Текст книги "Высокие белые облака. Роман-мозаика"

Высокие белые облака
Роман-мозаика
Ирина Прони

«И, правде говоря, что же иное и моя книга, как не те же гротески, как не такие же диковинные тела, сплетённые как попало из различных частей, без определённых очертаний, последовательности и соразмерности, кроме чисто случайных?»

Монтень, «Опыты»

Редактор Варвара Григорьевна Пустыльник

© Ирина Прони, 2024

ISBN 978-5-0062-3381-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Роман-мозаика из эпизодов и событий, случавшимися с людьми, связанными родственными или дружескими отношениями, жившими в одной и той же стране в одном и том же веке.

Я не ставила задачу с дотошностью архивариуса отразить хронологию событий или составить родословную большой семьи. Не обязательно отыскивать в тексте точное портретное сходство кого-то с кем-то. Ведь нет и никакого авторского секрета в совпадении книжных персонажей с конкретными людьми – прототипами. Однако для плавности и связности повествования использовались и всяческие авторские фантазийные скрепы.

Эту книгу можно читать, как читается любая другая книга.

Посвящается моим внукам:

Нине, Ване, Стёпе, Варе, Анечке.

А также моей крестнице Люсе,

а также Шарлотте и Аманде, бывавшим в Москве,

а также каждому,

кто дочитает эту книгу до конца с интересом.

Часть первая.
«На сопках Манчжурии»

Морозно и солнечно. Мы несемся с горы на санках в заснеженном лесу. Мама, трёхлетний брат Боря и я. Что за санки у нас! Чудо, да и только! Высокая спинка креслица санок выполнена из красивых металлических завитков, а подлокотники, сидение, ручки – из светлого теплого дерева. Боря сидит впереди на высоком сиденье, пристегнутый ремешком, а мы с мамой стоим сзади: я на специальной подставочке, а мама, разогнав санки, запрыгивает сзади на длинные полозья. Стремительно мчимся по снежному насту! Я побаиваюсь скорости, вдруг перевернемся. Но мать не разрешает мне трусить: «Держись крепко и смотри вперед!» А кругом, какая красота! а соснах и елях толстый слой снега необыкновенной белизны, все в искрящемся инее, все празднично сверкает на дальневосточном солнце. Кроме нас никого в этом безмолвном заснеженном сказочном лесу. Может мы в гостях у Снежной королевы? Нет, мы не останавливаемся, несёмся дальше. Все вокруг белое, совершенно беззвучное, только скрип наших полозьев о снег, только наша скорость. «Держись крепко, смотри вперед!»

Я дальневосточница по рождению. В этом краю встретились и поженились мои родители. Здесь прошло мое счастливое дошкольное детство, прошли первые семь лет моей жизни с родителями, бабушкой, дедушкой, прабабушкой, тетей и дядей с маминой стороны.

Мой отец попал служить на Дальний Восток после окончания Высшего военно-морского училища им. Дзержинского в Ленинграде. А мама оказалась там с двенадцатилетнего возраста. Ее отец, Ахмылин Петр Григорьевич, человек во многом неординарный, отправился на Дальний Восток в тридцатых годах, следуя правительственному призыву «Интеллигенция – на Дальний Восток!», когда там начали строить новый город Комсомольск-на-Амуре. Впрочем, это было не первое его знакомство с Дальним Востоком. Ему случалось бывать в этих краях и гораздо раньше.

Итак, следуя, якобы, призыву, он уехал сначала один, затем вызвал семью: жену с тремя детьми и свою мать, которая жила с ними. Это глобальное событие – трудный переезд с тремя детьми и свекровью, путешествие с многочисленными пересадками от города Уфы до берегов реки Амур всю жизнь занимало большое место в воспоминаниях моей бабушки Домны Георгиевны. (вставить про ранние путешествия)

Этот край стал местом их жизни, их судьбой.

В деревянной шкатулке моей мамы, где хранятся письма разных лет, есть и несколько газетных вырезок, свидетельствующих о том, что Петра Григорьевича и Домну Георгиевну в Комсомольске-на-Амуре, знали многие.

В шкатулке есть статья о Домне Георгиевне Гусевой, об одной из первых, награждённых на Дальнем Востоке Орденом Ленина.

Есть заметка о фильме про Дальний Восток, начинавшегося кадрами, где пожилой пасечник с седой бородой вдохновенно повествует, какой это замечательный благодатный и богатый край.

В городском краеведческом музее когда-то был и стенд, посвященный Ахмылину Петру Григорьевичу, одному из первостроителей города, учителю, заведующему техникумом, краеведу и восторженному знатоку Дальнего Востока.

Семья Ахмылиных стоит отдельного рассказа.

Можно начинать с девятнадцатого века.

Уфа

Однажды знойным воскресным летним днем, году, возможно, в 1865 (бесспорно, что уже после отмены крепостного права, при котором каждый крестьянин принадлежал своему помещику), по пыльной дороге в повозке, запряженной двумя лошадьми, возвращалась из города Уфы в свое поместье пожилая генеральша. В Уфу она ездила по большим религиозным праздникам на службу в храм. В тот день была Троица. У самой дороги пожилая дама увидала маленькую девочку лет трех.

Девочка была босая, как все крестьянские дети, в одной рубашонке, но очень хорошенькая со светлыми кудрявыми волосами. Настоящий ангелочек в праздничный день! Генеральша велела кучеру остановиться, спросила у девочки, откуда она, так как до ближайшей деревни было весьма далеко. Но девочка ничего не могла рассказать. Ребенка взяли с собой. В генеральском доме ее отмыли, накормили, приодели. Однако, чья она так и не удалось выяснить. Девочка чем-то тронула сердце пожилой генеральши. Она не захотела сдать найденку в приют, а оставила у себя. Обратив внимание, что на шее у девочки нет крестика, как носили все крестьянские дети, она заключила: «Видимо, из еврейской семьи и не крещена по православному обряду». Она приняла решение о крещении подобранного на дороге ребенка. Через год, когда маленькая Евдокия уже обжилась в доме генеральши, каким-то образом выяснилось, чья она. Оказалось, что все ее родные умерли, что она круглая сирота и что в младенчестве она, как и положено, была окрещена в церкви. Второе крещение считается недопустимым, сказано же в «Символе веры»: – исповедую единокрещение во оставление грехов. Генеральша, будучи женщиной благочестивой, сразу же поехала в Уфу к батюшке на исповедь покаяться, что, не выяснив всех обстоятельств, самостоятельно приняла решение о крещении ребёнка. Можно предположить, что грех этот ей был прощен.

Евдокия росла в доме на правах воспитанницы. Ее научили многим жизненно полезным вещам: грамоте, чему-то по-французски, хорошим манерам поведения в благородном обществе, а также рукоделию, в чём девочка особенно преуспела. Генеральша (к сожалению, имя этой женщины для нас неизвестно) полюбила свою воспитанницу и, как могла, позаботилась о ее дальнейшей жизни. Она нашла ей жениха, конечно, из своей среды – военного, и выдала замуж, дав приданое.

Евдокия рано овдовела и осталась одна с сыном Петей. Ей пришлось жить своим трудом, наглядно подтверждая то, что приобретенные знания и умения – неплохой капитал, если суметь их применить. У девочки, урожденной крестьянки, получившей благородное воспитание, проявилась сметка и предприимчивость. В так называемый историками период становления капитализма в России моя прабабушка открыла на главной улице Уфы модное ателье с вывеской «Крою и шью по выкройкам из Парижа», в котором она была и хозяйкой, и основной исполнительницей модных заказов. В ее ателье можно было не только сшить платье по меркам, но и заказать себе наряд прямо из Парижа по картинке из специального модного журнала. Запомнился её рассказ об одной даме, которая, получив платье из Парижа, всегда жаловалась, что оно ей слишком широко в талии. «Придет ее заказ, откроем красивую коробку, развернем платье, упакованное в ароматную бумагу, она его примерит и говорит, что оно ей слишком свободно, нужно заузить. Ей хотелось, чтобы все думали, что ее собственная талия тоньше всех парижских корсетов. С капризной дамой лучше не спорить. Сниму я с нее мерки и говорю, что будет готово через неделю. А когда она уйдет, посмотрю на это платье, да мне и притронуться-то к нему страшно. Такая тонкая работа, рука не поднимается пороть и что-то исправлять. Повисит это платье у меня в шкафу неделю, я что-то незначительно в нём подделаю. Заказчица приходит, примерит и говорит, что теперь оно сидит гораздо лучше».

Другой её рассказ не вызывал доверия, вернее, все считали, что бабушка Евдокия что-то путает. Как-то раз, увидев портрет Надежды Константиновны Крупской, сделанный в ее молодые годы, она заявила, что знает эту даму. Якобы, в Уфе дама приходила в ее ателье заказывать блузку и переделывать платье-амазонку для верховой езды. Крупская и платье-амазонка – не может быть! В нашем тогдашнем представлении жена вождя занималась все время революцией, а верховая езда – это развлечение для праздных барышень!

Уже в перестроечные годы, когда начали писать всякие подробности о жизни наших вождей, о том, что ничто человеческое им было более чем не чуждо, в одном толстом журнале мне попались воспоминания некоего бывшего купца. Он описывал, как Ленин (тогда еще Ульянов), проживая в такой-то период в Уфе, захаживал в его лавку канцелярских товаров покупать писчую бумагу такого-то сорта и в таком-то количестве.

Время воспоминаний купца и прабабки совпадало. Как знать, может, действительно, покупал Ильич в лавке бумагу, писал на ней свои работы «Шаг вперед, два шага назад» или «Что делать?», или произведение с непонятным тяжелым названием «Материализм и эмпириокритицизм». А потом, обсудив с товарищами по партийной ячейке вопросы, связанные с созданием газеты «Искра», они с Надеждой Константиновной, тогда еще Надюшей, одетой в ловко сидящую амазонку, отправлялись на прогулки верхом.

Как бы там ни было у вождей пролетариата, а Евдокия сумела своим трудом обеспечить себе и сыну достойную жизнь и дать ему образование. К сожалению, в жизни не всё зависит от нас самих.

В начале двадцатого века мода отменила дамские корсеты, сделав одежду для женщин свободной. К этому можно было приспособиться. Но далее советская власть покончила с выкройками из Парижа, причем, с прямо противоположным для понятия «свобода» эффектом: Евдокия лишилась своего ателье. В дальнейшем она постоянно жила с семьей единственного и любимого сына Пети, разделяя со всеми лишения и трудности, заданные судьбой.

Она никогда не ворчала, не впадала в истеричное отчаяние с обмороками и головными болями, никогда ни с кем не ругалась. Она была человеком замкнутым и о себе почти ничего не рассказывала. Собственно, при советской власти рассказы о том, как в прежние времена помещица помогла сироте, стали неуместны. Приветствовались сюжеты про патологически злобную помещицу Салтычиху, до смерти мучившую своих крестьян. Или из классики – о другой помещице, властной самодурке, заставившей из вредности утопить бедную собачку Муму.

С женой сына у Евдокии не было теплых отношений, она не одобрила его выбор: «Женился на мужичке!», ворчала бывшая крестьянская девочка, недовольная тем, что её невестка Домна не имела «благородных» корней. Но их отношения всегда были вежливыми и уважительными, Евдокия сумела оценить трудолюбие и терпение невестки.

Да, Домна Георгиевна Гусева была типичной представительницей русской разночинной интеллигенции. Она происходила из простой семьи, отец ее рано умер, и их с матерью содержал старший брат, который работал на фабрике. Домна училась в 1-ой городской гимназии Уфы, все годы была лучшей ученицей и окончила гимназию с золотой медалью. Это давало ей право выбрать по своему усмотрению учебное заведение для дальнейшего образования. Она хотела стать врачом. Но городская дума, финансировавшая для медалистки дальнейшую учебу, предоставила ей только учительское направление.

Домна Георгиевна никогда не жаловалась, но в её воспоминаниях всегда присутствовало сожаление, что её мечта стать врачом не осуществилась. Безусловным достоинством советской власти она считала то, что абсолютно каждый мог получить любое образование по своим потребностям и интеллектуальным возможностям.

– Ну, вот ты же получила образование при царизме, значит, и тогда были какие-то возможности для способных детей, – замечала иногда я.

– Да, я получила образование, но мне хотелось стать врачом, – непременно отвечала она.

– Ты, девочка из бедной семьи, а училась в хорошей гимназии, значит, кого-то принимали и по способностям.

– В гимназию меня приняли, да. Но трудно, как трудно учиться на чужой медный грошик…

Комсомольск-на-Амуре

Строительство города Комсомольск-на-Амуре началось в тридцатые годы в соответствии с государственной стратегией осваивания и заселения Дальнего Востока. Не стоит сразу говорить о каторжном труде советских заключенных. Основу города закладывали не они. И в процентном отношении они были здесь не столь многочисленны. Комсомольск с самого начала планировался именно как город, имеющий важное для страны промышленное и географическое значение. Многое делалось, чтобы привлечь туда специалистов, и чтобы люди ехали в далёкий край добровольно. Первопроходцами в тайге были именно комсомольцы, а также вольнонаёмные строители, прибывшие сюда на берег Амура по оргнабору на год раньше всех остальных.

Зачем на Дальний Восток поехал по призыву Петр Григорьевич Ахмылин, оставив жену с тремя детьми (полтора, пять и двенадцать лет), а также мать «иждивенку», как тогда называли тех, кому советская власть не считала нужным платить пенсию? На этот счет есть две версии, обе высказанные гораздо позднее того, когда все это случилось.

Первая версия от Домны Георгиевны:

«Он хотел просто сбежать от нас. На Дальнем Востоке он побывал до этого дважды. В первую мировую войну он служил там офицером, а в Гражданскую воевал на стороне красных. Он много знал об этом крае, ему там нравилось. А тут такая возможность, как государственный призыв, он взял, да и уехал».

Возможно, что-то и так. Отношения Домны Георгиевны и Петра Григорьевича были сложными, и в них прослеживается отпечаток времени. Идеи о свободе, о равенстве женщин и мужчин, о материалистической значимости человека на фоне природы, дарвинизм, атеизм – все это влияло и своеобразно преломлялось в бурной незаурядной натуре Петра Григорьевича. Бабушкины объяснения его поступка, навеянные скорее обидами, имеют слабые места. Спрашивается, а зачем он их все-таки вызвал к себе на Дальний Восток? Что бы ему там не радоваться свободе от семейных уз?

Есть и другая версия его старшей дочери Анны (моей мамы):

«Я училась в младших классах школы, мы жили в Уфе. Было очень тяжело, постоянный голод. Мои родители переехали в село, где мать учительствовала, а отца назначили председателем сельсовета. Начал он со свойственным ему энтузиазмом, но быстро осознал, что это не его. Его, человека склонного больше к собственной инициативе, чем к строгой дисциплине, многие обязанности тяготили. Он не был членом партии, но был обязан выполнять соответствующие его должности предписания, связанные, как правило, с какими-то принудительно-насильственными мерами. Я помню, как в нашем селе закрывали церковь. Собралось много народа, все стояли и с деревенским любопытством смотрели, как два человека, приехавших из города, грузили на телегу церковное имущество. Конечно, отец как председатель сельсовета присутствовал при этом и чем-то руководил. Он, как многие, кто в те годы изучал в университете естественные науки, был атеистом. Но даже он, сам, не ходивший в церковь, ужаснулся неожиданному святотатству иных сельчан, начавших выбрасывать иконы из своих домов. Он громко прикрикнул на мальчишек, которые, похватав крупные иконы, стали съезжать на них, как на досках, со снежной горки. (Прости, Господи, люди твоя! Сами не ведают, что творят.)

В это время по стране в деревнях шла коллективизация и массовое раскулачивание. Людей выгоняли из своих домов и отправляли целыми семьями в Сибирь. Очевидно, отец хорошо знал, что все это неотвратимо приближается к нашему селу. Но уж в этом-то он участвовать никак не мог! Бросил свой сельсовет и подался на Дальний Восток. Уехал он действительно неожиданно, ничего толком не объяснив. Коллективизация началась меньше, чем через месяц после его непонятного отъезда. Летом он прислал вызов нам».

Хозяйственное и культурное обустройство Дальневосточного края определилось в 1930 году специальным постановлением Совета народных комиссаров СССР. В селе Пермское на левом берегу Амура было решено построить судостроительный завод, а в районе нанайского стойбища Дзёмги – возвести завод авиационный.

Первый эшелон рабочих-строителей и инженерно-технических специалистов прибыл на стройку Амурского судостроительного завода на двух пароходах 10 мая 1932 года, а в декабре этого года село Пермское Нижне-Тамбовского района Дальневосточного края по постановлению ВЦИК было преобразовано в город Комсомольск-на-Амуре.

Ахмылины приехали на Дальний Восток, когда там на основе нескольких деревень начали строить город Комсомольск-на-Амуре, и с этим краем связана вся их дальнейшая жизнь. Село Нижняя Тамбовка было частью большой стройки. В бараках и сельских домах жили не только селяне, а также люди, прибывшие возводить новый город.

Пётр Григорьевич был директором большой школы, где днем учились дети, а вечером продолжали свое образование взрослые. В Нижней Тамбовке располагалась больница, детдом и клуб. Домна Георгиевна вела уроки в школе и работала в детском доме. Для жилья им была предоставлена сельская изба с землей для огорода. Они все почему-то мало вспоминали этот период.

Можно уехать далеко-далеко, но от судьбы, как говорится, не уйдешь.

За Петром Григорьевичем пришли в школу и взяли его прямо с урока, шел 1938 год. Домну Георгиевну через два дня уволили с работы как жену «врага народа». Явились домой с обыском. Что могли найти рьяные опричники сталинского режима в бедном с материальной точки зрения деревенском доме, где жила учительская семья?! Однако нашли. И конфисковали. Объектом конфискации стали книги из серии «Библиотека всемирной литературы», издаваемой по инициативе Горького. Книги Домне Георгиевне недавно прислали из Москвы. Она получила их как подарок-награду от наркома просвещения, о чем свидетельствовала собственноручная дарственная надпись наркома на первом томе, а также его факсимиле на каждом последующем.

Потерявши голову, по волосам не плачут. Утрата книг была не главной трагедией в сравнении с тем, что ожидало семью дальше. Старшую дочь Анну, уже студентку хабаровского медицинского института, собирались выгнать их института как «дочь врага народа», но ограничились тем, что на комсомольском собрании исключили из этой организации. Это было не полной мерой возможного наказания за отца. Ей повезло, так как в это время вышел указ, что сын (дочь) за отца не ответчик.

Через свою подругу-красавицу Веру, имевшую в поклонниках какого-то начальника из «органов», Анна пыталась выяснить что-нибудь об отце. От этого ответственного лица Анна получила доверительный совет, от которого содрогнулась: «Ничего не предпринимай, погубишь всю семью. Все равно ничего не выяснишь. У тех, кто работает в „органах“, свои обязанности. Есть планы и проценты, которые они должны выполнять».

Так что про планы и проценты Анна узнала еще до того, как начали развенчивать культ личности и разъяснять народу механизм репрессий.

Домне Георгиевне с двумя младшими детьми и свекровью жить, не имея работы, было совершенно не на что. Уехать некуда, да и невозможно. Перебивались кое-как со своего огорода. Дошли до голода и полного отчаяния. «Давай, Доня, натопим печь на ночь, да закроем заглушку. Уж очень детей жалко, как они мучаются». Как же испугали Домну такие слова верующей свекрови! «Молитесь лучше за всех за нас!» – ответила она ей.

Что же помогло: молитвы бабушки Евдокии (она всю жизнь была очень религиозна) или то, что Домна Георгиевна в соответствии с модными веяниями своей молодости не взяла фамилию мужа, а осталась и в замужестве Гусевой. Через несколько месяцев ее вызвали на работу. В конце концов, ведь должен был кто-то в далеком краю в тяжелых условиях учить детей! Никаких сведений о том, где Ахмылин, что с ним, они не имели.

Как сложились обстоятельства у Петра Григорьевича, можно узнать из его письма, написанного им спустя двадцать лет его коллеге и другу Василию Степановичу Семенову, также прошедшему жернова ГУЛАГа. Это письмо на двенадцати тетрадных страницах, где в свойственной дедушке ироничной манере рассказано о прошлом, а также ещё одно – ответное письмо Василия Степановича хранились у моей мамы в семейном архиве в отдельной папке. Написаны оба письма уже после того, как народу объяснили и про проклятый «культ личности Сталина» и про злодея Берию, и когда стало возможным разыскивать своих родных или пытаться что-то узнать об их судьбе.

Теперь эти письма у меня. Вот они:

Комсомольск, 30 марта, 58 года

Дорогой Василий Степанович!

Привет, привет и еще раз привет!

Отвечаю на твое январское письмо. Вот моя краткая биография за период от Хабаровской тюрьмы, куда я попал после ареста, до сего дня. Из тюрьмы отправили меня этапом на пароходе, очень комфортабельно: с охраной у дверей и окон. Представь себе мое удивление, когда нас высадили на пристани… в нашем Комсомольске. Встреча со знакомым городом была очень теплой: кругом оцепление и свора собак. Пока нас считали, проверяли, вели по городу, совершенно стемнело. И конвой и мы сбились в единую толпу. Не разберешь, кто кого ведет. Шли от города 9 км. Ночью разместили нас всех в один барак, при проверке все оказались на лицо. На другой день нас покормили (не каждый же день есть!). Через два дня отправили небольшую партию (и меня в том числе) пешком по насыпи с не проложенными шпалами и рельсами за 50 км. от города. Ночевали в пути. На новом месте шла отсыпка насыпи, валка леса и другие работы. Нормы я выполнять не мог, поэтому питание мое было очень скудным. Я вскоре заболел цингой, и меня отправили в лазарет. Лечение было примитивным, залечивали в основном язву на ноге. Зимой меня направили в колонну выздоравливающих, и мне по счастливой случайности удалось попасть в бригаду бетонщиков. Я грел воду в котлах, имея готовые дрова, и даже снег в котлы загружали отдельные рабочие. Все было бы хорошо, и получал бы я стахановский паек, но у меня в «личном деле» была отметка: КРТД. Что означает – контрреволюционная троцкистская деятельность. Почему такая отметка, не знаю. В процессе следствия и суда об этом и разговора не было. С такой кличкой на праздники 1 мая и 7 ноября меня сажали в карцер со штрафным пайком. 7 ноября я запротестовал и отказался выходить на работу. Сидел до 9 ноября. Было холодно, в щели задувал снег, но я держался. Не знаю, чем бы кончился мой протест, если бы не дело случая. Еще раньше, до этого, я заболел на работах. Конвоиру принесли обед, и он сказал рассыльному: «Забери эту падаль, а то еще сдохнет здесь». Меня повели в колонну. Конвоир шел впереди, я сзади. В кювете при дороге я заметил газету, осторожно, крадучись, подобрал и спрятал в штаны. В бараке развернул её, стал читать, и на первой странице увидел знакомые лица с надписью «лучшие учителя школы N 17». Среди них была моя жена. Так я узнал, что мои близкие не арестованы вслед за мной.

В лагере, как ты знаешь, командный состав из воров и казнокрадов. Один такой экспедитор расконвоированный взялся доставить родным мое письмо. Он это сделал и моя семья, наконец, узнала, где я и за что. Мать после получения моего письма решила повидать меня лично. И вот во время моего ноябрьского протеста, сидя в карцере, я увидел через щель между бревнами, как брела моя мать по снегу. Вот это и послужило для меня переломом. Свидания, конечно, не дали. Но я её видел, и из карцера вышел. Даром мне этот протест не прошел, меня направили в штрафную колонну, а с ней на Колыму. Рассказывается все быстро, но это был уже май 1940 года. К этому времени я побывал на многих работах: на отсыпке насыпи, на укладке шпал, на корчевке леса. Был плотником, сапожником. Когда везли на поезде, вдруг на одном из перегонов на станции звякнул замок, вагон открылся и раздался вопрос: «Бетонщики есть?» Я же был раньше в бригаде бетонщиков, почему бы мне и не стать бетонщиком? «Есть!», отвечаю я. «Выходи!». Так меня отправили обратно, не доехал я до Колымы. Когда я был в стахановской бригаде бетонщиков, я видел, как кладут камень с бетоном. Не так уж много надо было иметь сноровки. При некотором соображении плюс нахальство, и из меня получился десятник по бетону. Но долго побыть им мне не пришлось. Вдруг пришло определение Верховного Суда СССР: «Дело за отсутствием состава преступления прекратить. Обвиняемых Зварковского и Ахмылина из-под стражи немедленно освободить». Определение Суда было датировано 25 февраля, и меня «немедленно» освободили 25 июня. А Зварковского нашли на Колыме годом позднее.

После освобождения ехать в Нижнюю Тамбовку я отказался. Не хотелось сталкивать лицом к лицу со «свидетелями по моему делу». Я стал преподавателем в Комсомольском судостроительном техникуме, довольно крупном учебном заведении на Дальнем Востоке. Сейчас вышел на пенсию. Получаю 633 рубля и живу большей частью в 35 км от города, где имею пчел и столярную мастерскую. В город приезжаю редко, раз в месяц, а то и в два. Жена тоже получает пенсию, но работает. Она имеет Орден Ленина, значок «Отличник народного просвещения», звание Заслуженная учительница. Получает пенсию 734 руб.

Ну, я расписался! Думаю, ты на меня за это сердит не будешь. Вот уж встретимся и наговоримся! Если это удастся, то берегись – раздавлю в своих объятьях.

Твой Петр

Приведу здесь и ответное письмо Василия Степановича Семенова, написанное перьевой ручкой на тетрадных листках:

Дорогой друг, Петр Григорьевич!

Сегодня получил твое письмо, что со мною сделалось! Все, из чего часть забыл, а остальное постепенно тоже забывается, вдруг воскресло. И стало так жаль всего. А главное, появилось сильное желание увидеть своих настоящих друзей. У меня их было немного. А осталось, и того меньше. Ты, Петр Григорьевич, занимаешь самое первое место! Я потерял всякую надежду узнать о тебе что-нибудь, и вот вдруг через 19 лет, разделяющие нас, это письмо! Прочитав, я был готов лететь к вам, если бы это было возможно. А как захотелось поговорить, посидеть с твоей семьей. Да что поговорить, я бы хотел жить рядом с вами. И это общение принесло бы мне некоторое утешение взамен многого утраченного. Как мне согревают душу воспоминания!

Да, Петр Григорьевич, тебе против меня повезло. Я прошел все стадии, а тебе пришлось испытать только половину. И, слава Богу!

Дорогой Петр Григорьевич! Если можешь, ответь на мои вопросы. Не знаешь ли ты, как сложилась жизнь Борзовой Лизы, она была учительница первых классов. Я ее любил. Что с ней?

После моего ареста моя комната осталась без надзора. Не слышал ли ты от людей, куда ушло все содержимое? Говорить о вещах – глупость. Не они меня интересуют. У меня были хорошие фотографии отца и матери. Может, они сохранились каким-то чудом.

Теперь о себе. В 1946 году меня освободили, и я снова стал гражданином. Гражданином с паспортом, но без диплома и без права выезда из сибирского города Мариинска. На работу не принимают. Как скажешь какому-нибудь директору школы, что сидел по 58 статье, так словно удар обухом по голове. Так я ходил от одного к другому, проживая деньги и доедая свой лагерный хлеб, что выдали мне при освобождении. Был сентябрь, погода на мое счастье теплая. Стал я ходить спать около одного болота. Так жил месяц. Но вот у меня все кончилось, и деньги, и еда. Что делать? Пошел я в органы, какие, ты догадываешься. Там мне ответили, что они не дают рекомендаций на устройство. Вернулся я опять к своему болоту в камыши. Есть хотелось, и пошел я в поле накопать себе пустой картошки. Скажу честно, я не прятался, когда воровал картошку. Даже хотел, чтобы меня осудили вновь. Там все-таки крыша над головой и какое-то питание. Но ничего не случилось. Так на картошке без соли я прожил еще 20 дней. Днем я ходил по городу. Однажды мне вдруг пришла мысль заработать рисованием. На заборе висела старая афиша, я сорвал ее. С обратной стороны она была чистая. Усевшись на тротуаре, я стал предлагать прохожим нарисовать их углём. Кто-то согласился. Это было время выборов. Один полувоенный гражданин обратил внимание на мое рисование и предложил мне нарисовать портрет депутата – звеньевую из одного сибирского колхоза. Я согласился с радостью и с жаром отдался работе. Портрет был готов, мне заплатили хорошо, но не деньгами, а продуктами. Я сказал своему благодетелю, что не могу принять такую плату, так как живу на болоте, и все это у меня там пропадет без пользы. Это решило мою судьбу. В тот же вечер я был вызван к управляющему местным межрайторгом, и от него я получил работу. Мне дали помещение, которое до этого пустовало, и я открыл в нем художественную мастерскую. Некоторое время работал один, затем довел мастерскую до 12 человек. Начальство было довольно моей работой, а заказчики всегда в восторге. На работе через клиентов мои знакомства расширялись. Слух о нашей художественной мастерской дошел до Новосибирска (наш областной центр). Меня пригласили в Новосибирск и предложили расписать вокзал. Я согласился и со своей бригадой целый год работал над росписью вокзала. Это очень громадное здание. Нам хорошо заплатили. Лично я получил тогда 68000руб. Я стал походить на человека. Купил себе дом, женился. Жена у меня – инженер. Она была выслана из Москвы и в войну работала на одном эвакуированном заводе. После, когда завод вернулся из Сибири, она получила назначение на один из заводов в Пензенской области. Так вместе с ней я оказался там, где сейчас живу. Работаю не учителем, а художником. Иногда преподаю на курсах по подготовке в ВУЗ. Теперь, дорогой Петр Григорьевич, я опять «чистый» человек, т.е. я и грязным никогда не был, это меня сделали таким по бумагам. Меня теперь полностью реабилитировали. Прислали мне мой диплом об образовании. Весь срок записан как трудовой стаж.

Живу я теперь в хорошей квартире со всеми удобствами. У меня двое детей: сыну 9 лет, а дочке два года.

О себе пока хватит. Большой привет Домне Георгиевне!

Пиши, Петр Григорьевич! Всегда отвечу.

Не стану анализировать обстоятельства, связанные с ГУЛАГом.

Писатели Шаламов, Домбровский и, конечно, Евгения Гинсбург сделали это блестяще художественно и убедительно документально.

В нашей семье эта тема была обсуждаемой и важной. Позднее вспоминали и библиотеку Домны Георгиевны, конфискованную в 1938 году. За что же все-таки «арестовали» и Пушкина и Толстого? Бабушка всегда находила простые объяснения: «Кому-то из начальников захотелось иметь эти книги у себя». Моя мать была склонна видеть политический подтекст: «Кто-то из авторов, включенных в эту библиотеку, был запрещен. Все время появлялись списки запрещенных писателей. Особенно поэты им были не по душе».