Текст книги "Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература"

Листая книгу писем, мы становимся свидетелями человеческих переживаний, страданий, горя и надежд, испытанных этими людьми. Их надеждам на скорое возвращение домой в лавровых венках победителей не суждено было сбыться. Что ж, как писал один из выживших солдат Второй мировой войны, ставший известным на весь мир писателем и нобелевским лауреатом – Генрих Бёлль, – «нас туда не звали». Он всегда напоминал: спрашивать надо не с тех, в чей дом ты вломился с оружием, а с тех, кто тебя туда послал…

Итак, несколько фрагментов из того тома, превратившегося в уникальное собрание человеческих документов. (Цитаты приводятся в переводе по немецкому изданию.)

«Август 1942 г.

Уважаемый господин гауптман!

Мой сын, оберефрейтор Курт П., 22 июня 1942 г. пал смертью солдата за Отечество, и поскольку он был последним из моих детей, которых я отдала на фронт, у меня просьба: не может ли кто-либо из его любезных камрадов прислать мне фото могилы моего сына. А еще среди вещей, которые мне вернули, к моему глубокому сожалению, отсутствуют его наручные часы. Надеюсь, Вы не рассердитесь на мать, испытавшую такие тяжелые страдания, если она обратится к вам с вежливой просьбой – выяснить, где находится этот столь важный для памяти моей и деток предмет, принадлежавший моему последнему сыну. Заранее благодарю за усилия.

С немецким приветствием Анна П., мать, Берлин…»

А вот письмо в обратную сторону – в рейх. Некий Франц пишет некоей Хелен – возможно, подруге или невесте, или просто хорошей знакомой. Рассказывает, как проходят дни в Сталинграде, где он находится. День написания 19 ноября 1942 г.

«Сталинград все еще не пал. А ведь осталось пространство в несколько сот метров шириной и столько же длиной; мы этот участок никак не можем взять, хотя бесчисленные дивизии почти через день атакуют русских. Но атаки захлебываются, их отбивают. Иногда много дней идет борьба за какой-то единственный дом. Вот такие дела. Все это нам осточертело. Нас осталось здесь так мало. Большинство из тех, кто не был ранен раньше, в последнее время попали в лазарет. Но в конце концов почти все заболеют, если придется еще долго находиться здесь. Еще одно лето я бы не хотел здесь провести… Вчера один парень сказал мне, что готов выполнять любую грязную работу, быть чистильщиком сапог, лишь бы вернуться домой… Иногда мы предаемся иллюзиям, думаем: как было бы прекрасно, если бы… строим планы, … а потом снова надвигается действительность, неприкрытая, брутальная, жестокая, без всякого сочувствия к отдельному человеку… А так хочется домашнего, тихого счастья. Так мы мечтаем, а сами находимся на берегу Волги, где проходит наша «прекрасная» юность… Хорошо бы ничего не видеть, не видеть множество мертвых, раненых и как они лежат и какое у них выражение глаз…»

Фрагмент еще одного послания на родину – от 20 ноября 1942 г.:

«…. Очень холодно, около 20 градусов, к тому же пронизывающий восточный ветер… Да, дорогие, для нас есть только одно решение: вон из этой страны. И мы, солдаты, молимся…: «Милый Господь на небе, пошли нас домой в рейх». Сердечно вас всех приветствую…»

«Россия, 8.12.1942 г.

Дорогая мама! Уже давно я не получаю почты. Это объясняется тяжелым положением с транспортом. Рождественских подарков с родины мы тоже еще не получили… Наш рацион из-за трудностей со снабжением снизился больше чем наполовину. Несколько дней давали всего по 50 г. хлеба… Суп жидкий, как вода. И так уже седьмую неделю… Каждая крошка хлеба стала драгоценной… Никогда еще я так не ценил ежедневную краюшку… Даже картофель является мне только в прекрасных сновидениях! В земле ничего съедобного не найти, кругом степь. И даже суп из горстки муки с сахарином съедаешь, как деликатес…»

«Восточный фронт, 30.12.42 г.

Милая Ирмгард! Прежде всего прими самые лучшие и сердечные приветы с фронта от Тео… У нас в этом году печальное Рождество, без писем из дому, без елки, без свечей, вообще без всего, что хотя бы намекало на Рождество… Я тут в бункере с одним парнем, ему 22 года, и он в рождественский сочельник плакал, как ребенок… и у нас у всех были слезы на глазах, когда мы узнали, что почты не будет… Таким было Рождество 1942 года, и никогда в жизни я этого не забуду…»

Еще одно рождественское послание, 30.12.42 г.:

«… Я уже полгода в России, и за это время много чего пережил. … Надеемся, что скоро все изменится. Но русские лютуют. Они сломают себе шею. Потому что это из-за них у нас такое плохое снабжение… Никто на родине и представить себе не может, каково здесь.

Сердечно ваш Вилли Б.»

«С фронта, 31.12.1942 г.

Что за Рождество без почты, без подарочков из дому, без сигарет и шнапса, даже хлеба не хватает… Питаемся главным образом кониной, я от голода ел даже сырую. И никаких перспектив, что скоро станет лучше… И все же хочется верить, что новый год принесет нам освобождение из этого котла… Очень холодно и метели… Ваш Вальтер».

Отрывки из писем с родины, из того «прекрасного рейха», куда так рвутся замерзшие на берегу Волги солдаты:

Девушка Ханни пишет человеку по имени Бертольд 29.11.42 г.:

«Покоя не будет, если не произойдет что-то позитивное. Пока солдат выполняет свой долг, все хорошо. Но когда жизнь его обрывается, то ни одному человеку больше нет до него дела, такова жизнь, и ни командир роты, ни камрады не вспомнят о нем… Я все еще надеюсь на лучшее, что когда-нибудь эта война закончится… Я так жажду снова обнять тебя…»

Письмо из Дортмунда, 30.11.42 г.:

«…Наверное там, где ты, очень холодно, потому что в военных сводках говорят о тяжелых боях в метель и вьюгу. Если бы только покончить скорее с этой дрянной Россией. Повсюду одно и то же: не услышишь ничего хорошего… С нашей улицы уже забрали на фронт всех… Напиши нам, твоей матери и Анне».

А вот, быть может, единственное оптимистическое письмо поклонника Гитлера молодому зятю на фронт (18.12.42 г.):

«… Думаю, что все удастся… Германия станет после войны великой и будет повелевать всеми народами Европы… История поставит вечный памятник нашему гениальному фюреру, единственному и неповторимому, – ему, который несет угнетаемым народам свободу и процветание, спасает Запад от гибели и всю культуру от варварства. Я искренне рад, что мы с тобой политически мыслим одинаково, и еще я очень рад, что твой отец – убежденный национал-социалист… Потому что надо снова и снова подчеркивать: национал-социализм – наше спасение… И победа будет близка, когда наши самолеты полетят через стратосферу и атакуют Америку. Да, мы, немцы, все можем. Желаю счастливого 1943 года, всего тебе самого лучшего и быстрого возвращения из России…»

Необходимо иметь в виду, что все почтовые отправления – с фронта и на фронт – подвергались цензуре, и отправители это знали, поэтому они большей частью не называют полностью своих имен и мест пребывания, хотя процитированные письма нередко нарушают цензурные правила. Так, одна женщина, которая сообщает своему адресату, что реальные сведения о положении на фронтах получает из «черного» (то есть запретного, тайного) передатчика, и парень в солдатской форме, который пишет близким, что он «знал, что в России будет не просто, но что будет так тяжело, он все же «не думал», – рискуют жизнью.

Впрочем, как уже говорилось, те, чьи письма приводятся в этой книге, все равно погибли. Потому-то их корреспонденция и была найдена…

Общая тональность даже тех небольших отрывков, которые здесь приведены, за малыми исключениями, касается того, как тяжело приходилось немцам в военной форме в России. По сравнению с Францией, например, как отмечается в одном письме, это просто ад. «Великий фюрер», заведший их туда, не подозревал, каким будет отпор, в каких ожесточенных боях будут гибнуть пошедшие за «приключениями» молодые люди. Здесь уже упоминался роман о «Вернере Хольте» (таких произведений в обеих Германиях было в свое время немало). Юному Хольту, мечтавшему об «опасной», но «интересной» жизни, суждено пережить сокрушительное разочарование – миф о «приключениях» оказывается замешанным на крови, вера во «фронтовое товарищество», противопоставленное унылой скуке цивильного бытия, – ложью, главный кумир – преступником такого масштаба, какого еще не знала история. Обнаруживается полное несовпадение представлений и надежд с подлинной картиной войны, в которую вовлечены эти молодые люди. Реальность фронтовых будней, да еще в чужой стране, оказывается невыносимой – собственно, об этом почти все приведенные, хотя и в коротких фрагментах, письма. Преданные и обманутые (а нередко поначалу полные энтузиазма) понимают, что оказались на краю бездонной пропасти. Те, чьи письма здесь цитируются, в эту пропасть рухнули и остались в ней навсегда…

Но упомянутые вначале строки, рисующие бесславное завершение военной авантюры, как оно виделось гражданам Германии в апреле и мае 1945 года, и те несколько писем, которые показывают атмосферу самой войны глазами людей в военной форме, – это только крошечная часть той истории, которую пережила страна, вставшая на опасный путь военных завоеваний, кровопролития, всего того, что ассоциируется с нацистским двенадцатилетием. В результате господства нацистского режима Германия была низвергнута в бездну. Едва ли можно подсчитать культурные, духовные, нравственные (не говоря уж о материальных) потери, которые понесли в те годы немцы.

Фашизм, развязавший Вторую мировую войну и принесший человечеству неисчислимые страдания, привел страну к политической и экономической катастрофе. В руинах лежали не только немецкие города – вся жизнь, по существу, была разрушена. Казалось, впереди нет ничего, кроме выжженной земли и руин – в прямом и переносном смысле слова. Обесценение навязанных нацизмом идеологических представлений, чувство полнейшей духовной изоляции, отрыва от мировой культуры, отъединенности от собственных традиций – все это рождало специфическое жизнеощущение, выразившееся в формуле «нулевого часа». И хотя позднее стала ясна ее метафорическая преувеличенность, в тот первый послевоенный период она точно выражала духовную ситуацию, в которой находились люди, и особенно интеллигенция, к западу от Эльбы.

Понятие «час нуль» включало признание полного краха, отсекавшего настоящее от прошлого. Чтобы иметь будущее, необходимо было осмыслить не только глубину падения, но и понять, как и почему все произошло, как оказалась Германия в пучине варварства. Слова известного социолога и философа Теодора Адорно о том, что после Освенцима нельзя «писать стихи», были афористическим откликом на события войны и фашизма, выражением безграничного ужаса перед масштабом нацистских злодеяний. И первое, что предстояло сделать, – проанализировать произошедшее, вникнуть в его причины и признать свою вину.

Итак, чтобы разобраться, почему все так кончилось, надо вернуться как минимум на двенадцать лет назад, в 30 января 1933 года, когда 85-летний фельдмаршал фон Гинденбург передал главе национал-социалистической рабочей партии (НСДАП) Адольфу Гитлеру самый высокий пост, который только мог передать: пост рейхсканцлера.

Гитлер пришел к власти как глава коалиционного правительства. Гинденбург и его окружение настаивали на том, чтобы во вновь созданном кабинете у Гитлера, которого рейхспрезидент за глаза именовал «богемским ефрейтором», не было большинства. Но дело в том, что в результате интриг и закулисных махинаций Гитлер оказался единоличным властителем. Одна из интриг заключалась в том, что бывший рейхсканцлер Франц фон Папен, отличавшийся крайне амбициозными планами, помог Гитлеру, уговорив Гинденбурга назначить фюрера НСДАП главой кабинета.

В романе Бёлля «Бильярд в половине десятого», одном из самых значительных произведений послевоенной литературы ФРГ, персонажи условно разделены на «агнцев» и «буйволов»; последние воплощают тупую брутальную силу. Так вот, главным «буйволом» там назван именно Гинденбург – за ту роль, которую он сыграл в продвижении «богемского ефрейтора» на вершину власти.

Вступлению Гитлера в должность способствовали и объективные обстоятельства, требовавшие, по мнению различных слоев общества, «сильной руки»: проигранная война, «версальский позор», т. е. договор, ставший родовой травмой Веймарской республики и питательной средой для демагогов, требовавших его отмены, экономическая разруха, инфляция, кардинальные изменения общественного, психологического, нравственного климата, мировой кризис, отсутствие демократической традиции и стойкая неприязнь большинства населения к веймарской демократии.

В результате этих политических и экономических факторов, а также благодаря вышеупомянутым закулисным махинациям, Гитлер сосредоточил в своих руках рычаги власти, причем в качестве представителя самых разнообразных кругов и групп населения: он пообещал всем то, чего они хотели.

Своим давним сторонникам он посулил «работу и хлеб», которых будет в достатке, если ему дадут завершить «национальную революцию». Промышленников он привлек перспективной военных заказов. Не случайно в романе уже упоминавшегося Генриха Бёлля «Групповой портрет с дамой» отец героини предприниматель Груйтен быстро понял, что настало время наживаться на этих самых военных заказах. С 1933 года дела его идут вверх, с 1935-го – «круто вверх», с 1937-го – «вертикально вверх». Он начал «нанимать специалистов по строительству крепостей и бункеров» еще до того, как реально мог «пустить их в дело»: он был человек с интуицией. Поняв, что нацисты придут к власти, он сразу осознал, что «запахло бетоном, миллионами тонн цемента, бункерами и казармами», притом «казармами для двух миллионов солдат как минимум». Он уяснил, что грядет милитаризация и, главное, война – понял задолго до ее начала. И он развил бурную активность, множа свой капитал на все тех же военных заказах.

Гитлер соблазнял разные слои населения возможностью продвижения. Рейхсвер, т. е. тогдашнюю армию, он увлек перспективой роста по службе в связи с большими военными планами, чиновников – примерно тем же, только в цивильной жизни. Иначе говоря, он пообещал «всем всё». Рабочим он первого мая преподнес подарок в виде оплачиваемого «Дня национального труда» и после этого немедленного распустил профсоюзы. Своей солдатне, штурмовикам, он доставил удовольствие, санкционировав первый антиеврейский погром. Он быстро заключил конкордат с Ватиканом. Спустя год он пожертвовал своей «партийной армией», теми самыми штурмовиками, включая одного из первых соратников Эрнста Рёма, и тем самым дополнительно привязал к себе рейхсвер (позднее – вермахт), т. е. регулярную армию, в то же время предоставив особые полномочия собственной «партийной полиции», усилив ее, и «преторианской гвардии» СС, которой поручил выслеживать и истреблять внутреннего врага.

В ту же ночь, когда Гитлер стал рейхсканцлером, десятки тысяч штурмовиков, еще не подозревавших, какая судьба ждет их самих, устроили гигантское факельное шествие перед рейхсканцелярией. Это был одновременно праздник победы и демонстрация силы, призванная показать немцам, кто теперь в стране хозяин. Факелы освещали ночь, и в зловещей игре света и тени все увидели знаки времени. Для одних это было начало новой, великой эры, для других – время преследований, угроз и физической расправы. Страшноватый спектакль продемонстрировал, как потрясающе нацисты умели использовать в идеологических целях символику и ритуалы, как владели игрой в помпезность и как умели, по словам одного исследователя, «оркестрировать власть».

Нобелевский лауреат Гюнтер Грасс описывает в одном из рассказов, как двое его героев, галеристы и торговцы живописью, отправляются в роковом 1933 году к дому знаменитого художника Макса Либермана, почетного президента Прусской академии искусств, который после прихода нацистов к власти откажется от этого звания, отражавшего его заслуги перед немецким искусством. Пока они приближаются к дому, в городе начинается факельное шествие. Они слышат «вопли народного ликования», «нарастающий рев множества глоток». Заметим, как «замечательно» все начиналось. Молодой рассказчик не скрывает, что при виде факельного шествия он заражается этим «духом ликования», испытывает ощущение чего-то «неудержимого, неотвратимого». Между тем великий художник Либерман следит за происходящим с плоской крыши своего дома. Он признается гостям, что уже не раз наблюдал оттуда некоторые ключевые моменты немецкой истории, а теперь решил бросить «последний взгляд сверху». И тут он произносит фразу, ради которой, надо полагать, написан этот рассказ. «Отвратив свой взор от исторической картины, – пишет Грасс, – он с берлинским акцентом изрек: «Я просто не в состоянии столько сожрать, сколько мне хотелось бы выблевать». Счастье Либермана, что он вскоре умрет, прежде чем угодить в один из нацистских лагерей уничтожения.

Диктатура Гитлера держалась во многом на «тайне повелевания массами». Еще в «Майн кампф» он признавался, какое значение придает воздействию на массы, способам внушения. Герману Раушнингу, с которым он познакомился в 1934 году, когда тот был президентом данцигского национал-социалистического сената (а потом одним из приближенных Гитлера), он говорил: «Я фанатизировал массы, чтобы сделать их инструментами моей политики». Генрих Гофман, автор книги «Гитлер, каким я его видел. Записки лейбфотографа», передает ту обстановку мифологизма, которая окружала Гитлера при жизни, обстановку, полную патетических и мистических ассоциаций, героизирующих вождя. Гитлер не верил ни в астрологию, ни в потусторонний мир. На восемьдесят процентов его поведение определялось трезвым расчетом, на двадцать – интуицией. Его ссылки на «провидение», без которых не обходилась ни одна публичная речь, были, по мнению многих близко знавших его, чистой демагогией. Кстати, во время своих публичных выступлений он любил видеть перед собой фанатичных женщин, своих неистовых поклонниц, разжигавших толпу. «Фанатки» Гитлера сыграли немалую роль в укреплении его власти. (Правда, в реальной политике женщины никакого влияния на него не оказывали.)

До сих пор ни одно из бесчисленных исследований о нацизме и Гитлере не обходится без главного вопроса: как стал возможен его приход к власти, как могли допустить это немцы, откуда взялась такая пассивность или, наоборот, такой бешеный энтузиазм масс? Конечно, к началу 1933 года большинству было не так-то просто представить себе последствия его прихода к власти. Многим национал-социализм казался единственным решением, которое соответствовало материальным и националистическим интересам. Победа Гитлера – если отвлечься от важнейшего фактора, каким был сговор и интриги некоторых правящих властных фигур – стала возможной благодаря тем самым миллионам, которые голосовали за него. А голосовали они потому, что он был единственным, кто обещал быстрое, простое и легкое решение всех проблем и сулил величие нации, истерзанной годами неудач. Ненависть большинства немцев к Веймарской республике была столь велика, что простые рецепты Гитлера увлекли их за собой в бездну, и многие миллионы, считавшие, по крайней мере до Сталинграда, что сделали прекрасный выбор, так и не успели осознать, что в надвигающейся трагедии есть и их вина.

Апеллируя к национальному чувству, Гитлер завоевывал все новых и новых сторонников. Играть на патриотизме, назвать «виновного», обещать величественную перспективу – таков был простой рецепт захвата власти и ее укрепления для человека, начисто лишенного «химеры» под названием совесть. Говорят, немцы недооценили Гитлера. Но скорее они его неправильно поняли и неверно истолковали его «послание», польстившись на легкость достижения обещанного. До 1938 года, а возможно и позднее – до Сталинграда – современники, восхищавшиеся Гитлером, видели не то, что видят нынешние немцы: человека, приведшего Германию к катастрофе в результате неуемных притязаний, безумной расовой доктрины и стремления подчинить себе хотя бы полмира, принеся в жертву именно тех, кого он обещал осчастливить своими простыми рецептами. До начала 40-х годов подавляющее большинство соотечественников видело в Гитлере прежде всего необыкновенно удачливого человека.

Об удачливости Гитлера на определенном отрезке его и немецкой истории говорит хотя бы то, что ни одно из покушений, совершенных в те годы, не удалось. В последнюю минуту рок или что-то еще, чему трудно найти объяснение, спасало фюрера. Вот лишь несколько примеров.

В августе 1936 года один яростный противник Гитлера (позднее, перед самым концом войны он был убит в Дахау) описал в своем «Дневнике отчаявшегося» это чувство бессилия перед роковыми обстоятельствами. Он вспоминает осень 1932 года, когда однажды случайно ужинал одновременно с Гитлером в мюнхенском ресторане «Остериа Бавариа»: «Я приехал в город на машине и, поскольку на улицах тогда уже было небезопасно, я взял с собой пистолет; он был снят с предохранителя, я и легко мог застрелить Гитлера в совершенно пустом ресторане. Я сделал бы это без малейших колебаний, если бы подозревал, какую роль сыграет это чудовище и какие страдания предстоят нам». Он не выстрелил, потому что тогда не принимал Гитлера всерьез (как и многие люди в Германии и Европе).

Он добавляет: «Но все равно… ничего бы не вышло, и если бы даже его тогда привязали к рельсам, то мчащийся на него скорый поезд, не доехав, сошел бы с рельс. Сегодня много слышишь о покушениях, которые готовились против него, и ни одно из них не удалось. И так будет, ему будет везти, пока не настанет его час. И когда этот час пробьет, то из каждого угла на него будет наползать погибель…»

Можно не соглашаться с фатализмом автора записок, но трудно не признать пророческую правоту его слов, когда читаешь о длинной череде покушений в последующие годы: все эти покушения, вопреки всякой вероятности, провалились. 8 ноября 1938 года Гитлер покинул пивную «Бюргербройкеллер» ровно за 13 минут до того, как взорвалась бомба, подложенная Георгом Эльсером после длительных и опасных приготовлений. 13 марта 1943 года отказал взрыватель бомбы в самолете фюрера. Вскоре после этого сорвалось покушение в берлинском Цойгхаузе. На этот раз фюрер, вопреки прежним привычкам, быстро вышел из помещения. Что уж говорить о самом знаменитом покушении, стоившем жизни стольким отважным людям, военным, офицерам, решившим покончить с монстром, быстро загонявшим Германию в военную катастрофу. 20 июля 1944 года лишь несколько метров решили вопрос о жизни и смерти диктатора, лишь на несколько метров ошибся отважный полковник фон Штауфенберг, оставивший портфель с взрывным устройством в бункере, где заседал фюрер…

С первых дней, оказавшись у власти, Гитлер стал осуществлять программу, в соответствии с которой Германия должна была добиться нового величия. Для этого следовало прежде всего сплотить немцев в некую единую «народную общность», а потом превратить ее в общность «боевую», какой еще не знала немецкая история. Для создания «боевой общности» (а Гитлер уже тогда думал о войне) необходимо было прежде всего очищение расы от всех примесей «чужой крови» и «классовых противоречий». Важно было осуществить устранение политических партий, конфессий, «чуждых идеологий» и т. д. Только когда будет проделана вся «внутренняя работа», Германия сможет обратиться к внешним задачам, из коих самая важная в национально-историческом плане – завоевание нового «жизненного пространства». В «Майн кампф» он писал: «Всю жизнь можно обобщить в трех тезисах: борьба – «мать» (вернее, «отец», потому что и «война» и «борьба» по-немецки – мужского рода. – И. М.) всех вещей, доблесть – дело крови, фюрерство – первично и решающе…» Это главные пункты нацистского мировоззрения, изложенные коротко и без затей.

И это «коротко и просто» было одним из главных пунктов нацистской пропаганды, которой была отведена решающая роль в оболванивании и «выравнивании рядов» немцев для решения главных задач. Известный немецкий послевоенный критик Ганс Майер подмечает в одной из своих работ некоторые существенные характеристики нацистской пропаганды, те приемы и способы, которыми, собственно, и осуществлялось оболванивание. Например, значительную роль играло то, что речи нацистских пропагандистов, и прежде всего главного среди них – Йозефа Геббельса, произносились всегда в огромных помещениях или на больших площадях. Он обращался к гигантской аудитории, к «анонимным массам», и каждого в этой массе слушателей и зрителей надо было лишить остатков индивидуальности, личного мнения. Их нужно было довести до состояния полного дурмана, чтобы все думали так же, как оратор, разделяли его лозунги, бросаемые в толпу. Все было организовано так, что оратор чувствовал и понимал: здесь ему никто не возразит. Дискуссия как таковая была полностью противопоказана и потому исключена. Никаких дебатов, только демонстрация единства. Надо было так разжечь толпу, чтобы у нее не возникало никаких контраргументов, вообще аргументов. Говорить следовало так, чтобы речь воспринималась с полным доверием. Оратор как бы произносил то, что уже думали и чувствовали слушатели. Это был монолог, превращавшийся в средство интеграции.

Из этой целевой установки вытекала другая важная особенность: нацистская риторика нуждалась в театральном оформлении. В Третьем рейхе устраивались тщательно продуманные спектакли, где выступление главного оратора было кульминацией. А до того создавалось настроение. Звучала громкая маршевая музыка, барабанная дробь, удары медных тарелок, развевались красочные флаги и повсюду было огромное количество горящих факелов. И главное – веселье и смех. Таким образом, речь была лишь составной частью большого ярмарочного зрелища. Выходивший на подиум пропагандист заведомо был победителем и предводителем этой взбудораженной толпы, заранее готовой принять и одобрить каждое произнесенное со сцены слово. Подчеркнем, что факельные шествия были непременной частью этой нацистской «хореографии».

Ганс Майер замечает: зрелищность спектакля и отсутствие дискуссий требовали от выступающих нацистских бонз отказа от всех полутонов или оттенков смысла. Никаких сомнений! Только твердое «да» по отношению к своим или жесткое «нет», когда речь заходит о врагах. И главной грамматической нормой становится превосходная степень. Все, что делают и затевают нацистские главари, заслуживает лишь превосходной степени: массы должны проникнуться восхищением. Что касается врага, «все невыразимо позорно». Когда речь о собственных деяниях и планах – все именуется «неповторимым», «гигантским», «захватывающим». Гитлеру и Геббельсу не нужна аргументация, как не нужна правда: они были не просто лжецами, их задача заключалась в том, чтобы не допустить ни малейшей толики правды. Когда речь заходила о недругах, они всеми способами старались вызвать у толпы издевательский громкий хохот. Шла ли речь о Черчилле, Рузвельте или Бенеше, аудитория разражалась долгим и заразительным смехом. Эта смеющаяся толпа ощущала себя единым целым. В этом-то и была главная цель пропагандиста: объединить толпу в порыве ненависти и презрения к врагу и в поклонении фюреру и рейху.

И, конечно, презрение к человеку как личности, как единственному и неповторимому индивидууму подразумевалось само собой. Это было своего рода изнасилование душ, и обязательным условием оставалось абсолютное, полное пренебрежение к слушателю как единице. Задача «единицы» состояла лишь в том, чтобы пропитаться бросаемыми с трибуны лозунгами и передать их дальше: семье, детям, знакомым, внушить им то, что было услышано от пропагандиста. Ловкость же последнего заключалась в том, чтобы найти простые, незатейливые слова и фразы, помогающие манипулировать слушателями. Напомним, что тогда не было ни телевидения, ни, тем более, Интернета.

Настоящим врагом был, конечно, интеллектуал, интеллигент, способный самостоятельно мыслить и анализировать, – «очкарики», как позднее, по словам Ганса Майера, их прозовут в концлагерях. Хотя это, конечно, отнюдь не самое грубое слово, которое придется услышать тем, кого нацисты сочтут врагами. Каждый субъект, подозревавшийся в том, что он слишком много думает (или вообще позволяет себе думать), был опасен для диктатора и его пропагандистов. Они, при наличии манипуляционных навыков, могли быть уверены, что никому из слушателей даже в голову не придет с ними не согласиться.

В речи, произнесенной Геббельсом вечером накануне 1 апреля 1933 года, необходимо было мобилизовать чувство ненависти против «распространения лживых еврейских измышлений за границей», чтобы оправдать все то, что произойдет на следующий день: представить первый массовый бойкот еврейских магазинов, т. е. первый организованный погром, как выражение «народного гнева». Через несколько дней, 7 апреля, последовал закон об увольнении евреев с государственной службы, а затем «арийский параграф», касающийся вообще всех сфер деятельности. Это еще до «окончательного решения еврейского вопроса».

Возбуждения «народного гнева» Геббельсу мало, и он произносит кульминационную фразу, которая должна безоговорочно покорить толпу: речь о «разветвленной последней силе», противостоящей движению германской нации к высотам духа и процветания. «Последняя сила» – это, конечно же, «мощь международного еврейства», его заговоры, и тут звучат имена выдающихся ученых, писателей и т. д., своим присутствием в мире «отравляющих» атмосферу. Среди них, к примеру, Альберт Эйнштейн, который – без сомнения – тоже связан с лживой заграничной пропагандой против рейха. И тут беснующаяся толпа достигает апогея ненависти. Но искушенный оратор Геббельс не так прост; ему важно, что скажут по поводу бойкота за границей – пока важно. И он добавляет: «Национал-социалистическое движение обладает честью, которую еще никто не запятнал. Никогда еще мы не допустили ни одного скверного поступка». Так и будут считать миллионы сограждан, когда на их глазах начнут бросать в кузова грузовиков еврейские семьи с детьми, отправляющиеся в лагеря уничтожения. И считая, что «все правильно», почти никто и никогда не заступится за добрых соседей, бывших знакомых, которых везли на расправу. Какой цинизм в самой фразе о «незапятнанной чести»!

Стоит ли удивляться тому, что, как пишет Гюнтер Грасс, молодые немцы, оказавшиеся в 1945 году в лагере для военнопленных (как и сам 17-летний будущий нобелевский лауреат), страшно возмущаются, когда им показывают кинохронику из концлагерей, и гневно переговариваются: нет, немцы такого сделать не могли, никогда немцы не могли такого сделать!…