Текст книги "Скифская пектораль"

Точку в двухлетней испанской эпопее Энрике поставила смерть деда. Дед оставил после себя огромное состояние: недвижимость, ценные бумаги, астрономические счета в банках Европы и Америки и многое другое. Всё это он оставил своим многочисленным наследникам, справедливо разделив наследство между детьми и внуками. Каждый получил свою долю. Все, кроме Энрике. Ему дед оставил конверт с письмом. Вот что Энрике прочитал в нём: «Дорогой Энрике! Надеюсь, ты не обиделся на то, что я обошёл тебя в своём завещании. Я это сделал потому, что ты не нуждаешься в моих деньгах. У тебя достаточно обеспеченный отец, у которого вас только двое наследников – ты и твой брат, поэтому там ты получишь гораздо более солидный куш, нежели тебе мог выделить я, ведь у меня 14 наследников кроме тебя. Хотя я прекрасно понимаю, что ты ради этого и приехал в Испанию и воссоединился со своими родственниками – чтобы приумножить наследство. Ты хочешь получить средства и от отца и от меня, тогда как мои дети получат их только от меня. Им более не от кого ждать милости. Поэтому всё, что я заработал за свою жизнь, я оставлю им, ты же обращайся к своему отцу – пусть о твоём будущем заботится он.

Кроме того, хочу обратить твоё внимание ещё на одно обстоятельство, о котором такие, как ты, вряд ли когда-либо задумываются. Ты рождён в золотой колыбели – в блестящей аристократической семье, чьё богатство приумножалось веками. У тебя всегда было всё: питание, одежда, образование, крыша над головой в конце-концов – и всё только самое лучшее. Ты имел всё и не думал, откуда оно берётся. Всё это было изначально. Ты всё принимал как должное и потому придумывал себе другие проблемы. Если бы ты голодал, то думал бы не о конфликте с семьёй, а о том, как достать кусок хлеба. Ты обвинял отца в том, что он не понимает тебя, унижает твоё достоинство, но при этом ты совершенно не ценил того, что он обеспечил тебя всем. Ты не ставил это ему в заслугу, ты принимал это как должное. А вот мой отец получил в наследство от своего отца лишь несколько ульев да полуразваленную хижину. И я рос в этой хижине; сквозь щели я мог наблюдать за пасекой. Именно с этого началась та империя, которой я теперь владею. А для того, чтобы её создать, потребовался колоссальный труд, без сна и отдыха, без выходных и отпусков. Я знаю, что такое ложиться спать в 2 часа ночи, а в 4 утра уже начинать новый рабочий день. Огромный, кропотливый, каждодневный, ежечасный, ежеминутный труд – и так в течение многих лет. Вы, аристократы, не знаете, что это такое. Вы гордитесь своей голубой кровью, называете нас нуворишами и презираете нас. Забывая при этом, что у нас были разные стартовые возможности. Я родился в бедности, даже в нищете, твой отец – в роскоши. Он, если и приумножил состояние, то незначительно, я же вырос до небывалых высот. И, тем не менее, многие двери для меня закрыты, напыщенные аристократы не прощают мне моего низкого происхождения. И ты, сын аристократа, высшего сословия, явился ко мне, снизошёл до меня, чтобы получить часть моего потом и слезами нажитого состояния? Ты забываешь о том, что у меня есть четверо детей, которые всегда были рядом со мной, делили со мной мои неудачи и мои достижения. Вместе с ними я поднимался по ступеням успеха, вместе с ними, случалось, падал и вместе с ними вставал. Они были рядом, они поддерживали меня и давали силы для борьбы. Поэтому всё своё имущество я оставляю им, своим четырём детям, а также и моим внукам, которые тоже росли у меня на глазах, и все они продолжают теперь моё дело. У меня была ещё одна дочь – Мария, твоя мать. Она была самой кроткой и послушной из моих детей, однако проявила удивительную стойкость, когда собралась замуж за твоего отца. Ведь я был против этого брака. Я пригрозил лишить её наследства, если она поступит по-своему. И тогда она бросила мне в лицо, что никогда ни она, ни её дети не будут просить милостыню у меня. На том и расстались. Она рано умерла – исходя из этого, я думаю, что она не была счастлива. Вот и ты мечешься, не можешь найти своё место. Значит, я был прав: этот брак был обречён изначально. Он не принёс счастья никому. Опять же напоминаю слова твоей матери, что её дети не будут просить милостыню у меня. Фактически она от твоего имени отказалась от наследства.

Самое главное, что хочу тебе сказать: ты весь в обидах, безустанно копаешься в каких-то воспоминаниях, что-то анализируешь в своём мозгу – брось это немедленно. Иначе этот груз не даст тебе двигаться вперёд. Ты навсегда останешься в прошлом, не узнав настоящего. Глядя только в прошлое, тебе не увидеть будущего.

Тебе надо учиться. При деньгах твоего отца и моих ты мог бы выбрать любой университет мира, однако ты не имел никаких намерений в этом направлении, а потому я понял, что ты несерьёзен. Не желая учиться, ты показал, что не сможешь вести дела моей компании, а это опять аргумент в пользу моего решения не оставлять тебе наследства – ты просто не сможешь им разумно распорядиться…»

Далее следовал ещё ряд нравоучений, которые Энрике просто не стал читать. Слова деда поразили его в самое больное место. Он приехал в Испанию вовсе не ради богатого наследства, он хотел быть испанцем, хотел быть одним из Лурдесов, хотел почувствовать общность семьи, а его снова неправильно поняли и снова обвинили в том, о чём он и не помышлял.

Энрике вернулся на туманный Альбион. Он не был в восторге от своего возвращения, так как ожидал, что всё опять пойдёт по-прежнему. В какой-то мере это было так, но следовало учесть и то, что Энрике вернулся повзрослевшим, умудрённым некоторым жизненным опытом. Он стал старше. Он научился жизненные разочарования компенсировать любовными победами, обиды топить в вине, а комплекс неполноценности побеждать за игральным столом. И всё это он делал легко, игриво, поверхностно.

Отец настоял на том, чтобы Энрике учился. Для грамотного ведения дел семьи нужно было изучать финансы. Энрике хватило на один семестр. Он понял, что экономические науки так далеки от него, что ему никогда не осилить. Он перестал ходить в университет и продолжил более приятное времяпрепровождение. В обществе доступных девиц он чувствовал себя гораздо увереннее, чем в университетской аудитории. На фоне эрудированных однокурсников он выглядел довольно бледно, он чувствовал себя ничтожеством, и все подростковые комплексы тут же возвращались к нему. С девочками же он был королём. Правда, он никогда не задумывался, что именно их очаровывает в нём: он сам или то, что он – сын лорда Норфолка. Очевидно, всё же над ним, словно ореол, витал запах денег и женский пол слетался на него со всех сторон. Все хотели заполучить отпрыска древнего рода Норфолков. Одна дурёха даже заявила, что беременна от него и пригрозила устроить публичный скандал, если он не женится. Он обсмеял её и, утешившись с другой, забыл о ней. Она выбросилась с 7-го этажа. История попала в газеты. Её представили как невинного птенчика, попавшего в лапы безжалостному чудовищу Энрике.

Старый лорд узнал обо всём из газет. Негодованию его не было предела.

– Ты преступил все границы человечности и порядочности! – заявил он Энрике. – Для твоих поступков нет оправдания! Я устал от твоих выходок! Ты бездельник и шалопай!

Сэр Чарльз нервно расхаживал по кабинету. Эмоции распирали его, он едва сдерживал себя, чтобы не дать им выход – иначе он просто убил бы сына прямо тут, у себя в кабинете.

– Ты мог бы учиться в Итоне [1]1
  Итон – престижнейшёё учебное заведение Великобритании.


[Закрыть]! Но я не хочу краснеть за тебя. Ты с младых ногтей создал себе отвратительную репутацию и нисколько этим не смущаешься! Там учатся мальчики из приличных семей и преподают уважаемые люди, ты в два счёта опозорил бы семью перед ними. Там учатся сыновья моих коллег, и все они удивляются, почему я не отдал туда своего младшего сына. А потому, что мой сын не может находиться среди достойных людей! Мой сын – негодяй!

Лорд в гневе потрясал утренними газетами.

– Неужели я дожил до того, что мою фамилию склоняют в скандальной хронике?! И это сейчас, когда я стал лорд-канцлером!

– Отец, с каких пор ты начал читать жёлтую прессу?

– Не сметь! Не сметь!! – лорд побагровел от ярости. Он явно терял контроль над собой.

– Отец, ты не понимаешь – всё было совсем иначе. Я не имею никакого отношения к этой беременности и к этой смерти!

– Молчать, мерзавец! Я не желаю больше слушать тебя! Я не желаю больше видеть тебя! Ты опозорил нашу семью, втоптал в грязь доброе имя Норфолков. Ты с детства рос диким отщепенцем, словно бурьян. Ты доставлял мне одни только неприятности. А теперь на тебе ещё и смерть бедной девочки! Как ты мог довести её до самоубийства?

Энрике попытался что-то сказать, но отец опередил его:

– Вон!! Вон из моего дома! Вон из моей жизни! Ты больше не сын мне! Я проклинаю тебя! Будь ты проклят и убирайся прочь отсюда! И никогда, слышишь, никогда больше не возвращайся сюда, даже после моей смерти. Я не оставлю тебе ничего. Я вычёркиваю тебя из своей жизни. У меня больше нет сына по имени Энрике! Пошёл прочь!

Энрике опомнился только на пирсе. Стояла звёздная ночь, от реки шёл холод, а у него не оказалось даже пиджака. Он совсем промёрз в своей белой рубашке. Он ещё не осознал, что потерял всё. Он только понимал, что теперь, когда ему хочется согреться в тёплой постели горячим какао с молоком, ему некуда идти. Нигде его не ждут. Огни, горящие в ночи – чужие огни. Потому что там его не ждут. И небо в звёздах над ним – чужое. Потому что оно не согреет его. Чужое, враждебное небо…

…Энрике поднял голову и оглянулся вокруг. Он обнаружил, что давно съехал с трассы и стоял на обочине. Более того, оказывается, он рыдал от воспоминаний, уронив голову на руль. Он ещё некоторое время приходил в себя, а потом медленно тронулся с места. Он выехал на шоссе, набрал скорость. И вновь прошлое обступило его…

…У пирса стоял небольшой кораблик. С него доносились голоса. Кажется, они готовились к отплытию.

Энрике слушал плеск волн и пытался понять, что же всё-таки с ним произошло. Неужели это действительно было сегодня с ним – разъярённое лицо отца, гневные обвинения и позорное изгнание из родного дома. Энрике вновь и вновь перебирал в уме сегодняшний скандал – где была та грань, за которую не стоило заходить? Кто из них допустил ошибку, каких слов можно было избежать, где остановиться, чтобы не прийти к такому печальному финалу? В конце концов, Энрике пришёл к выводу, что всё это оказалось неслучайным, что отношения между отцом и сыном дошли до той критической точки кипения, за которой следует взрыв. Они оба слишком долго шли к этому – полнейшему разрыву отношений, и это обязательно должно было произойти: сегодня ли, завтра, послезавтра… Не случись сегодня, это обязательно бы произошло, ну, может, чуть позже. А Энрике теперь среди тех, о ком говорят: «ни пэр, ни мэр, ни сэр…» Он отныне никто. Без денег, без имущества, без работы, без родных, без крова над головой. Один…

На кораблике у пирса, как показалось Энрике, поднялась суматоха. Он стал прислушиваться, чтобы отвлечься от своих мыслей. Оказалось, что у одного моряка перитонит. Его увезла карета «Скорой помощи» с сиреной и мигалками. Набережная опустела. Стало светать. Вдали один за другим гасли огни световой рекламы.

Что ж, прощай, дом с колоннами в Уэст-Энде – престижнейшем районе Лондона. Прощай, фамильный замок Норфолков. Прощайте, отцовские денежки…

– Эй, парень! Ты кого-то ждёшь или тебе некуда идти? – внезапно окликнули его с судёнышка. При утреннем сумеречном свете Энрике разобрал его название: «Гибралтар».

Дальше было, как в кино. Или в романе. Ему предложили занять место заболевшего матроса. (Энрике даже показалось, что он где-то уже читал про такой поворот событий или видел на экране). Он стал моряком. Выбора у него не было. В одночасье он обрёл и стол, и ночлег, и заработок. Прохладным ранним утром он, вместо того, чтобы за домашним столом в тёплом халате принимать утренний кофе с булочками, уходил в своё первое плавание на борту «Гибралтара».

Они занимались рыбным промыслом для мелких торговцев рыбой. Никогда не заходили в порт, останавливались у набережной, продавали улов и снова уходили в море. Вскоре Энрике стал догадываться, что они возят не только рыбу, но и то, за что можно получить большой срок – наркотики. Поэтому они не заходили в порты и не были оборудованы новейшими достижениями техники – компьютерами и другими морскими приспособлениями: так легче остаться незамеченными, да и подозрений меньше. Кому придёт в голову искать наркотики на старом корыте?

Энрике научился определять путь по звёздам, прокладывать курс по карте, часами стоять у штурвала… Всё то, что на современных судах делают приборы, Энрике научился делать сам. И это был бесценный морской опыт, за которым стоят солёные морские мили, против которых диплом о высшем морском образовании – простая бумага. Но именно этой бумажки и не хватало Энрике для продвижения вперёд. А ему очень хотелось этого – особенно, когда хозяин назначил его капитаном «Гибралтара» вместо прежнего, спившегося. Энрике понимал, что теперь ответственность за все тёмные делишки лежат на нём как на капитане. Хотя он вовсе ими не занимался и даже как бы не знал о них – это делали другие. Но он-то капитан, с него спросили бы в первую очередь. Он не хотел сесть в тюрьму за чужие грехи. Поэтому Энрике поставил себе цель: любой ценой стать настоящим моряком. Настоящим – это значит получить диплом и плавать на большом океанском лайнере. К тому времени Энрике стал завзятым морским волком. Он полюбил море. Он полюбил себя: не всегда бритого, уверенного в себе мужчину, стоящего у штурвала, над картой, с биноклем и твёрдой рукой ведущего послушный ему корабль. Ушли прочь комплексы. Забылись семейные обиды. Вот он, Энрике Рочестер, состоявшийся, достойный человек. Он нашёл своё дело, в котором мог применить свои знания, свой ум, свои руки, своё умение. Он гордился собой. Он был занят настоящим мужским делом. Только бы не попасть за решётку… И в уголовную хронику…

И пришёл тот день, когда Энрике в белом кителе, сверкая нашивками, впервые ступил на борт 6-палубного пассажирского лайнера «Скандинавия» в качестве 4-го штурмана. Он ходил по палубам и улыбался сам себе, оставляя за собой восхищенные взгляды пассажиров. Или это ему только казалось?

За годы разлуки с родным домом он ни разу туда не заглянул и ни разу не возникало у него желания увидеть отца или брата. Все новости о них он узнавал из светской хроники, когда возвращался после плавания в Англию. Так он узнал о смерти отца (и ничто не шевельнулось в нём), о том, что Джек Рочестер стал лордом Норфолком, о женитьбе брата на какой-то артисточке, о рождении у них слепой дочери и последовавшим за этим разводом. Газеты писали, что ребёнок остался с отцом. Энрике понял, что Джеку пришлось пережить тяжёлую драму, и это чуть растопило ледок, пролегавший между братьями. Энрике сочувствовал брату, но желания увидеть его не имел.

В один из приходов в порт приписки он купил газету, где большими буквами было написано: «Лорд Норфолк обречён». В статье говорилось о том, что Джек тяжело болен – у него неоперабельная опухоль мозга и дни его сочтены. После долгих раздумий и колебаний Энрике решил навестить брата.

Встреча состоялась в родовом поместье Норфолк-холле – колыбели всех Норфолков. Джек заметно постарел. Возраст или болезнь умерили его пыл. Он уже не был столь категоричен в суждениях и оценках. Он был согласен, что прежде надо дорожить близкими людьми, а уже потом судить или не судить их поступки. И для того, чтобы это понять, ему надо было оказаться на краю могилы!

– Наверное, мы были слишком строги с тобой. Да что там «наверное» – не наверное, а точно. Но так воспитывали нас, так мы и пытались воспитать тебя. Ладно, хватит о прошлом. Ты, я вижу, многого добился, – он кивнул на мундир Энрике.

– Второй помощник капитана океанского пассажирского лайнера «Скандинавия», – с улыбкой отрекомендовался Энрике, а про себя подумал: «Как легко тебе сказать: «хватит о прошлом». Я бы тоже хотел научиться так легко отгонять от себя мысли о прошлом, только куда же я от них убегу? Моё прошлое всегда со мной – унижения, оскорбления, упрёки, которые я легко получал от вас. Изгнание из дома – это тоже моё прошлое. Куда мне от него убежать? Смогу ли я когда-нибудь забыть об этом?»

Вслух он ничего не сказал. Только потому, что знал о диагнозе брата.

– А семья есть? – спросил Джек.

– Нет, пока не обзавёлся, – ответил Энрике. Он очень хотел добавить, что после родительской семьи ему вовсе не хочется заводить свою собственную. Как он будет воспитывать своих детей? Так же, как его – прививать детям надменное хладнокровие? Это исключено. А по-другому он не умел – просто не знал, как.

– А я был женат. Правда, очень неудачно. Она появилась в моей жизни и исчезла. Она не оставила никакого следа после себя – я имею в виду воспоминания – ни хорошего, ни плохого. Словно её и не было в моей жизни. Но у нас с ней дочь… Она родилась… как тебе сказать… незрячей. А Нора её не приняла. Не захотела. Я так и не понял эту женщину. Почему она не приняла своего же ребёнка? Я не смог простить ей этого, и мы расстались. Весьма, кстати, безболезненно. А девочка – чудо! Ей сейчас 8 лет. Ты её увидишь. Такая милая щебетушка! С самого дня её рождения у меня одно желание: защитить её, уберечь от этого жестокого мира, от недобрых людей, от тьмы, в которой она пребывает. Первое время я носил её на руках, боясь доверить нянькам, мне всё казалось, что они её упустят, уронят, вывернут ей ручки при переодевании… Как каждый родитель, я считаю, что моя дочь самая лучшая из всех малышей, рождённых в этом мире, самая красивая, самая умная, но – слепая… И я ничем не мог помочь ей. Каким только медицинским светилам я её не показывал, и все они были бессильны. Врождённая катаракта – помутнение хрусталика… Они утешали меня только тем, что медицина сейчас движется вперёд гигантскими шагами и, возможно, придёт время, когда моей дочурке можно будет вернуть зрение. Дай Бог тебе никогда не узнать, каково горе отца, видящего своего ребёнка слепым. Я не могу ей объяснить, что такое солнце, небо, горы, звёзды, океан, лес… Я не теряю надежды, я верю, что дочь будет видеть, у меня есть средства на любую дорогостоящую операцию. Но мне не хватило времени… Я болен и обречён. Я потребовал от врачей правды – ради дочери – чтобы знать, на что я могу рассчитывать. У меня остаётся 2–3 месяца. И каков будет конец, никто не знает. Меня может ждать паралич, безумие. Девочка остаётся совершенно одна… Я не успел дать ей то, чего она заслуживает – вот, кстати, аргумент в пользу того, что обзаводиться детьми надо как можно раньше. Да, так вот, мне бы не хотелось, чтобы дочь после моей смерти отправили к матери – та давно замужем, есть дети, и никогда, ни разу она не сочла нужным поинтересоваться нашей дочерью. Она её не любит, и я не хочу, чтобы дочь отвергли второй раз. Теперь, когда она всё понимает, это будет для неё страшным ударом. Она знает, что любима, она избалована отцовской любовью – и вдруг оказаться в семействе матери нежеланным подкидышем… Я очень рад, что ты приехал сюда. Если ты не возражаешь, я назначу тебя в завещании опекуном дочери. Но ты должен неустанно заботиться о ней, а самое главное – помнить о том, что ей надо вернуть зрение. В этой папке я собираю все сообщения прессы о достижениях в области офтальмологии, о новых именах в этой области. Не оставляю без внимания каждое такое сообщение – пишу в клиники, о которых идёт речь. Пока тщетно… Но ты должен продолжить собирать эту папку. Я верю – однажды к нам придёт удача. А-а, вот и наша Дюймовочка!

Энрике оглянулся. Няня ввела девочку в кабинет. Это действительно была очень красивая девочка с правильными чертами и совершенными пропорциями лица. Лицо обрамляли светлые локоны. И только голубые глаза, спокойно и неподвижно смотрящие куда-то вдаль… Нет, эти глаза не смотрели – они просто были. У Энрике дрогнуло сердце. Он понял желание брата защищать и оберегать девочку. Ведь она могла легко сделать шаг в пропасть, в водопад, в клетку с тиграми, в бушующее пламя. Она была совершенно беззащитна.

– Это моя Кэт, – Джек подошёл к девочке и обнял её. – Доченька, к нам приехал мой младший брат Энрике, он твой родной дядя.

Дня через два сэр Джек Норфолк зачитал Энрике новое завещание. Всё имущество Норфолков он оставлял Кэт, а Энрике становился опекуном и законным представителем её интересов. В случае прозрения Кэт он теряет эти права. В случае смерти Кэт всё движимое и недвижимое имущество должно быть продано с молотка и вырученные средства распределены среди благотворительных организаций для слепых. Энрике по этому завещинию не получал ни пенса.

– Помимо вышесказанного, я хочу добавить, что твоё опекунство никак не помешает тебе в твоей морской карьере, – сказал Джек. – Кэт после моей смерти будет в специальном учебном заведении для таких детей… – он запнулся. – Там их учат жить в этом мире без зрения. Она бы и сейчас там находилась, но я хочу, чтобы она в мои последние дни была рядом со мной. А ты можешь продолжать плавать. Главное – заботиться о ней, когда она окончательно вернётся домой. Ну и конечно – вести дела семьи. От её имени.

После тяжкого молчания Энрике заговорил:

– Объясни мне, брат, почему ты решил, что в случае смерти Кэт имущество должно быть продано, а деньги розданы чужим людям? Ведь есть ещё я. А я тоже Норфолк. Хотя по закону первородства я никогда не буду лордом Норфолком, но я один из вас. Так почему же достояние Норфолков – чужим, а не мне?

– Ну, во-первых, потому, что при этом условии ты будешь беречь мою девочку. Если не убережёшь, то останешься ни с чем. Надеюсь, ты меня понимаешь. Ну, а во-вторых – думаю, ты помнишь волю отца. Ведь он отрёкся и проклял тебя, лишил наследства, он не хотел, чтобы ты что-то получил от Норфолков.

Энрике больно ударила эта прямота. И он, чтоб больнее ужалить, ответил брату с той же прямотой:

– Отец проклял меня, а слепое потомство появилось у тебя… И рак мозга у тебя, а не у меня.

Он наслаждался произведённым эффектом, а потом, чувствуя, что инициатива перешла в его руки, сказал:

– В завещании есть слабое место. Если Кэт станет зрячей, я потеряю все права, которые ты мне даёшь. Ты поставил такие условия, при которых мне выгодно, чтобы она оставалась слепой. Ты должен выделить мою долю наследства, иначе я не буду таскаться по клиникам с твоей дочерью. Я просто оставлю всё, как есть. Так мне будет спокойнее.

– Да, я подумаю над этим… – обескураженно ответил Джек, ещё не пришедший в себя о предыдущих слов.

Энрике ушёл в очередной рейс, а когда вернулся, то всё было уже кончено. Джек покоился в семейном склепе Норфолков. Кэт находилась в частном пансионе для слепых детей. Завещание осталось в том виде, в каком оно было составлено. Джек его не изменил. Не успел или не захотел…

– Что ж, ты сам сделал выбор для своей дочери, – сказал Энрике, помешивая кочергой золу в камине, которая прежде была папкой с вырезками об успехах офтальмологии и медицинскими документами племянницы. На будущем Кэт был поставлен крест. Энрике не хотел лишаться своего материального базиса, а потому Кэт суждено было до конца своих дней оставаться во тьме.

В правильности своих поступков он убедился спустя несколько месяцев, когда его морская карьера потерпела полный крах. Его карьера оборвалась на самом взлёте, на пике. Он уже был старшим штурманом пассажирского лайнера, ему оставалась одна ступенька, один шаг до того, чтобы стать хозяином капитанского мостика «Скандинавии». Он уже считался на судне вторым человеком после капитана, но это лишь один из промежуточных этапов на пути к цели. А цель – капитанские нашивки. Он должен пройти весь путь и достичь вершины, чтобы доказать всем и себе самому, что он вовсе не дрянь и ничтожество, каковым его считали в собственной семье. Он – Личность, рождённая выполнить своё предназначение. Всё в его карьере шло ровно и гладко, и оставалась лишь одна ступенька… Кто бы мог подумать, что тот тщедушный мужичонка, который, будучи пассажиром первого класса, позволял себе разгуливать по палубе в пижаме, тапочках и панаме из газеты и которому Энрике весьма дерзко ответил на его замечания и глупые придирки – он оказался большим чиновником при Кабинете Министров, да ещё к тому же особой, вхожей в королевскую семью. Он подал жалобу на Энрике куда-то в высокие инстанции. Когда «Скандинавия» стояла на якоре, на борт прибыли три чинуши, чтобы побеседовать с Энрике по поводу написанного на него доноса. И надо же было явиться этим канцелярским крысам именно в тот день, когда Энрике немного выпил. Нет, он вообще-то не пил, тем более на борту. А тогда его словно бес попутал. Словом, проверяющие увидели в стельку пьяного старшего помощника капитана. В те же дни телевидение крутило записи ареста наркокурьеров с маленького рыболовного сейнера «Гибралтар». И хотя за прошествием времени доказать ничего было нельзя, всё же в послужном списке Энрике значился «Гибралтар»… Он был когда-то капитаном злосчастной развалюхи…

Энрике уволили. Без компенсации, без выходного пособия, с позорной записью в личном деле. Так бесславно закончилась его карьера.

Оставшись без гроша за душой, он понимал, что существует только как опекун своей племянницы. Ему нужно было иметь собственные средства к существованию. Путь к этому был один – жениться на богатой женщине. Найти богатую женщину гораздо сложнее, чем просто женщину. Но Энрике находил, ухаживал, очаровывал их своим обаянием и родовым поместьем. Он не говорил, что владеет всем этим его слепая племянница, а он лишь её опекун. Зато он рассказывал о своих морских странствиях. Казалось, нет на свете женщины, которая устоит, останется равнодушной к мужским доблестям. Но ни одна из дочерей Евы не осталась с ним. Они уходили, оставляя его в недоумении: почему? Да просто никто не хочет иметь рядом с собой человека с неустойчивой психикой с явными признаками неврастении…

И вот недавно он познакомился с молодой прелестной американкой. Её очарование было столь велико, что она в 20-летнем возрасте сумела обаять дедушку-миллионера весьма и весьма преклонных годов. И дело даже не в том, что она стала его женой, а в том, что когда новобрачный отправился в мир иной, то оказалось, что все свои миллионы он завещал ей, своей юной супруге, пятой по счёту. Другие наследники – дети от предыдущих четырёх браков – не получили из отцовского дома даже чайной ложки. Именно поэтому Джессике Рэй и пришлось покинуть Штаты – она боялась преследований своих обозлённых пасынков и падчериц, у которых, кстати, дети уже были старше её самой. Всё это обобранное ею семейство, словно многоглавый огнедышащий дракон, шло за ней по пятам, находя её дома, в отеле, в баре… Она стала бояться телефонов, которые будили её посреди ночи, пугалась теней и случайных прохожих. Она робела от нечаянных взглядов, которые ловила на себе; ей казалось, что сзади кто-то наводит на неё прицел, она резко оборачивалась и, не видя никого, снова чувствовала себя на мушке и снова оглядывалась. И только приехав на туманный Альбион, она вновь стала прежней Джессикой. А Энрике, глядя на неё, говорил себе, что именно такая женщина ему нужна: молодая, красивая, весёлая, богатая. Ведь не все богатые женщины, которые ему попадались, были молодыми и красивыми. В Джессике сходилось всё, что было ему нужно. И он готов был драться за неё до конца.

О деньгах они не говорили. Энрике не признавался, что юридически не владеет ничем и не спрашивал Джессику о её капитале. Так было проще. Зато он узнал, что нужно ей для счастья. Она сообщила, что очень хочет иметь детей. Со старичком-миллионером это было невозможно. Он уже не был способен к деторождению. Но теперь, когда Джессика обеспечила себе будущее, ей нужен здоровый, красивый муж, чтобы завести здоровое потомство. Пока молодая вдова весело щебетала, Энрике думал: «Не упущу вдовушку. Она будет моей. Любой ценой!»

Джессика хотела осмотреть его родовой замок. Энрике, конечно же, пригласил её в гости. Он обязательно покажет ей английскую старину. Но там – Кэт, родившаяся слепой. Если Джессика узнает, она ни за что не выйдет замуж за Энрике. Ведь она так мечтала о детях – здоровых и полноценных. А если она узнает, что в его роду рождались слепые, то сбежит от него, как от чумы. Поэтому Энрике решил на время спрятать Кэт. Для этого он и ехал сейчас в поместье.

Он уже видел вдали знакомые башенки Норфолк-холла. Ещё немного – и он будет дома. Энрике повернул направо и направил машину мимо ухоженных зелёных лужаек и аллей. Въехав в ворота, он остановился у дверей своего замка, вышел из машины и подошёл к огромной клумбе перед входом. Он выбирал цветы для Кэт. Розы колючие, вот, пожалуй, пионы можно. Он сорвал пять ярко-бордовых цветков и направился в дом.

– Дядя, это ты? – послышался девичий голосок.

– Да, Кэт, это я, – ответил Энрике. – Устал с дороги, – зачем-то сказал он, хотя никакой усталости не чувствовал. Наверное, ему хотелось, чтобы его пожалели.

Кэт была уже взрослой, 19-летней девушкой. Детская её красота ещё больше расцвела и теперь её не тронутое косметикой лицо было абсолютным совершенством. Куда там голливудским звёздам! Воистину, если Господь отнимает что-то одно, то щедро вознаграждает другим. Но красота её была абсолютно не востребована, и вообще была ей совершенно не нужна, ведь её никто не видел в этих стенах, да и сама Кэт не знала, как она восхитительно красива. А если бы и знала, то что бы от этого изменилось в её тёмном мире?

Одежду для Кэт покупал Энрике. Он мало что понимал в женской моде, к тому же, рассудив, что племяннице всё равно ходить некуда, женихов завлекать нет необходимости, он приобретал для неё вещи на дешёвых распродажах. Ему было всё равно, что брать, лишь бы самое дешёвое. Поэтому то, в чём ходила Кэт, справедливо можно было назвать рубищем. Но даже оно её не портило. Она была бы совершенством даже в нищенских лохмотьях.

Кэт встретила его полуулыбкой. Энрике наклонился, поцеловал племянницу в лоб, отдал цветы, позволил ей поцеловать себя.

– Когда в этом доме обед? – игриво спросил он, хотя прекрасно знал, что обед уже готов и ему нужно только дать распоряжение. Но вначале он принял душ, переоделся, потом пошёл в столовую. Там они с Кэт обедали, а он всё думал о том, как наиболее безболезненно (для себя) выпроводить Кэт из дома на время пребывания здесь Джессики. Никогда ещё Кэт не была таким препятствием для счастья Энрике, как сейчас. Нет, никакой враждебности он не испытывал к ней. Наоборот, Энрике ценил в ней то, что она принадлежала к тому типу женщин, которых называют «хорошим парнем». Она не сходила с ума от золотых побрякушек, не требовала новых нарядов или, тем паче, каких-нибудь умопомрачительных сервизов. Кэт была не из тех женщин, которые за кусок тряпки или за дурацкие черепки готовы отдать душу. Зато ей можно рассказать и о футбольном матче, и о том, что наставил рога мистеру Питкинсу, и о том, как напился до чёртиков (если «чёртиками» можно назвать драку в пивбаре и рвоту в общественном туалете). Кэт была благодарным слушателем, она не перебивала его, не осуждала, не произносила нравоучительных слов. Она принимала его таким, каков он есть. Ведь кроме Энрике у неё никого не было…