Текст книги "Тонечка и Гриша. Книга о любви"

15. У самого Тихого океана. Приехали!

И наконец, в конце ноября 1941 года, после пяти нечеловечески трудных месяцев дороги – добрались!

Да тут уже первый снег! Как холодно.

Но вот уже родные сопки! Знакомые места! Пригород мелькает… Станция –   Первая Речка!

– Верочка, Лизочка, смотрите! Приехали! Посмотрите, бабушка! Вон ваша бабушка на перроне! Да вон же тётушки ваши! Ждут вас, доченьки! Теперь всё будет хорошо!

Она уже и не говорит слова эти, рыдает, да только сил нет, голос пропал. Подхватив Лизу на руки, еле слышно зовёт:

– Верочка, выходим! Мы приехали.

Спустилась с подножки и… упала в объятия Катерины, оторопевшей, не узнавшей в этих оборванных и исхудавших бедняжках свою красавицу дочь и хорошеньких внучек.

Зарыдала Катерина в голос, запричитала было. Но тут же оборвала себя. Не место и не время.

– Пойдём, Тоня. Домой, домой!

Подхватила Лизу, взяла за руку Веру, с детским любопытством глядевшую на сказочную бабушку из маминых рассказов. Молодые и красивые тётушки разом скинули с себя пушистые белые шали, закутали продрогших племянниц.

Дорогу домой Тонечка видела как во сне, долгожданном сне.

Сошли с трамвая…

Вот оно, главное – добралась она с детьми до родной сторонки. К маме, к братьям, сёстрам, ко всем своим! Смогла она! Сделала! Слышишь, Гриша, довезла, сохранила наших девочек! Всё теперь будет хорошо. Только ты, родной, подай весточку…

Тонечка и верила, и не верила своим глазам. Вот же он, большой двухэтажный кирпичный дом на Первой Речке! Всё как мама писала ей. Крытое крылечко, большая веранда…

С робостью Тонечка вошла в незнакомый ей дом. Первый раз переступала она его порог. Новый дом на Первой Речке, какой ценой он достался её родителям…

Тонечка и Гриша уже знали из писем родных о жестокой смерти Степана, отца Тони. Страшный это был удар для всех.

Случилось это незадолго до начала войны.

Степан с Катериной из пригорода Владивостока, со станции Угольная, решили переехать поближе к городу, на Первую Речку. Продали свой дом и уже перевезли в новый дом все вещи. Устроились. Но пока покупку не оплатили. Переезды-то произошли, а вот все расчёты за дома запоздали. Покупатель их старого дома, приятель Степана, долго собирал деньги, но, наконец, собрал. Теперь смогут Степан с Катериной оплатить и новый дом! На радостях пригласил друг Степана отметить – завершить продажу. Посидели они, выпили, как водится. Стемнело, стало уже совсем поздно.

– Стёп, мы с тобой того-этого, не донесёшь ты деньги-то, вытрясешь … Щас ты иди к себе, а эта, деньги я тебе все завтра сам принесу, на трезвую голову. Агась?

– Какой разговор. Ладно. Так я пойду? Ну, бывай.

И пошёл пьяненький Степан к трамвайной остановке.

Да не дошёл.

Видно, «пасли» его бандиты. Думали, он деньги за дом с собой несёт. Вот и зарезали его зазря, а тело на рельсы положили, тем самым скрыть убийство попытались.

Долго кричала-плакала Катерина, да не дозовёшься, из мёртвых не поднимешь. Так и похоронила она мужа своего, кормильца и надёжу.

В день похорон тот-то друг, покупатель их старого дома, растерянно топтался у порога. Сказать что – слова из горла нейдут. Он только молча деньги Катерине всё совал.

За дом. До копеечки принёс.

Оплатила Катерина свой дом на Первой Речке, и пошла там жизнь иная.

Нежданная, негаданная.

Без Степана.

Всё теперь – на её плечи. А руководить большой семьёй – дело ой трудное!

Вот в этот-то дом и приехала теперь Тонечка с детьми. Дом новый, а внутри, гляди, всё по-старому.

Вот на просторной чистой кухне большой, знакомый с детства резной буфет, а в комнатах стоят старинные сундуки с медными накладками, невысокие коренастые шкафы, чёрные комоды с тяжёлыми, еле выдвигающимися ящиками и коваными ручками, висят такие привычные коричневые портьеры с кисточками, мутное зеркало в старой почерневшей раме – такое знакомое и… незнакомое!

Тонечке с девочками отвели одну из трёх больших комнат второго этажа.

Внизу Катерина держала квартирантов. Всё же доход в семью. Теперь-то, когда Катерина осталась одна, каждая копеечка на счету.

Родня…

Ах, как немного их осталось, тех, кто ещё не ушёл на фронт. Даже Таня, младшая сестра, та, что детской завистью завидовала Тоне-путешественнице в той прошлой мирной жизни, скоро идёт воевать добровольцем. Оканчивает курсы санитарок.

После нескольких месяцев страшного пути девочки запаршивели, завшивели. Бабушка на трамвае свезла их в городскую баню и долго-долго отмывала, причитая над исхудавшими внучками. А вши, что же, керосин всегда под рукой. Раз, два – и голова свободна от «оккупантов».

– Вот бы так можно было справиться с фашистами! – мечтала Верочка. –   Раз! Полили их керосином – и нет ничего! И папа домой пришёл бы…

В довершение всех бед Тонечку мучила бессонница. Так Тоня была больна, что даже есть ей не хотелось. Верочка тоже страдала нервами, кричала ночами, часто пряталась под стол – так отзывалась в ребёнке та безумная бомбёжка под Орлом. Катерина не знала, что и делать. Но, как это обычно бывает, в самое нужное время судьба вынула из рукава козырный туз: соседка привела старушку ведунью.

В самом деле, эта пожилая женщина обладала природным даром гипноза. Она несколько раз погружала Тонечку и Веру в сон и что-то шептала над ними. Взяла за труды мешок картошки. Немало по тем временам. Да разве сравнить с тем, что обе – и Тоня, и Вера – наконец вернулись в себя! Плохое в памяти как-то стёрлось, задвинулось вглубь, побледнело. К Тонечке вернулись сон и аппетит, Верочка перестала дичиться и кричать по ночам. Всё понемногу налаживалось. Мама, она всегда поможет.

Но старинный уют, надёжность родных стен, где вы? Пропали без следа. Война дотянулась рукой голода и до Катерининого дома.

Уныло и скудно стало во Владивостоке.

Бесконечные шторма. Холод, ветер.

И нет писем.

Тонечка в пути уверила себя, что муж, без сомнения, писал ей на адрес матери. Как же иначе? Ждёт её дома во Владивостоке целый ворох писем от Гриши!

«Да, – думала в поездах и теплушках Тонечка, – куда Грише ещё писать, когда сама я столько уже времени в дороге?»

Но нет.

Совсем нет.

Ни одного письма.

Вот уже пять месяцев Тоня ничего не знает о Грише. И щемит, болит её душа.

– Гришенька, родной, отзовись, откликнись мне…

Немало страшного пережили они с Григорием, да только всегда они были рядом, все беды встречали плечом к плечу. А вот теперь Тоня поняла-почувствовала, что страшнее неизвестности ничего нет!

Как трудно теперь жить в родном городе. Тонечка ходила в Управление. Там тоже нет сведений о Григории Мусенкове. Встретила в Управлении нескольких жён офицеров Красной Армии. Те рассказали, что семьи военнослужащих, у которых в городе нет родных, будут отправлены под Новосибирск, в совхоз. На селе с продуктами лучше, не то что здесь, во Владивостоке. Так они, женщины, пришли в Управление узнавать о дате их отправки. Стояли женщины грустные, потерянные, видно было, что страшно им уезжать в глушь. Да в городе… прокормят ли они детей? Так всё переменилось… так переменилось.

Тонечка мысленно порадовалась, что живёт в своей семье. Родня помогает, жалеет и любит.

Зима 1941 года стоит ужасная. Женщины все теперь ходят на работу. Там дают продуктовые карточки. Тонечка – тоже подрабатывает. Продавцом.

– Великое спасибо! Кланяюсь в пояс!

Когда она ходила по инстанциям, пытаясь справиться о судьбе Гриши, то в Управлении пожалели молодую мать с малыми детьми, дали там работу. Теперь служит Тонечка киоскёром на территории Управления.

Ночами же сострачивает она на швейной машинке бельё для госпиталей.

Это её вклад в битву с фашистом. Пусть и невелик, но она делает что может.

Тяжело, но справляется.

Тёплой одежды мало, почти нет. А на дворе дуют сырые, пронизывающие ветра с Тихого океана, серое небо всегда грозит туманом или снегом. Как тут детям погулять, если надеть нечего?

Сёстры Тонечки – Таня (пока ожидающая отправки на фронт) и младшая Люба – обе носили модные ещё до войны плюшевые жакеты.

Вот потому-то, когда тётушки-хохотушки Таня и Люба приходили домой со службы, то маленькие племянницы Вера и Лиза хватали их жакеты, туго подпоясывались, тут же становясь похожими на маленьких цыганок, и выбегали на двор. Так хоть можно было погулять, побегать, поиграть на ветру, на вечном ветру с океана. Что режет тебя как ножом. И такая слабость, голодно. Но Тонечка работает, зарабатывает на жизнь и себе, и детям. Вот ещё денёк, ещё другой…

– Мама, девочки говорят, они идут в кино, всего 20 копеек, можно я с ними?

– Верочка, нет, прости, доченька. У мамы нет копеечек. У нас денег совсем мало. Вот когда папа найдётся… Вот тогда…

– Что тогда, мама?

– Тогда и нам дадут аттестат, и мы по нему будем от папы деньги получать.

– Это как? Папа нам денежки пришлёт?

– Понимаешь, доченька, теперь папа… никто не знает, где папа, жив ли. Мы-то с тобой знаем, он жив! – быстро добавила Тонечка, увидев, как мелькнул ужас в глазах дочери.

Сама она точно знала: живой её Гриша! «Сердце вещует», – так приговаривала всегда Катерина. Сердце Тоне говорило, нет, кричало: жив Гриша! Но вера – не бумага, в Управлении не покажешь, не докажешь, что Мусенков, офицер Красной Армии, живой и воюет сейчас с фашистом. В Управлении свои порядки, и бумаги решают-вершат судьбы семей военнослужащих.

А Гриша не пишет… уже столько месяцев… Вот и не получает его семья переводы по этому, столь жизненно им необходимому аттестату.

Ждёт писем Тонечка.

Каждый день выходит к почтальону.

Пока нет ничего…

Но она подождёт.

Она –  казачка. И выстоит.

16. У самого Тихого океана. Новый, 1942 год

Статная женщина – Тонечка.

Гордо идёт по жизни. Даже и теперь, когда голодно и тоскливо, выдержав почти пять месяцев страшного пути домой, после тяжёлой контузии – всё равно она высоко несёт свою голову, увенчанную короной из кос.

Заглядываются на неё.

Пусть одета плоховато, но какой павой плывёт!

Вокруг неё – будто радужный ореол переливается. Тепло людям с нею рядом, спокойнее на душе, легче верится в доброе, светлое.

У брата её Никиты есть знакомый, военный моряк-подводник. Капитан подводной лодки, он охраняет фарватер Владивостока.  Рассказывали Тонечке, что у моряка до войны была жена и две маленькие дочки в Ленинграде, да все погибли там при первой фашистской бомбёжке. Пропали под развалинами дома. Сильно жалеет их Тонечка. Такое несчастье!

Теперь же этот капитан к дому Терченок и прибился.

Тяжело ему.

Душа капитана тепла семейного просит. Детского гомона, мягкого тембра женского голоса. Если прикрыть глаза,  на мгновение может он обмануться сладким мороком, что это его девочки щебечут, его жена ласково им что-то говорит.

Вот и приходит он иногда – в лото поиграть, приносит девочкам то конфетку, то яблоко. Помогает, чем может. Тонечка – вся в своих мыслях, не замечает ничего.

А мать Катерина хмурится: что-то зачастил к ним капитан… Хотя ведёт себя скромно… всё больше с детьми беседует… Может, просто кажется ей, Катерине?

Тут и Новый год на пороге.

Все люди ждут его, этого праздника! Это – то самое волшебное время, когда даже взрослые позволяют себе немного вернуться в детство, поверить, ну самую чуточку, в волшебство, в то, что в новом году всё наладится, исправится самым чудесным образом. А пока можно просто порадоваться, пошалить вместе с детьми!

С ёлкой в дом Терченок вошло и восхитительное чувство надежды на лучшее: пробьют часы полночь, и… проклятая война окончится! Все вернутся домой! И пойдёт самая замечательная жизнь!

Только в самый канун праздника у Тонечки прихватило сердце. Плохо ей. Все домашние разошлись: кто – на работу, кто – на курсы. Катерина тоже ушла по неотложным делам. Дома остались девочки да Тоня.

И подумать только!

Перед уходом Катерина с боем притащила на кухню петуха-пашу, ноги ему опутала и наказала дочери: зарезать, ощипать и приготовить к праздничному столу. Последнего из «могикан» – больше уж нет никого в их курятнике.

Вера и Лиза уже давно стоят на кухне – любуются ёлкой. Старые, ещё из царского времени, стеклянные игрушки волшебно переливаются золотом и серебром, картонные и ватные зверушки такие хорошенькие – хочется всё перетрогать, в руках подержать, но нельзя, так мама сказала.

– Смотрите глазами, а руками не берите.

– А вот это можно потрогать?

– Разобьёте. Бабушка будет недовольна. Детки, что-то плохо мне, пойду наверх. Прилягу. Ведите себя хорошо.

Лежит Тонечка, шевельнуться не может, дышать трудно. Запаниковала даже. Но сдерживает себя: ничего, пройдёт.

Тут в кухне произошло нечто непредвиденное.

Проклятущий петух как почуял, что у него есть шанс! Начал биться … развязался! Заорав, ринулся очертя голову куда его петушьи глаза глядят, да и налетел на ёлку. Петух был большой, а ёлка – не очень.

Рухнуло деревце!

Разбились игрушки!

Брызнули во все стороны серебряные и золотые осколки!

Остолбенели девочки от ужаса и неожиданности.

– Лизка, ой, что теперь будет!

А Лиза уже сморщила личико, рыдать приготовилась.

Тонечка же этой трагедии даже и не услышала. Лежала у себя в комнате, задавленная каменной болью в сердце.

Вот тут, как по волшебству, в дверях дома и показался заснеженный мужской силуэт.

Девочки обомлели…

Неужели Дед Мороз?

Нет, то был командир-подводник. Забежал он занести гостинчик  девочкам, а тут такое!

Обе ревут, ёлка на полу вдребезги, петух носится по кухне и орёт!

В общем, настоящий Новый год. И смех и грех.

Но командир на то и командир, чтобы выводить свой экипаж из самой смертельной опасности. Скинул шинель капитан, повязал фартук и приступил…

Вскорости ужасный петух был пойман и обезглавлен «за злостное нарушение общественного порядка на новогодней кухне»!

А новоявленный повар стал его ощипывать. Только пух летит! Не знал героический подводник, что тушку прежде надо кипятком обварить, тогда перья сами слезут. Щипал добросовестно, так, что через некоторое время вся праздничная кухня оказалась не только в осколках, но ещё повсюду теперь летал пух, валялись рыжие перья.

Намусорил капитан ещё хуже, чем было.

Растерялся храбрый моряк.

Да тут, к счастью, Катерина вернулась. Глянула с порога, оценила нанесённый ущерб, боевую обстановку и приняла командование на себя.

– Вера, бери веник и совок. Вы, уважаемый, бросайте петуха, лучше ёлку поднимите и поставьте. Лизок, где мама?

– В комнате нашей, ой, ей плохо…

Поднялась Катерина наверх, накапала Тоне лекарство, проверила, лучше ли ей стало, и пошла вниз.

А там смущённый командир уже устанавливал на положенное место ёлку, павшую в неравной схватке с петухом. Не так красиво, как было, конечно, но всё же не все игрушки разбились. Девочки помогают, подметают осколки и перевешивают оставшиеся игрушки на «лысые» места. Вроде всё, порядок в Катеринином «хозяйстве».

Вздохнула она и взялась за петуха. Ошпарила, мигом ощипала и распотрошила, поставила в чугунке в печку. С благодарностью, но твёрдо проводила незваного «спасителя» до порога. А тут уже стали и остальные домой возвращаться. Поохали, конечно, но и посмеялись. Новый год всё же, праздник!

Вот так встречали новый, 1942 год в большой семье Терченок.

А Тонечке с тех пор часто неможется. Задавили её несчастья. Гриша не пишет уже восемь месяцев. Никаких нет известий.

Верочке надо учиться, а она не в состоянии. Страшное малокровие. И обмороки случаются с ней после той бомбёжки.

Старший брат Тонечки Георгий – большой начальник теперь. Он не на фронте. У него есть бронь. И его отправляют из Владивостока на новое место работы, в порт Находку. Они с женой зовут племяшку Верочку пожить у них – попытаются её откормить, а она поможет тётушке Лидусе, жене Георгия, недавно родившей сыночка. Катерина советует принять предложение. Всё сытнее с ними будет Верочке.

Хоть и не хочется Тонечке расставаться с дочкой, но её спасать надо. Тут самой уж Тоне не справиться.

Вот в феврале 1942 года рыдающая Тонечка собрала скудные вещички доченьки. И отправилась малышка Верочка пестуньей в Находку.

17. У самого Тихого океана. Начальник управления

Однажды… Опять это «однажды»!

Только в сказках «однажды» может принести что-либо хорошее.  А когда война, когда вся страна вздыблена, то многое – страшное и грязное, что в мирное время боится выходить наружу, теперь искушающее просится проявить себя в слабом или порочном человеке. И лукавым оправданием всему поганому –  змеями выползают на свет слова «может, умрём завтра, так давай сегодня…».

Уже месяц работает Тонечка в киоске на территории Управления. Ежедневно сдаёт товар сменщице и кассу бухгалтеру Управления. Дрожит она за своё место.

Но однажды…

Вот оно.

После того, как старик бухгалтер принял в очередной раз выручку от Тонечки, он не сказал свою обычную фразу: «Всё правильно, дочка, беги домой». Он вдруг как-то замялся и произнёс нерешительно, глядя мимо Тонечки: «Вас, Антонина Степановна, начальство вызывает…» Голос старика просто «угас» к концу фразы, а Тонечкино сердце болезненно сжалось.

«Всё, уволят».

На подгибающихся ногах, не помня себя от страха, поднялась Тонечка в кабинет начальника. Перед кабинетом была приёмная. Секретарь искоса глянул, проводил её в кабинет и вышел. Странное, нехорошее предчувствие охватило Тонечку. Нет, речь тут не об увольнении.

Начальник стоял у окна спиной к ней.

Тонечка же переминалась у двери, не рискуя шагнуть далее порога. Держала за спиной руку на ручке двери.  Как будто эта ручка странным образом придавала ей уверенности в себе.

Начальник обернулся и как-то неестественно оживлённо заговорил:

– А вот и наш киоскёр! Да вы проходите, не стесняйтесь! Как работается? Нет ли жалоб? Не хотите ли сменить время работы? Может, вам более подходит вторая смена? А что муж ваш – не пишет? Пропал?

Произнося всё это быстро-быстро, просто выстреливая вопросами, но не давая времени на ответы, он как бы плыл, прямо надвигался на Тонечку, сжавшуюся в комочек у двери.

И вдруг оказался прямо перед ней! Глаза в глаза!

Как змея на кролика, глядел он на Тонечку, гипнотизируя  странным, выматывающим душу взглядом, в котором сквозило жадное нетерпение и… Торжество? Неожиданно и резко схватил Тоню в охапку, стал мять и ломать её тело, пытаясь жадными, злыми губами отыскать уворачивающиеся уста её…

Кролик? Как бы не так!

Ошеломлённая, но не растерявшаяся, разъярённой амурской тигрицей Тонечка успела выдернуть у него свою руку, и… раз!

Оглушительная пощёчина выстрелом разрезала вечернюю тишину Управления.

Обескураженный и оглушённый неожиданной силой отпора начальник выпустил добычу из рук.

Тонечка повернула спасительную ручку двери и молнией вылетела назад в приёмную, где обалделыми глазами глянул на неё секретарь.

Да как он посмел так подумать!

Как он посмел дотронуться до неё?

Хам!

Подонок!

Вниз по лестнице!

К вестибюлю!

На улицу!

Домой! Домой!

Тем и окончилась работа Тонечки киоскёром в Управлении.

Теперь она день и ночь шила в помощь госпиталям. Работу забирали у неё прямо из дома.

18. У самого Тихого океана. Зима!

Зима стояла снежная, морозная. Заказы на шитьё госпиталям к тому времени получали уже все молодые женщины из соседних домов. Стучат швейные машинки, работают швеи. Но молодость берёт своё. Случалось, устав от однообразной и выматывающей работы, молодые швеи, сговорившись, выбегали на ночную улицу прокатиться на санках с горки.

Владивосток – это сплошные спуски и подъёмы, ведь стоит город на сопках.

Горку долго искать не надо! Просто лети вниз по улице! Вот и радуются молодые швеи зимней забаве.

Повалятся гурьбой на большие сани и – с горы, только дух захватывает!

Снежная пыль блестит под луной, завивается, вихрем несётся за санями –   хорошо!

Далеко разносится заливистый женский смех по ночным улицам, разгоняет угрюмые ночные тени и тёмные мысли!

Всем вместе – не страшно, любому отпор дадим!

Э-э-эх! Не подходи-и-и-и!

Раз попытался было один подвыпивший военный полюбезничать, да переусердствовал – полез целоваться. Со смехом повалили его юные швеи в сугроб да от души своей казачьей, широкой, снегом накормили – вдосталь! Больше не попросит!

Напихали снежков ему и за шиворот, и в штаны…

Обиженно ругаясь на все лады, позорно бежал от них неудачливый кавалер!

Ан и поделом!

Глядеть – гляди, а рукам воли не давай.

Больше теперь никто не пристаёт.

Несутся с горы сани –  уносят юные души прочь от бед и печалей страшного военного времени!  Хоть на краткий миг, а дают радостную передышку, так необходимую человеку, чтобы выстоять, справиться со всеми подсечками и подлостями, неудачами и горем-горечью – со всем тем злом, что поджидает человека на путях-дорогах войны, вселенского кровавого и бесчеловечного разбоя.