Текст книги "Цветущий репейник (сборник)"

Пушечный гном

Пестрые бусинки разноцветных машинок. Их яркость приглушена летней пылью. Это с десятого этажа они выглядят рассыпанными бусинками, а внизу это тяжеловесные пыльные бензиновые громады, уставшие, раскаленные утренним солнечным жаром, брошенные хозяевами на лето.

Поглядывая в окно, Милан заглатывал остатки сдобной булки, слизывал с пухлых губ сладкие крошки и молочные усы. Мысленно он уже топал по тропинке между машинами, вниз, к набережной, к теплой чугунной громаде старинной пушки. Внутри пушечного ствола холодно и будто бы дует подземным сквозняком. Там, в маленьком углублении, неизвестно откуда появившемся в стволе, лежала…

Милан запыхтел от нетерпения и чуть не подавился булкой. Он заглянул в холодильник и достал оттуда оранжевую миску с котлетами. Мать велела их съесть на завтрак. Упрямый Милан никогда не делал того, что ему велели, а чтобы не попало, он завернул две пышные котлетины в газету и сунул в карман ветровки.

Телефонный звонок остановил Милана в дверях.

– Милечка, – проворковал в трубке бабушкин голос. – Мама уже ушла? Ну что ты молчишь?

– Кого вам надо? – грубоватым баском спросил Милан.

– Миля, ну что ты паясничаешь?

– Меня зовут Милан, – процедил он сквозь зубы. – А не Милечка и даже не Миля, тем более не морская миля и не итальянский город Милан. У меня ударение в другом месте.

– Я вот папе скажу, как ты разговариваешь, – заворчала бабушка, – и ударение у тебя будет как раз в том самом месте.

– Когда будешь разговаривать с папой, скажи ему, что тебя не устраивает мое имя. – Угрозы Милана всегда раззадоривали. – Кстати, моего сербского папу зовут не Слодя, не Бодя, а Слободан.

Милан положил трубку и сердито выдохнул. Вечно бабушка что-нибудь такое придумает, противно-слащавое, будто манную кашу по щекам размазали.

– «Милечка»! – кривляясь, передразнил ее Милан и скорчил рожу в зеркале.

При этом его физиономия не утратила симпатичности и некоторой надменности одного из тех смазливых мальчишек, каких фотографируют для обложек модных журналов. Голубоглазого, с белыми, чуть волнистыми волосами, упрямым вздернутым носом и пухлыми губами плаксивого ребенка.

Милан глянул на часы и заторопился. Ему надо появиться на набережной после десяти часов, не раньше. А уже без пятнадцати одиннадцать. И нетерпение подгоняет.

Тропа вела через лесок, где можно было запнуться об остатки каменного фундамента старинного амбара. Оплетенные травой, они попадались в самых неожиданных местах. Милан сбился со счета, сколько раз он попадался в эти каменные силки. Но здесь пролегал короткий путь, и здесь жил серый котяра с коричневыми клочками шерсти, торчащими из боков, как кочки на болоте. У кота из пасти выглядывали здоровые клыки, почти как у саблезубого тигра. Крупная голова с порванным в драке ухом сидела на тонкой взлохмаченной шее.

Когда кот жрал подношения мальчика, у него оглушительно урчало в животе, и глотал он громко и судорожно.

– Приятного аппетита, кошак, – усмехнулся Милан. – Хоть ты мою маму слушаешься. Позавтракал котлетками. От молока тоже небось не отказался бы?

Кот пророкотал что-то невнятное и серой тенью скользнул в травяные заросли, в которых наверняка сладко пахло мышами и кротами.

Тропа из леса выныривала в дворики, пустынные, огороженные каменными стенами старинных домов и чугунными решетками с изображением якорей и кораблей. Решетки были обвиты сухими стеблями серо-коричневого плюща, который то ли вымерз за зиму, суровую и ветреную, то ли еще не пустился в рост, по-стариковски размышляя, достаточно ли теплая для него погода.

В таких двориках поблескивали на солнце глянцевые, свежеокрашенные детские качели, лесенки, лабиринты, пустые, опутанные у основания клубками пыли и тополиного пуха.

Город стал для Милана пустым, когда все ровесники разъехались по лагерям, дачам и санаториям, измученные школой, долгой стылой зимой и переменчивым климатом. Город стал пустым, но не скучным. Наскучил компьютер, тем более что отец не покупал к нему новых игр. Наскучило кутаться в шарф и мазать маминым цветочным кремом обмороженные, исхлестанные ветром щеки. Но в начале лета, когда впереди еще целый летний век, кажущийся взрослым таким коротким, город не был скучным.

Несмотря на шум множества машин и туристических автобусов, нагонявших запах гари бензиновыми выхлопами, все-таки пробивался запах травы, листвы, земли, разогретой на солнце. Жизнью пахло и морем, хоть и с примесью мазута.

Милан шел по тропинке все вниз и вниз. Вот уже и знакомое дерево. Оно на полпути. Его шишковатый ствол был надут эдакими волдырями то ли от важности, то ли от старости, то ли от того и другого вместе.

За деревом несколько южных каштанов в ряд. Жалкое, обмороженное зрелище. Их почки и почками-то сложно назвать: бежево-белые шишки, которые вдруг прорывает стебель цветоноса, жирный, мощный. А он в свое время вдруг распухнет неожиданно пышной легковесно-ажурной этажеркой белого цветка.

После каштановой аллейки Милан увидел первых сегодня горожан. Женщину и двухлетнюю девочку. Пластмассовая стрекоза катилась за девчонкой и хлопала прозрачными крыльями, блестевшими на солнце.

Через дорогу на углу торчало огромное старое здание. Мрачное, тянувшееся до самой набережной. Кирпичи в здании были от старости бордово-черными, а в некоторых местах поседели, наверное от плесени. Перед зданием стояло несколько старинных здоровенных пушек на деревянных лафетах. И вот в одной из них…

Почему Милану взбрело в голову сунуть руку в ствол одной из пушек? Той, что на углу.

Вчера он сидел на лафете этой пушки, продрогший от ветра и колючего дождика, то и дело принимавшегося моросить. Милан злился, мерз, но сидел. Они с отцом договорились тут встретиться.

Отец должен был вернуться с испытаний, проходивших в заливе. Инженер-кораблестроитель – работа совсем не пыльно-чертежная, надо же иногда смотреть, как работают твои чертежи на практике. Вот отец и смотрел. И задерживался на полтора часа. Или в испытаниях что-то не заладилось, или возвращению мешала погода. Ветер и волны оттаскивали корабль в море с упорством и жестокостью так, что движки работали на пределе, и корабль дрожал мелкой лихорадочной дрожью.

Милан поежился, представив себе дрожащий корабль, и перестал злиться на отца. Встал, походил вокруг пушки, попрыгал, согреваясь. В пасмурный день поверхность пушки была ледяная, а в жаркий раскалялась и обжигала ладони любопытных. Милан в поисках тепла решил попробовать, не сохраняется ли тепло в стволе пушки. Он сунул руку по локоть, и тут же в ладонь ему скользнула бумажка. Милан выдернул руку (в стволе было еще холоднее, чем на улице), а бумажку швырнул на землю. Он решил, что какой-то невежа засунул обертку из-под мороженого в ствол.

– Очень смешно. – Милан брезгливо отряхнул ладони.

Но бумажка, валявшаяся на земле, была похожа не на обертку, а скорее на записку – сложенный вдвое тетрадный лист в клеточку.

Милан аккуратно, кончиками пальцев, развернул его. Он ожидал увидеть нарисованный кукиш или еще что-нибудь в этом роде. Но увидел ровные строчки острого порывистого почерка. Милан сначала не разобрал ни слова и решил, что написано по-иностранному. Потом пригляделся.

«При-вет! На-ко-нец ты за-гля-нул в пуш-ку…» – по слогам прочел Милан и оглянулся.

Казалось, что за ним следят и обращаются не с листа бумаги, а подошли и шепчут в ухо. Но в нахмуренности и дождливой хмари дня нормальные люди не торчали на улице, и Милан никого не увидел. Только отец, сухощавый и долговязый, в мокром дождевике, вышагивал по дорожке парка. Парк начинался через дорогу от того места, где стояли пушки.

Милан торопливо сложил записку и сунул в карман.

– Привет! – Отец подмигнул. Веселый, свежий, будто и не болтался в море несколько суток. – Чего прячешь? Тайны мадридского двора?

– Тайны Арсенального переулка, – огрызнулся Милан, исподлобья глянув на отца. Тот улыбался, зажав в крупных белых зубах маленькую курительную трубку. Из нее струился табачный дымок, прибитый влажным от дождя воздухом. – Я тут торчу, мерзну, – ворчал Милан, – а ты сияющий!.. Дождь ведь все-таки.

– Ворчуну я тут кое-что купил. – Не переставая улыбаться, отец расстегнул плащ и достал из кителя плитку шоколада. – Но вот думаю, раз ты все время ворчишь, так и шоколад тебе невкусным покажется… Эй!

Отец не договорил, а Милан уже выхватил у него шоколадку и сунул в карман.

– Вот так! – Милан удовлетворенно похлопал себя по карману и тут же вспомнил о записке. Что же там дальше?

Дождь с ветром ударил со стороны залива с такой силой, что Милан с отцом поехали домой на автобусе.

У себя в комнате, дожевывая шоколадку, Милан прочел записку до конца.

«…Таких пушек по всей стране, в каждом городе тысячи. Представляешь, если бы они все разом выстрелили? Наверное, от такого залпа вздрогнула бы земля. Представляешь, если в другом городе кто-то подойдет к пушке, опустит туда записку, а в нашем городе, в нашей пушке эту записку найдем мы. Пушечная почта. Неслабо! Если захочешь написать мне, можешь принести записку в любой день на то же место, но не раньше десяти часов утра. Иначе не сработает».

Милан перечитал записку, пожал плечами и облизал пересохшие губы.

– Милан! – Отец заглянул в комнату, и Милан тут же спрятал записку. – Нет, все-таки тайны мадридского двора… – Отец улыбнулся. – Мама когда придет?

– У нее в ресторане свадьба. Это допоздна. Но она оставила тебе в холодильнике гору плошек и судочков со всякими вкусностями. Пап, я уйду ненадолго?

– Куртку надень, дождь еще идет. И свитер. – Отец никогда не приставал к нему с вопросами, куда и зачем он идет.

…Сегодня Милан хотел проверить, забрали его вчерашнюю записку или нет. А вдруг и ответ уже пришел?

Больше всего Милан боялся разочарования. И не того даже, что в ответ придет оскорбительная и насмешливая записка. А того, что никакого ответа не будет вовсе. Ведь бумага, не которой было написано послание, показалась Милану желтоватой, старой. Что, если записку писали лет десять назад и тот, кто писал, уже взрослый дядька? Такое вполне может быть, ведь даты на записке нет. Да и стволы пушек никто никогда не чистил. В стволы пушек, которые стоят у маяка, и вовсе вбиты деревянные пробки. В Арсенальном переулке такие же пробки, наверное, были. Кто-нибудь выдернул…

Милан не любил и не умел разочаровываться. Он считал, что в жизни всегда все можно делать набело, без черновиков, и, уж конечно, ничего не переписывать. Чтобы не делать ошибок, надо быть осторожным и все всегда продумывать. Он и записку осторожную написал.

«Привет! Если не шутишь, можем дружить и писать записки. Буду ждать твоего следующего послания. Может, ты призна́ешься, кто ты?»

Вчера Милан сунул эту записку в ствол пушки, перебежал через дорогу в парк и долго еще сидел под дождем на мокром железном заборчике. Подстерегал таинственного незнакомца. Весь вымок. Дома ему попало за это от матери, да и отец, который редко вмешивался в вопросы воспитания, погрозил Милану пальцем.

Но сегодня солнце сияло сердито, душило всех – и людей, и растения. Даже перед ветерком с залива встало полупрозрачным заслоном марева, изменчивого, сотканного из миллиона пылинок.

Чтобы не обжечься о край пушечного ствола, Милан не стал закатывать рукав ветровки. Записка лежала в углублении. Милан вытащил ее и улыбнулся – это была не его записка. Уже пришел ответ. Читать на ходу он не стал. Перебежал дорогу и, как и вчера, оседлал чугунный заборчик.

«Не пытайся меня выследить. Ничего не выйдет и станет неинтересно. Разве нет? – Милан машинально кивнул и, кусая губы, начал читать дальше. – Ты вымок под дождем, а что толку?..»

Милан поднял голову.

Двое кадетов из морского корпуса стояли у пушки. Ребятам было лет по тринадцать, на год больше, чем Милану. Один из кадетов весело похлопал по стволу пушки и рассмеялся. У него из-под бескозырки топорщился черный ежик волос, скуластое лицо было загорелое и дерзкое.

«Драчливый, наверное, – подумал Милан. – Но хорошо бы с таким дружить, и приятель у него вроде веселый. Вдруг этот чернявый и написал записку? Кадетский корпус тут ведь совсем рядом». Милан даже привстал с ограды, разглядывая кадетов.

На их тощих фигурах форма висела свободно, но в то же время лихо, по-настоящему, по-моряцки. Правда, мама Милана, шеф-повар дорогого ресторана, утверждала, что ничего лихого в кадетах нет, – обычные недокормленные худосочные пацаны, которым необходимо усиленное питание. И летом им надо не практиковаться в хождении по заливу на шлюпках, а ехать домой, где мамины пирожки, супы и каши.

Милан проводил взглядом кадетов, запоминая. Ему всегда казалось, что в этой форме они все на одно лицо. Он не хотел становиться таким, как они. Ни о морской форме, ни о морской службе Милан не мечтал.

Ему нравилась работа экскурсовода или лектора, когда рассказываешь о чем-нибудь непонятном для других, все тебя слушают, открыв рот, и поражаются твоему уму и красноречию. Милан очень ловко передразнивал противные монотонные голоса множества экскурсоводов, барражировавших по городу.

Экскурсоводы несколько раз пытались его поймать, но кроме умения пародировать мальчишка еще хорошо бегал. Туристы смеялись, Милан купался в лучах славы. Но однажды за этим занятием его застал отец. Под смешки туристов сын за ухо был отведен домой, поставлен в угол и уже сам вынужден был выслушать монотонную лекцию о том, что бывает с хулиганами, дрянными мальчишками, которые хотят быстрой, сиюминутной славы, вместо того чтобы корпеть над уроками и книгами. Милана обозвали демагогом и обещали взгреть как следует, если снова застанут за этим злокозненным занятием. Теперь, когда в игривом настроении Милан подкрадывался к группе туристов, он десять раз оглядывался и ни на минуту не терял бдительности в порыве ораторского вдохновения…

Парень снова уткнулся в записку.

«…В свое время мы сможем увидеться, а пока будет пушечная почта… Вчера шел дождь. А когда идет дождь, приходят самые интересные мысли. Вот почему, например, люди любят путешествия? Особенно рвутся на Северный и Южный полюс. Сколько путешественников погибло, прорываясь на север и юг. Это, по-моему, оттого, что, где бы мы ни находились на земном шарике, мы всегда будем на перепутье между востоком и западом, севером и югом».

Милан оторвался от записки, осмысливая прочитанное, удивляясь и соглашаясь. Невидящим взглядом он смотрел на поблескивающий за деревьями залив. И его тоже тянуло в дальние путешествия, манила неизвестность и возможность открытий. Пусть не открытие Америки или неизведанных земель, а открытие того, что он сам еще никогда не видел, например, джунглей, океана, огромных тропических бабочек и много чего еще. Увиденное по телевизору не производило впечатления «открытия».

«…И оттого, что мы все время на перепутье, появляется беспокойство и стремление к путешествиям, – читал дальше Милан. – Где бы мы ни были, мы как бы не у места, поэтому путешественники хотят достичь абсолюта – Северного или Южного полюса. Чтобы хоть там ощутить себя на конкретном месте. С востоком и западом это невозможно: шарик-то круглый, он приплюснут только на полюсах. Ни восток, ни запад по-настоящему недостижимы. Хотя и это условно».

На этом записка обрывалась. Милан покрутил ее в руках, выискивая продолжение. Но продолжение темы ожидалось, по-видимому, от него.

Судя по рассуждению, человек бредил путешествиями, морем, приключениями. Как раз такие желания присущи кадету морского корпуса.

Милан почесал лохматый затылок, достал карандаш и припасенный тетрадный лист. Он попытался сосредоточиться, но мимо по тропинке то и дело проходили туристы и гуляющие в солнечный день горожане. Скрипел мелкий гравий под их ногами, доносилась музыка из динамика и смех.

Проходившей мимо девчонке лет пяти Милан скривил жуткую рожу. Девчонка заревела, ее мамаша ринулась к Милану выяснять отношения, а он дал деру. Протиснулся через прутья забора и вылез на набережную. Тут рядом был причал военных кораблей. Эти стальные махины угадывались за деревьями по решетчатым антеннам локаторов. Сюда, за ограду, лазить запрещалось. Но матросы, охранявшие военный объект, стояли на контрольно-пропускном пункте метрах в пятистах от заборной лазейки и редко успевали догнать нарушителя. Правда, иногда их погоня завершалась успехом, особенно когда они устраивали засады. Жертвы уныло отшучивались на вопросы друзей о своей неудаче. А свидетели взахлеб, с холодком в животе, повествовали, что пойманных нарушителей матросы не водили к родителям, а на месте с наслаждением удачливого охотника лупили матросским ремнем с блестящей пряжкой.

Милан нервозно повел плечами, осмотрелся, нет ли матросской засады, и спустился к воде. Под каменным причалом его не должно было быть видно.

Разноцветные гранитные камешки, застывшие в бетонной стене, нагревались на солнце, их шероховатые бока было приятно трогать руками. Вода залива с мазутными разводами слабо плескалась о камни.

Покусав кончик карандаша, Милан почувствовал знакомый школьный вкус дерева и графита. Свежих мыслей это не прибавило, наоборот, навеяло сон. Милан сердито встрепенулся.

«Вот как можно писать незнакомому человеку? – подумал он. – Может, ему вовсе не интересны мои мысли. Может, он станет надо мной смеяться?»

Милан посмотрел на залив, на маленький туристический пароходик. Он то появлялся, то исчезал, теряясь в ярком свете.

«Я не знаю, кто ты, поэтому мне тяжело писать. – В памяти Милана возник чернявый кадет. – Но я догадываюсь. Тебе ведь скучно одному? У тебя нет друзей? Или они все надоели? У меня тоже так бывает. Лучше одному, чем с теми, кто раздражает. Кстати, и путешествовать интереснее одному. Многие великие путешественники совершали кругосветки в одиночку. Но мы могли бы путешествовать вдвоем. Взять лодку – и на ближайшие форты. Там, правда, говорят, гадюки водятся, но…»

– Ага! Попался! – раздался над головой Милана простуженный хрипатый голос.

Милан вскинулся и увидел над собой две румяные физиономии морячков, самодовольно-ликующие. Один из них уже снял тот самый легендарный матросский ремень и призывно покачивал им.

Не торопясь, спрятав записку поглубже в карман, Милан приветливо улыбнулся матросам, помахал им рукой и, недолго думая, сиганул в воду в одежде.

– Куда! – испуганно заорали матросы. – Утонешь! Вернись! Мы не тронем!

Надув щеки, напрягаясь под тяжестью намокшей одежды, Милан помотал головой и поплыл вдоль берега, чтобы выбраться там, где кончается забор. Плавал он хорошо, только холод сдавил тело и мазутный дух шибал в нос.

Выбрался Милан на каменистый берег далеко за забором. Несколько минут он лежал неподвижно, согреваясь под жарким солнечным потоком, лившимся как будто не только с неба, но и с залива, и от береговых камней. Потом он вытащил из кармана записку незнакомца и свое незаконченное послание и разложил их сушиться на горячих камнях. Уселся рядом, уперся руками в землю, откинул голову с налипшими на лоб волосами и рассмеялся.

Через полчаса солнечной просушки Милан поплелся домой, размышляя, как отстирать от мазутных пятен новенькую ветровку и где ее потом сушить.

Он открыл дверь своими ключами и наткнулся на изумленный взгляд отца.

– Па? А ты чего дома?

– Отгул взял. А вот ты чего?

– В залив упал, – ворчливо и, как всегда, независимо ответил Милан. Независимым, чуть раздраженным тоном удавалось врать почти правдоподобно.

– У корабельного пирса? В запретной зоне? – настороженно спросил отец.

– С чего ты взял?

– От тебя же мазутом пахнет. Милан, зачем ты врешь? Если тебя там поймают, неприятности ведь у меня будут. Ты хотя бы об этом подумай. А про испорченную одежду я и не говорю. Это мама с тобой разъяснительную работу проведет. – Отец покачал головой. – Как ты будешь жить, такой упрямый и скрытный?

– Просто я самостоятельный, а вам с мамой это, конечно, не нравится, – пожал плечами Милан, отлепляя от себя ветровку и футболку.

Отец снова покачал головой, но ничего не сказал и ушел к себе. Его кабинет был уставлен книгами, завален чертежами, свернутыми в трубки, прокурен, а пол был усеян огрызками искусанных карандашей.

Милан переоделся и с хмурым лицом уселся за стол дописывать послание. С отцом он не любил ссориться. Отец был ему интересен, говорил всегда неожиданные вещи и не сердился по мелочам, как мама или бабушка.

С таким настроением писать записочки, пусть и загадочному незнакомцу, Милану не хотелось. Он лег животом на стол и высунул голову в открытое окно.

Вдали, за деревьями, виднелся залив. Облака были разодраны на пушистые полосы ветром, задувшим с моря к вечеру. Милан опустил голову. Во дворе со своей собачкой пекинесом прогуливались бабушка с дедушкой из соседней квартиры. На бабушке ветер раздувал синий плащ. Дедушка был весь в белом – ветровка, брюки и даже ботинки белые. Бывший капитан дальнего плавания, он старался всегда выглядеть франтовато.

Шли они неторопливо, как и подобает их почтенному возрасту. Но и собачка шла не менее почтенно. По-старчески переваливаясь с боку на бок, она замыкала процессию. Когда дедушка и бабушка остановились, чтобы посмотреть, где там их собачка, пекинес тоже остановился с видом: «Кого ждем?» Потом он и вовсе сел на тротуар, вывалив язык, а затем лег. Бабушка с дедушкой стояли и разговаривали. Выглянуло солнце из-за переменчивых облаков. Пекинес медленно встал и, не теряя достоинства, переместился в тень, которую отбрасывала бабушка. И там он несколько фривольно разлегся.

Милан рассмеялся, сполз со стола и начал писать. Он описал сегодняшнее приключение в запретной зоне, хвастаясь совсем чуть-чуть своей ловкостью и смелостью.

«Вообще, вдвоем было бы веселее. Может, тебе пора объявиться? А может, ты и не человек? – Милан отгрыз порядочный кусочек карандаша и начал фантазировать. – Вдруг в пушках живут человечки, вроде гномов или домовых? Тогда, конечно, ты не можешь вылезти и познакомиться со мной. Такие гномы живут только в старых пушках и видят мир через круглое окошко ствола, как через иллюминатор. Скучно. Наверное, поэтому и письма пишут».

Милан перечитал написанное, поморщился и хотел зачеркнуть, представив, как будет веселиться над его фантазиями тот чернявый кадет. Перечитал снова.

– Ну и что? – Он хлопнул ладонью по столу. – Если он дурак, то пожалуйста.

Милан решительно сложил записку и воткнул в карман джинсов. Он выскочил в коридор, стал искать другие кроссовки, когда услышал из кабинета:

– Милан, ты куда?

– Я ненадолго.

– Нет уж… – Отец вышел с трубкой в зубах и пачкой документов в руке. – На сегодня водных процедур достаточно.

– Так я…

– Посиди дома, подумай, к чему может привести разгильдяйство и необдуманность поступков.

– Пап, но я по делу, – взмолился Милан.

– Я раньше не замечал за тобой глухоты. – Отец пожал плечами, скрылся в кабинете и оттуда добавил: – Надо показать тебя врачу.

Милан остался стоять в коридоре с кроссовками в руках.

Он мог уйти. Отец его не удерживал силой. Но что будет потом? Вдруг отец решит тогда, что сыну надо поразмышлять над своим поведением неделю-две, сидя дома, а то и все лето. Милан передернул плечами, с тревогой подумав: как же тогда пушечная почта? Если не отвечать день, еще куда ни шло. Но неделя-две… Незнакомец обидится, и начавшей было завязываться дружбе придет конец.

* * *

Солнечный свет ударил в окно комнаты Милана. Удар был такой сильный, будто солнце раздавило оконное стекло, и комната вмиг наполнилась жаром и пыльными вихрями.

Сон у Милана точно таким же солнечным нокаутом выбило из головы.

Вскочив и одевшись, Милан сунул в рот булку и, дожевывая по привычке на ходу, понесся знакомой тропинкой, блестящей в обрамлении росы. Было скользко, и Милан, сосредоточившись на том, чтобы не упасть, не заметил злополучного обломка фундаментной кладки.

Серый кот, выглянув из травяных дебрей, проводил удивленным взглядом пролетающего над землей мальчишку.

Лоб и переносица пострадали больше всего. Пошла кровь из ссадин, из носа. Милан, с пухлыми губами плаксивого ребенка, не плакал даже наедине с самим собой. Он покрутил головой и, хотя имел в кармане чистый носовой платок, как мальчик из интеллигентной семьи, стал тем не менее вытирать кровь пыльными листьями подорожника. Из носа течь перестало, а остатки крови и грязи Милан смыл в ближайшем ручейке.

В голове гудело. Ссадины жгло и дергало. Милан похромал дальше, хватаясь то за бок, то за локоть.

В пушечном стволе было тепло и чуть влажно от росы. И пусто. Не получив ответа, незнакомец не торопился писать новое послание. Милан опустил в углубление записку.

По улице проехал ранний желтый автобус, потянуло ветерком с залива. Чайка залетела в парк и с энтузиазмом тянула из мусорной урны что-то белое.

Милан уселся на скамейку. Он не собирался выслеживать пушечного гнома. У него просто болела ушибленная нога и звенело в голове. Да и просьбу гнома о том, что приходить к пушке надо только после десяти часов утра, Милан не выполнил.

На улице появились первые проснувшиеся. Прошли несколько моряков. Один очкарик с папкой под мышкой, пытаясь закурить, несколько раз уронил папку. Развеселившийся Милан узнал в нем одного из экскурсоводов. Заслышав смех и увидев за парковыми деревьями физиономию своего малолетнего недруга, очкарик снова уронил папку и прибавил шагу.

«Интересно… – Милан разлегся на скамейке, закинув ногу на ногу. – Кому нужен этот очкарик? Экскурсии он проводит скучно. Читает по бумажке. Девушки у него наверняка нет. Кому понадобится такой нескладный? Наверное, только родителям он и нужен. Да и то неизвестно, какие у него отношения с родителями. А я? Я кому-нибудь нужен, кроме родителей? Да и им… У них свои дела, своя жизнь, а я так, сбоку припека. Друзья? Они зовут меня гулять, потому что у меня хороший футбольный мяч. – Он потер лоб и зашипел, случайно коснувшись ссадины. – А мне кто-нибудь по-настоящему нужен?»

Милан несколько раз пожал плечами, окончательно заплутав в собственных рассуждениях. Он сел на скамейке, поглядел в сторону пушки и подскочил.

Те двое вчерашних кадетов опять стояли у пушки. Чернявый курил и воровато поглядывал по сторонам. Он облокотился о пушку, а ствол от взгляда Милана закрывала фигура второго кадета.

– Как нарочно, – прищурился Милан и помчался к пушке с веселым криком: – Попались!

Чернявый поперхнулся дымом, выбросил сигарету и от кашля покраснел.

– Ты чего? Оборзел?

– Это ведь ты записку писал? – наступал на него Милан.

– Пацан, иди отсюда, пока цел, – вмешался другой, тоже коротко стриженный, только рыжеватый. – Ничего мы не писали. Отвали.

Милан сунул руку в пушечный ствол. Записки не было.

– Отдай! – набычился Милан. – Это ведь ты ее взял. Если не ты писал, то она не для тебя. Отдай!

– Слушай, тебе же сказали: отвали! – разозлился чернявый. – Тебе уже накостыляли, еще хочешь?

Он принял ссадины на лбу у Милана за следы недавней драки.

– Отдай по-хорошему, – тихо сказал Милан.

Чернявый сильно толкнул его в грудь. Милан упал, ссадив до крови ладони. Он демонстративно и угрожающе слизнул кровь с пальцев и, скривив свою смазливую обманчиво-наивную физиономию, ринулся в атаку. Такую самоотверженную и агрессивную, что кадеты отступили. Рыжий уронил бескозырку от неожиданности и, подняв ее, отскочил на несколько метров.

– Славка, ну его, брось! – крикнул он другу издалека. – Оставь его! Видишь, ненормальный.

А Славка и не нападал, он пятился под градом ударов Милана, пытался закрыть грудь и живот от крепких кулаков. Дошел до края тротуара, оступился и упал прямо на дорогу, едва не угодив под машину. Он точно так же, как Милан, ссадил кожу на ладонях, порвал форменные штаны на заду, и, когда увидел это, у него из глаз вдруг брызнули мелкие злые и отчаянные слезы. Милан понял, что за порванные штаны в морском корпусе Славке влетит. Милан перестал махать кулаками и пропыхтел:

– Отдай записку!

– Да нет у меня никакой записки! – вытирая слезы рукавом, крикнул Славка. – Ты что, правда ненормальный? – Он покрутил пальцем у виска. – Тогда лечись!

Милан ему поверил.

– Чего ж ты сразу не мог сказать? Заладил: «Отвали, отвали!» Как будто по-человечески нельзя было ответить.

– Что за записка? Любовная, что ли? – Слезы у Славки высохли, а любопытство взяло верх.

– Нет. Это тайна.

Милан развернулся и пошел домой, оставив кадетов в изумлении стоять у загадочной пушки.

Дома Милана поджидал отец.

– У тебя что, снова отгул? – обреченно спросил Милан.

– А у тебя, судя по лицу, крушение «Титаника»?

Отец взял его за плечи и подвел к зеркалу. Переносица распухла и посинела, а вдоль носа остались неотмытые кровавые полосы.

– Я упал в лесу. За фундамент запнулся, – честно признался Милан, умолчав о драке.

– Что же ты все время врешь?.. – вздохнул отец.

– Почему, когда я не вру, ты не веришь? – возмутился сын.

– Значит, вчера ты врал?

– Вчера врал, – покорно согласился Милан. – Так ведь в наказание я вчера и гулять не ходил. А?

– Хитер ты, братец! – рассмеялся отец. – А зачем ты через лес ходишь? Там не то что за фундамент можно запнуться, там и в подвалы провалишься, опомниться не успеешь. Никто не найдет, а сам не выберешься. Умрешь от голода и жажды. Не смей туда ходить!

– Это что же?.. – У Милана загорелись глаза. – Там остались старинные подвалы?

– Если ты мне сейчас не пообещаешь, что никогда туда не полезешь, ты из дома у меня все лето не выйдешь, – спохватился отец. – Слышишь?

– Знаешь, я что-то глуховат стал. Может, мне и правда к врачу сходить?

– Милан, я не шучу! – В голосе отца появились железобетонные нотки, которых сын справедливо опасался.

– Конечно, никуда я не полезу, и вовсе не потому, что испугался какого-то там наказания. – Милан напустил в голос пренебрежения. – Я что же, по-твоему, сумасшедший – в неизвестные подвалы соваться? Вот если бы с тобой вместе…

– Ты не перестаешь меня удивлять. Как ты себе представляешь меня – почтенного мужа, отца семейства – в грязных замшелых катакомбах, где бегают крысы и всякие другие существа?

– Само собой, в парадной форме и с твоей любимой трубочкой ты там не будешь смотреться. А вот в спортивном костюме очень даже.

Отец растерянно развел руками.

– Ну я не знаю… Это безумие. – Он прошелся по комнате. – Разве что в выходные…

Милан подскочил, захлопал в ладоши и тут же, ударив по ссадинам на ладонях, запричитал:

– Ой, ой!

– Вот тебе и «ой». Идем мазать твои раны.

– Па, а что это твое начальство так расщедрилось? Два отгула? – Милан стоически терпел промывание ссадин перекисью водорода и даже ухитрялся разговаривать.

– Ты помнишь, я позавчера задержался? На входе в залив мы чуть не потонули. С грехом пополам до берега дотарахтели. А чтобы перепуганные инженеры пришли в себя, им дали по два отгула. – Отец подмигнул. – Ты только маме не говори.