Текст книги "Камасутра. Короткие рассказы о любви (сборник)"

Ночь принадлежит мне

С моря ветер принес холод. Против него не помогала даже куртка. Из спальни вынесли мебель, забыв снять занавеску. Будто фата на несостоявшейся свадьбе, развевалась светлая ткань на ветру. Долгое время был слышен лишь стон и тихий шелест. С моря пришел холод и когда-то уютный дом стал отчужденным и неродным.

Несколько дней назад я шла в последний раз по этим комнатам, из которых уже вынесли мебель. Дачу давно продали, но новые хозяева, прежде чем заселиться, разрешили мне пройтись в последний раз и попрощаться. Я и прощалась. Я помнила каждую черточку на стене, каждую трещинку пола, могла описать любой день по часам, прожитый здесь. Но дача мне никогда не принадлежала. Она была собственностью родителей моего мужа. Перед отъездом ее продали, как и квартиру в городе. Я вернулась домой. За несколько дней до отъезда в семье своего мужа я стала чужой.

Может, маленькая странность, но на день прощания я заказала портнихе новое, ужасно дорогое платье. Лопни, но держи фасон… Мне нравилась Одесса, но вот однажды пришел день, и я осталась только с ней. Одна. Еще осталось одиночество. Несказанное и смешное. Оно входило ко мне так, будто давно жило в моем доме, днем прячась в штукатурке растрескавшихся панелей, а поздней ночью, совершая запоздалый рейд на затихшую жилплощадь. Оно было повсюду: в фотографиях на стене, в обивке дивана, почерневших от времени обоях, в посуде из буфета, в потолке, покрытом трещинами от нехватки денег на ремонт, в моих платьях. Стоило остановиться посреди комнаты с вытянутыми руками, и сжатые пальцы касались вечность. Странное чувство стало чем-то вроде домашнего животного – оно находилось в карманах халата и даже в закипевшем чайнике на кухне. Мы подружились. Все-таки двое – уже лучше. Я и одиночество. Больше у меня никого не было.

Это не значит, что никто не звонил и никто не приходил. В день прощания телефон с утра до вечера надрывался от крика, а дверь квартиры сотрясалась от постоянных открытий и закрытий: толпы друзей, знакомых, знакомых друзей затаптывали давно не мытый пол. Главное событие недели принесло мне что-то вроде славы. Я постоянно варила кофе и делала бутерброды – на большее не хватало ни времени, ни сил, и улыбалась. Улыбалась, как проклятая, всем. Я даже накрасила губы. Правда, делала это долго. Руки дрожали и губы не хотели складываться в улыбку. Мой муж уезжал в Израиль. Навсегда. Что уж тут…

Слишком много было гостей. Нас не оставляли наедине. Я ненавижу прощания. Мы не прощались. Муж мой ходил за мной хвостиком и пытался заговорить. Ночью, накануне, я очень долго думала, что сказать, потом решила, что сказать-то нечего. Фактически, он даже не муж. Мы в разводе. Он уезжает, я остаюсь. Детей нет. Что нас связывает? Разве только… Разве только глаза… Чужие глаза ранее любимого человека.

Любимого и единственного человека. Сказка закончилась в один день. Меня поставила в известность свекровь.

– Знаешь, лапочка, мы уезжаем.

– Кто это мы?

– Как, ну все! Ты с мужем, мы и т. д.

– Я не поеду.

– Ну знаешь, дорогая, это несерьезно.

И начались уговоры. Уговаривали меня все. Самым страшным козырем стал язык. Я ведь знала английский в совершенстве. «Тебе сам Бог велит ехать из этой проклятой страны!» – это был самый мягкий их довод. Бог… В ящике моего письменного стола лежала маленькая иконка в серебряной оправе, доставшаяся мне в наследство от бабушки. Я не выставляла ее напоказ. Лицо Бога было темным. Суровое, красивое лицо. В первое время мне приходилось тяжело. Днем я защищалась. Ночью я хватала эту иконку и кричала:» Ты, справедливый и милосердный! Я-то чем виновата?! Я люблю его Господи! Сохрани!» Бог смотрел на меня осуждающе и прямо. Вскоре я перестала его звать. Стали чужими улицы, дома. Каждый день я с утра ловила раньше родной взгляд с вечным вопросом:» Это неправда, да? Они всё врут! Ты не уезжаешь. Ты же не можешь вот так…» Его глаза опускались вниз и он стал меня избегать. Так я перестала быть любимой. Каждый день я шла по городу и твердила:” Ладно. Допустим, я уеду. Что дальше?» То, что дальше, казалось мне темным и страшным. И в душе моей внутренний голос твердил, что никогда я не уеду. Никогда. И, собственно, никуда.

А потом привыкла к мысли. Самолет улетел на следующий день. Я прижалась к решетке в аэропорту. Какой-то мужчина подошел ко мне и спросил с явным кавказским акцентом: «Кого встречаешь, красавица?» Я обернулась. Посмотрев в мои глаза, он отступил, прошептал:” Простите”. И быстро удалился прочь. Я усмехнулась:” Людей пугаешь, чучело”. И села в подъехавший автобус. Только бутылки из-под шампанского. Забытое в спешке одеяло, пустой флакон из-под французского одеколона. Ночь. И всё. Всё, прощай. Хватит. Всё кончено. Никто не имеет права держать…” Я больше не твоя, отпусти…”. Что же это такое? Кто же я? Одинокая женщина. Я – одинокая! Как смешно! Нет, это просто не может быть правдой! Я не хочу! Я не…

И мы поддерживали друг друга. Мы гуляли по городу, сидели на скамейках бульвара. Иногда позволяли себе мороженое. Посещали знакомых. Тратили деньги, которые мне оставили. Мы стали самой модной и красивой парой. Мы… Я и одиночество. Два самых близких, родственных существа. Мы ждали звонка, письма, возвращения. Чего только не ждали. Но не было ни того, ни другого, ни третьего. И с каждым днем все сужалось липкое ощущение безысходности и тоски. Так мечешься между четырех стен, зовешь, кричишь, просишь кого-то помочь. А толпы людей проходят мимо, отпуская на ходу заученные улыбки. И тогда опускается ночь. звуки ее наполняют твое сердце новой тоской. Ночью чувства сильнее. Ты одна в мире, одна во вселенной, одна… Кругами – лишь психологические лозунги о добре и политическо-нравственное оправдание эмиграции. Ты начинаешь сомневаться в том, что когда-то все в твоей жизни было не так. Неужели все стало выдуманным: и ощущение любви, дружеского плеча рядом, и такой неосознанный полет счастья…

Но вот окно, а вот комната, в которой, кроме тебя, никого нет. А вот и одиночество. В темной комнате прислоняется вместе с тобой к оконному стеклу (твой единственный друг), и ты не можешь плакать, только неслышно клянешь Бога и просишь помощи – у него же. А темная икона с лицом популярного святого мученика смотрит на тебя осуждающе и сурово. И ты понимаешь, что это и есть жизнь. А еще есть ночь, которую никто у тебя не отнимет. Ночь, где можно пригреть на коленях домашнего зверя по имени «крест судьбы».

Сердце женщины

Билеты были распроданы за два дня. Красочными афишами заклеили весь город. Быстрая продажа билетов на два спектакля стала приятной неожиданностью не только для администрации театра, но и для гастрольного директора труппы. Маленький профинциальный городок не входил в первоначальный гастрольный план. Но из-за технических неполадок директор решил остановиться в нем на два дня, благо находился городок по пути к следующему пункту маршрута.

Когда поезд, замедлив ход, приблизился к новостройкам – стандартному пейзажу любого города, она подумала, что забыла точное название. Что такое город в жизни артиста? Всего лишь зрительный зал и маленькая точка на карте. И еще – случайность. Наверное, больше всего – случайность.

Ее давний друг, вместе с которым заканчивала театральный институт, поставил спектакль по древнегреческой трагедии «Электра». И пригласил ее на главную роль. Она схватилась за предложение обеими руками. В тот период ей пришлось сидеть без работы и впервые за все время блестящей актерской карьеры у нее появились долги. Это приводило в настоящее отчаяние – потому, что никогда не умела распоряжаться деньгами. Съемки в трех длинных сериалах и пяти дорогостоящих видеоклипах, сделавшие из нее звезду, закончились. Развод с мужем был в стадии оформления, а очередной сериал планировался только через полгода. Поэтому «Электра» стала спасительным плотом. После успешных показов в Москве было решено вывезти спектакль на гастроли. Гастроли шли третий месяц, и она успела порядком устать. Что удивляться, если от усталости из ее памяти вылетали названия…

Когда она вышла на перрон, ей захотелось зябко поежиться от утреннего холода (так, как делала в детстве), но, спохватившись, строго запретила себе сделать это. Надо постоянно помнить о том, что она – звезда. А звезды не позволяют себе то же, что и простые смертные. От маленького провинциального городка еще с вокзала повеяло тоской. Она не любила подобных городков – наверное, потому, что сама была родом из такого. На пресс-конференции в холле гостиницы (единственной хорошей гостиницы) она намеренно напускала на себя высокомерие перед кучкой местных репортеров. Настроение было плохим. Отчего? Она не могла объяснить. Но все время с той минуты, как ногаее ступила на землю, ей хотелось плюнуть на все и немедленно уехать – не дожидаясь спектакля, в тот же вечер.

Впрочем, вечер прошел хорошо. Зал был забит, сцену засыпали цветами. После спектакля вся труппа отправилась в лучший городской ресторан. Именно там, в коридоре ресторана, она услышала, как кто-то зовет ее по имени… Она вышла поправить макияж и теперь возвращалась в отдельный кабинет, где шло празднование удачного спектакля. И вдруг четко и ясно услышала свое имя! Голос показался знакомым, дыхание перехватило… Зажмурившись, она громко сказала вслух: «Этого просто не может быть! Полный бред». Потом принялась исследовать коридор, но… Но там никого не было.

Она вернулась в кабинет и директор труппы (с которым у нее был временный гастрольный роман) поразился:

– Алла, что с тобой?! Ты удивительно плохо выглядишь!

Сославшись на усталость, попросила проводить ее обратно в гостиницу. Возле выхода из ресторана прямо на асфальте сидел бомж в рванных джинсах и грязной куртке. Бомж вскочил при их появлении, но она отвернула голову и презрительно скривилась.

Второй спектакль начался вроде нормально. По ходу действия она появлялась на сцене не сразу. Подчиняясь инстинкту всех актеров, тщеславных до мозга костей, будучи уже в костюме и гриме, она тихонько пробралась к отверстию за сценой, через которое можно было наблюдать зрительный зал. Ей было интересно, сколько зрителей привлекло на второй день в этом маленьком городке ее имя, выписанное на яркой афише «Электры». Зал был переполнен, ее глаза бегали по рядам, как вдруг… Она замерла от удивления.

Он сидел в первом ряду, и его рванные джинсы и грязная куртка выглядели невероятным контрастом по сравнению с дорогими костюмами, мехами и мобильными телефонами тех, кто занимал престижный первый ряд. Ее изумление усилилось тем, что в нем она опознала вчеравшего бомжа, сидящего на земле возле ресторана. Бомж и дорогие билеты? В этот момент яркий луч софита на мгновение осветил лица сидящих в первом ряду. Его лицо… она узнала его сразу и огромным усилием воли удержалась от громкого крика. Дальше она задрожала, как дрожала на первом курсе перед выходом на сцену. И эта дрожь действительно грозила сорвать спектакль, если бы ей было на десять лет меньше. Если б за ее плечами не была жестокая, калечащая школа дороги к успеху и колоссальный актерский опыт. Взяв себя в руки, она вернулась обратно в гримерную – ожидать своего выхода. Потом, позже, всеми ее мыслями и чувствами стал спектакль. Трагический образ Электры, который ей нравился все больше и больше. В антракте к ней в гримерную вошел директор гастролей:

– Ты его видела?

– Кого?

– Не прикидывайся! Ты была возле отверстия за кулисами! Разумеется, ты его видела. Красавца Эдуарда!

Она была актрисой, а, значит, умела скрывать свои чувства.

– Да, видела, – как ни в чем не бывало ответила она.

– Я слышал, он спился и исчез. Но если так, откуда у него деньги на дорогие билеты?

Конец спектакля был ее самым любимым местом. В тот вечер она играла с небывалым подъемом! Она играла так блестяще, так хорошо, как будто выступала на сцене лучшего мирового театра! Когда, чувствуя себя второй Сарой Бернар, увенчанная цветами, успехом, аплодисментами, она как на крыльях летела к своей гримерной, он стоял в коридоре, возле двери. Споткнувшись о его фигуру, громко выдохнула:

– Ты…

Даже в грязной одежде он выглядел гордо.

– А я думал, ты успела меня забыть.

– Не ожидала здесь увидеть…

– Ты великолепна! Я и не думал, что ты успела так вырости..

– Ты вообще никогда обо мне не думал.

– Мне нужно с тобой поговорить.

– А мне нет.

– И все-таки я буду ждать тебя сегодня в 11 ночи, в баре твоей гостиницы…

Директор почти вломился в гримерную.

– Что он от тебя хотел?

– Не знаю. Сказал, что будет ждать меня в гостинице.

– Вот увидишь, он станет просить у тебя деньги.

– Не думаю.

– Ни копейки ему не давай!

Они четверо учились на одном курсе. Она. Гастрольный директор труппы. Режиссер, поставивший «Электру». И он, которого все называли красавец Эдуард.

И он действительно был прекраснее всех. Не только в ее глазах. Эдуард, красивый, элегантный, подающий большие надежды, с бархатисто-нежными, сурово-пламенными глазами. Все девчонки четырех московских театральных вузов сходили по нему с ума. Он был просто неповторим. И даже через длинный промежуток времени она не могла понять, почему он выбрал ее – бедно одетую, голодную девчонку из общежития, самую некрасивую и незаметную студентку в их группе. В ее актерские способности не верил никто – за исключением одного пожилого преподавателя, бывшего в приемной комиссии. Он что-то сумел в ней разглядеть, и так и сказал: «Алла, я вижу в тебе божью искру». Больше никто не говорил ей таких слов. А Эдуард, общаясь с ней, всегда говорил лишь об одном – своем (и только своем!) блестящем будущем! Она была его зрительным залом, аудиторией и благодарным слушателем в одном лице. Он блистал на ее фоне! Через месяц после знакомства они уже жили вместе. В памяти всплыл их первый поход в дорогой ресторан, куда, блистая костюмом, галстуком и лицом, он повел ее познакомить со своими друзьями. А ей было страшно стыдно идти в старенькой, не модной кофте рядом с ним, и больно ранили ухмылки друзей, словно говорящих:” Где ты нашел – это?!» Она боготворила его и свято верила в то, что он очень-очень талантлив. Она верила в него намного больше, чем в себя, в то, что однажды он добьется очень большого успеха. Театры, кино, может быть, Голливуд… И когда однажды она поняла, что всё это не так, она плакала гораздо сильнее, чем плакала бы о себе… После окончания института ее неожиданно пригласили на глвную роль в совместный фильм. Потом – работа в театре, сериалы… ЕЕ взлет вверх. Его падение вниз. Однажды, вернувшись с гастролей, она приехала в пустую квартиру. Он собрал свои вещи, исчез из ее жизни. Через три месяца она узнала, что он женился на дочери одного известного банкира. С тех пор прошло больше десяти лет.

Когда она вошла в бар, он сидел за столиком и костюм его был так же грязен и оборван.

– Красавец Эдуард! А ты изменился. Ну и как сложилась твоя судьба?

– Паскудно. Сама видишь.

– Что же произошло с банкирской дочкой?

– Ничего. Мы прожили несколько месяцев. Потом папаша перестал давать деньги. Хотел устроить меня на работу в банк… Я больше не смог жить в такой атмосфере!

– Бедненький! А что потом?

– Потом я оказался здесь. Работаю в театре. Помощником осветителя.

– Кем?… – она чуть не подавилась кофе. Если б в те далекие годы красавец Эдуард знал, что готовит ему судьба, он предпочел бы повеситься!

Она обратила внимание на сеть красных прожилок на его лице, на дрожащие руки… Нахмурившись, словно зло отстранился от ее взгляда:

– Я не пью!

– И давно?

– Давно! С тех пор, как развелся во второй раз.

– Во второй раз?

– Да. Когда я узнал, что ты вышла замуж, я женился здесь на толстой местной портнихе. У нас родился сын. Осенью он пойдет в пятый класс. Я пил, очень много пил, и она меня бросила. Если б не ребенок, я бы не жалел. Но – привязался к мальчишке. Мы часто видимся. Жаль, что денег давать ему не могу. Перебиваюсь на копейки. А ты звезда. Я все время слежу за тобой. Ты всегда была благородной, доброй…

– Ты что-то хочешь у меня попросить?

– Мне очень неудобно. Ты теперь звезда… словом… ты не могла бы…

– Сколько тебе нужно?

– Сколько не жалко! Не для себя прошу… для мальчишки…

Красная морщинистая сетка, покрывшая лицо. Выпирающий кадык, мешки под глазами…

– Ты бы к врачу сходил.

– А зачем? Чем скорее помру, тем лучше!

Она открыла сумочку и дала ему деньги. Его лицо покривилось (очевидно, это означало счастливую гримасу).

– Ты не поверишь, наверное, но я всегда тебя любил. Я тебя люблю и сейчас. Вот уже вторые сутки сижу в зале. А по ночам – сплю в гостиничном коридоре, возле твоей двери. Прошлой ночью сидел под рестораном. Я не знаю, зачем. Все эти годы я вижу перед собой только твое лицо! Оно для меня одно, все заслоняет перед глазами…

Через час в ее гостиничный номер пришел директор. Он был зол и от него пахло коньяком.

– Ты с ним встречалась?

– Встречалась.

– Что он хотел?

– Денег. Ты был прав. Он просил у меня деньги.

– И ты дала?

– Дала.

– Зачем?

– На душе стало противно.

– Ведь все равно пропьет!

– Какая мне разница!

– Ты ведь не богачка! Только начала выпутываться из долгов. Какого черта разбрасывать деньги направо и налево!

– Это тебя не касается!

– Твоя бывшая любовь сделала тебя сентиментальной?

– Возможно.

Замолчали разом. Он знал абсолютно все о повести этой глупой любви.

– Ты его любила? – неожиданно спросил он.

– Любила! Больше, чем кого бы то ни было в жизни!

– И сейчас любишь, да?

Она посмотрела прямо ему в глаза. Ее голос дрогнул:

– Люблю.

– Алла, что с тобой?! Ты сходишь с ума? Или уже сошла? Что происходит? Алла?!

Громыхая колесами, поезд быстро катил в крупный город на берегу известной реки – последний город гастролей перед возвращением в Москву. В купе первого класса сидели двое.

Напротив нее на мягком диване сидел красавец Эдуард. Он был в новом костюме, дорогих ботинках, с можной прической и потягивал из высокого бокала сухое мартини. Вино толкало на рассуждения:

– Я знал, что из тебя выйдет толк! Я тебя люблю. Вот встанем на ноги, заработаем много денег. Мы с тобой теперь никогда не расстанемся. Какая, говоришь, у тебя квартира? Две комнаты? Думаю, на этих гастролях мы очень хорошо заработаем! Я так сильно тебя люблю, правда!

Она молча гипнотизировала его лицо – постоянно, не отрывая взгляда. Удивительно радостно, весело, светло, как не было уже много-много лет, становилось у нее на душе! Она знала, что жизнь состоит из самых неожиданных поворотов судьбы. Поступала ли она глупо? Какая разница!

Мимо окон поезда проносились бескрайние поля. В ее сердце разливалась бешенная, пьянящая, затапливающая все вокруг на своем пути – радость, радость, радость!

Мой мальчик

Мы любили друг друга на старой продавленной общежитской кровати и было это очень смешно потому, что отражавшийся в душах наших мир был подобен каплям воска на оклееной обоями стенке. Каждая из точек являлась тончайшей молекулой пустоты. Поверх волос мальчика, горящих ярким солнечным пятном на моей груди, я бросала взгляд на распластанный по полу собственный свитер и неразборчивые удары сердца (по которым я никогда не могла определить принадлежность – его сердце, свое) означали пройденные доли пути. Давая знать, что через несколько минут я протяну руку вниз, ухватив то, что попадется мне сразу, и мальчик поднимет голову, а в его полудетских голубых глазах вспыхнет неоновой рекламой сумрачной улицы незаданный, но уже прочитанный мною вопрос:” Почему?» Вопрос, на который я никогда (у меня не хватит на этосовести) не сумею ответить.

Через час я стану трястись в переполненном автобусе, пустым взгялдом гипнотизируя оконное стекло. Вместо того, чтобы тщательно продумывать очередную наглую ложь, вспомню только нежность кожи юного тела, сияющего любовью и силой, и повторю про себя нараспев «мой мальчик… мой мальчик… мой…». Пока хриплый голос водителя не пробьет ауру любви и тоски прилагательным моей остановки. И дальше будет только чередование цветов, подобно оформлению заштатной дискотеки: глаза мальчика – моя ложь, мальчик-ложь, я – и ложь.

Муж мой как всегда будет собран и сосредоточен. Открывая мне дверь. И бросая что-то неразличимо обычное, скажет в тот момент, когда я остановлюсь возле зеркала:

– А сегодня почему ты так долго?

Я не стану ему отвечать. Меня постепенно прекратит удивлять мысль: почему он до сих пор не выучит весь набор моей лжи. Он не выучит. Все, что связано со мной, его не волнует.

– Звонила моя мать. Спрашивала, не придем ли мы в субботу к ней на обед.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что приду. А ты – нет. Будешь занята на какой-то очередной отработке по физике.

А потом – теплая ванна, обволакивая меня уютом, заставит заново почувствовать свое тело, его форму, запах, цвет, тот удивительный оттенок неповторимости, который придают только очень любимые мужские руки. Проводя ладонью вдоль смуглости бедра или груди тысячи иголок вопьются в кожу – боль прикосновений памятных рук и губ, придающих мне незримое совершенство. И будет заключением – колющая, саднящая боль в области левой груди (словно ржавые маникюрные ножницы – по самую рукоятку). Боль захватит меня, закружит над всем пространством и в бессчетное количество раз я стану думать о том, что лучше – выпить упаковку таблеток, выброситься из окна, перерезать вены бритвой или просто рассказать мальчику правду, а потом размозжить голову о кафель ванной, где оседают крупинки пара и тепла, сотворенные из воды. Это станет чувством обиды и не заживающей потери свободы – все давным-давно прекратило быть жизнью, так непостижимо – прекратило быть жизнью, подминая меня мертвым грузом инквизиторски нерешенный проблем.

– Мы с тобой из одной помойки. Мы должны уважать друг друга.

Что являлось поверхностью? Кто вытаскивал меня на поверхность? Тот, чьими усилиями я была втоптана в самую страшную грязь. Тот, который стал моим мужем. У последней черты, подобрав – одинокую, замерзшую, больную, отравленную ненавистью и злобой, голодную, беспросветную, нищую, доведенную до отчаяния, с которым стираются все краски мира, согласную ради денег – на все. Стать героем мой любой, встреченный на пути. Так стал он, настолько далекий от геройства, насколько далека я была от любви. Он купил то, что ему было нужно. И однажды в одну из самых страшных ночей, выплакивая на груди чудовища пьяные слезы, я лепетала что-то про кусочек маленькой обыкновенной любви под гулкий смех ничего не понимающей, чужой пустоты, подписанной, как приговор – всегда являться моим утром.

Глаза. Добрые ласковые, голубые, заставляющие меня напрочь забыть про утра. Все вращается в меняющем места и обстоятельства колесе. Мне 17, а не ему. Не мне, а ему – 24. Я никогда не помню с ним, сколько мне лет. Словно на самом деле он был первым. В минуту глубокой прерывистой страсти я вдруг услышала от него сокровенную мечту об одной ночи, включающей закат и рассвет, а не обрывочные скрытые часы в разное время суток. Спланированных скрытых часах, вызывающих в глазах моего мальчика такую тоску и такую боль во мне, когда мне удается поймать его взгляд. На очередной лекции он сидит вначале, я – в последнем ряду, и все происходит – как обычно. Он кокетничает с кем-то из однокурсниц, я физически ощущаю его голос и смех, я пью чувство конца, постоянно объясняющее то, что я просто – взбешенная дура. Он смеется, утверждая для меня правду: будущего – нет. Есть прошлое и есть боль. Есть совсем не понятные для него куча моих проблем. Совокупность крутых горных обрывов, подвласных лишь альпинистам. Мальчик не может видеть только меня одну. Даже если очень захочет – так видеть.

После, соблюдая ряд необходимых предосторожностей, я хожу кругами вокруг общежития, ожидая, когда двое его друзей, знающие нашу тайну, уйдут, на час оставляя его одного в комнате. Я хожу кругами, готовая выть от тоски, я пробираюсь тайком, чтобы прижаться к любимой мужской груди и любить, любить без оглядки, забывая об отчаянии, которое ждет меня за углом, любить – и видеть, как загораются огоньки в единственных на свете глазах, самых дорогих на свете, самых любимых…

Ночью, когда блики луны проведут щупальцами по ковру, ощущая спиной спину моего мужа, я стану думать о любимом, представляя, каким счастьем (хотя бы на десять минут_) стало егоп рисутствие рядом. Отвернувшись к стене, чувствуя каждой клеткой отвратительного и ненавистного мне человека, я буду думать о другом и тихонько позову про себя (словно в действительности касаясь шелковистых волос) «мой мальчик… мой любимый мальчик… пожалуйста, прости меня… мой мальчик, прости меня… мой ласковый, нежный, юный. Мальчик с настоящим мужским сердцем, умеющий любить.» Его юность, его руки и глаза, движения неопытного тела – все это живительный бальзам, возрождающий меня к жизни. Мой нежный и ласковый, словно пахнувший медом и молоком, чистотой и силой юношеской любви, маленький герой моей жизни… Я почувствую в себе столько нежности, которая сможет подобно кокону окутать всю его теплую кожу. И сквозь волну восхищения и блаженства будто от скрипа по стеклу я очнусь, чтобы понять, в какой вымышленной реальности нахожусь. Горькая, невыносимая боль заставит очнуться от приступа. Заставляя вспомнить дорогу, по которой я ухожу. Ухожу (навсегда) из связавшего нас института. Муж давным-давно заплатил за диплом. И за жизнь в другой стране, и за билеты, загранпаспорта, визы, навсегда – через три месяца…. И еще – те глаза, глядя в которые, мне придется это сказать. Когда-нибудь придется сказать – все равно, глядя в эти глаза – голубые, ласковые, добрые, обожающие меня. Светлые.

Так будет. Оставляя – несколько последних часов. Оставляя – восхитительный безоблачный мир, созданный для нас двоих, где ничье чужое присутствие не нарушит сияющего спокойствия душ. Мир, в котором мы станем любить друг друга на продавленной общежитской кровати до степени последнего безумия, уводящего – от времени. От нашей любви. Мир, созданный, чтобы разрушить.

И полностью отдавая себе отчет о скором приближении конца, я закрою глаза, чтобы навсегда сохранить в памяти жар и силу крепкого юношеского тела и боль от вывода, что испытания даются самым сильным. В памяти моей словно кадры цветной фотографической пленки сохранится каждый момент, проведенный с моим мальчиком. С мальчиком – которого я любила. Я увезу их с собой. Каждую черту. Каждое мгновение. И выражение глаз. Застывшие кусочки вечности, отраженные в любимых пальцах. В тех, в которых навсегда остались свет и радость – части моей жизни.