Текст книги "Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература"

Кто же упрекнет эту практичную женщину? Кто упрекнет миллионы таких практичных женщин – и мужчин – за то, что они быстренько примкнули к силе и власти – ведь они хотели как лучше. Они думали о своих детях и внуках, об их будущем. О своих гостиницах и харчевнях. Разве они тогда предполагали, что окажутся у разбитого корыта? Все так прекрасно складывалось!

Кто видел фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» или просто кадры немецкой кинохроники 30‐х годов, тот вспомнит эти радостно вскинутые вверх руки, эти улыбки обожания при виде проезжающего по улицам вождя. Устоять было очень трудно.

Давно известно, что, столкнувшись с силой и властью, обыватель, этот «простой человек», всегда будет на ее стороне, не вникая в ее намерения и ограждая свой покой, свои небольшие блага, свои скромные привилегии. Ему всегда будет казаться, что угождая власти и силе, демонстрируя свою преданность, он избежит занесенной над его головой дубины, которая, в случае его полнейшей лояльности, со всей мощью обрушится на кого-то другого – может, недавнего друга, соседа или коллеги.

Об этом замечательно написано в пьесе-притче Макса Фриша «Бидерман и поджигатели». Эта старая пьеса, нынче уже почти забытая, толковалась как произведение, направленное против «поджигателей войны». Конечно, этот мотив в ней присутствовал. Однако мудрый и тонкий сочинитель писал не столько об этом, сколько о вечной податливости обывателя, «бидермана», бравого гражданина без затей.

Возвращаясь к нашей истории. В книге Вальзер говорит: «Моя мать не была национал-социалисткой. Ей просто надо было вести свое дело». В этом, извините за еще один нечаянный каламбур, все дело. Чтобы спасти свое хозяйство и имущество, присоединяйтесь к власти? А каково потом будет внукам? А с другой стороны, если не присоединишься, внуков может вовсе не быть. Подходим к вечному вопросу о выборе. О вине и ответственности, о повиновении и свободе. Подобно матери Вальзера поступали миллионы других матерей. И не только в Германии. Они хотели как лучше.

Вот и выясняет молодой человек, что бабушка была членом партии, на счету которой неслыханные преступления. Родители Рудольфа Аугштайна, в семье которого вырос Якоб, находились «на большой дистанции» от гитлеровского режима.

Вальзер категорически возражает, чтобы применительно к его матери шла речь о вине. Младший Аугштайн, впрочем, и не думает никого обвинять – ведь все это «такие реалистические картины нашей истории», и ему нетрудно это понять! А куда денешься? Ведь действительно Сопротивление – удел немногих героев. Не надо только быть первым учеником?

Все эти вопросы возникают снова и снова. Кто знает правильные ответы? Ни Сартр, ни Камю, ни Бёлль, ни Грасс даже не пытались дать однозначные ответы. Но, к примеру, нобелевский лауреат Генрих Бёлль всю жизнь писал о том, как невыразимо терзается чувством вины. А ведь он вовсе не по своей воле оказался на войне, не по своей воле был на восточном фронте. Вина, ответственность, свободный выбор – все эти проблемы вставали после крушения третьего рейха перед людьми, обсуждались в прессе, в литературе.

Философ Ханна Арендт задавалась вопросом: как относиться к народу, у которого «линия, отделяющая преступников от нормальных людей», так размыта? Она считала, что главная проблема – утраченная способность к ответственности. «Ведь я ничего такого не сделал» – вот был основной аргумент для самооправдания. Ведь и в самом деле – они только выполняли приказы. А с каких это пор выполнение приказов является преступлением? «Никогда немцы такого не делали!» – возмущался юный военнопленный Гюнтер Грасс, когда ему и его товарищам, воспитанным нацистской пропагандой, показывали в 1945 году фотографии из лагерей уничтожения.

Конечно, будет справедливо, если мне возразят: какое все это имеет отношение к той бабушке, которая всего лишь вступила в НСДАП, чтобы уберечь свою гостиницу? Не имеет. Или все же имеет? Ведь миллионы поступали так же. Просто не все оказались вовлеченными в преступления. Но «вовлеченные» вербовались из той же благодатной среды. «Организационный гений Гиммлера», писала Ханна Арендт, раскрылся в умении мобилизовать «отца семейства», это воплощение добродушия и отеческой заботы, на выполнение самых чудовищных дел, которые знала история. А уж каким воплощением добродушия являются заботливые бабушки!

В книге Вальзер говорит, что если он сумеет объяснить, почему его мать вступила в нацистскую партию, то он тем самым объяснит, почему Германия вступила в нацистскую партию. Собеседник из «Шпигеля» возражает: не вся Германия вступила в нацистскую партию «из-за деловой разумности, соединенной с отсутствием убеждений». Но Вальзер стоит на своем: «Германия стала жертвой Гитлера по экономическим причинам. Никаких других причин не было». Версальский договор (поставивший проигравшую в Первой мировой войне Германию в трудное экономическое положение) и инфляция. «Чем хуже шли дела, тем могущественнее становился Гитлер». Между писателем и его собеседником разгорелся спор, журналист считает, что Германия вовсе не стала «жертвой Гитлера»: это был сознательный и активный выбор немцев. А Вальзер уверен, что если так интерпретировать события, то получится, что «Германия стала нацистской по собственной политической воле. А это не так». Разве?

Журналист из «Шпигеля» возражает: например, антисемитизм стал мощной силой, спусковым крючком ненависти и предрассудков. И Гитлер использовал его для своего усиления и укрепления. Но Вальзер не согласен: не антисемитизм был решающей причиной успеха Гитлера, а «экономическая нужда». Якоб Аугштайн вмешивается: нацизм не объяснить одной причиной. Главное в том, что в Германии отсутствовала демократия – и в смысле культуры, и в смысле традиции …

Возникает тема войны. Сын не в состоянии понять, как мог отец пойти добровольцем. Ведь он «видел разрушения», «должен был испытывать страх». Для него, Аугштайна, это «абсолютно непостижимо». Как же так, ты видел, что происходит, и все же пошел добровольцем. И тут сегодняшний Вальзер бросается на защиту Вальзера тогдашнего: Гитлер, втянув нас в войну, добился того, что вся его мерзкая политика исчезала «перед лицом той беды, в которой оказалось отечество». А Вальзер чувствовал себя «единым целым» с тем отечеством и каждого, кто не хотел сражаться, считал «трусом». Сын возражает, он смотрит на это по-другому, а отец распаляется и утверждает, что у сына, выходит, «нет отечества».

И тут мы наблюдаем в чистом виде попытку самооправдания. И оправдания тех, кто добровольно включался в осуществление гитлеровских планов. Иначе это интерпретировать невозможно. Особенно, если вспомнить, к примеру, коллегу Вальзера Генриха Бёлля, который никогда не занимался самооправданием и возмущался, когда это делали другие. К тому же Бёлль оказался на войне отнюдь не добровольно. Он делал все, чтобы любыми способами уйти, не участвовать, быть, как один его герой, в «самовольной отлучке». А другой коллега по имени Альфред Андерш, который тоже отнюдь не по своей воле оказался в вермахте, воспользовался первой же возможностью, чтобы сдаться в плен – на итальянском фронте. Вот его вывод: бывают обстоятельства, когда единственным выходом становится дезертирство.

Сегодняшний Вальзер, как замечает «Шпигель», не испытывает никаких разногласий с самим собой и своими воспоминаниями, не сомневается в их правдивости и своей правоте! Что же, как говорится, бог в помощь…

Когда-то, не скрою, я любила многие произведения Вальзера, писала о нем, посвятила ему главу в своей диссертации. Его повесть «На полном скаку» вообще казалась мне написанной про меня. Ну, как у Флобера: Эмма Бовари – это я. Он, видимо, разгадал мой характер и на одной из подаренных мне книг сделал надпись примерно в таком духе: «Ирине, которой наполовину смешно, наполовину страшно».

Мое в высшей степени приязненное отношение к нему как к литератору стало меняться – не в лучшую сторону – где-то на рубеже 80-90-х годов, когда он стал выступать в столь уважаемой мною газете «Цайт» и других изданиях с совершенно непривычными, по сравнению с прошлым, статьями, в которых его взгляд на Германию, ее недавнюю историю, проблемы вины и ответственности оказался в разительном противоречии с тем, что он писал прежде. Точкой отсчета я считаю его известную пьесу «Черный лебедь». Это одно из самых замечательных произведений на тему вины немцев за совершенные в годы нацизма преступления.

Но когда он стал заявлять, уже в 90-е годы, что хватит вспоминать об Освенциме, я была поражена. Ведь именно он больше других, и вполне искренне, писал, что Освенцим будет тяжелым ярмом висеть на совести многих поколений немцев – хотя бы за то, что они это допустили. Я уже упоминала его эссе «Наш Освенцим».

Метаморфоза не из приятных. Бывает, люди меняются, иногда меняются таким образом. И это грустно. Разумеется, я не собираюсь никого поучать, такой самонадеянности у меня нет и в помине. Я просто рассказываю историю, которая показалась мне интересной и требующей раздумий. Впрочем, История всегда к этому располагает.

Зачем, я написала все это? Смысл исторических событий становится более наглядным, когда раскрывается на социопсихологическом и культурологическом фоне, в контексте развития литературы и искусства. Мне хотелось представить опасные повороты немецкой истории минувшего столетия в эстетическом преломлении – глазами немецких писателей, творчество которых воспринималось как предостережение (которому никто не внял), как напоминание о роковой опасности идей расового превосходства, шовинизма, насилия и экспансии. После краха нацистского рейха литература и искусство во многом помогли немцам осознать механизмы, превращающие «нормального» человека сначала в «попутчика», а затем в соучастника кровавых преступлений.

Один из важнейших уроков немецкой истории ХХ века виделся мне в том, что силы национализма, стремящиеся к тоталитарной власти, должны быть остановлены прежде, чем до этой власти дорвутся. Немецкая история четко давала понять, что демократия обязана быть сильной, чтобы противостоять попыткам использования прав и свобод для подрыва и уничтожения самой демократии. Веймарские немцы поняли это слишком поздно и заплатили за это слишком большую цену. Для литературы ФРГ это стало одной из главных тем.

До и после крушения Третьего рейха

У Генриха Бёлля, пожалуй, самого известного (наряду с Гюнтером Грассом) писателя ФРГ, есть два рассказа: «Когда война началась» и «Когда война кончилась» (1962). В одном молодые немцы отправляются воевать, в другом – возвращаются (кто уцелел) после проигранной войны на родину. Между двумя этими рассказами уместилась вся кровавая история Второй мировой войны, развязанной Гитлером, гибель десятков миллионов людей по обе стороны фронта. Больше всех пострадал от кровавого и злодейского нашествия Советский Союз: гибель миллионов в ходе военных действий и среди мирного населения, страдания, голод, раненые, инвалиды, осиротевшие дети. Список можно продолжать бесконечно, об этом написаны сотни художественных и документальных произведений, сняты фильмы…

Но здесь речь пойдет о Германии, о том, как она, причинив неисчислимые беды другим народам, сама оказалась в катастрофическом положении. О том, как она выходила, выползала, вырывалась из тисков пережитой трагедии, и какую роль в этих попытках «рассчитаться с прошлым», осознать, преодолеть его сыграли немецкие писатели.

Итак, «тотальная война», к которой 18 февраля 1943 года в Берлинском дворце спорта призывал имперский министр просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс, пытаясь магическими формулами заворожить и загипнотизировать публику, ответившую ему ревом одобрения, кончилась тотальным поражением. Наступил, фигурально выражаясь, «час нуль», о котором кто только не говорил и не писал в те первые послевоенные мгновения, часы, месяцы и годы. Рухнул прежний порядок, замешанный на мифах о превосходстве германской расы и необходимости завоевать новое «жизненное пространство», настал момент «гибели богов», когда недавние кумиры и образцы для подражания свалились со своих пьедесталов, превратившись в исторический мусор, пыль, ничто. Любовь к фюреру, восхищение им перерастали в ненависть к диктатору, соблазнившему и обманувшему целые поколения. Тут, правда, сразу же возникает вопрос: почему миллионы послушно выстроились в ряды и, судя по всему, охотно дали себя соблазнить? Это один из главных вопросов. Но сначала немного о том, как выглядел сам конец рейха и что ему предшествовало, в том числе еще до начала устроенной нацизмом всемирной бойни. Ясно только одно: «гибель богов» накладывала колоссальный отпечаток на психологическое состояние граждан сгинувшего рейха, в том числе молодежи, которая ощущала «утрату идентичности» и перед лицом «нулевого часа» во всех его ужасных проявлениях воспринимала себя как потерянное поколение. Впрочем, одно «потерянное поколение» мировая литература уже запечатлела: это было поколение западной молодежи, возвращавшейся с полей Первой мировой…

А пока вернемся в 1945 год. Из мозаики записей апреля и мая становится наглядной и очевидной атмосфера краха. Рухнул мир, и «еще раз спасшиеся» массами возвращались в надежде найти родной дом, натыкаясь лишь на обитателей разбомбленных городов, бездомных и беженцев, чей физический и духовный облик нес на себе печать страшных испытаний, материальных и духовных бедствий. Ощущение скорби еще не сразу, далеко не сразу, соединится с мыслями о вине и искуплении. Некоторых эта работа мысли не затронет вовсе.

Вот небольшие фрагменты записей тех последних военных дней. Эрих Кестнер, знаменитый писатель, родившийся в 1899 году, автор известнейшего романа «Фабиан» (1931), лауреат почетной премии имени Бюхнера, одно время бывший президентом Пенклуба ФРГ, записывает, находясь в Тироле, 26 апреля 1945 года:

«Только что по радио сообщили, что Панков (район Берлина. – И. М.) вновь отвоеван, в шахтах подземки ведутся бои, с помощью легкой артиллерии, и Геббельс в воззвании к жителям Берлина не скупится на лесть и выражение надежды. По Геббельсу, даже московские газеты не оспаривают, что сопротивление, оказанное русским в Берлине, «беспримерно в истории»… Гитлер, – продолжает Кестнер, – разыгрывает на Шпрее осаду Вены. Вместо 1945 у него сейчас год 1683, а русские – это турки… и единственное, что мешает ему осуществить инсценировку удачно, – это отсутствие польского короля Яна Собесского с войсками для деблокирования города…»

Кестнер намекает на историю, когда Ян III Собесский, придя на помощь австрийцам, в 1683 году наголову разбил турецкую армию в сражении под Веной, вступив до того в союз с австрийскими Габсбургами, дабы противостоять турецкой агрессии. Кстати, пытаясь вовлечь в антитурецкую коалицию Россию, он заключил с ней «Вечный мир» в 1686 г…

29 апреля 1945 года Эрих Кестнер записывает:

«Сегодня днем мюнхенский передатчик часами молчал. Было впечатление, что он передает молчание. В десять вечера он подал признаки жизни. И что же он передал? … Тишина сменилась джазом, не-немецкой музыкой. Что же случилось? Может, мюнхенский передатчик находится уже на ничейной земле?…»

Из записок 1 мая 1945 года:

«Накануне передатчик «Верхний Дунай» включился с распоряжением: в память о «фюрере» приспустить флаги. Следом прозвучала рекомендация ночью собрать полотнища флагов. Почему? Боятся собирателей реликвий? Но люди ночью интересуются не флагами со свастикой, а лондонским передатчиком. Когда становится темно, почти из всех домов звучат его сигналы…

Слушаем по радио обращение нашего нового министра иностранных дел графа Шверин-Кройзигка. Он говорит об отвратительности современных войн и сам очень растроган…»

И еще одна запись:

«На заснеженных улицах и дорогах стоят люди и рассказывают друг другу, что Гитлер умирает. А Геринг развлекается где-то на альпийской вилле, играет в детские игрушки и что-то лепечет. Гиммлер снова ведет переговоры с Бернадоттом. А в Северной Италии сдались в плен сто двадцать тысяч солдат…» (немецких. – И. М.)

Запись от 5 мая 1945 года:

«Сегодня ближе к вечеру появились первые американцы… на бронемашинах, оборудованных пулеметами. При них были немецкие офицеры с наручными повязками движения Сопротивления. Они остановились у местного трактира. На одной из машин лежали офицерская шпага и немецкая стальная каска… Сразу после этого с противоположной стороны прибыл автомобиль с белым вымпелом и парламентерами штаба власовской армии…

Пока в трактире шли переговоры, водители броневиков и пулеметчики стояли возле своих машин, курили и позволяли толпе разглядывать себя. Это были сильные парни с узкими орденскими колодками и широкими боксерскими лицами.

Деревенские мальчишки залезли на бронемашины, а сержант, у которого на пилотке был приколот немецкий спортивный значок (в качестве трофея победы), сказал, что Тироль – «a beautiful country». Его товарищ кивнул, безучастно бросил едва раскуренную сигарету «Честерфилд» на дорогу и даже не заметил, как мы все при этом вздрогнули… Они не очень-то интересовались множеством маленьких группок немецких солдат, спускавшихся с заснеженных перевалов, без орденов и знаков отличия, с разбитыми ногами и слепые от снега; они шли в надежде, что их наконец-то возьмут в плен. Американцы только показывали большими пальцами в сторону долины, вниз, и остатки разгромленной армии захромали дальше. На ходу они успевали сказать, что многие их товарищи утонули в реке По, а другие замерзли в горах…»

7 мая 1945 года:

«Со склонов все еще спускались толпы немецких солдат… Когда мы поднялись на Циллергрунд, мы увидели в снегу, слева и справа от дороги, странные горные цветы, пестрые, золотые и серебряные: эполеты, кокарды, позументы и орденские колодки – альпийская флора 1945 года. Передатчик во Фленсбурге сообщил, что Йодль подписал документ о капитуляции и завтра он вступит в силу. Передатчик в Богемии, по приказу Шёрнера, назвал это сообщение вражеской ложью…»

Фердинанд Шёрнер, бывший, по словам Генриха Бёлля, одним из «любимцев Гитлера», который в марте 1945‐го еще успел присвоить ему звание фельдмаршала, прославился своими военно-полевыми судами, которые и в последние дни войны казнили всех, кого подозревали в дезертирстве. Он, по словам Бёлля, носил «почетную кличку» – «кровавая собака». Характерно, подмечает тот же Бёлль, что этот наводивший ужас на солдат генерал «умер не в 1945 году, как его любимый фюрер, а в 1973 году в Мюнхене». Бёлль предполагает, что он был среди «освобожденных Аденауэром немецких военнопленных». Как известно, канцлер Аденауэр в 1955 году приезжал в Москву, где одной из важнейших его целей было освобождение остававшихся в советских лагерях военнопленных…

Приведем еще несколько записей, сделанных в те дни другими, малоизвестными или вообще неизвестными лицами. Но дело не в них, а в том, как они воспринимали события надвигающегося полного краха рейха.

Вот что пишет некий офицер танковых войск в Берлине 16 апреля 1945 года:

«Новый командный пункт на станции Анхальтер Банхоф. Кассовые залы вокзала и перроны напоминают военный лагерь. В нишах и уголках теснятся женщины и дети… Поезда с ранеными медленно движутся по С-Бану (вариант наземного метро, или городская железная дорога. – И. М.)… Крики, плач, проклятья… Массы людей заполняют шпалы, пытаясь куда-то бежать и оставляя за собой детей и раненых. Людей затаптывают… Ближе к вечеру перебираемся на станцию Потсдамер Плац. Командный пункт на первом этаже, поскольку нижние шахты затоплены водой. Бомбовые разрывы пробивают крышу. Тяжелые потери среди раненых и гражданских лиц… Снаружи взрываются под русским огнем склады фаустпатронов. После мощного взрыва у входа в один из вокзалов – страшное зрелище: мужчины, женщины, дети в прямом смысле налеплены на стены… Потсдамер Плац – поле развалин. Количество разбитых вдребезги транспортных средств не окинешь взглядом. В расстрелянных санитарных машинах еще лежат раненные. Повсюду трупы. По большей части раздавленные танками и грузовиками…»

Еще фрагмент наблюдений другого человека, от 30 апреля того же года:

«Мы сидели в подвале и ждали. Запах дыма, крови, пота и сивухи витает надо всем. Вдруг нас вызвали на улицу: в руинах дома напротив найден гротескный арсенал флагов со свастикой и портретов фюрера. Две огромные комнаты заполнены доверху. Если бы эту дрянь нашли позже, кто знает, не обвинили бы в этом нас. Владельцы обоих духоподъемных помещений уже две недели назад смылись из города на грохочущих лимузинах в западном направлении. Мы поспешно швыряем флаги в огонь. Пулеметные выстрелы приближаются. Мы, сжавшись, уползаем обратно в подвал. При попытке проникнуть в дверь видим над уцелевшим куском противоположной стены головы эсэсовского патруля. Они все еще продолжают прочесывать улицы… Мы вжимаемся в какой-то угол возле двери.

Теперь выстрелы уже звучат в саду… Потом становится тише. Когда мы осторожно поднимаемся по узкой лестнице, после целой вечности вслушивания и ожидания, начинается дождь. На доме по ту сторону Ноллендорфплаца мы видим сверкание белых флагов. Мы привязываем повязки из кусков белой ткани на рукава. А тут уже двое русских поднимаются на ту же низкую стену, на которой так пугающе недавно появлялись эсэсовцы. Мы поднимаем руки. Мы показываем на наши белые повязки. Они машут руками, улыбаются. Война кончилась…»

А вот что записала некая женщина из городка Йеттинген 2 мая 1945 года:

«Когда я сегодня рассказывала нескольким людям о смерти Гитлера, они глядели на меня равнодушно: «Вот как? Наконец-то! К сожалению, слишком поздно»… Людям здесь абсолютно все равно, жив или уже мертв Гитлер, некогда боготворимый, возлюбленный фюрер. Он отыграл свою роль. Из-за него погибли миллионы – теперь миллионы не скорбят по поводу его смерти…»

3 мая 1945 года известный писатель-антифашист Гюнтер Вайзенборн, арестованный в 1942-м, приговоренный к смертной казни за активное участие в движении антифашистского Сопротивления и в 1945-м освобожденный советскими войсками, записывает:

«Я ехал на велосипеде по большой деревне и спрашивал, где находится бургомистр. Он сидел с двумя другими мужчинами в своем кабинете: трое отяжелевших, широкоруких крестьян… Они растерянно посмотрели на меня. Я был весь мокрый от дождя, и на руке у меня была красная повязка. Я положил на стол удостоверение русской военной комендатуры, которое подтверждало, что я новый бургомистр. Нацистский бургомистр внимательно прочитал его, положил на стол связку ключей и стопку печатей… На следующий день мною были отправлены группы, которые хоронили в поле погибших, приводили в действие мельницу, закапывали мертвый скот и собирали живой, очищали улицу и начали приводить в порядок школу…»

Даже знаменитый Эрнст Юнгер не поленился сделать 6 мая 1945 года короткую запись:

«Дороги забиты заключенными концлагерей… Утром шестеро евреев, которых освободили из Бельзена, зашли во двор. Младшему было лет одиннадцать. С удивлением, с голодным вниманием ребенка, который никогда не видел ничего подобного, он разглядывал книжки с картинками…»

Процитируем еще одну любопытную запись:

Берлин, 20 апреля 1945 года:

«Во второй половине дня я вместе с членами гитлерюгенда, отличившимися храбростью на фронте, стою в саду рейхсканцелярии… Гитлер прошел перед выстроившимися и каждому протянул руку. Он шел согнувшись. Его руки тряслись… Свое обращение он закончил словами «Хайль!». Но никто не ответил. В саду была тишина. Только вдали слышался грохот фронта…» Подпись: «Артур Аксман. Конец в бункере фюрера».

Описанное кажется не раз виденным в немецкой кинохронике последних дней рейха: мальчишки, построившиеся в ряд, и проходящий мимо согбенный и уже ни на что не способный «вершитель судеб». Автор записи – весьма заметная фигура в гитлеровском рейхе: 7 августа 1940 года Аксман назначен новым руководителем имперской молодежи. 2 января 1943-го, в связи с исчерпанностью трудовых резервов, он объявляет о призыве немецкой молодежи на работы в помощь фронту, т. е. о мобилизации на нужды войны, и уже в начале года около пяти миллионов подростков призваны на трудовой фронт…

Из дневников женщины, не принадлежащей к нацистскому истеблишменту:

Берлин, 21 апреля 1945 года:

«Ближайшая колонка находится в трех кварталах, возле пивной фольксштурма. Около сотни людей пытаются пробиться к насосу… В месте сбора фольксштурма царит суетливая деловитость… Мужчины с черно-бело-красными повязками, в самодельной, кое-как сшитой военной амуниции, жалкие, как нищие, вваливаются в пивную и вываливаются обратно… И с этим сбродом собираются защищать Берлин! Все, у кого есть ноги, сегодня, похоже, смываются на запад. Между грузовиками и машинами вермахта с трудом продвигаются обозы беженцев: фуры, ручные тележки, детские коляски, коляски для кукол. Нагруженные рюкзаками, мешками, чемоданами. Усталые женщины впряглись и тащат все это вместо лошадей. В арьергарде измученные дети. Бледные, со впалыми щеками, босые…»

Берлин, 24 апреля 1945 года:

«Умирающий город был полон пугающими звуками: откуда-то доносились выстрелы, близкие и далекие, отдельные и очередями. Люди кричали, полные страха, или в алкогольном чаду… Чьи-то команды, шум марширующих колонн, земельные работы, звуки, издаваемые животными. Характерное жужжание русской «швейной машинки», которая кружила над городом и сбрасывала свои маленькие осколочные бомбы. Все, что вздымается вверх от полыхающих повсюду пожаров, наполняет комнату пылью, но временами с порывами ветра врывается и щепотка весны из соседнего Ботанического сада…»

Ну и последнее по этому поводу – две записи некоей Маргрет Бовери из Берлина, от 25 и 27 апреля 1945 года:

«Автомобиль с громкоговорителем четыре раза появлялся с сообщениями о положении на фронтах, очень скудными новостями; перед этим люди собрались на площади и стали беспорядочно передвигаться по ней… Все это напоминало итальянскую площадь к вечеру; некоторые люди казались расслабленными и довольными, а другие, многие, – раздраженными и мрачными. Над всем этим скоплением появлялись русские самолеты. Сегодня они почти все время эскадрильями пролетают над нами, и зенитки устраивают по этому поводу оглушающую пальбу… Ну вот, они уже совсем близко. Мы считаем, что это примерно в районе вокзала Халензее – четыре минуты на С-Бане…»

«Поскольку со вчерашнего дня нет воды, я вышла с ведром, улица была покрыта осколками стекла, битого кирпича и сломанными ветками деревьев. Лавка булочника была закрыта, и я пошла со своим ведром к озеру Литцензее в парк. Вода была грязной, зеленоватой, но для туалета и поливки цветов, возможно, даже для мытья – сойдет…»

Таковы некоторые картинки последних дней войны. Но ведь беды и испытания начались не в финале, а значительно раньше. Не будем пересказывать основные военные события: сначала надежды на блицкриг, потом отпор, мощное противостояние, котлы, раненые и погибшие, чьи тела так и оставались на чужбине. Имеется в виду, конечно, восточный фронт, поход на Россию, завершившийся тем крахом, иллюстрацией к которому служат несколько приведенных зарисовок. Среди огромного множества военной литературы (с обеих сторон) немалое потрясение вызывает вышедшая в 1991 году документальная книга «Хочу выбраться из этого безумия». Немецкие письма с Восточного фронта 1941-1945 из советских архивов». Между прочим, вступление в этому тому написал не кто иной, как бывший Федеральный канцлер Вилли Брандт, в свое время сыгравший важную роль в улучшении отношений с Советским Союзом и заключивший так называемые «Восточные договоры».

В своем вступительном слове он прежде всего напоминает, что книга выйдет в тот самый момент, когда исполнится полвека с начала «нацистско-германского нападения» на Советский Союз. В своем коротком обращении к читателю он подчеркивает «человеческий», «индивидуальный» аспект войны, отразившийся в собранных письмах немецких солдат своим близким и солдатских родственников на фронт. Он говорит о «человеческих последствиях» того, что «произошло с немцами из-за насильственного господства» нацизма, о чудовищных личных трагедиях, разыгрывавшихся в семьях, которые теряли на войне сыновей, мужей, отцов. Это письма погибших в разных местах России, куда занесла послушных солдат «воля диктатора». Это письма миллионов людей, умерших «на поле битвы, в лагерях и под бомбами». Отдельные люди, пишущие на фронтовом досуге письма родным в Германию, сливаются, пишет Вилли Брандт, в «невообразимую многомиллионную череду погибших». Люди, которые «участвовали во Второй мировой войне и погибли в ней, вновь оживают в этих отобранных письмах, позволяющих судить об их индивидуальных чертах». И именно потому письма превращаются в документы, свидетельствующие о трагедии войны. А выжившие и молодежь получают шанс извлечь уроки из опыта военных поколений, понять: «какова война «наощупь», и что она делает с людьми».

Эти письма пролежали незамеченными в советском спецархиве много десятков лет. Издатели и с советской, и с немецкой стороны подмечают главное – в этих письмах редко звучат героические мотивы, разве что в тех, которые приходят в окопы с родины, промелькнет что-то о «великом фюрере», который знает, куда вести свой народ. А этот народ в лице молодых парней, мечтавших о военных «приключениях», голодает, томится от жажды, ежедневно и еженощно видит кровь, дышит ядовитыми испарениями, борется с вшами, мечтает о горячей картофелине и куске хлеба…

От 30 до 40 миллиардов писем было доставлено почтой рейха с осени 1939 до мая 1945-го… Но было и огромное множество писем, не дошедших до адресатов. Их авторы навсегда остались лежать в чужой земле. Эти письма были найдены на путях немецкого отступления, в местах ожесточенных боев, в разбитых снарядами и бомбами окопах. Малая толика этой корреспонденции собрана в данном томе. Советские издатели пишут, что были очень рады, когда идея создать из подобранных в годы войны писем книгу нашла «восторженную поддержку» среди немцев.

Оговоримся сразу: большинство приведенных в книге писем написаны с огромным количеством орфографических и прочих ошибок. Их писали, мягко говоря, не очень грамотные люди. Видно, они в школе учились так себе. Что поделаешь – не всем же быть отличниками. Главное другое: они позволили Гитлеру и его режиму вовлечь себя в преступную авантюру. Многие из этих молодых людей, немедленно взявших под козырек, верили, что их ждет славная победа и отменные «приключения». Не случайно очень популярный в свое время (в том числе в СССР) роман Дитера Нолля назывался «Приключения Вернера Хольта». «Приключения» чаще всего кончались трагически.