховке и других непонятных болонке вещей. Зато она жила в тепле, а у хозяина был полный холодильник еды, она могла гулять в лесу, нюхать розы и хозяин ее гладил, так как сам же ее и купил.

В окно засветило солнце, и Олечка проснулась. Было уже пол-одиннадцатого. Она потянулась всем своим заплывшим телом, зевнула и в то же мгновение ожили ото сна ее болонки. Она сбросила их с кровати ногой в носке – она была мерзлячкой, накинула халат и пошла в ванную. Собачки потянулись за ней, покусывая друг друга и ожидая завтрака. На столе лежала записка, написанная по-русски:

– Уехал в командировку в Лейпциг. Приеду через 3 дня.

«Вот и хорошо», – подумала Олечка. Я смогу закончить новую вышивку к его приезду. Она плотно позавтракала, накормила собак и стала листать свою старую тетрадь с рисунками вышивок крестиками.

Старый пёс

Пёс был старым, с выпирающими рёбрами, чуть распухшим носом и невыразимо гнилостным, смрадным дыханием. Глаза его были мутными и наполненными гневом, усталостью и голодом. Он жил на пляже, недалеко от бывшей военной американской базы, брошенной в начале двухтысячных вместе с другими брошенными собаками, составляющими теперь собачью стаю. Дело происходило на Крите, в 30 километрах от международного аэропорта, каждый день принимающего тысячи туристов из всех концов Европы, приезжающих туда на отдых от проблем и работы. Большинство туристов-европейцев и не знали, что аэропорт носит имя греческого писателя Казандсакиса, который был известен тем, что получил Нобелевскую премию за скандальный и очень эротический роман о жизни Христа и который, как и мирно известный Лев Толстой, был отлучен от лона Греческой церкви. Правда, старый пес о Казандзакисе тоже не знал, хотя родился и жил на солнечном Крите с рождения.

Здесь же, около заброшенной американской базы, с покинутым домом офицеров, с казармами и огромным радаром, нацеленным в межзвёздное пространство и на владения уже мёртвого Каддафи, и жил старый пес. На пляже стояли опустевшие теперь будки с туалетами, построенными для офицеров так, чтобы они, отправляя свои естественные потребности могли видеть успокаивающие пейзажи волн и пляжа.

Рядом, в разросшихся кустах южной акации, стояла забытая всеми военная церковь, скорее всего христианская, католическая. В церкви был алтарь с засохшими цветами. Туда и приходила каждый день дикая собачья стая, спасаясь от летнего зноя, и от зимних ветров.

Собачья стая была разношерстная, но со строгой иерархией подчинения, и состояла из двух больших собак непонятной масти, и из десятка мелкоты всех собачьих пород. Большинство собак стаи были брошены местными греками за ненадобностью. Теперь они, под руководством сильного вожака-полуовчарки, гонялись по пляжу, ища там забытые мячи, недоеденные сэндвичи и переворачивая контейнеры с вкусным туристическим мусором.

Наш пёс в этой стае был вторым по величине, но последним по силам. Он был стар и немощен. Теперь он лежал на солнце с вывалившимся длинным, изъеденным рытвинами языком и огрызался слегка, когда к нему подбегали, играя, молодые кобели и сучки. Он устал от жизни, от поиска еды, от борьбы за совокупление с сучками, и желал только одного – уснуть и не проснуться, но как это сделать он не знал.

Солнце палило нещадно, на пляже туристов было мало. Про этот заброшенный пляж мало кто знал, кроме местных рыбаков и странных экологических туристов-рюкзачников. Когда они появлялись на пляже и располагали свои бледные тела без одежды на горячем песке, собаки начинали потихоньку к ним приближаться в надежде получить подачку. Они ложились, но не очень близко, а в пяти – шести метрах от туристов и начинали им по-собачьи улыбаться, оскаливая свои разношерстные морды. Старый пёс в этом цирке не участвовал. Он одиноко лежал на траве около дороги, но при этом зорко следил за деятельностью молодняка.

Он лежал на ещё не нагревшемся, чуть влажном после ночи песке, и его большие, круглые собачьи глаза без ресниц смотрели налево и направо, следя за стаей и за оживающим в тот день пляжем. Туда уже пришли первые туристы, которые расстелили свои соломенные коврики и, охая и кряхтя, повалились на них. Зачем они часами лежали на раскаленном песке у берега моря, под палящими лучами солнца, пес не знал и понять не мог, как и многое из жизни этих существ, которые окружали его всю жизнь.

Те двое расположились на песке в трёх метрах от берега, достали из сумок тёмные очки, бутылки с какой-то жидкостью и палочки, которые они положили себе в рот и зажгли. Запахло табаком, дымом, и их человеческий кислый запах стал ещё более невыносимым. Стая весело играла в десяти метрах от лежащих на циновках, стараясь привлечь их внимание. Собаки чувствовали, что у этих людей, рюкзаках было что-то съестное.

Старый пес смотрел на их возню со стороны с недоверием. Он знал, что ожидать от людей чего-то хорошего можно очень редко. Он испытал жестокость этих существ на собственном опыте. На его шее была видна широкая полоса вытертой шкуры совсем без шерсти, хотя с того времени, когда ему удалось избавиться от рабства, прошло много жарких лет и дождливых зим. Но помнил он всё, будто это было вчера.

Он помнил как однажды люди посадили его на толстую веревку, привязали веревку к оливковому дереву, и оставили одного на неделю. Тогда он был молодым и сильным псом. Люди поставили рядом с ним миску с водой и кастрюлю со старыми, слипшимися макаронами. Хозяева-мучители вернулись только через неделю, но когда уходили, забыли налить в миску воды. Зачем он там был оставлен и от кого он охранял оливковые, вековые деревья, псу не объяснили.

В роще оливковых деревьев пес страдал от постоянной жажды, высовывая длинный язык, а глаза его наливались кровью, когда он натягивал веревку до предела. Но помощи не было, как не было и воды, а уж о ласке и говорить не приходилось. После месяца жизни в этом аду с оливковыми деревьями, не дающими тени, пес стал злобным, лаял хрипло и с надрывом и хотел только одного – освободиться от душившей его веревки, впивающейся в шею, и убежать подальше от этой плантации с оливковыми деревьями.

Он начал потихоньку перегрызать толстые волокна смоленой веревки, которую он ненавидел. На эту работу ушла неделя. Чутьем он знал, что если не закончит свою работу к сроку, его посадят на железную цепь, которой гремели собаки из соседней плантации. Их он не видел и не знал, но его чуткие уши и нос рассказывали ему обо всем, что творилось вокруг на двадцать километров.

В одну темную ночь ему всё-таки удалось перегрызть веревку и он, ошалевший от радости, помчался прочь от ненавистного оливкового сада, покрывавшего все горы этого острова. Он бежал вниз, к морю, запах которого он чувствовал, как спасение. По дороге ему попалась небольшая деревня, и, почуяв ненавистный ему человеческий дух, пес сделал крюк и обежал ее стороной. Людям он больше не доверял.

На следующий день он добрался до побережья моря. Ему повезло. Он нашёл заброшенный пляж, где рядом никто не жил. Там пес забрался в пустое, покинутое здание, где улегся на бетонный, прохладный пол. Здесь он чувствовал себя в безопасности. Он решил, что это и будет его новым домом.

Пес и не знал, что находился на территории военной американской базы, или точнее, на заброшенной американской базе. Поэтому-то на пляже ничего не было, кроме забора с колючей проволокой, покинутых железобетонных зданий казарм, клуба офицеров и одиноко стоящих будочек-туалетов на пляже.

Американцы покинули базу в спешке вечной гонки вооружений, а греки ещё не вступили во владение пляжа и всеми американскими постройками. Теперь там жили дикие собаки и иногда приходили неорганизованные туристы, которые иногда ночевали в пустых и гулких зданиях казарм – конечно, бесплатно и без разрешения.

База не действовала уже третий год, и дома стали разрушаться от времени, зимних дождей и отсутствия хозяйского глаза. Пес забрался в одно из зданий и уснул там прямо на бетонном, прохладном полу. Он был теперь свободен, и только остатки веревки вокруг шеи напоминали ему о бывшем рабстве. Вскоре пес познакомился с другими бродячими собаками, брошенными хозяевами или родившимися от случайных собачьих сношений, и он стал членом этого нерегистрируемого никем собачьего братства.

Он даже побыл собачьим вожаком около года, перевертывая большие помойные ведра в ночи или подкрадываясь в темноте к задней двери ресторанов, где стояли контейнеры с недоеденными людьми объедками. Добытого хватало и ему, и всей стае, где у него со временем появились любимые сучки и даже псы – ведь ему самому было, в общем, все равно, как удовлетворять переполнявшего его желание – с сучкой или вертлявым кобелем. Он только знал, что лучше подходить к ним сзади и крепко держать за холку зубами, пока желание не проходило.

На американском пляже он наблюдал похожие сцены между людьми, но те при этом пыхтели, кричали и всегда пытались укусить друг друга в губы. Этого пес не понимал и относился к их действиям с презрением, зная точно, что утром песок будет пахнуть алкоголем, спермой и человеческой блевотиной.

Теперь же он постарел, и ему уже не хотелось принимать участие в возне собачьей стаи на пляже. Он лежал на траве, и его треугольные брови поднимались домиками, когда глаза перебегали с одного предмета на другой. Он чувствовал нутром, что ему осталось немного жить на этом пляже. Ему хотелось пить, но подниматься было лень.

Солнце взошло и стало печь, нагревая голову и мозг старого пса. Он поднялся на некрепкие лапы и поковырял к зданию, спрятавшемуся в кустах южной, стыдливой акации. Строение было без дверей. Там стоял запах, который собаки не любили, но псу было все равно. Он прошёл к восточному концу здания и лег головой в сторону стола, выполнявшего когда-то роль алтаря. Здание же было церковью, скорее католической, чем православной, а на столе стояла розетка с ароматической смолой в кусочках, издающим этот странный запах, а рядом стоял маленький образ Христа. Окошки в церкви были небольшие, с цветными стеклами, поэтому на пол ложились разноцветные тени. На пса падала цветная тень в виде креста, покрывавшего всю его спину.

Пес хотел пить, но искать воду он не хотел. Он не знал, что люди запретили собакам входить в здание церкви, и вообще, согласно людям, у собаки и души-то не было. Но он ночевал в этой заброшенной людьми церкви уже много-много раз, каждый раз удивляясь странному запаху и цветным теням на полу и на стенах. Он смотрел на стены, где был нарисован Христос и другие апостолы, но где не было места изображениям собак и описаниям их жизней, полной страданий и унижений.

На стене висел большой крест, на котором висел тощий, голый человек. Пес окинул последний раз взглядом церковь, не раз служившую ему ночлегом, и ушёл в вечность. Он умер прямо в церкви – вопреки всем законам и правилам. Душа его отлетела в этом святом когда-то месте и испарилась – или нет, не испарилась: ведь согласно людским правилам, ничего никуда бесследно не исчезает. Даже душа старого пса, умершего в здании бывшей христианской церкви на территории заброшенной американской военной базы.