Текст книги "Поименное. Незабытые лица (сборник)"

Хелена Целминя. «Военный конь»

Прилетела в Таллинн. Крошечный уютный аэропорт. Встречали меня с гиацинтами, ведь весна! Поехали в новый институт энергетики и управления, где милейший директор по имени Ханон ждал с горячим чаем, разными эстонскими коржиками, а также с полной аудиторией (и молодежь была!) зрителей. Все было очень сердечно (и техника не подвела, фильм посмотрели). Особенно симпатичен сам директор, которому надписала книжку и который, представляя меня, упомянул, что, мол, прабабушка-то моя Амалия Карловна была родом из Ревеля! Я говорила и о нобелевских днях, и о дружной травле БЛ собратьями-писателями. Тут Елена Скульская, дочь члена бывшего ССП, автор и повестей, и романов (кстати, сколько русскоязычных книг выходит в Эстонии! А ежемесячный журнал «Таллинн», где много интересного, а художественные альманахи на русском, а ежедневные газеты! Нет, Литве далеко…), сделала уточнение: ее отец, тогда член правления писательского союза, отказался голосовать за исключение Пастернака. Хорошо, что хоть сейчас я об этом узнала, через полвека.

Ирина Емельянова и Хелена Целминя. Таллинн, 2007

Приехали в гостиницу, вернее элегантный residence в центре старого города, рядом с ратушной площадью, где 50 лет назад ночевали мы с моей любимой учительницей Инессой в «Доме учителя», подружились с мальчиком-костеляном Эйве Мяэльтом (а теперь он известный на всю страну мастер стекла), он и водил нас по разным рампарам и Толстым Маргаритам. Может, он тоже завтра придет на мой вечер? И спросит: «А где тфой учитель?»

В гостинице меня уже ждала Хелена. «Встреча века».

Она приехала из Риги на автобусе. Как мы обрадовались встрече, чуть не плакали. Она все такая же, а ведь скоро 80! Да, «нестандартная», бабка была права. Про нее, про ее фантастическую жизнь просто необходимо снять фильм. В мордовский лагерь она приехала летом 62 года, мы общались мало. Но она подружилась с мамой, а потом стала частым нашим гостем в Москве, да и я у нее в Риге бывала не раз. Заключенных тогда привозили редко, ее приезд стал событием – с модной прической, маникюром, этакая жар-птица среди тусклого женского контингента, в основном верующих-сектанток и прибалтийских партизанок. Статья – 58–10, но я подумала, что просто у органов был «недобор» латышей, а ведь у них план, отчеты пишут, вот и взяли либеральную художницу… И дело ее было пустяковое – при обыске нашли переписку с каким-то шведом, американские журналы, а вышли на нее, разумеется, по доносу, ведь независимостью суждений она отличалась всю жизнь. В 1946 году в «освобожденной» Латвии была репрессирована ее семья, она в одиночку пробивала себе дорогу в жизни. Работала она в «Максле», художественном комбинате, кроме транзисторов поставляла Латвия на рынки СССР и всякие подарочные изделия, сувениры. Хелена все умела – например, вырезала из янтаря вид ночной Риги и преподнесла на концерте Эллингтону, она обожала джаз, за что даже удостоилась чаепития с маэстро.

Даже на полевые работы она ходила с маникюром. Впрочем, от полевых работ ее скоро освободили: она профессионально рисовала, хотя была, в сущности, самоучкой (ее картины теперь в музее оккупации в Риге, я их видела), в стиле гиперреализма, и на нее посыпались заказы. На джипах, а то и на телегах привозили ей холсты, пуды краски, и зоны Мордовии скоро украсились гигантскими агитплакатами: старушка в платочке обнимает березку, рядом мальчик тянет ручки – «Мама, вернись!» Лагерное начальство (а зон-то было около 20!) заказывало свои портреты, одним словом, станок художницы не простаивал. Все-таки это были не сталинские лагеря, так что и краски, и кисти у нее были. Однажды рисовала во время обеденного перерыва на поле красивый мордовский пейзаж (я тоже в свое время им налюбовалась, «страной березового ситца»), конвойный сообщил начальнику лагеря, что заключенная Целминя «снимала план местности для передачи ЦРУ». Однако начальник разобрался: «Это просто русский пейзаж! Нет никаких объектов!» Отсидела она от звонка до звонка, все 4 года. Рисовала соседок по бараку, лагерный быт – «поверки», «шмоны», бани… По-моему, очень здорово.

В своей родной Риге долго мыкалась без жилья, без работы. Но в «Максле» о ней не забыли – она на глаз, от руки рисовала всякие схемы и диаграммы со снайперской точностью, и ее пригласили оформлять павильон «Металлургия» на ВДНХ. Вот тогда она и приезжала к нам в Москву – всегда яркая, эффектная, в самодельных фантастических шляпах, полная жизни и энергии. Да вот и сегодня я получила от нее письмо, сохраняю орфографию: «Я всегда жизнерадостная, очень занята, вечно у меня 1000 делов… купила гипюр серебристого цвета 4 метра… цветы размером 30–35 сантиметров. Дома в 16.00 выкроила, пошила платье до земли с длинными рукавами, в 20.00 оно было готово… Все кругом жалуются. Когда в лифте или у подъезда встречаю других людей, они удивляются в том, что я никогда не жалуюсь. И представь себе, я это внушила себе и в этом верю…»

Вернулся из лагеря, отсидев 10 лет, Витя Калныньш. Арестовали его, кажется, еще студентом библиотечного института. Хелена вышла за него замуж, взяла под свое покровительство. Он был мало приспособлен к быту, к жизни на воле, 10 лет все-таки в зоне! К тому же выпивал. Помыкавшись в советской Латвии, они уехали в Америку. Таков был ее маршрут: РИГА – ПОТЬМА – НЬЮ-ЙОРК. Там у Хелены началась борьба за существование, ведь все упало на нее! Открыла пансион, сама готовила, убирала, стирала, гоняла на машине за продуктами. Пансион прогорел, кончила курсы зубных техников, устроилась в кабинет к дантисту… Но главное – разъезжала с лекциями, клеймила советский режим, боролась за независимость Прибалтики. На каком-то агитационном пароходе подплывала даже к родным балтийским берегам, из громкоговорителя обращалась к порабощенным согражданам. Написала (по-английски) книгу о своем четырехлетнем заключении (Women in soviet prison), сама проиллюстрировала. Книга нынче издана и по-латышски, а по-русски до сих пор нет, хотя, по-моему, это одна из лучших книг о лагерях 60-х годов. В эти годы было у нее немало персональных выставок – в Швеции, Германии, Франции, в разных городах Америки – Чикаго, Кливленде, Детройте, в галереях Вашингтона и Нью-Йорка.

Распался Союз, и они вернулись в Латвию. Разъезжая со своими лекциями за рубежом, Хелена познакомилась с Вайрой Вике-Фрейберга, будущим президентом Латвии. Когда проходили первые выборы в свободный сейм, она даже организовала свою партию, что-то вроде «Партия экономической свободы», но не набрала голосов. Зато стала настоящей медиазвездой – и на ТВ, и в прессе одно время ее имя было очень популярно. Иначе сложилась судьба Виктора.

Он не вписался в новую жизнь. Его судьба – это как раз тот случай, когда «отцы ели зеленый виноград, а у детей оскомина». Он ведь рос в Москве, потомок не то латышских стрелков, не то первых чекистов, репрессированных в свое время, разумеется. Был страстным книгочеем, библиофилом, комнатным мальчиком, типичным диссидентом 60-х. Лагерь и эмиграция его сломали. Впадал в депрессию, пил. Хелена героически боролась за него, но однажды, оставшись в доме один, он покончил с собой. Хелена написала о нем книгу «Узник совести», имевшую большой успех. А сейчас заканчивает книгу и о своей жизни, есть что вспомнить: «Было так» называется. «Я – военный конь», – сказала о себе.

Таллинн. Русский театр Эстонии.

Здание замечательное, в отличном состоянии, ежедневные спектакли. Построен в 1928 году. Интерьеры в стиле art-deco, год назад проведена очень культурная реставрация. (Про этот театр, а также про изрядное количество русскоязычной прессы в крохотной Эстонии, в Москве не знают. А вот про перенесенный памятник советскому солдату надо было вопить!)

Мы с Хеленой выступали в небольшом камерном зале, голубом. Техника, увы, подкачала, фильм не показали, покажут завтра для желающих. Народу было немало, кто-то даже из Тарту специально приехал. Понравилось, как Хелена рассказывала о маме, взгляд с непривычной стороны, точный, «без романтизма». Приехав в зону, она через некоторое время узнала, что в другом бараке находится «пастерначка», отбывает второй срок «за валюту», бывалая зечка. Пошла познакомиться, и увидела… «на нарах сидела леди, совершенно неподходящая для этой обстановки, как будто она не шестой год тянет, и голос, и улыбка, и книжки вокруг, и неумелость, никакой «бывалости»… И это среди мата, грубости, воровства, там ведь всякие заключенные были. 60 человек в бараке. Я была поражена». «А в цеху… Шили солдатское белье. Ивинская пришивала пуговицы к кальсонам: надо было попасть иголкой несколько раз в четыре дырочки, а потом обрезать нитки. А это ведь конвейер, надо успеть! И я подсчитала, сколько пуговиц пришила Ольга Всеволодовна за свой срок к солдатскому белью, и сколько километров она обрезала ниток…»

После выступления слушатели меня окружили: учительница Вики была, кое-кто из Тарту приехал, юная девушка с папой (второй раз уже пришла), потом смотрю – знакомое лицо! Сорок лет прошло, а узнаваем! Мой соученик по Литинституту Матс Траат, он был в семинаре Ошанина, поэт. А теперь чуть ли ни самый известный в Эстонии писатель, сценарист, драматург, адепт свободного стиха… (жаль, не перейти языковый барьер!). Так же улыбчив, румян, приветлив, долговяз, как был. (Он как раз из тех эстонцев, о которых писал Солженицын – «всяких зеков видал, а плохих эстонцев не встречал!») Я говорю: «Так-так! Помню вас на семинаре Ошанина!» Он в долгу не остался: «А я вас – на семинаре Зелинского!» Подарил свою книжечку. С милым эстонским акцентом, но прекрасно по-русски, с юмором, все сетовал, что нынче поэзия не кормит, и занялся он – пчеловодством!! Подарил большую банку своего меда и инструкцию (не в стихах!), от чего какой мед целебен. Вот это профессия для поэта-авангардиста! Звал на свою пасеку.

На другой день вместе с Галей Балашовой, которая и была душой моей поездки, проводили Хелену на автобус. Верный друг, «военный конь»! Пусть долго-долго у нее будут длинные платья с огромными цветами и восхищенные взгляды соперниц. «Вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей!»

Опубликовано в журнале «Таллинн», 2014

Четверо на качелях. «Рожденные в года глухие»

Фотография 1955 (или 56?) года. Мы сидим на перилах мостика, перекинутого через знаменитый самаринский пруд, это не качели, но впечатление, что сейчас полетим, взметнемся ввысь, кто куда – в разные стороны… И нас не четверо, а пятеро, но крайний слева исчез из нашей жизни, это просто классический «сосед по даче» Эдик, летний приятель по велосипедным прогулкам, катаньям на лодке и игре в карты на берегу, он не считается. А мы – это Сережа Неклюдов (тогда Сережка), мой брат Митя, Толя Ромов (тогда Толька), и я, веселая, беззаботная девчонка. Мне 17 лет, Мите и Сереже по 14, Толя старше, ему уже 20. У нас за спиной Измалково, подмосковная деревушка, где снимали на лето «дачи»: наша семья и Сережка с Ольгой Сергеевной одну избу на всех (мама сняла себе комнатушку отдельно, у знаменитого Кузьмича, куда приходил Б. Л. Пастернак), Толя с матерью – совершенную развалюху, но романтичную, с открытой верандой в старом саду; по другим деревенским домикам были разбросаны мамины приятели – вернувшийся из лагеря Кирилл Зданевич, кузина Мила, драматург Анучина, мама называла это поселение своей «вороньей слободкой», бегали друг к другу в гости, страсти кипели нешуточные. Именно сюда приезжал иногда Варлам Шаламов, ночевал, вечерами читали стихи на берегу пруда, комары заедали, жгли костры…

А над нами плывут облака, наше романтическое будущее, кто его тогда себе ясно представлял? Мои облака через пять лет заведут меня далеко, как в песне Галича:

 
Облака плывут в Абакан,
Высоко плывут, как в кино…
 

Именно на трассу Абакан-Тайшет попала я в 1961 году в «политический» лагерь. Но это рассказ не обо мне.

Мой брат. 14 лет, восьмой класс, но в голове только море, Мурма́нск, «Капитаны» Гумилева. «Или бунт на борту обнаружив!!» – кричит он в раздражении, устав от бабушкиных нотаций, что надо кончать школу и получать аттестат. Он в тельняшке, «тельнике», подаренном другом Венькой, настоящим капитаном, сбившим эту подростковую голову с пути. И на этой голове – капитанская фуражка, самодельная, ибо настоящую моряцкую форму не достать, она продается в Военторге за бешеные деньги и только морякам. Митя готовил свою шапку сам: на кухне в кастрюле долго кипятилась солдатская фуражка (с оторванным козырьком), чтобы стала мягкой и маленькой, потом в нее впихивался (чтобы был коротким) козырек. «Тельник» он тоже стирал сам, никому не доверял, превратил его в тряпку, которой однажды баба Поля вымыла пол, а потом выбросила в помойку. Разразился невероятный скандал. Бедная баба Поля полночи копалась на заднем дворе в помойных контейнерах, нашла-таки «тельник», вину искупила, сшила по кусочкам. Беда была с «клешами» – вставлял клинья сам, чтобы были «полуметровые», сидело это изделие на его худенькой подростковой фигурке криво-косо, не «ласкало взор», как в любимой песне.

 
И клеши новые
Полуметровые
Ласкают взор!
 

Бабушкины нотации не помогли, в этом же году он бросил школу (получив справку «прослушал курс восьмого класса»), отправился в Мурманск, по знакомству (ему было только 14 лет, не брали, помог тот же Венька) устроился юнгой на корабль. Мечта сбылась, там он увидел суровые северные облака, из них сыпался колючий снег, палуба покрывалась ледяной коркой (он должен был «драить»), в кубрике, где он мыл посуду, не было горячей воды, он заболел. Одним словом, довольно скоро мы получили телеграмму: «Вышли триста дорогу Митя». Этот мурманский бросок был первым из его бесчисленных эскапад, он дал БЛ повод написать Мите ко дню рождения на подаренном офорте: «Мите Виноградову, опрометчивому и одаренному молодому человеку, с пожеланием, чтобы его крутой и обрывистый юношеский путь выровнялся и стал легче…». Увы, путь Мити не стал легче. Кручи и обрывы поджидали его на каждом повороте. Но сейчас, на этой фотографии, он в «тельнике», самодельной фуражке, «клешах», весело и наивно смотрит в свою путаную даль.

А рядом с морским волком Митькой приткнулось полудитя, пухлые детские губки, мохнатые ресницы, сонно смотрит в свое еще совсем неясное научное будущее Сережка, Сергей Юрьевич Неклюдов, ставший выдающимся ученым, автор 350 работ по фольклору, переведенных на 13 языков! Он тянулся к Митьке, к его взрослой компании, где уже были и выпивки, и девочки, и побеги из дома. Митька был старше его на три дня, но казался настоящим «мужиком», примером. За короткую верхнюю губу и смешной носик мы прозвали Сережку Зайцем, Зайчиком, и это прозвище сохранилось надолго. «Зайцы моей души» – называла я их союз с Валей, его женой. Митя Сережку в свою компанию принимал, но будущее его определил рано: «Заяц у нас Канта читает. В науке от нас – Заяц». Сережка был комнатный мальчик, часто болел, «не гулял во дворе», весь в книгах, стихах, вел дневник. Кто из нас не помнит его детской поэмы «Агасфер»? Производила колоссальное впечатление. В поэме Сережки Агасфер не просто отталкивал Христа, не дав ему прислонить крест к своему дому, а произносил роковые слова: «Мы все несем кресты свои…». В каком-то смысле напророчил. Сережка обожал животных, подбирал брошенных котят. Когда мечтали о будущем, кто кем станет, Заяц задумчиво говорил: «А если у меня будет много денег, я устрою приют для больных котов…».

Наши мамы были подругами, даже сыновей родили почти в один день. И конечно, обе мечтали нас поженить. Но в подростковом возрасте 3 года – огромная разница, я всегда (и до сих пор!) относилась к Сереже как к малышу, у меня были совсем другие предпочтения: роскошные велосипедисты, лихо берущие спуск к Баковке и элегантно тормозящие у наших мостков…

Меня больше тянуло к его маме, Ольге Сергеевне Неклюдовой, человеку яркому, «нестандартному» (так говорила о ней бабушка), остроязычному. Она была писателем, членом союза, в свое время ее повесть, напечатанная в «Новом мире» – «Я буду жить» – имела большой успех. Когда по вечерам играли в буриме, она лучше всех рифмовала, да и в «чепухе» по остроте сюжетов нас переигрывала. К тому же она была учительницей в старших классах и к ней приезжали повзрослевшие ученики, с которыми мне было интересно. Я была под ее влиянием, мама ревновала: «Иди, иди к своей “теще”, опять будете судачить на крыльце!» О.С. читала мне отрывки из своей автобиографической повести «Ветер срывает вывески», которую даже в эти оттепельные времена отказывались печатать, я ей – свои «сказки» и стихи. (Кстати, именно она дала мне рекомендацию для поступления в Литературный институт.) Ее критика всегда была толковой, нелицеприятной, даже злой («А чего же ты ждала? Ведь Лелька – колючка!» – говорила мама. Увы, эти дамы до старости сохранили вульгарную форму обращения – Люська, Лелька, Женька…). Мы действительно судачили на их крылечке до глубокой ночи. У нее был мистический дар – она научила меня разгадывать сны, гадать на картах, разбираться в приметах. Подражая ей, я даже пробовала курить – затягивалась «Беломором», кашляла, потом не могла заснуть.

Героем наших разговоров (да и вообще этого измалковского лета) часто бывал Шаламов. Он приезжал по субботам, ночевал на веранде у О.С. Прямо скажем, он, мученик Колымы, не был обделен женским вниманием, но тянуло его на верандочку к О.С., и она, как знак особого расположения дала ему почитать свой «Ветер» – роман, в котором откровенно описывались непростые перипетии ее женской жизни.

Суббота. Он должен скоро приехать. Мы сидим на крыльце и раскладываем карты. «Ой, – говорит О.С., – Ирка, смотри, на пороге – удар от короля!» Я, неисправимый оптимист (в маму), горячо возражала: «Да нет, просто карты склеились, смотрите, внизу десятка червей!» Смешивали карты, раскладывали снова. «Ну вот, теперь на пороге – нечаянная радость!» Так оно и оказалось: роман Варламу понравился, он написал восторженное письмо, где говорилось что-то об «аристократии духа». Довольно скоро они поженились, В.Т. переехал в их московское жилье – две комнаты на Хорошевском шоссе в коммуналке, одну из которых разделили перегородкой на два купе: ему и Сереже. Но это другая история.

Однажды все взрослые уехали с дачи и оставили нас с Сережей вдвоем. Не оставили нам никакой еды, уже готовился переезд в город, вещи были упакованы. Сережка сказал, что мы будем варить суп из всего, что есть в доме, по одной ложке каждого найденного продукта. Он долго возился с керосинкой, скоблил кастрюлю, методично отмерял по ложке найденное – лапшу, гречку, муку, пшено. На керосинке все варится очень медленно, и мы успели о многом переговорить. Будущий замечательный исследователь народных сказаний делился со мной недоумением, какой странный выбор, оказывается, должен сделать герой былины на распутье: прямо пойти – убиту быть, направо – женату, налево – богату… Надуманность этой альтернативы Сережка доказал своей жизнью – и прямо пошел, и женился счастливо, и не нищий.

К вечеру суп был готов и, как ни странно, оказался вполне съедобен.

Крайний справа парень, которого я нежно обнимаю, с взвихренными кудрями, добродушно-простоватой улыбкой – Толя Ромов, Анатолий Сергеевич Ромов, который жил со своей матерью в даче-развалюхе. Он был старше нас, окончил ленинградскую «мореходку», поплавал, а теперь поступал вместе со мной в Литинститут. Не помню, по какой цепочке попала Нина Игнатьевна Бам, его мать, в нашу «воронью слободку». Кажется, через Кирилла Зданевича, с которым дружила еще с юности, а Кирилла привел в наш дом Костя Богатырев, бывший с ним в одном лагере (не пионерском!), а Костю прислал Б.Л. Н.И., высокая, худая, смешная, с низким басистым голосом, в огромных очках, полная, однако, своеобразного обаяния, подрабатывала литконсультантом при союзе писателей. Денег в этой семье никогда не было, но следы прошлой утонченной жизни чувствовались. У Н.И. было бурное прошлое. Она, по словам Н. И. Харджиева, была «последняя богемка», дружила с обэриутами (пьеса Хармса «Елизавета Бам» навеяна этой дружбой), ее рисовали и Любовь Попова, и Крученых, и Татлин. Нам она была известна как литературный обработчик воспоминаний Анны Сергеевны Алилуевой, сестры Надежды, за которые последняя и была отправлена Сталиным в одиночное заключение на 10 лет. Н.И. дружила с Алилуевыми, однажды даже меня взяла с собой в «дом на набережной». Толька славился как неотразимый дон-жуан. Женился неоднократно, когда очередная жена уходила, Н.И. говорила, вздыхая: «Не каждая женщина способна стать подругой большого поэта!» Он писал стихи, тексты для песен, детективы (по его сценариям было поставлено 10 фильмов, например «Развязка», «Выстрел без предупреждения» и пр.), приняли его в семинар Светлова.

Как-то во дворике Литинститута ухаживавший за мной «поэт из народа» В. Фирсов поверил мне свои сомнения: «Слушай, ты с Толькой дружишь… Его же приняли как простого парня, моряка, а он вообще еврей… И мать у него писательница. Надул».

Все мы четверо, присевшие на перила мостика, были безотцовщиной. Нас воспитывали матери. Отец Сережи, Юрий Николаевич Либединский, оставил семью вскоре после рождения сына. Мой отец повесился. Митин умер в начале войны. Что же касается Толи…

Ни его манеры, ни простодушная ухмылка, ни стиль ухаживания – ничто не говорило о том, что его отец – изысканнейший парижанин, приятель Бретона и дадаистов, автор блестящих исследований по французскому авангарду, издатель и журналист Serge Romoff, неосмотрительно вернувшийся в СССР в 1929 году. Один из лучших переводчиков Поля Валери. Валери и наш Толька? В голове не укладывалось. «Вечера с господином Тэстом» и «Развязка»? Н.И. рассказывала скупо: «В 1936 арестовали. Пытали. В 1938 Берия выпустил. Вернулся совершенно разбитым человеком. Скоро умер».

Но недаром Н. И. Харджиев называл Нину Игнатьевну «последней богемкой». Толино происхождение оказалось еще более загадочным.

Он как-то рассказал, что когда ему было 14 лет, мама привела его в квартиру на Верхней Масловке, где в запущенной комнате на большой кровати лежал больной старый человек, и из их разговора он понял, что это был его отец. Но не всегда подростка (в отличие от «Подростка») волнует отцовство – жизнь катится вперед, мореходка, девочки, Ромов – не Ромов, какая разница… Незадолго до смерти Н.И. все-таки приоткрыла сыну тайну его рождения: его отцом был Николай Евграфович Татлин, это он больной лежал на кровати в коммуналке на Масловке, когда она привела к нему сына – показать перед смертью. В 1935 году Татлин ожидал ареста. И он попросил своего друга Ромова записать ребенка на свое имя, чтобы тот не стал ЧСИРом. Однако судьба сыграла злую шутку – арестован был именно Ромов. Вот вам и «Башня Третьего Интернационала» со всеми ее ступеньками…

Сейчас Анатолий Сергеевич Ромов живет в США. В одной из своих публикаций он скромно написал: «Может, стоит чуть приглушить бодрый тон воспоминаний о сталинском времени? Он звучит кощунственно». И приводит стихи Ахмадулиной:

 
Говорят, Мандельштам любил пирожные.
Я рада узнать об этом.
Но дышать – не хочу. Да и не надо.
 

Как известно,

 
рожденные в года глухие
пути не помнят своего…
 

И это, наверное, хорошо. Мы весело взлетали на качелях, не задумываясь о судьбе наших отцов. Но сейчас иногда берет оторопь – что это за морок такой, эта страна Россия?

Публикуется впервые