Текст книги "Расскажу…"

И всем было очень странно, что мы такие абсолютно не похожие в их понимании, не вписывающиеся в те рамки, о которых им, вероятно, писали и рассказывали. А уж Тарковский, вы сами понимаете, он был настолько интересен и настолько сам по себе. Человек мира. Он был абсолютно и европеец, и русский, и азиат – все вместе. С ним всем было безумно интересно. От него пресса не отставала.

А семья Гугиных принимала нас потрясающе. Помню, однажды утром Гугин звонит в номер и говорит: «Приезжайте к нам завтракать. Наташа заберет вас из гостиницы». Приезжаем к ним домой, а Валя только что приехал, он был где-то на переговорах в другом городе и проезжал мимо какого-то маленького городка, где делают потрясающую домашнюю колбасу. Оказалось, что он всегда, когда едет в сторону океана, заезжает в тот городок и обязательно привозит эту колбасу. Наташа говорит мне: «Давай, Ир, пойдем, будем ее готовить». А я обожаю готовить, хотя в жизни такой колбасы просто не видела. Она домашняя такая, закрученная. И вот, как сейчас помню, мы поставили сковороду, раскалили ее и жарим. Аромат! Мужики, трое, на первом этаже уже явно выпивают, Валя, Андрей и Сергей. А мы шкварим с Наташей вот эту закрученную загогулину, которая на наших глазах раздувается, потом превращается во что-то жареное, вкусное, потом на блюдо раскладываем какую-то зелень сумасшедшую, параллельно она меня научила делать шампиньоны, в те года шампиньоны у нас не продавались. А в Бельгии в то время – это самая нормальная еда, она при мне их нарезала, кинула на сковороду и залила сливками. Я не знала, что это надо делать так. У нее получилось что-то невероятно вкусное, сливки, сливочное масло, немножко мучицы, немножко соуса «карри». Я и сейчас так готовлю.

И вот Наташа подавала эту потрясающую колбасу с этими шампиньонами, с зелеными салатами, а мужчины тут же наливали пиво. Колбасу такого вкуса я никогда не пробовала, хотя перепробовала много всякой еды, в разных странах мира, но вот та была особенная. Это было с Валечкой, Наташей и Тарковским на Неделе советского фильма.

Как-то ехали мы в город Брюгге на машине. Тарковский говорит: «Посмотрите, посмотрите, что вокруг. Какой пейзаж! Это абсолютный Брейгель, мой самый любимый художник». А я очень люблю изобразительное искусство. Моя самая любимая живопись – фламандская. И мои самые любимые художники – это Мемлинг, Моне, Ван Дейк… Это все то, что я увидела в Бельгии в подлиннике. Незабываемое ощущение. Если бы меня спросили: «Что вы любите, когда путешествуете, уезжая за границу?», я бы обязательно сказала: другой мир, и самое главное – великое откровение увидеть то, что ты видела на иллюстрациях в книжках. У меня целая библиотека по изобразительному искусству, но увидеть хоть что-то из этого в подлиннике – это прекрасно! Так вот, мы едем в Брюгге, он говорит про Брейгеля. И действительно, позже ему подарили ребята потрясающий альбом (я потом тоже купила себе альбом Брейгеля), открываю его – действительно, это весь тот пейзаж, который был в 1975 или 76-м году. Хотя писал он его в XV веке. Ну, изменилось там кое-что. Машины ездят. Столбы с электрическими проводами. Но все равно пейзаж тот же. Это было поразительно.

В Брюгге мы входим в один храм, и я вдруг вижу справа: без охраны, подсвеченная, в человеческий рост, огромная картина. Подхожу. Написано: «Мемлинг». Моя любимейшая картина, которая у меня в альбоме вынесена на обложку. Потрясающий портрет женщины, в таком кокошнике с тоненькой сеточкой белой вуали, которая наполовину прикрывает лицо. Это так написано! Через эту вуаль виден глаз, и лицо, костюм, вся ее поэтичность, внутренняя сдержанность и глубина этой фламандской женщины. То ли монашка, то ли мирянка… Но так красиво! И так далеко. Но я – из другой жизни – все это вижу, разговаривая по-французски с жителями этого города и общаясь с великим, как чуть позже стало ясно, кинорежиссером Андреем Тарковским.

Нет, я уже знала, что он знаменитый режиссер, он и тогда был суперзнаменитым режиссером. Но картину «Андрей Рублев» клали на полку, потом ее выпускали. Потом весь мир о ней гудел. Потом демонтировали. Он отстаивал, бился, боролся за тот подлинный вариант, чтобы его разрешили. Тарковского принимали в Европе как очень знаменитого режиссера. Поэтому ехать с ним туда, в эту страну, да еще с двумя фильмами, было для меня почетно.

А обо мне там написала одна бельгийская газета после просмотра «Дяди Вани»: «Это приехала советская Мэрилин Монро». Я жутко испугалась, что после такой статьи, после таких эпитетов меня не выпустят ни за какую границу. Потому что для нас это была не похвала, а, наоборот, хула. Что такое Мэрилин Монро для тех советских времен? Это нечто совершенно невозможное, что-то «вульгарное», западное, «сексапильное», экстравагантное и вообще что-то за гранью. Советская девушка не могла быть на нее похожа. И то, что меня сравнивали с ней, в данном случае было не комплиментом, а наоборот. Это сегодня каждая бы мечтала, чтобы ее так называли. А по тем временам я просто пугалась. Но, надо сказать, что, конечно, они так образно писали, потому что, наверное, в «Дяде Ване» моя Елена Андреевна очень чувственная и очень женственная, и вся белокурая, и должна быть очень красивой женщиной. В принципе. И так меня делали, и так меня снимали, и так меня Кончаловский настраивал на эту роль.

У меня есть совершенно замечательная фотография Валеры Плотникова, которую вот уж «желтая пресса» раздула бы, расписала бы. Но, слава Богу, теперь есть книга Андрея Кончаловского, и я не в списке его женщин. Не знаю, хорошо это или плохо. Жаль или нет, но по крайней мере в то время и в те годы даже в голову не приходило, мне точно, и я думаю, что ему тоже. Потому что у него была совершенно другая жизнь, была француженка-жена. И она была на сносях, и мы все знали. И Андрей был влюбленный, очень широкий, хлебосольный и очень интересный человек.

Андрей Кончаловский. Одну из первых встреч он устроил нам после проб и утверждения на роли, пригласил несколько человек обедать в Союз писателей. В потрясающий деревянный ресторан. Приехали после съемки, была его жена. И они очень нежно, очень тепло друг к другу относились. Она так смешно говорила, у нее был такой очаровательный французский акцент, ну просто прелестная француженка, с огромными такими черными глазами, пухлыми губками, очень манкая, интеллигентная женщина. Такая типичная маленькая парижанка. Мы все понимали, что он любил ее. И это была красивая пара, ничего не скажешь.

Он удивительно интересный режиссер. Очень современный. Очень глубокий. Очень тонкий, чувствующий любую фальшь. И очень легко все трактующий, очень киношно все понимающий. Он меня настраивал на сцену с Астровым, он ко мне склонился и шепчет-шепчет на ухо: «Ты должна быть очень чувственная, Астров и манит и волнует Елену, и она уже влюблена, и она готова “улететь бы вольною птицей от всех вас”. Ей так хочется любви, ей так хочется разорвать свои цепи, эти узы запретов, ей так хочется вырваться на волю ее сути, ее женского начала, страсти, которая уже внутри, конечно, горит, бушует». И вот так я должна была войти в эту сцену с Астровым и с дядей Ваней, который потом их застает целующимися. И Кончаловский говорит: «Понимаешь, ты должна вот так сидеть, а у тебя кончики пальцев должны быть мокрыми и холодными от волнения, от предчувствия, от ожидания любого прикосновения». Поэтому вдруг возник в руках ножик, которым разрезают газеты, и Елена этот ножичек все время в руках вертит. Он меня даже этому не учил. Только настраивал. Но настраивал в ухо. И со стороны фотограф, конечно, сфотографировал, как я стою, какая-то уже вся взбудораженная, возбужденная, полуоткрытый рот, и я такая вся почти вошедшая в сцену страсти к Астрову. А Кончаловский как коршун склонился и что-то такое на ухо мне шепчет.

Так что фотография прекрасная и очень точная. Потому что я с этим ощущением вошла в сцену, и она действительно получилась очень загадочно-нервно-эмоциональной. Эту сцену было очень трудно сыграть. Потому что с холодным носом или с холодными ощущениями ее не сыграешь. Ее невозможно рассчитать. Ее нужно было почувствовать. И в этот момент как раз и нужен режиссер, который мог настроить так актеров и такую создать атмосферу, когда без стеснения, без какого-то ступора можно кинуться в эти эмоции и в эти чувства. Это Андрей Кончаловский.

Первый съемочный день был где-то недалеко от его дачи на Николиной Горе и на даче. Когда мы разбили первую тарелку и первая хлопушка обозначила начало фильма, мы сняли целую сцену, когда мы гуляем и входим в дом. Я, Ирочка Купченко, Ирина Анисимовна Вульф, Коля Пастухов, Иннокентий Смоктуновский и Владимир Михайлович Зельдин. Андрей устроил невероятный банкет у себя на даче, еще была жива его матушка, Наталья Петровна Кончаловская, которая всем этим руководила, угощала. Очаровательная женщина. Легенда. О ней можно целую книгу писать, и не одну. И наверняка написано очень много, вот что такое – русская интеллигенция. Художническая интеллигенция. Порода. Благородство, культура, ирония, юмор, все в ней. Она легкая была в общении. Очень красивая женщина. И этот первый день – это было нечто.

Естественно, чуть-чуть все подвыпили. Подвыпил и Андрей, и Рерберг Гоша, оператор, а мы после съемки должны были ехать домой в центр. И Андрей сказал: «Я вас отвезу на “Волге”». А я, поскольку жутко «тверезый» человек, смотрю, они все выпивают, и говорю: «А как же мы поедем?» Андрей говорит: «Не волнуйся». А я в это время только начинала учиться водить машину. Мечтала быть за рулем. Когда заканчивала 11-й класс, нам ввели совершенно, как всем казалось, ненужный предмет, но для меня, как потом оказалось, очень важный – машиноведение. На этот предмет не ходил никто. Кроме меня. Я изучила машину с ног до головы. По сегодняшний день я могу открыть, посмотреть мотор и кое-что понять. Разобраться, что там. Машину я знаю снаружи и изнутри.

Так вот, у меня уже был за спиной целый курс машиноведения, и я только-только начинала учиться. Закончился банкет, часть на автобусах повезли, мы чуть-чуть задержались, потому что я не могла оторваться от Натальи Петровны, мне было с ней так интересно! Она написала книгу об Эдит Пиаф, потрясающе. А я обожала французскую эстраду и, будучи студенткой, пела почти весь репертуар Эдит Пиаф, и все студенты меня знали, даже из других институтов часто приходили и слушали. И Наталья Петровна безумно интересно рассказывала мне о ней.

И вот наконец напихивает Андрей целую машину, садится за руль, троих вместе со мной – на заднее сиденье, впереди – он и Рерберг. И едет быстро. Я начинаю говорить, что меня укачивает, что я боюсь. И вдруг Андрей мне: «Так, хватит там пищать. Если так сильно боишься, садись сама и поезжай. Слабо?» Я сказала: «Нет, не слабо. Я готова». – «Если ты такая трезвая и уверенная, садись». И что вы думаете? Я сажусь за руль и начинаю тихо ехать. Причем, поймите, это правительственная трасса. Николина Гора. Милиционер через каждые сто метров. У меня нет ни прав, ни документов, сзади сидит веселый хозяин машины, рядом – подвыпивший оператор, и я, вцепившись в руль, очень медленно и очень аккуратно веду машину. Проезжаю вправо. Андрей говорит: «Дача Буденного. Ну-ка, давай подгазуй немного, сейчас вверх в гору, иначе заглохнешь. Гошь, поддай немного газу». Тут Гоша со всего маху мне на ногу, которая на педали газа, надавливает, и машина рвется вперед. Я, естественно, охаю и думаю, Господи, только бы не разбиться! Говорю: «Прекратите! Я сама! Я сама!» Он ногой давит. Я, значит, с размаху локтем ему по колену. Это великому оператору, которого уже нет ныне в живых. «Прекратите!» И тихо еду.

Что вы думаете, я так доехала до Москвы. Почти что до «Мосфильма», припарковала машину, это у меня было первое боевое крещение. Потом Кончаловский вышел и сказал: «Ну, ты молодец», а Рерберг: «А мне было хорошо, спокойно так. Только очень медленно. Я так не привык». Я вышла из машины, думаю: «Так, дальше беру такси». И вдруг почувствовала, что у меня обмякли руки, я куда-то провалилась от усталости и от ужаса, от того страха, который вдруг на меня нахлынул, – а если б мы разбились, если б я разбила машину чужую, оператора, самого Андрея Кончаловского, сзади сидела Иришка Купченко, кто-то еще, кажется, Мила Кусакова, художница… Господи, что это со мной было? Короче, старт был невероятный, но вот, наверное, мужество автомобилиста и мужская часть характера тогда каким-то образом у меня проявились.

Поразительно, но почти такая же история произошла через много-много лет. Когда уже с фильмом «Дядя Ваня», как писала «Ла набет филма», «…звезда советского кинематографа Ирина Мирошниченко» приехала в Норвегию. Причем летела я туда одна. Это первый раз, когда я прилетела на несколько дней на премьеру фильма одна! Премьера в Осло и в каком-то еще городе, кажется, в Тронхейме, это где-то на севере, наверху. Зима несусветная. Я еду в аэропорт Шереметьево. Заказала такси. Конечно, опоздала. Всю ночь «складывалась». Накануне у меня был спектакль. И надо сказать, что вообще у меня жизнь летит, как шальная. Я все время работала без остановки. Нахватывала работы очень много. И, пожалуй, за одну жизнь, если вот так посчитать, я прожила три, потому что было ну просто очень много всего. Особенно в те годы было насыщенно – в 70–80-е. У меня было 11 наименований в афише Московского Художественного театра, и все это главные роли. И практически я была одна, без дублерш, и поэтому должна была ловить какие-то крошечные перерывы, вырываться или на киносъемку, или на несколько дней на премьеры в Европу. Так вот, Осло. Я опаздываю. Подъезжаю к Шереметьеву. Регистрация закончилась. Но я уж так всегда себя ощущала, что меня все знают, все симпатизируют. Но попалась противная тетка. Вот уперлась рогом, и все. Опоздали – и все.

И я разозлилась. Нет чтобы мне ее упросить. Но у меня было плохое настроение, ранее утро. Я говорю: «Подождите одну секунду. Я же здесь. Самолет здесь. Добегу». В ответ услышала: «Вы опоздали, и все». – «Ну поймите, у меня там премьера». – «Ничего не могу сделать. Вот такие сейчас правила новые. Ужесточенные. Вы не успеете пройти таможню». Короче, уперлась, и все. Все!

Я стою внизу. А самолет взлетает. А у меня билет Москва – Осло. Если б хотела, она могла бы пустить. Я бы успела. Я не знаю, куда мне деваться. Расстроенная. Нервная. Иду к какому-то начальнику: «Что мне делать?» Слезы в глазах. Понимаю, что срываю премьеру. «У меня вечером в Осло премьера фильма. Я должна стоять на сцене. Сделайте что-нибудь». Он вдруг спокойно: «Не нервничайте. Что-нибудь придумаем». Я поняла, что советские люди в беде не оставляют другого человека, такой очень правильный, нормальный, хороший советский человек. Говорю абсолютно искренне, без иронии.

Тут же связался с главной кассиршей всего Шереметьева (после этой истории мы стали с ней дружить), этот телефон я знала наизусть, и по всем вопросам – только к ней. Она уже потом ходила, смотрела все спектакли у меня в театре. Мне было с ней так легко, потому что она такая очаровательная женщина. Абсолютный профессионал. Заведующая всеми кассами билетного зала Шереметьева, которая сразу мне: «Так, не нервничать. Не плакать. Сейчас что-нибудь придумаем. Летим через Амстердам, Москва – Амстердам. Там из Амстердама прямой самолет Амстердам – Осло. Успеваем. Днем будем. Даем телекс, даем (тогда еще не было телефонов мобильных) срочную телеграмму. «А как же меня там встретят?» – «Буквально через тридцать минут – самолет на Осло, бегом туда». И я уже лечу из Москвы в Амстердам. Пью кофе, засыпаю. Открываю глаза – Амстердам.

Меня предупредили: самое главное, амстердамский аэропорт большой, там где-то в центре нужно найти какую-то дорожку, какие-то цифры, там будет представитель «Аэрофлота». Он вас проводит. Быстро перебежите, потому что там будет очень мало времени между вашим рейсом и рейсом Амстердам – Осло, всего 30 минут. У меня огромнейший красный чемодан. Там же туалеты, норка, всякие невероятные тряпки, я же должна кинозвездой представлять страну, на один вечер один туалет, на другой – другое. Этот днем, этот вечером.

В общем, нас выводят. И в первый раз я вижу амстердамский аэропорт. Это ужас. Это город. С какими-то эскалаторами, которые идут по коридору, то есть сегодня этим не удивишь, но представьте, это ж какой год! Вдруг под тобой едет земля. Народ – в одну сторону, в другую. Тут тебе и французы, и негры, и японцы, и китайцы, и шведы. Весь мир! Все это гудит. Пахнет кофе. Французскими духами. Табаком. Трубками. Наверху какие-то табло. Е, А, О… Я ничего не понимаю. Просто погибаю одна. Меня спасают только энтузиазм и французский язык. И я останавливаю всех и начинаю спрашивать, где «Аэрофлот». Никто ничего не знает, какой «Аэрофлот»?

Наконец я подлетаю к двум мужчинам в потрясающей черной форме, ясно, что идут какие-то пилоты, то ли шведы, то ли англичане. Красивые, заразы. Я по-французски: «Где представитель… “Аэрофлот”?» Он очень вежливо говорит: «Ну, я не знаю, я тоже пролетом. Я работаю в компании…» Наконец мне показывают «Центральную справочную». К этой «Центральной справочной» стоит очередь. Но я по советским законам, вы сами понимаете, без очереди, в окошко всовываю лицо. И на французском языке нервно говорю: «Помогите! Мне нужен мужчина». Громко так!

Девушка в кассе вскидывает голову и непонимающим голландским взглядом смотрит на безумную, которая воткнулась ей в окошко и очень темпераментно требует мужчину. Она что-то пытается сказать. Потом я говорю: «Мне нужен советский мужчина из “Аэрофлота”». Тут она понимает. Я говорю: «У меня всего 15 минут». Она, кажется, все поняла. И в это время раздался совершенно потрясающий мужской голос у меня в левом ухе: «Ирина, меня ищете?» Я поворачиваю голову. Стоит представитель «Аэрофлота» в красивой одежде, наш, русский. «Мы успеем, не волнуйтесь, где ваши вещи?» И мы, как шальные, дунули.

Это был совершенно потрясающий полет. Красный чемодан успел из амстердамского самолета перекинуться в самолет в Осло. Я взлетаю. Лететь там очень мало. Жуткая посадка. Что-то невозможно снежное, северное, холодное. Меня уже ждал очень приятного вида красивый мужчина – представитель Совэкспортфильма. Повез сначала в посольство, потом к себе домой, там милейшая жена, накрытый стол. Потом прием, и меня уже в два часа ночи отвозят в гостиницу. А в пять утра уже надо выезжать в Тронхейм, это километров 300 или 400 – там премьера на следующий день. Я засыпаю.

Встаю утром, еще темень кромешная. Сажусь в машину. А представитель какой-то немножко «красного вида» после вечерней трапезы. Скользко невероятно. Я впервые увидела, что на колеса машины были надеты цепи. Ну, к этому времени у меня был уже свой автомобиль, и я довольно лихо ездила.

Нам надо было ехать через всю страну. И вот мы садимся, едем и вдруг я вижу, что он как будто в полудреме. Не выспался. Видно, что ему очень и очень тяжело. А я, поскольку непьющая, поспала. Мне три часа вполне достаточно. «Давайте, я поведу машину». Он так на меня косо посмотрел: «А права есть?» – «Да, есть. И более того, международные». Он говорит: «Ну, сейчас чуть-чуть отъедем. Но я могу и сам». Я говорю: «Ну, может, немножко подремлете». И он согласился.

И вот мы выезжаем за город и пересаживаемся. Иностранная машина, а у меня дома «Москвич». Это разные вещи. Он садится сначала рядом, я начинаю аккуратно ехать и думаю: «Как здорово. Я за границей. Я сижу за рулем в иномарке». Я тогда и не мечтала, что у меня когда-нибудь будет иномарка. И вообще, что я буду ехать по загранице сама. Смотрю, а представитель успокаивается и уже начинает дремать.

Мы заехали куда-то, позавтракали. Причем, что поразительно, подъезжаем, паркуемся, входим в какой-то дом. Это даже не кафе, это просто дом. Все открыто. Раннее утро. Он заходит и спрашивает: «Где можно позавтракать?» А ему: «Пожалуйста, садитесь у нас». Кофе, какие-то пироги, яичница. Быстро нас накормили. Он рассчитался. Вернулись в машину. И он спокойно говорит: «Я сяду сзади, посплю».

И я еду. Дорога скользкая – невозможно! Снега – тьма. Красивейший пейзаж. Горы, огромные деревья. Потрясающие елки. Абсолютно зимний северный ландшафт. И передо мной едут невероятные грузовики. Огромные, на которых внизу написано: «Тир». Я думаю: «Как интересно, цирк едет». «Тир, тир». Боюсь их обгонять, потому что в одну сторону машины и в другую, то есть в два ряда. И вдруг они мне мигают. Левой мигалкой. Думаю: «Чего они мне мигают?» Наверное, пойдет на обгон. А впереди никого нет. Он мне опять мигает. Потом смотрю, руку высунул, машет. Думаю, чего он от меня хочет? Мозги совершенно советские. Думаю, надо будить нашего представителя. Но еду спокойно, и ничего. Водитель ждал-ждал и умчался вперед. Я еду дальше. Потом следующий грузовик. На нем опять внизу написано «Тир». Черт возьми, что такое? Вторая машина «Тир». Дурында. Позже я поняла, что это международный знак. Это не тир в нашем понимании, где стреляют. Что это не циркачи едут. Что нормальные грузовые автомобили. И опять левой мигает-мигает-мигает… И наконец я поняла, вот ведь вежливые европейцы, он мне подсказывал, что можно обгонять. Что впереди свободно. Пожалуйста, давай, иди вперед. Я по газам, обогнала. И он мне машет изо всех сил, и я улыбаюсь изо всех сил.

Уже тогда я увидела и узнала, что такое европейский водитель. Какие они доброжелательные, какие они вежливые, как они машут друг другу и приветствуют. А ведь это было много-много лет назад. С той поры я взяла себе это за правило. Потому что, мне кажется, что вот такое братство людей разных национальностей, но одной профессии или связанных одним делом, – это всегда очень здорово. Это очень подкупает. Мне бы хотелось, чтобы сегодня и у нас в Москве тоже появилась эта мода, она уже многими освоена, многие, так же как и я, открыли для себя Европу и Америку, и точно так же многие узнали, что такое вежливость на дороге. И мне кажется, что это входит в нашу традицию. Это очень здорово.

Второй раз я тогда провела машину в экстремальной ситуации для водителя. Очень рада, что я справилась с этим.

Сказав, что я буду писать эту книгу под названием «Расскажу…», я, конечно же, сразу стала заложницей представления каждого о том, о чем будет мой рассказ. Сразу возникает впечатление, что это нечто потаенное, то, что я хотела бы высказать и выложить на страницах печатной книги. Это не так. Я этого делать никогда не буду. Наверное, потому, что, может, слишком эгоистична. И по большому счету, не могу это рассказывать. А может быть, потому, что что-то себе в голову вбила или так воспитали. Мне всегда казалось, что это не очень прилично. Рассказывать то, что связано с другими людьми. И с их интимной частью жизни. Интимной не в смысле взаимоотношений в спальне, а в смысле их внутренних влюбленностей, разочарований, одиночества, при которых люди на время сливаются в одно целое и потом разбегаются вдруг в разные стороны. Некоторые потом начинают выливать свою ненависть по поводу того, что они расстались. Некоторые, наоборот, сладострастно вспоминают о тех счастливых минутах, которые больше невозможно повторить. Я читала не книги такие, а больше интервью в прессе. И меня это почему-то всегда коробило. И даже если эти люди, которые об этом писали, для меня были очень уважаемы, чуть-чуть таинственны, загадочны, что-то я о них знала, что-то домысливала или что-то я слышала, любые сплетни, любые рассказы, но это были домыслы, а когда вдруг я читаю с их слов конкретно и четко, меня лично это всегда огорчает и разочаровывает.

Может быть, это абсолютная глупость, но вот так я устроена. Поэтому я этого делать никогда не буду. Я прожила, и надеюсь, еще поживу, хотелось бы в это верить, невероятно красивую, яркую, мучительную, трудную, всякую жизнь. Как, наверное, каждый человек. Ее невозможно вот так взять и описать в книжке. То есть все повторить. Прежде всего, мир, который тебя окружает, людей, которые тебя окружают. Твое ощущение от них. То, чему ты посвятила всю свою жизнь. А я – так уж сложилась моя судьба – посвятила всю свою жизнь профессии. Плохо это, хорошо ли, не знаю. Это судить, простите, не вам, мой дорогой читатель, не мне, это что-то сверху меня будет или осуждать, или наказывать, или, наоборот, по головке гладить. Не знаю.

От чего это шло? Я уже начала рассказывать. Наверное, из детства, наверное, от родителей. Наверное, от бедности, в которой мы жили, наверное, от желания кем-то стать, чтобы покорить, завоевать, увлечь и вообще чтобы что-то произошло в твоей жизни, чтобы ты была интересной. Состоялась. Отчасти это сбылось, отчасти – нет. Но то, что я в своей жизни встречала и тех людей, и те обстоятельства, и те яркие минуты, мне кажется, достойно того, чтобы оказаться перед глазами читателей. Это, прежде всего, театр, в котором я работаю всю жизнь. Больше сорока лет.

Московский Художественный театр. Что это за организм? Что это за коллектив? Что это за легендарные личности, с которыми я встречалась изо дня в день и встречаюсь до сих пор? Что это за люди? Каков механизм творчества? Когда бывают взлеты, когда бывает абсолютный распад? Когда бывает очень хорошо? Конечно, об этом написана масса книг. Снималась масса фильмов. И я рассказывала в каких-то интервью, но вот так, чтобы карандашом на бумаге, или компьютером на листах, практически никогда не описывала мои впечатления о великих актерах, с которыми я работала каждый день. Что такое, например, приход в Художественный театр, когда я только закончила студию МХАТ и получила диплом. Меня сразу же приняли во МХАТ. В этот классический, старинный, музейный, отчасти такой архаичный, в моем сознании лучший театр в мире, где был коллектив под тысячу человек, и даже больше.

В начале сентября я пришла на сбор труппы. И вот полный зал актеров: как их называли, 33 богатыря, – все народные Советского Союза, еще старики великие, огромная труппа потрясающих артистов, все цеха, – в общем, весь театр сидит.

И вот тогдашний директор театра, простите, не помню его фамилию, объявляет двух принятых в коллектив. Ирину, и дальше он не может произнести мою фамилию, у меня так, кстати, было дважды в жизни. Миро… Мире… ко… Я встаю, затаив дыхание, захлебнувшись, с одной стороны, от обиды, с другой – от страха перед всеми остальными, и от волнения. И кланяюсь, и смотрю, как повернулись, поскольку я сидела дальше, а в центре зала сидели все: Тарасова, Ливанов, Яншин, Массальский, Прудкин, Кторов, Кедров. Все великие, которых наверняка молодежь даже не помнит, а те, кто постарше, понимают, что это легенды. Они так повернули головы назад и все меня с ног до головы осмотрели. Что за чудо пришло к ним в театр? Потому что молодежи было мало, и раз уж меня взяли, то, значит, это что-то. Вот посмотрели. Я, робея, брякнула что-то вроде «здравствуйте, спасибо»… ну и села. И второго назвали, Алексея Борзунова, который точно так же рядом со мной сидит, тоже встал какого-то пунцового цвета, тоже чего-то там «хрюкнул» и тоже сел.

Вот с той минуты началась наша работа в этом театре. С самого начала мы попали на партийное собрание с привлечением молодежи, где выступала Ангелина Иосифовна Степанова, которая была парторгом. Но это было нечто. Стояла красивейшая женщина. Которая первое, что спросила, – как вам мой туалет от Зайцева? Чем совершенно меня шокировала. Она понимала значимость и значение секретаря партийной организации Московского Художественного театра, но при этом оставалась актрисой и женщиной. И это доминировало. И она очень стеснялась, как мне кажется, вот такого партийного лейбла, поэтому, кокетничая, начала с какой-то женской истории. Потом она прочитала передовицу «Правды». Все с очень серьезным видом прослушали. Особенно мы, молодые. Слушали, что от нас требует партия. А потом перешли к самому важному – дисциплине и отношению к делу.

Затянулось это минут на 30. Но я вдруг услышала крупицы того, что усвоила на всю жизнь. Все это партсобрание у меня осталось в памяти прежде всего как определенные законы, которые озвучила Ангелина Иосифовна Степанова. И они были немножко ее личностные. В этом было отношение к театру, к искусству. Прежде всего, она говорила о достоинстве, которое включает в себя очень многое. Не лебезить перед вышестоящими. Не распластываться перед режиссерами. Ценить себя. Свое искусство в себе. Ощущать себя человеком. Потому что профессия построена на том, что тебя будут унижать с самого первого шага. И каждый может сказать, что ты – ничто. Что ты бездарен. Что ты не нравишься. И вообще не нужен. А ты должен все время доказывать, что ты можешь сыграть роль. Выйди, покажи, что ты такое есть. А как может человек выйти и показать свой внутренний мир, который очень хрупок? Как может выйти на сцену человек и показать то, что он пережил? То, что он чувствует. О чем плачет. Показать лучшие стороны своей души. Перед неинтересными или, наоборот, очень интересными, людьми, которые должны поставить оценку твоей жизни. Это очень трудно. И вся профессия построена именно на этом.

Степанова прожила очень интересную жизнь, но это я позже узнала, а в тот миг поняла, что ее сила в том, что она жила достойно. И всегда оставалась благородным и внутри красивым человеком во всех ситуациях, даже совершая ошибки, – каждый человек может ошибиться.

А потом она вдруг стала рассказывать о том, что такое женщина. Как она должна выглядеть. Как должна за собой ухаживать. Не просто женщина, а актриса Московского Художественного театра. Как она должна нести свое лицо и свое «я» перед всеми людьми, куда бы ни приехала, где бы ни была: в магазине, ресторане, в поезде, на рынке, на репетиции. В Кремле, куда она ходила на заседания правительства. И так далее. Каков ее лик. Каков ее стиль. Какова ее манера. И вы знаете, я, наверное, как губка, все это впитала – услышала, почувствовала, поняла.

Надо сказать, что в то время я была очень устремлена на Запад. Еще будучи студенткой, я все время ходила по проезду Художественного театра, раньше он так назывался. Рядом, на Пушкинской улице, – театральная библиотека, где я занималась вечерами, днями, по выходным. Где готовились мы к экзаменам. И у меня там, на углу, был свой столик. Я его очень любила, и даже сейчас, давая однажды интервью для какого-то телевизионного канала, я предложила снимать в этой библиотеке. Было очень забавно, потому что там сидишь, и из окна виден переулок, Художественный театр, в другую сторону – Колонный зал Дома Союзов, Театр оперетты. Самый центр Москвы. И какая-то очень интересная театральная жизнь. Большой театр.