Текст книги "Горизонт событий"

По воскресным дням, когда Шура проверяла школьные тетради, Анатолий отсыпался, как после тяжелого похмелья, потом быстро завтракал и, хоть дел в доме было невпроворот, уходил в лес. Переходил по мосту Лузгу, шагал через Кутково, Болотники, Рузаевку, Цыганки и Корсаково, заходил ненадолго в просторный храм Михаила Архангела, где в это время пожилой отец Владислав страстным дребезжащим голосом произносил проповедь двум-трем старушкам, и выходил из Корсаково к лесу. Партизанскими тропами он спускался через шлюзовавшееся в сумеречных соснах время к своей затопленной деревне, давным-давно покинутой жителями на плотах, машинах, груженных разобранными строениями, переселявшимися на высокий берег Волги, на стрелку возле Шексны, где в считаные дни вырос поселок с индустриальными названиями улиц. Партизанский лес лежал на том же уровне, что и затопленный город Молога с окрестными деревнями – это партизаны, уходя по тайным коммуникациям через Новомихайловский и Клетнянский лес на запад, затопили его в непроходимых дебрях вместе с землянками, шалашами из лапника, радиомостом, переброшенным к оперативному отделу 10-й армии, по которому шли шифровки с приказами, лошадьми с блестящими, как хромовые сапоги комсостава, боками, бочками для теста, телегами, нарами из жердей для хранения зерна, аэродромами с пепелищами костров в два ряда, мешками немецких марок, захваченными при разгроме полицейской управы.

Между деревьями блуждали солнечные лучи, зажигая огнем крестообразные вершины елей, янтарную чешую сосен, мелкую ольховую россыпь; столб солнечного света вдруг вспыхивал в нижних ярусах леса и, рассеиваясь, перебрасывался вглубь, перемалывая хвойный сумрак в светящуюся между темными стволами пыль, дремотно перебирал отдельные листья, скользил выше, заряжая последним призрачным отблеском верхушки сосен – и все заливала темень. Время с его грандиозными стройками, натурой с жирными пастбищами для лучших умов империи, приростом сала стремительно заносило буреломом, по которому одержимо шагали деревья с копьями лунного света наперевес, расступаясь лишь перед тайными аэродромами, с которых неслышно, как стрекозы, снимались «У-2», проходили порог невозвращения и взмывали над мемориальным лесом, уносились в далекую изобильную страну, где мифические стада коров и цистерны с горючим медленно, но верно превращались в культурный слой и торфяные болота.

Она не нуждалась в помощи. Мела ли никольская вьюга, Шура отважно пускалась в путь, поземка заметала маленький, вдавленный в едва угадываемую тропинку след валенок, и завеса снега тут же скрывала женскую фигурку; обрушивался ли на землю майский ливень, Шура, не выказав ни тени досады, накрывалась мягкой клеенкой и устремлялась к школе, до которой было идти и идти по расквашенной дороге; ударяли ли рождественские морозы, она, без слов отдав мужу овчинный полушубок, выходила с ним из дому в стареньком пальто тети Тали, отворачивая лицо, чтобы пар ее дыхания не смешивался с паром его дыхания, и бежала к мосту, словно там, за рекой, в деревянном доме бывшей дворянской усадьбы с башенкой на втором этаже, где учительницы, бывшие фронтовички и партизанки, пили нескончаемый чай, находился ее настоящий дом.

Анатолий тоже избегал излишних споров. Краткий период выяснений для него минул, оставив непроходящее чувство недоумения и мужской обиды. Он без единого слова отдал бы ей и зонт, и полушубок, попроси она его об этом, но Шура не желала просить. Между прочим, полушубок ей необходим был даже больше, чем ему. Анатолия, идущего на работу, в соседней деревне почти всегда подхватывал «козлик», управляемый молодым бухгалтером автопарка, а Шуру на окраине Кутково поджидал учитель труда и, если дорога была накатанной, усаживал в самодельные финские сани и мчал ее в Цыганки, где находилась школа, распевая во все горло пионерские песни. Она – на санках, он – на «козлике», с каждой минутой расстояние между ними увеличивалось, росло, – расстояние, которое она не так давно, в траурную рыдающую весну, решила сократить из какой-то странной прихоти, похожей на помрачение, навеянное, наверное, фольклором, идущим от самой земли, умаляющим личное и навязывающим родовое и вечное, поддавшись его талантливому мужскому напору. Траурная весна государственной тризны пронеслась между шумными похоронами и тихой свадьбой, между железным тыном и огненной рекой и улеглась в фотоснимках под слой выпавшей на бумагу серебряной пыльцы, как под седую воду.

Анатолий же в свободное время повадился ходить в гости. С некоторых пор он опекал двух бывших народоволок, дряхлых сестер Шацких, колол им дрова, забрасывал в сарай уголь, латал крышу, перебивал диванную обивку, за что они платили ему воспоминаниями о временах своей пламенной молодости, делились подробностями актов против тех или иных царских сановников, рассказывали о приемах и методах конспирации, ревпропаганды, фракционной борьбе, а Шура, чтобы ее дыхание не смешивалось с его дыханием, избегала о чем-либо его просить, даже воду носила из колодца сама. Она вгрызается в суглинок лопатой, греет руки в навозе, торфе и древесной золе, отгораживается от мужа пухлым справочником садовода, саженцами яблонь и жимолости, таскает землю домой, чтобы прорастить в ней огурцы и свеклу, бросает в нее семена. В марте, еще не распустились почки, опрыскивает деревья раствором мыла против медяницы и бурого клеща, в апреле, забравшись на сугроб, обрезает ветки яблонь, в мае рыхлит граблями землянику и вдоль рядов раскладывает торф, в июне высаживает мальвы, маргаритки, колокольчики, в июле обирает с картошки колорадского жука, в августе подпирает ветви плодовых деревьев кольями, в сентябре высаживает крыжовник и белит стволы деревьев, в октябре высевает морковь, свеклу и огуречную траву, в ноябре закрывает цветочные клумбы опилками и игольником, в декабре подкучивает кустарник снегом, в январе подкармливает птиц, в феврале протравляет в марганцовке семена томата, перца и баклажана, в марте…

С некоторых пор она не переносит ни его тени в саду, ни его отражения в зеркале. Стоит ему приблизиться к ней, как садовые ножницы начинают лихорадочно клацать над малинником, стоит подойти к простенку, где висит зеркало, она тут же уносит свое отражение. Что делать! Что делать! Она и за столом не хочет сидеть вместе с ним, вечно пританцовывает с бутербродом в руке над какой-нибудь книжкой. Заслышав голос Лемешева, быстро прибавляет звук в радиоточке, чтобы не слышать Толин голос. Прозрачно и отрешенно звучат скрипки, интонирующие мотив Грааля. На светлых волнах Шельды покачивается ладья, влекомая белым лебедем, в ней рыцарь в сверкающих на солнце доспехах. «Ты никогда не спросишь, откуда я и как зовут меня». Ни о чем Анатолия никогда не спросит, как будто у него нет своего мнения, собственного голоса, высокого, почти как у Лемешева. Но сейчас время низких голосов, басов или баритонов. Громких. Уверенных в себе и своем праве. «Кто быть слугой Грааля удостоен, тому дарит он неземную власть, тому не страшны вражеские козни: открыто им то, что враг должен пасть!» Анатолий прислушивается к этим новым уверенным голосам, не объявят ли они о пересмотре дела Шуриного отца, чтобы она смогла снова взять его фамилию. «С чего ты взял? – ровным голосом отвечает Шура. – Не собираюсь я этого делать. Я говорила об имени, а не о фамилии. Имя своему сыну я дам сама…» – «А если родится дочка?» – «Девочку можно назвать Надей. Хорошее имя – Надежда». Разговор происходит между кашей и какао, между отрешенными скрипками и рассказом Лоэнгрина. Анатолий поглядывает на часы. Шура стоит на одной ноге с чашкой в руке, рассеянно улыбаясь в окно Юрке Дикому, который, перегнувшись через изгородь, что-то кричит ей. Не успевает Анатолий обернуться к окну, Дикого уже и след простыл. Анатолий закручивает Лемешева до отказа, перекрывает ему кислород. Шура невозмутимо тянет руку к радиоточке. «Как-никак я отец, не грех бы со мной посоветоваться насчет имени для сынка». «Отец мой Парсифаль, богом венчанный, я – Лоэнгрин, святыни той посол!» Прозрачно и легко звучат аккорды деревянных духовых инструментов. Лейтмотив Грааля замирает в крайних высотах струнного оркестра. Голос Анатолия становится совсем высоким: «Что ты молчишь? Я, кажется, к тебе обращаюсь!» – «Ко мне», – как эхо, отзывается Шура.

4

ПОДВОДНЫЕ РЕКИ, ПЛАВУЧИЕ ОСТРОВА. Вслед за солнцем они передвигаются легкими летучими отрядами, лютиковые семейства делают набеги на губоцветные, астровые вторгаются в пределы дымянковых, фиалковые просачиваются в толстянковые. Они бегут наперегонки, у каждого своя дистанция, свой период цветения, река останавливает их, но цветы находят способ переправиться то семечком на ветру, то чешуйкой на птичьей лапке, то клубнем в глиняном сосуде, то отдельными розетками в льняном мешочке, путешествуя из края в край, из века в век. Лилия даурская из Сибири перебирается в Англию, и тамошний туман приходится ей по вкусу, лапчатка из Непала транзитом, делая остановки на Крите и Кипре, долетает до России, бадан спускается с высоких гор Восточной Азии в сады и парки Германии.

Цветы перебрасываются формой, как мячиком – лепестки, язычки, трубочки, многоярусные мутовки, розетки, метелки, колпачки, канделябры, розочки, сердца, пронзенные стрелой, пирамидки, ершики, чалмы, зонтики, бокалы, свечи, ушки несут соцветия в пазухах листьев, в корзинках, в обертках из перламутровых шпор, в полусферах, в гроздьях, копнах, чашах, и все это живет, дышит, трепещет, ютится невесомым перышком в складках стихий, перенимает их качества: анемон – ветра, пиретрум – огня, альстиба – солнца.

Над цветами стоит невидимое облако пыльцы, которой они обмениваются друг с другом, как любовники записочками, к тому же повсюду жужжат, стрекочут, трещат почтальоны, разнося корреспонденцию по адресам, затерянным в траве. У одного вида дельфиниума служат на посылках исключительно колибри. Цветы находятся между собою в непростых отношениях: ирисы, например, дружат только с восточным маком, желтым лилейником, аквилегиями и гладиолусами…

Куда бы ни направилась бабушка Паня – главный декоратор канала Пелагея Антоновна, – цветы увязываются за нею, как музыка за военным оркестром: осыпают ее платье мелким сором, овевают пухом пыльцы, цепляются за нее усиками, как дети, пытаются осеменить ее волосы, ноздри, одежду. Многие из них зимуют в городской оранжерее. По весне они, как птицы из гнезда, выглядывают из контейнеров, которые бабушка несет в обеих руках или везет на тележке. Расширяющимися кругами цветы растекаются от Приречной площади, охватывают набережные и улицы, спускающиеся к пристаням, цветут на клумбах, рабатках, бордюрах, партерах, газонах группами и массивами, среди которых возвышаются солитеры: пион китайский, ирис сибирский, космея, клещевина. Клематис, душистый горошек, декоративная фасоль, ломонос и хмель осваивают вертикаль – ползут по проволоке, деревянной решетке, арке, оплетают подпорки, образуя зеленые колонны. Бабушка поддерживает на берегу реки иллюзию непрерывного цветения умелым сочетанием растений, расцветающих в разное время.

В холодные месяцы вся пестрота опустевших газонов затаивается в корзинках, марлевых мешочках, гнездах, высушенных метелках, горшках, черепках, клубнях в оранжерее. Иные семена – забота Нади. В фанерных ящичках для летников и двухлетников, сооруженных Надиным приятелем Никитой, уложены стопки пакетиков с семенами, похожие на картотеку. Пакетики Надя клеит сама из пористой бумаги, чтобы семена дышали. Все семена разные. Семена бархатцев похожи на миниатюрный колчан со стрелами. Декоративных вьюнков – на черные мандариновые дольки… В разное время лета Надя сама собирает крохотные запятые, мелкие шарики в сморщенной оболочке, лилипутские сердечки, маленькие серпики, еле заметные глазу горошинки львиного зева, душистого табака, портулака. Чтобы все ее хозяйство содержалось в образцовом порядке, на пакетиках Надя рисует акварельными красками портреты цветов. Стоя коленями на табурете, склонившись низко над столом, Надя водит цветной влажной кисточкой по бумаге. Ей кажется, что нарисованные акварельные цветы сообщают семенам магию будущего роста, как полновесные капли дождя. Рисунком, как древним тотемом, запечатана сладкая дрема семян. А в земле в это время накапливают силы для будущего цветения корневища, луковицы, клубни и корни многолетников…

К апрелю выпархивает из зимнего карантина первая партия красавиц, открывающих летний бал – примула, называемая ключами весны, дицентра, бадан, резуха, аквилегия, брунера, альстиба, фиалка – цветок печали. Прозрачный уток скользит по волокнам дождя, рассеянного в зеленоватом воздухе, захватывая серебристую пыльцу тумана, предрассветные лучи наискось простегивают основу, предзакатные под тем же углом штрихуют ее с другой стороны, ветер печется об изнанке, насекомые – о позванивающей внутри цветка бижутерии, пестиках, усиках, глазках, сердцевине, венчиках, лучиках, минутная стрелка обегает оттенки, часовая – цвета, свет окрашивает переливчатую, бархатистую, атласную ткань радугой, которая к зиме сложится, как веер, в белый снег. Первоцветы, ранние птахи, открывают шествие цветов, и вот уже майский ручей из горянок, васильков, пионов, окаймленных анютиными глазками, вливается в устье июня гвоздикой, бегонией, лилиями «царские кудри», ромашками, наконец, вспыхивают ярко-красные созвездия герани, звенит голубой колокольчик. Поток июньских цветов бурным течением уносит в июль, расширяющийся до бесконечности светло-желтой энотерой, ярко-синими свечами вероники, винно-красным и лиловым лилейником, темно-бордовой и желтой с красными мазками настурцией, розовыми мутовками буквицы, устланными изнутри абрикосовым мхом, шлемами мальвы и львиного зева. К августу ритм волны, выносящей цветы, убыстряется, точно они попадают в стремнину, одни и те же растения охватывают всю цветовую гамму – гладиолусы, флоксы, георгины, астры, после чего двери лета начинают потихоньку закрываться, и до заморозков в них успевают просочиться рудбекия и хризантемы.

С весны до поздней осени цветовые пятна перемещаются по клумбам и газонам, вместе с птицами эта легкая, поспешная красота снимется с земли и улетит на запад солнца. Грустно, золоченые застежки слетели с воздуха, изумрудные шкатулки захлопнулись, закрылась навигация на Волге, усталые чудеса смежили веки.

Но и тут Надя продолжает возиться с цветами. Осторожно выкапывает растения с корнями, цветками и плодами, отряхивает и сдувает с них землю, расправляет, укладывает в стопку фильтровальной бумаги и затягивает в гербарную сетку. После того, как растение высушится, она наклеивает его на картон. Когда-то маленькая Надя засушивала цветы между страницами книг, но книг у бабушки было мало, а, кроме того, засушенные таким незамысловатым образом, они становились хрупкими и ломкими. Надя обратилась за помощью к оранжерейщикам, те снабдили ее особой гербарной сеткой и научили, как надо выкапывать растение из почвы. Теперь у Нади есть свой зимний сад, состоящий из почти трехсот картонов. Варварский способ засушки с помощью раскаленного утюга был ей не по душе, хотя во многих домах она видела выпаренные утюгом розы, совсем как живые. Бабушка же с июля сушит пижму, подвязывая букетики к потолочной балке соцветиями вниз – пижма не позволяет заводиться моли.

Ранней весной, когда школьников обычно отправляют на сбор металлолома, бабушка с Надей тоже собирают металлолом, только тайно и ночью, чтобы их никто не заметил. Тянут со школьного двора бывшие в употреблении трубы и обрезки арматурных стержней – из них можно изготовить рамы, стойки для пергол, беседок и теневых навесов. С лесопилки они уносят в подолах спилы пней и бревен для декоративных композиций, с волжского берега привозят на тележке валуны и крупные камни для горки с маргаритками, со стройки тащат колотый кирпич и щебенку для устройства площадок и дорожек. Ясно, что не столько важны обрезки арматуры и колотый кирпич, сколько фантазия, которая превращает мусор в архитектурное сооружение… Когда теплоходы подплывают к пристани Рыбинска, на них еще издали звучит пронзительно-бодрый марш «Славянки», будто это наше воинство идет по воде аки по суше, приветствуемое целыми фонтанами цветов.

Днем бриз насыщен морской влагой; ночью восходящий поток воздуха несет медвяные запахи побережья. Берег неровный, кое-где обрывистый; деревья с полуобнаженными корнями нависают над ожерельем валунов; на отмелях покачиваются заросли тростника и рогоза. На заливных лугах трава по пояс. Чистые березовые рощи сменяются полузатопленными сосновыми борами, с которых давно осыпалась хвоя. В засушливую погоду уровень водохранилища падает, – и на дневную поверхность выходит часть затопленной Мологи. Вода полощется между остатками стен и фундаментом снесенных построек, деревянными заборами, каким-то образом уцелевших скелетообразных огородных чучел с ошметками рванья, шестами карусели на бывшей ярмарочной площади, где когда-то персы, арабы, греки, итальянцы, скандинавы, новгородцы обменивали бархат, переливчатый шелк, украшения из яшмы и серебра, восточные пряности на местный лен, беленые холсты, меха, мед, деготь, скипидар. В хорошую погоду сквозь воду видны очертания улиц, сохранившиеся руины домов, церковь со взорванной колокольней, где теперь хозяйничают стайки рыб. Иногда над линией горизонта появляются миражи: танцующие вершинами вниз деревья, перевернутый корабль с ястребом на мачте, опрокинутые торфяные сплавни с цаплями, мащущими крыльями. Рыбаков на водохранилище много, но все они стараются развернуть лодки друг к другу спинами: лучше наблюдать миражи, чем своего надоевшего с зимней ловли брата-рыбака.

К площадке старого маяка ведет винтовая лестница, змеей обвивающая металлический столб в узкой кирпичной шахте. Кажется, что поднимаешься со дна колодца, пятно таинственного света маячит высоко над головой, и лестничная спираль вытягивает идущего вверх медленно, постепенно, мигая по бокам окошками-бойницами, неровно сдавленными кирпичом, поросшим с западной стороны бурой травой, а с восточной на разных высотах развевают гривы тонкие деревца. Ночью в шахте темно, как под землей, подъем Надя ощущает не столько ногами, сколько руками, которые, как невод, вытягивают из тяжелой, плещущей волнами тьмы ее тело, пока не покажутся под навесом звезды, срезанные в черной дали морской линией. Когда здесь еще не было моря, а была река, звезды, как говорит Никита, горели не так чисто, как сейчас: возможно, прослойки воздуха в нижних и верхних слоях атмосферы, через которые преломляются лучи, сделались более плотными и, как увеличительное стекло, вытащили из глуби неба самые далекие звезды с чистым блеском, – близкие пылают, как разложенные на островах рыбацкие костры. Ночью спуск опасен, скорость свитой в колодце тьмы нарастает еще быстрее, чем при дневном полумраке, она втягивает в себя, как воронка, расстояние между ступенями заполнено таким сердцебиением, что не слышно бьющих о камень волн, которые на самом деле благодаря эху гремят как буря. Слово, брошенное с высоты площадки, ударяется со всего размаху в темную мембрану далекого дна и взлетает наверх протяжным звуком. Лестница под ногами вибрирует от шагов, гудит, как струна, натянутая от звезды до рельса. Вода ударяет в башенку, как земснаряд, море звучит в ней, как в раковине, мощно и грозно.

Самое большое созвездие – Большая Медведица – в июле висит ковшом вниз. Все звезды пылают зеркальным светом – Дубхе, Мерак, Фекда, Мегред, Алиот, Мицар с едва заметным Алькором, Алькаид. Медведица повторяет изгиб Волги в среднем плесе с горящими огнями Рыбинска, Калинина, Углича, Костромы, Череповца, Ярославля и Горького. С Дубхе до Мерака взгляд перелетает в секунду, а из Рыбинска до Калинина плыть сутки, это если на сухогрузе или самоходке, а если на «ракете» – полдня. Надя рада любому судну, проходящему мимо маяка: и рейсовым судам, и тем, кто плывет вне расписания – сухогрузы «Большая Волга», танкеры «Волгонефть», перевозящие нефтепродукты, лес, руду, соль, колчедан и лесоматериалы, толкач «Зеленодольск», теплоходы класса О, ходящие по водохранилищу, и класса Л – по малым рекам; Надя выучила даже названия судов типа М-СП: река-море. Память у Нади как бабушкин ларь, в котором приплыло все ее добро на плоту во время великого переселения из затопляемой деревни – серебряные наперстки, старые образа, коклюшки, бархатные лоскуты, медальон с часами, латунные грабельки, дубовый крест с могилы родителей, книги на медных застежках, яхонтовые пуговицы, фантики от ярмарочных тянучек – все, что могло, запрыгнуло в ее сундук, как зайцы деда Мазая. Все вперемешку. Так и у Нади в голове – и звезды, и названия бабушкиных цветов, и внутреннее устройство судов, а кому это все надо? Знакомый врач Лазарь Леонидович с туристического парохода говорил: «У тебя феноменальная память».

Надя, а за ней сторож Никита, тяжело дыша и отдуваясь на каждой ступеньке последнего марша, взбираются на площадку старого маяка. Здесь высоко, но ветра почти не чувствуется. Они оставляют под собой веющую низом моряну. По краям площадки торчат остатки металлических конструкций, каких-то приборов для улавливания ветров, может быть, градиента для измерения длины разгона ветра, естественного периода поля ветра, коэффициента порывистости ветра, сдвига ветра, годового хода ветра… Самый загадочный ветер на море – кошачий глаз. Наверху сейчас дует только хилой, и то его можно ощутить лишь послюнив палец, этот прибор высокой точности.

Никита ложится навзничь на нагретой солнцем площадке и прикрывает глаза, на которых выведено синим «Они устали». «Они» на левом веке, «устали» – на правом. Никита может выворачивать одно веко с «устали» так, что глаз остается открытым и страшным, даже не щурится, так на Волге больше никто не умеет. Был у него один дружбан, с которым они вместе много назад дробили огромные валуны – «гости из Скандинавии», принесенные ледником, и бросали на вагонетки щебенку и гравий, так тот Коля тоже умел жутко выворачивать веко, и у него была такая же наколка. Никита и Николай вдвоем на пару развлекали взрывников, мигая татуировкой, один закрывал «усталый» глаз, а другой – глаз «они»: два циклопа, вкативших вагонетку во глубину скандинавских гор, куда не ступала нога авантюриста Пера Гюнта, в одно ухо влезли, нормандское и варяжское, в другое вывалились – скифское. И принялись грызть грунт кайлом, черпать породу, дробить валуны. Дул зимний, пронизывающий до кости ветер. Обжигал усталые глаза. Два молодых великана, плечом к плечу, повернув лица к грандиозной стройке с «они устали», смотрели сквозь свои усталые бельма в темную глубь камня («Камень поддается человеку»), спиной чуяли смерть, нарастающую, как грунтовые воды, которые круглосуточно откачивали насосами («Люди сильнее стихии»), а за этой водой стояла другая вода, паводковая, с ледяными заторами, угрожающими перемычкам («Весна на котловане»), а за ней – третья вода, гидромониторов, крушившая твердую породу («Люди твердой породы»). Во время короткого отдыха приносили газеты, одни закручивали табачок в «весну на котловане», другие обматывали ступни в «твердую породу». Когда уровень верхнего бьефа стал медленно расти, много всего ушло под воду, в том числе и те, кому смерть оборвала срок, только кое-где, как мачты потопленных судов, торчали колокольни церквей, со стен которых смотрели раскрытыми глазами в воду Христос-Господь, Казанская Богородица в сорванных ризах и святые со ангелами, пронзая темную воду золотыми лучами, видя и сквозь усталые человеческие глаза, и сквозь духов злобы поднебесных хрустальный город из сапфира и ясписа, на который не ложится пыль.

Никита смотрит на Надю своей усталостью сквозь пальцы темной загорелой руки, и его усталость плавно перетекает в сон. Надя озирает знакомые окрестности. Вдали торчат плавучие и портальные краны грузового порта. Справа – дровяной склад, где можно кататься на круглых литых баланах, только вовремя надо увернуться, чтобы не зашибла потревоженная пирамида бревен. За ним – лесопилка, от нее пахнет несколько иначе, чем от бревен, – внутренним деревом. Дальше хлебные амбары, возле которых все оживляется ближе к осени, когда съезжаются машины с зерном. Слева – док для ремонта и зимовки судов. Здесь еще зимуют земснаряды, катера, один паром, переделанный из парохода «Четвертый» с одинаковой конструкцией носа и кормы, так что он может пришвартовываться к дебаркадеру любой своей частью, ледоколы «Капитан Зарубин», «Капитан Крутов», «Капитан Букаев» и «Комсомолец», участвовавший еще в Сталинградской битве. Еще здесь стоят старые суда, ждут, чтобы из них вырезали кильсоны, парминги, стрингеры, шпангоуты, переборки, турбины, оставив один корпус, чтобы потом сделать в них перестройку.

На «Богатыре», построенном в 1887 году, в каюте первого класса сейчас проживает Никита. Когда «Богатырь» сломают, чтобы переделать его в сухогруз, Никита перейдет на «Волгарь». Пароходов на его век хватит. Зимует Никита в оранжерее, там тоже подрабатывает сторожем. Здесь, в доке, он охраняет суда от грабителей. Хоть с них и вывезена мебель, посуда, книги, одеяла, всегда есть что стащить, – например, гребной винт, стойки, колосники, канаты, муфты, трубы, угольники. Отсюда, с вышки, все суда как на ладони, и, пока Никита дремлет, Надя несет за него вахту.

Воскресенье – томительный день. Никого вокруг – ни на складе, ни у амбаров. Знакомые ремонтники, водители, техники отдыхают. Надя дует Никите на глаз «устали».

Никита перестает сопеть. «Чего тебе?» – «Акватория на горизонте покрылась судами», – отвечает Надя. «Ну и пусть себе». Надя дует изо всех сил. Никита открывает один глаз и грозно смотрит им на Надю: «Читать умеешь?» – и снова закрывает глаз. «Ну Никита!» – «Ох, надоела ты мне!» – «Никита – ну!» – требовательно говорит Надя. «Ладно». Никита садится. «Возьми мой морской бинокль». Надя приставляет к глазам кулаки с отверстиями для глаз. «Резкость навела?» Надя кивает. «Ладно, чего там?» – «Нет, не ладно! Спрашивай как надо!» Никита сокрушенно вздыхает. «А скажи-ка мне, моторист-рулевой…» – медовым голосом подсказывает Надя. «А скажи-ка мне, моторист-рулевой Надежда, что это там в тридцати градусах по курсу?» – «Колесный двухпалубник, – рапортует Надя, – путь следования от Рыбинска до Калинина. Вышел из шлюза. От буя номер три пойдет курсом на триста двенадцать градусов». – «А это кто только что отшлюзовался?» – «Товарный заднеколесник, построен буксиром в восемьсот шестьдесят девятом году, перестроен на двухпалубник в девятьсот третьем». – «Куда идет?» – «От буя девять курсом двести семьдесят градусов, а там пройдет еще два буя и придет в Брейтово». – «А там?» – «Легкое не спрашивай. Винтовой пароход. Идет пока на маяк «Зональный». – «Как называется?» – «Михаил Фрунзе», бывший «Князь Михаил Тверской». – «Откуда знаешь, ты ж читать не умеешь?» – «Идет по расписанию», – отрывисто говорит Надя. «А скажи-ка, матрос Надежда! В котором часу теплоход «Дунай» пристанет к Переборам? К Кинешме? Сколько минут длится стоянка в Романовской?..» Надя отвечает: «К Переборам судно пришвартуется в двадцать два тридцать, в Кинешме будет после часа ночи, стоянка в Романовской ровно тридцать минут!»

Последнее время ей все кому не лень напоминают, что она не умеет читать, – видно, бабушка подучила. А сама азбуку купила: «Смотри, Дежа, какой арбуз на картинке, не пойму, камышинский или астраханский… Какая это буква за ним прячется?» Надя свирепеет, когда с ней так разговаривают. Восьми букв, застилающих Никите белый свет, с нее пока довольно.

«А скажи-ка, матрос-рулевой, кто это тянется к шлюзу?» – «Двухпалубник «Спартак», бывшая «Великая княжна Татиана Николаевна». – «Тогда скажи мне, почему на реке так много было князей?» – «Потому что их прогнали в семнадцатом году». – «Это я знаю, я интересуюсь, почему они все ходили по нашему плесу… Не в Астрахань, например?» – «Потому что на нашем среднем плесе до революции жили одни князья. А на верхнем плесе – от Твери до Рыбинска – кучковались композиторы, «могучая кучка» назывались. И все суда на этом плесе назывались ихними именами. В те времена пианин было раз-два и обчелся, не то что сейчас – на каждом линейном теплоходе, вот они и жили кучно вокруг Рыбинска и Твери, где было по пианину. Как кто захочет сочинить симфонию, садится в барку и плывет либо в Рыбинск, либо в Тверь. Говорили, что у композиторов свое расписание было: в среду, допустим, сочиняет симфонию Чайковский, а в субботу – Глинка. А от Нижнего до Астрахани в те времена плавали «Лермонтов», «Пушкин» и другие писатели. Там они и жили, поближе к Кавказу, потому что на Кавказе они все дрались на дуэли – и Лермонтов, и Дантес, и Тургенев тоже дрался. И все они – и композиторы, и писатели – ездили к князьям на наш средний плес на балы, потому что у них в Рыбинске было свое княжеское пианино, только один не ездил, самый главный писатель Горький, к нему эти князья сами ездили, пока их всех не выселили с нашего плеса. Они, говорят, много кладов зарыли в Мологе, и как Мологу потопили, сундуки стали всплывать, а там все червонцы да бриллиантовые короны…»

В городе полным-полно очкариков, потому что все они учат буквы по азбуке, – буквы, вырастающие из книжных арбузов и пионерских горнов. Зачем заниматься этими глупостями, если есть большие золоченые буквы на пароходах и спасательных кругах, и еще больше – на цветочных панорамах…

Проплывая от городской пристани на «Памяти тов. Маркина», бывшем «Князе Багратионе», до грузового порта вдоль всей набережной, Надя заискивающе говорит матросу Славе, который драит тряпкой с зубным порошком золотые буквы «Маркина»: «Хочешь, скажу, что там написано?» Надутый Слава не отвечает, и Надя говорит: «СЧАСТЛИВОГО ПУТИ, ТОВАРИЩИ!» Она сама с бабушкой высаживала из контейнеров красную резеду в почву, дробила крупные комья земли, стараясь оставлять положенное пространство между стеблями, чтобы головки цветов издали сливались в большую букву. Корнями цветочные слова уходят в рыхлую, хорошо дренированную землю, резеда переплетается с геранью, а может, еще и с петунией, только петуния, как ноготки и бархатцы, раскрывается в девять часов утра, а пароходы пристают раньше. Пассажиры ушли на берег, вблизи им не прочитать бабушкино приветствие. Буквы «пишутся» крокусом, циннией, фиалкой рогатой, темно-розовой бегонией, низким ирисом, а анютины глазки недавно запретили, потому что они не красного цвета – бабушка пересаживала «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!». Эту тонкую работу надо проводить рано утром, когда горизонт над Волгой багров и ал, как доротеантус, а в полях раскрывается желтый козлобородник, за ним – голубой цикорий, мак, одуванчик и осот. Как только солнечные лучи охватят поверхность воды туманной золотистой сеткой, откроется маргаритка – «око дня», и шиповник. Между шестью и семью часами раскроется лен и полевая гвоздика, водяная лилия и вьюнок.