Текст книги "Скифская пектораль"

– Знаешь, Кэт, – начал он, – я вот тут на досуге много думал. О нас с тобой, о нашей семье. О том, что нас всего двое. Вряд ли это можно назвать нормальной ситуацией…

– Женись, – кратко ответила Кэт.

– С женитьбой я успею. Сейчас я не об этом. – Энрике вдохнул побольше воздуха. – Ты знаешь, что жива твоя мать. У неё другая семья, но, тем не менее, вы – мать и дочь. Все эти годы у вас не было никаких отношений. А время идёт – и это не в вашу пользу…

– Она никогда не хотела меня видеть. И я её не хочу, – резко ответила Кэт.

– Сейчас не хочешь. А когда-нибудь придёт момент – она будет тебе нужна, ты кинешься к ней – а её уже нет. И тогда ты пожалеешь о том, что столько лет вы потратили впустую, а ведь можно было сблизиться и общаться.

– Нет, не хочу! – Кэт давала понять, что говорить на эту тему она более не желает.

Но Энрике стоял на своём.

– У меня есть адрес твоей матери. Я не прощу себе, если вы не встретитесь. Я давно хотел поговорить с тобой, но опасался, что ты ещё недостаточно взрослая. Теперь мне кажется, что ты готова к встрече с матерью. Ты должна узнать её, узнать своих братьев и сестёр. И тогда мы будем обедать за этим огромным столом уже не вдвоём. Нас будет много, мы будем…

– Хватит, дядя, – Кэт хотела встать, но Энрике удержал её.

– Подожди, мы ещё попьём кофе у камина.

Кэт крайне редко теряла самообладание, обычно она была до крайности добродушна и великодушна, но вот сейчас Энрике увидел, что ещё немного – и Кэт взорвётся. Поэтому дал ей время успокоиться. Пока они пили кофе, он болтал о всяких пустяках, сам же при этом не сводил глаз с лица Кэт, поджидая момент, когда вновь можно будет вернуться к взрывоопасной теме. Энрике не собирался отступать. Завтра здесь будет Джессика. Он вспомнил покойного брата и подумал: «Ты хотел наказать меня, а наказал свою дочь. Мне придется ущемить её интересы ради своих собственных». При этом он не испытал никаких угрызений совести, а только злорадство: «Ты сам поставил меня в такие условия…» Его совесть чиста. Его вынудили бороться за свои права, вместо того, чтобы отдать то, что и так принадлежало ему по праву рождения. И теперь ему надо драться за место под солнцем, за каждый дюйм этого самого места под солнцем. Даже если придётся слегка подвинуть племянницу. Тем более что у неё и так всё есть. И, тем более, что ей всё это ни к чему по причине её слепоты.

– Знаешь, Кэт, – снова начал Энрике, – я ведь виделся с твоей матерью. Это она просила меня о встрече с тобой. – Он бессовестно врал, но в его ситуации все средства были хороши. – Сама она не хочет возвращаться в этот дом, слишком тяжелы воспоминания. Но она ждёт тебя у себя дома. И не только она, а и вся её семья.

– Хорошо, я подумаю, – холодно ответила Кэт. Она вовсе не собиралась думать о поездке к матери, а произнесла эти слова только лишь для того, чтобы прекратить разговор. Но не таков был Энрике.

– Она ждёт тебя сегодня. Мы говорили с ней по телефону, она рыдала в трубку, умоляла отпустить тебя к ней сегодня же. Она больше не может ждать. Я пообещал…

– Дядя, как ты мог? Как ты мог решить всё без меня? – от возмущения Кэт не находила слов. – Я никуда не поеду!

Она только сейчас поняла, что дело приняло нешуточный оборот. Она никуда не намеревалась ехать, но чувствовала, что Энрике чуть не силой готов вытолкать её из дома. Кэт просто не знал, что она должна сказать дяде, чтобы он изменил своё решение. Она растерялась и молчала. А Энрике пошёл в наступление.

– Ты же не хочешь ставить меня в дурацкое положение? Ведь я дал слово! Кем я буду, если не сдержу его? Ты не можешь меня подвести!

– Ты не мог за меня решать! Только я сама могу решать, встречаться мне с моей матерью или нет.

Кэт ещё надеялась на то, что сможет отговорить дядю от безумной, на её взгляд, затеи. Но её надежды были совершенно напрасны, ибо Энрике давно всё продумал, и изменить что-либо в его планах могла только смерть. Джессика, Джессика, любимая, завтра ты будешь здесь и ты не должна встретить эту слепую девушку.

– Наш водитель отвезёт тебя, это совсем недалеко, если ехать очень быстро, то не пройдёт и пяти часов, как ты будешь в материнских объятиях. Водитель готов. Пойдём!

Энрике взял племянницу под руку и повёл к выходу.

– Погостишь у матери, а потом вернёшься. А может, тебе там так понравится, что и останешься у неё.

Не давая Кэт опомниться, не давая ей вставить и слова, он подвёл её к машине и едва ли не запихнул туда. А перед этим успел на прощание поцеловать её в щёчку. (И при этом подумать: «Поцелуй Иуды»).

Шофёру он сунул адрес и тихонько сказал:

– Доставишь леди по адресу и сразу же возвращайся. Ни при каких обстоятельствах не привози её назад.

Он радостно помахал вслед отъезжающему «Мерседесу», потом спохватился, что Кэт всё равно этого не видит и опустил руку. Он был чрезвычайно доволен, что всё произошло именно так, как ему хотелось. Ему дела не было до того, что сейчас происходит в салоне его «Мерседеса». Может, Кэт плачет, рыдает, может, у неё истерика или, наоборот, тихое остолбенение от всего происшедшего за последние несколько минут. Об этом Энрике не думал. «Может, они и правда поладят, – нашёл он аргумент для очистки совести. – Потом ещё мне спасибо скажут».

На этой оптимистической для него ноте он вернулся в дом, чтобы начинать готовиться к приёму Джессики.

Свершилось то, чего так боялся сэр Джек Норфолк: его любимая дочь была отослана из родного дома к отвергнувшей её матери.

Бывшая леди Норфолк, в новом замужестве миссис Вильям Бринкуорт, с утра была не в духе. День с самого начала не задался. Мало того, что кофе в постель подали с опозданием на две с половиной минуты, так ещё и уровень кофе в чашке не доходил до золотой каёмочки. Но самое страшное даже не это. Когда миссис Бринкуорт попробовала кофе, то от возмущения чуть не выплюнула его. Сахара и сливок в чашке было больше, чем самого кофе.

– Я знаю, что вы все хотите меня извести! Но не думайте, что я глупее кого-то из вас! Если ещё раз подсунешь мне такую отраву, – высказывалась она горничной, – то сама и будешь её пить.

– Помилуйте, но я делала кофе как обычно, – чуть ли не со слезами на глазах оправдывалась та, – я всегда кладу ложечку сахара…

– Поди прочь. Твоя глупость мне и так давно известна.

Вот с такого неприятного инцидента начался этот день. Настроение было испорчено. Миссис Бринкуорт не стала выходить ни к завтраку, ни к обеду. Перевязав голову, она лежала в постели, вздыхала, охала, но никто из домочадцев не зашёл к ней. Тогда она вызвала прислугу и спросила:

– Где мои дети?

– В колледжах, мэм. Начался новый учебный семестр, и ваши дети приступили к занятиям.

– А где мой муж?

– Мистер Бринкуорт ушёл в мужской клуб.

Нора поняла, что её представление окончилось, так и не начавшись – зрителей дома не было. Придётся подниматься с кровати. Но ей хотелось ещё поворчать.

– Ушёл в мужской клуб? Тоже мне, Чарльз Диккенс нашёлся!

За прислугой уже захлопнулась дверь, а Нора всё ещё стояла посреди комнаты и соображала, правильно ли сказала. «Чарльз Диккенс? Или Чарльз Дарвин? Который из них написал «Записки Пиквикского клуба»? Ведь я артистка, я играла классический репертуар, я должна знать литературу. Не могла же я ошибиться и опозориться перед прислугой».

Ход её умозаключений прервало трюмо. Оно весьма кстати попало в её поле зрения, и она вспомнила о том, что каждый день должна уделять внимание своей внешности. Едва она уселась перед зеркалом, как настроение упало ещё ниже. По её глубокому убеждению, если ежедневно по несколько часов накладывать кремы и маски, то кожа обязательно станет такой, как в 20 лет. Однако, несмотря на все усилия, она никак не могла достичь желаемого результата. И потому всякий раз, когда Нора Бринкуорт подходила к зеркалу, её охватывало состояние, близкое к озверению. Неужели всё даром: её усилия, баночки, тюбики… Снова и снова она накладывала маски, которые ненадолго освежали лицо, а потом возвращались морщины, дряблая кожа, второй подбородок… Если бы Нора иногда заглядывала в метрическое свидетельство и вслух читала дату своего рождения, то, наверное, давно бы успокоилась и не рвала сердце. Ведь ещё во времена первого замужества она была не первой молодости, а что уж говорить о нынешнем дне! Но она не хотела вспоминать о возрасте и потому требовала от себя невозможного.

Вот в такой пренеприятный момент, когда Нора, нервно сжимая кулаки, пересчитывала морщины, к ней вошла прислуга и сообщила, что внизу её ждёт девушка.

– Я никого не звала на сегодня. Зачем её впустили? Я не буду её принимать.

– Но… но… её привезли и сказали, что это ваша дочь… Она совсем слепая… А её шофёр уже уехал…

– Что?! – ярость волной девятибалльного шторма захлестнула её. – Они посмели привезти её сюда?

Больше всего Нора боялась, чтобы о её дочери из прошлой жизни не узнали дети. Она не хотела, чтобы её детям стало известно о том, что у них есть сестра, и что эта сестра слепая, и что она, мать, покинула её в младенчестве и с тех пор ни разу не вспомнила о ней. Мысль о том, что в любой момент может вернуться муж, подняла её из кресла и понесла вперёд. «Эти глупые гусыни, – подумала она о служанках, – наверное, уже сплетничают. Они, как всегда, ничего не поймут да ещё своего добавят, а потом всё это преподнесут моей семье».

Путаясь в складках одежды, она приближалась к лестнице, ведущей на первый этаж. Гнев переполнял её. Как смели вмешаться в её жизнь без её на то согласия? А если ОНА будет о чём-то просить? Скорее, скорее выгнать эту попрошайку.

И вот миссис Бринкуорт уже у лестницы. Нет, вниз она спускаться не будет, лишь опустится на 2–3 ступеньки. Она скажет прекрасный монолог, достойный Шекспира. Надо только встать чуть левее, вполоборота, так на её лицо будет лучше падать освещение. И куда эти дурищи подевались, вечно, когда они нужны, их нет. «Наверное, где-то под дверями подслушивают», – успокоила она себя. Ей так сейчас нужны зрители!

Ну держись, Вильям Шекспир! Сейчас отставная театральная актриса Нора Бринкуорт скажет свой монолог! После него ты, старина Вильям, просто жалкий рифмоплёт по сравнению с ней.

Нора внизу увидела девушку, которая была довольно плохо одета. Плохо не в том смысле, что бедно, а в том, что безвкусно. Это всё, что Нора мысленно отметила про себя о гостье.

– И ты посмела ко мне явиться? – трагическим голосом начала она. – После того, как ты разбила мою жизнь? – В эту фразу Нора вложила наибольший драматизм. Актриса сделала паузу, длинную паузу, как учил её режиссёр, но вдруг спохватилась, что Кэт может воспользоваться ею, чтобы начать о чём-то просить и потому Нора поспешно оборвала паузу и стала говорить, боясь, чтобы Кэт не вставила слово.

– Из-за тебя я потеряла мужа. А ведь ради него я оставила сцену. Знаешь ли ты, что значит иметь успех на сцене и добровольно отречься от него? Впрочем, что я говорю, откуда тебе знать об этом. Ведь ты не знаешь, что значит выходить на освещённую сцену перед полным залом людей и играть для них самозабвенно и самоотречённо. И весь зал, все люди смотрят только на меня, и восхищаются мною и трепещут от моей игры. Разве ты знаешь, как это бывает, когда зал рукоплещет – мне, когда море цветов – мне, когда поклонники толпой у входа ждут – меня. Разве ты знаешь, как дают автографы, как позируют перед камерами? Разве у тебя когда-нибудь брали интервью? Нет, ты этого ничего не знаешь. А у меня это было, я всё это имела – и пожертвовала всем ради семейного счастья. Ради твоего отца! – тут оратор явно покривила душой, ведь ушла она из театра не ради мужа, а потому что почувствовала, что исчерпала себя как актриса. – Я заплатила судьбе большую дань, я отдала всё это в обмен на возможность быть рядом с твоим отцом, я могла быть счастлива, я имела право на счастье – и что же?! Родилась ты и перечеркнула все мои надежды на счастливую семейную жизнь.

Нора увидела, что Кэт неуверенно двинулась с места, руками ища стенку – опору для себя, чтобы с её помощью найти дверь и уйти из этого дома. У Норы в запасе была ещё долгая речь, но, поняв, что Кэт может уйти, не дослушав, она сбилась, ища главное, что должна сказать нахалке, вломившейся в её дом, потеряла нить рассуждений и на несколько секунд замолчала. Этим моментом воспользовалась невесть откуда выпорхнувшая служанка и помогла Кэт подойти к двери.

– У меня четверо детей в новом браке, – снова заговорила Нора. – Слышишь, четверо: два сына и две дочери. И все они абсолютно нормальные. Слепых среди них нет! А ты…

Кэт не дослушала. Она вышла на улицу, и голос женщины потонул в звуках улицы. Мимо проносились машины, куда-то спешили прохожие. И только Кэт некуда было спешить. Придерживаясь рукой за стену дома, осторожно ступая по асфальту, чтобы не попасть на ступеньку или на бордюр, подавив в себе все чувства, кроме страха быть сбитой машиной, Кэт пошла по улице. Она сама не знала, куда и зачем. Она просто шла…

Глава 2

Татьяна вышла на крыльцо редакции. Яркое утреннее солнце ослепило её. Таким прекрасным началом дня погода нечасто балует лондонцев, которые больше привыкли к туманам.

«Вот и замечательно, – подумала она. – Сегодняшний день должен быть особенным во всех отношениях».

Она всё ещё стояла на крыльце, рассеянно провожая глазами проезжающие машины. Итак, впереди у неё целый день свободы. Без встреч, презентаций, интервью, без телефонных звонков, треска факсов и мерцания экрана компьютера. Когда редактор сказал, что даёт ей сегодня выходной, она почти бежала по коридору, а теперь, выйдя на улицу, стоит и не знает, куда ей идти. Она привыкла весь свой день, всё своё время отдавать работе, а теперь просто не могла придумать, как ей убить целый день.

Вчера в газете вышло её интервью с принцессой Монако Каролиной. Тираж увеличили в пять раз, но до полудня он весь был распродан. Вчера весь день и сегодня утром звонили благодарные и восхищённые читатели, в том числе и очень высокопоставленные. Татьяна чувствовала себя именинницей. Редактор, сверкая, как начищенный русский самовар, и едва не прослезясь от умиления, сообщил ей, что, сознавая, как она работает на износ, отпускает её сегодня на целый день. Наверное, Татьяне действительно надо отдохнуть, потому что она уже забыла, что это такое – отдых.

Ещё не приняв решения, как провести этот день, Татьяна не спеша пошла вперёд, куда глаза глядят. Привыкнув видеть родной город только из окна транспорта, она вспоминала давно забытые ощущения от пеших прогулок. Когда-то она любила ходить пешком, хотя, конечно, живя в таком мегаполисе как Лондон, невозможно передвигаться без помощи четырёх колёс, но только так, идя по лондонскому тротуару и чувствуя вокруг себя чьи-то плечи и локти, только так можно ощутить себя гражданкой этого города. Когда ты идёшь в толпе, одна из многих, и рядом идут такие же, как ты, и ты – одна из них, только так чувствуешь общность с этим городом, с этой нацией. И она, Татьяна Боброва, русская по происхождению, потомок великих русских князей Бобровых, тоже одна из них. Она тоже жительница Лондона, этого прекрасного города. Когда-то давно, много лет назад её дед Егор Бобров малолетним ребёнком был вывезен из бушующей России после гибели родителей. Это было в 1918 году. Лондон принял русских беглецов и позволил им пустить здесь свои корни. Хотя произошло это вопреки воле самих эмигрантов: они не собирались надолго обосновываться на берегах Темзы, они надеялись вскоре уехать назад, в Россию. Казалось, отбушует пламя большевизма, всё вернётся на круги своя, виновных накажут и можно будет вернуться к родным очагам, разрушенным и поруганным, но – своим. Сколько русских сердец билось, живя этой надеждой в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Буэнос-Айресе, Шанхае, Мельбурне… Но ничего подобного не произошло.

И вот теперь Татьяна Боброва, хоть и русская по происхождению, хоть и носящая русское имя, хоть и говорящая в семье по-русски (по настоянию родителей), идёт по Лондону, своему родному городу, где она родилась и выросла, и чувствует себя стопроцентной англичанкой. Да, наверное, у неё есть основания так считать: она типичная преуспевающая молодая женщина западноевропейского образца, делающая карьеру, и в свои 26 лет добившаяся весьма и весьма солидных успехов на своём поприще, а именно – в журналистике. Татьяна из тех, кто смело идёт вперёд, не оглядываясь назад, опровергая авторитеты, опрокидывая клише. Она и её брат Владимир, тоже журналист, не хотели смотреть в прошлое, копаться в чужих воспоминаниях и жить чужими грёзами. Они – англичане, подданные британской королевы. Они выросли на этой земле, они говорят на этом языке, их будущее связано только с этой страной. А Россия – это что-то далёкое, чужое и злобное, где плохо обошлись с их предками, где у них отняли всё и где никому из них никогда не бывать. Даже их родители там не были, а потому нелепыми казались их разговоры о русских корнях. Всё, что было раньше – перечёркнуто, забыто, а сейчас – жизнь, где всё заново: родословная, биография, карьера. Татьяна и Владимир уже не бредят возвращением на историческую родину, как их предки, они строят жизнь здесь. Это поколение уверенно пишет свою новую родословную на британской земле.

Таня направилась к площади Трафальгар-сквер. Там можно будет посидеть на лавочке, никуда не торопясь, подумать о чём-нибудь без лихорадочной спешки, найти новую тему для статьи. Тут она сама себя одёрнула: на сегодня о работе надо забыть.

Глянув на проезжую часть, где длинной вереницей выстроились машины, она подумала, что тем, кто застрял в пробке, придется там торчать, возможно, не один час. А она идёт свободно куда хочет – вот преимущества пешехода.

Татьяна купила булку с изюмом и села на ближайшую скамейку. Вокруг ходили и ворковали нахохленные голуби. Очевидно, они чувствовали себя важными персонами. Они напомнили Татьяне надутых чиновников, которые ходят, заложив руки за спину и выпятив брюшко. Она улыбнулась своим мыслям и стала крошить булочку голубям. Для них ведь она её и купила.

Мельком глянула на часы. Всего 10 часов утра, а она уже устала отдыхать. Впереди целый день, который надо чем-то заполнить. Жаль, что Владимир уехал, тогда бы этот день не был бы таким бесконечно длинным и бессмысленным. Они всегда были родственными душами, но отнюдь не только по родству. Отсутствие старшего брата Таня переносила очень тяжело. Был бы он сейчас здесь, она бы не мучалась в поиске занятий на весь день. Хорошо всё-таки иметь любимую работу, которая поглощает тебя всю целиком, которая для тебя – смысл жизни. Вот один день выпал из общего ряда и она просто не может ничего себе придумать для времяпрепровождения. Любимое дело, называемое скучным словом «работа», поглощало её всю целиком. Это и работа, и хобби, и досуг.

Итак, что же ей сегодня делать? Надо провести этот день так, чтобы он запомнился. Значит, он не должен быть таким, как все обычные дни. Поэтому она не пойдёт ни в музей, ни в театр, ни в какое другое людное место – этого достаточно бывает в её профессии, когда ей надо взять интервью или написать о вернисаже или премьере.

Был ещё один внутренний червячок, который грыз её изнутри, но она старалась отмахнуться от этих мыслей и забыть. Её мать умерла несколько месяцев назад, и отец постоянно упрекал Татьяну за то, что она не бывает на кладбище. Конечно же, она чувствовала свою вину и обещала обязательно сходить к маме, но знала, что не пойдёт. Нет, когда-нибудь она обязательно пойдёт, но не сейчас. Кладбища наводили на неё ужас. Когда она шла по кладбищенским аллеям мимо аккуратных ухоженных могил, она, стараясь не подымать на них глаза, думала о том, что ведь и она когда-нибудь будет вот так же лежать в земле, придавленная сверху могильной плитой. Нет-нет, это же невозможно – она, Татьяна Боброва, красивая, жизнерадостная, одна из лучших журналисток страны, она, которая так любит жизнь и так радуется каждому новому дню, приносящему новые встречи, новые успехи – не может быть, чтобы и у неё был такой же финал. Нет, она не умрёт, она не может умереть, как все эти люди, ведь она не такая, как они. Она особенная, у неё особый внутренний мир, у неё талант, она столько всего видела и столько знает, что это просто не должно пропасть даром, кончиться вместе с ней, уйти под землю. Разве это будет справедливо? Иначе зачем тогда она стремится быть лучшей, идёт вперёд, самосовершенствуется, если всё равно лежать ей под могильной плитой так же, как и тем, кто никогда ни к чему не стремился или пьянствовал всю жизнь. Когда Татьяна окидывала глазом необозримые площади, занятые кладбищами, когда читала могильные таблички, то думала о том, что все эти люди когда-то были живы, ходили по земле, любили, страдали (или же сами строили кому-то козни), играли в казино, посещали театры и магазины, путешествовали на пароходах, ездили в кэбах, учились и учили в университетах, делали научные открытия, спорили в парламенте, возводили города и дворцы, писали книги… И все они, жившие когда-то, лежат сейчас под могильными плитами. Все ушли в землю. И те, кто живёт сейчас, беспечно расхаживает по улицам, ездит в авто и метро, сидит в ресторанах и библиотеках, смотрит телевизор и не отходит от компьютера, яростно пикируется в прессе, пишет диссертации, ходит на вечеринки, на балы и приёмы, лечит людей и защищает их в суде, равно как и те, кого лечат и защищают – все они тоже уйдут в землю. Татьяна представляла планету пустой. Все они, все те, кто живы сейчас, все они будут лежать здесь ровными рядами. А по земле уже будут ходить другие люди, другое поколение, которых ещё никто не знает. А от этих, нынешних, останутся только имена на памятниках да фотографии. А потом те, другие, новые, снесут кладбища, потому что им нужно будет строить здесь новые дома или собирать урожай. И тогда вообще ничего не останется…

Всего этого Татьяна отцу не говорила. Только кивала головой и обещала «в следующий раз». Но и сегодня она не пойдёт на кладбище. В следующий раз. «Сейчас я пойду домой, – решила Татьяна, – и буду наслаждаться безделием». Она легко поднялась и направилась к метро. По журналистской привычке она отметила про себя, что лондонское метро старейшее в мире, открыто в 1863 году и сама не заметила, как начала мысленно составлять репортаж о метро.

Татьяна вошла в свою квартиру и словно впервые увидела её. Она привыкла видеть её при электрическом свете, когда чуть ли не за полночь возвращалась с работы, или утром, когда лихорадочно металась между кофеваркой, утюгом, телевизором с последними новостями и ванной. Чтобы утюг не перегрелся, а кофе не убежал, чтоб успеть «почистить пёрышки» и не пропустить последние события, ей приходилось в усиленном ритме курсировать по квартире, что, ну скажем так, не всегда способствовало порядку в ней. Окончив сборы на работу, она принималась за наведение порядка, потому что не могла уйти, оставив вещи не на своих местах. Судорожно стараясь всё успеть и ничего не забыть, хватала и расставляла вещи, бежала к двери, потом возвращалась, вспомнив, что забыла поставить кофейную чашечку на блюдце, а кофейник закрыть крышкой, потом снова бежала к двери и снова возвращалась в поисках ключей. Перерыв обе комнаты и кухню, найдя их на журнальном столике и снова приведя всё в порядок, она тютелька в тютельку, минута в минуту выходила из дома. Она никогда никуда не опаздывала. В этом Татьяна была педантом. И когда она, не торопясь и с достоинством шла на работу, никому и в голову прийти не могло, что минуту назад она ещё бегала по комнатам.

Татьяна чуть ли не с удивлением разглядывала свои апартаменты, которые казались ей сейчас совсем другими, чем она привыкла их видеть. Никакого следа утренней спешки или вечерней усталости. Тихо, уютно, спокойно, чисто. Тикают часы. Каждая вещь на своём месте. Порядок – это главное, что ценила Татьяна во всём.

«Я так редко бываю дома, – подумала Татьяна. – А здесь, оказывается, так мило, в моём гнёздышке».

Она полулегла на диване, подперевшись подушками и укрывшись любимым клетчатым пледом, и достала купленный по дороге женский журнал. Она терпеть не могла слезливых женских романов, такое же отношение у неё было и к женским журналам, но вот сегодня она изменила своим убеждениям и купила только потому, что на обложке красовался Рики Мартин – любимец женщин всей планеты. В номере было интервью с ним, а Татьяну всегда интересовала Личность. Она собирала все интервью и публикации о знаменитых людях. Её всегда интересовало, КАК становятся Личностями.

Она начала смотреть журнал, как всегда, с конца. Реклама косметики, рецепты блюд, любовная история, уход за малышом… «Как предупредить рак молочной железы…» Татьяна некоторое время смотрела на статью и рисунок к ней, а потом с ужасом отбросила журнал. Это не для неё. Это для других женщин. Для других и про других, у которых бывает рак и которые умирают от него. С ней ничего подобного произойти не может. С ней вообще ничего плохого произойти не может. Болезнь, несчастный случай, смерть – это у других, это с другими случается. Только не с ней. У неё всё отлично – здоровье, карьера, будущее. И так будет всегда.

Она прислушалась к тишине. Тиканье настенных часов настраивало на мерный лад. Скучно… Татьяна подумала о том, что редактор сегодня не поощрил её, а наказал.

И вдруг ей пришла в голову отличная мысль. Она вскочила с дивана и, едва попав в тапочки, побежала на кухню. Она будет печь пирожные и объедаться ими! Она давно мечтала поесть вволю тортов и пирожных, да так, чтобы крема побольше, но всё как-то не получалось. Татьяна нисколько не боялась за свою фигуру. Во-первых, её талия была идеальна и не давала повода волноваться. Во-вторых, Татьяна была свободна от подобных предрассудков и совершенно спокойно относилась к увеличению веса. Она считала, что переживать из-за каких-то лишних граммов, по крайней мере, неразумно. Главное, чтоб суть человека оставалась прежней, а то, что он будет покупать одежду на 1–2 размера больше – кого это волнует? (Все эти измышления носили чисто теоретический характер, и неизвестно, как бы себя повела Татьяна, если бы обнаружила однажды лишние сантиметры на своей талии).

Татьяна, предвкушая давно желанное удовольствие, доставала продукты, необходимые для выпечки. Единственное, чему она научилась от матери – это стряпать. Приготовление всех остальных блюд оставалось для неё тайной за семью печатями. А тесто и кремы она стала готовить, ещё будучи подростком. Она обожала торты, но маме недосуг было ежедневно ими заниматься. И тогда Татьяна стала делать их сама. Что самое интересное – у неё получилось с первой попытки. Принцип «первый блин комом» здесь не сработал. Она помнила те удивительные ощущения, когда она в фартуке, вся в муке, колдовала на кухне и чувствовала себя кормилицей семьи, хозяйкой, от которой зависит настроение и внутренний комфорт родителей и брата. Но постепенно её литературные интересы взяли верх над кулинарными, и она совсем забросила кухню, променяв её на письменный стол. Так она больше ничему «кухонному» и не научилась, но иногда, на досуге позволяла себе полакомиться. А так как свободного времени давно не случалось, то и лакомиться приходилось в основном в кафе. А в кафе съесть больше одного пирожного для леди вроде как и неприлично…

У Татьяны был дар к кулинарии. Она делала торты в виде плетёной корзины с ягодами – и всё из крема. Или лесная поляна: с пеньками, мухоморами и ёжиком, спрятавшимся под листьями – один носик торчит.

Сегодня Татьяна сделает что-нибудь попроще. Чтобы не тратить лишнее время. В умелых руках дело быстро спорится. Вскоре на кухонном столе выросли ряды пирожных. Сунув в духовку последнюю партию, Татьяна уже предвкушала удовольствие, как вдруг услышала звук лифта и шаги на лестничной клетке. Соседняя дверь впустила кого-то и захлопнулась. Лидия! Татьяна обрадовалась. Вот это действительно сюрприз! Живя рядом, подруги детства не виделись месяцами. У Татьяны такая суматошная работа, что домой она приходила только поспать, а Лидия работала медсестрой в больнице, смены выпадали то на день, то на ночь, то на сутки. Обе девушки чрезвычайно ответственно относились к своим обязанностям и даже дома не переставали думать одна о своих репортажах, другая – о своих больных. Это не оставляло времени на бесцельное времяпрепровождение и пустую болтовню. А уж сегодня они наговорятся вволю и весьма кстати будут её кондитерские изделия.

Она аккуратно сложила во вьетнамскую корзину пирожные, достала бутылку шампанского. Подумав, взяла два фужера и салфетки. У Лидии фужеры мутные, она их не вытирала (а, может, и не мыла). Абсолютная аккуратистка, Татьяна не терпела неопрятности, но Лидии прощала. Лидия была для неё в некотором роде образцом служения своему делу и верности своей мечте. С детства она мечтала стать врачом, но из-за финансовых проблем не смогла дальше учиться, став лишь медицинской сестрой. Но, несмотря на это, она покупала учебники для студентов-медиков и сама дома училась по ним. Она осваивала самостоятельно медицинскую науку, не теряя надежды стать врачом. В любое свободное время она сидела над этими книгами. Ей было жаль тратить жизнь на такие пустяки, как вымывание фужеров. И Татьяна её понимала, потому что сама была так же фанатично предана своему делу.

– Давай выпьем за нас. За то, чтоб у нас всё было хорошо – так, как мы задумали, – сказала Татьяна. – Пусть всё сбудется.

Лидия молча приняла тост. Она как-то всё больше молчала, а Татьяна говорила. Сама не отдавая себе отчёта в этом, Татьяна говорила, чтобы не возникло неловкого молчания. Она не замечала или не хотела замечать, что Лидия давно ушла в себя, и Татьяна ничего не знает о ней. Лидия оградила себя молчанием. Зато Татьяна рассказывала о себе всё, не замечая возникшей ситуации. Ей просто было хорошо с подругой, хорошо в этой неуютной комнате, где всё безвкусно, но есть Лидия и полки с книгами по педиатрии и офтальмологии, эндокринологии и травматологии, об акушерстве и гинекологии, по инфекционным болезням и кардиологии… Вот мать Тереза – она ведь тоже не заботилась об удобствах и уюте для себя. Она любила всё человечество. И Лидия хочет быть полезной людям. Она тоже хочет избавлять людей от страданий. А создавать уют – этого ей не дано. Тем более что родители её не научили аккуратности.

Лидия тоже была из русских эмигрантов, но другой волны – тех, что появились после второй мировой войны. Они были освобождены войсками союзников из концлагеря под Дюссельдорфом в Германии. Не захотев возвращаться в сталинский Советский Союз, они двинулись на запад и вскоре обосновались в Лондоне.