Текст книги "Высокие белые облака. Роман-мозаика"

Пожар

Я не помню в Советской Гавани ни одного каменного дома. Все строения: и жилые дома, и поликлиника, и детский сад, и клуб, где показывали кино, и где однажды с очень красивой программой выступал китайский цирк, – всё было сооружено из толстых бревен.

Бабушка привезла меня из Комсомольска, куда она забирала меня на время своего летнего отпуска, и первое, что я услышала от соседки тёти Нины, было:

– Алеша-то Гискин больше не будет ходить с тобой и Вовкой в детский сад.

Сказано это было с грустной раздумчивость, но подробности тётя Нина мне поведала позднее.

Алеша был красивый темноволосый мальчик с пушистыми густыми ресницами. Вдвоем с мамой он жил в одном из соседних домов. Мама его, тётя Наташа, производила странное впечатление из-за полного отсутствия мимики на лице. Она никогда не улыбалась и не хмурилась. Да и глаза редко шёл по щеке уродливый шрам. След от раны, парализовавшей мимические мышцы. Лицо-маска без оживляющих его эмоций. Тётя Наташа почти не разговаривала, обходилась короткими необходимыми фразами. Даже мне, пятилетней, было понятно, как трудна её жизнь.

Гоша был спокойный мальчик, не озорник. В группе сам по себе, молчалив. Воспитательницы любили гладить его по голове, растрёпывая густые тёмные волосы. Мне он нравился. Вот так: в пять лет девочке может нравиться мальчик.

В наших двухэтажных деревянных домах-бараках в каждой комнате имелась печка, которую жильцы топили самостоятельно. Обогревались и готовили еду. Во дворе нашего дома была водяная колонка, и люди приходили к ней с вёдрами из других ближайших домов.

Я пришла в комнату к тёте Нине, чтобы по обыкновению молча смотреть на её портняжную работу. Мне разрешалось разматывать и сматывать разноцветные сантиметры, дотрагиваться пальцами до наколотых в мягкую подушечку иголок. А также перебирать пуговицы в жестяной коробке. (Боже мой! Это занятие – перебирание пуговиц – мне приятно до сих пор. Я никогда их не выбрасываю. У меня этим добром наполнено несколько жестяных коробок, а также пара деревянных бочонков.)

Тётя Нина была занята кроем. На столе были разложены уже отпаренные большим железным утюгом фрагменты распоротого кителя. Я знала, что далее мастерица будет прикидывать, как их расположить на бумажной выкройке, чтобы собрать юбку. Это являлось самым захватывающим моментом. Если ткань не покрывала должным образом выкройку, тётя Нина находила кусок, выезжающий за выкройку, как бы излишний, отрезала его и подшивала в нужное место. Это называлось «соштуковать». Делала она это столь искусно, что соединение совершенно не бросалось в глаза.

Тётя Нина была в подавленном состоянии. Ей хотелось поделиться со мной тем, что камнем лежало у неё на душе. Она оставили свою работу, уселась на табуретку. Помедлила, собираясь начать свой грустное повествование.

– Пожар в их доме начался на первом этаже поздним утром. Вероятно, кто-то ушел на работу, а печку, как следует, не погасил. Люди со всего Моргородка бежали на пожар. Приделали шланг к колонке в их дворе, пустили воду. И к нашей колонке побежали с вёдрами. Да что толку от вёдер? – брызги просто. Жильцы, кто были дома, все выскочили. На втором этаже успели выбить в коридоре окно, чтобы выбрасывать вещи. Но куда там! Пламя очень быстро побежало по обшивке дома по всем стенам, ведь дерево за лето хорошо просохло. Думали, что в доме больше никого не осталось. Вдруг в оконном проёме на втором этаже появились Наташа с Гошей. Весь первый этаж был в огне, и пламя уже побежало выше по оконному переплёту.

Мать с сыном остановились. Наташа с её всегда застывшим лицом и Гоша, который, молча, держал мать за руку. Люди быстро растянули внизу одеяло. С риском для себя держали его довольно близко к горящим стенам и кричали: «Прыгайте, прыгайте!» А Наташа, словно оцепеневшая, стояла, не делая никаких движений. И Гошу держала за руку. Не поймешь, растерялась или что-то себе ещё думает. Огонь быстро продвигается всё выше.

Наш Николай взволнованно бегал внизу под самым горящим домом и кричал: «Наташка, бросай мне мальчишку, я поймаю! Бросай! Поймаю!»

Но они так и стояли, две фигуры, мать и сын, застывшие неподвижно в огненной раме. Оцепенело держась за руки. Люди не знали, что ещё можно сделать. И вдруг всё ка-ак рухнет! В несколько секунд весь второй этаж провалился в бушующее пламя. Огненные брёвна ка-ак сыпанулись вниз! Сразу: а-а-а-а– общий крик! А потом тишина, словно все онемели. Вот только что стояли перед нами мать и сын… И больше их нет… Только дикий хруст горящих брёвен…

Люди после говорили разное. Одни, что она испугалась до беспамятства. А другие, что она сама выбрала такое. И себе, и своему сыну… В одно мгновение у всех на глазах. Ведь могли спастись! Гоша так и держал мать за руку. Уж такая судьба! Наш Николай потом долго убивался, почему она не бросила ему мальчика. «Я бы поймал! Я бы не оставил ребёнка на произвол судьбы!»

Вот так, Ирина… Твоя мама не очень хотела, чтобы ты знала подробности. Но я думаю, ты у нас девочка серьёзная, ты поймёшь. Такая жизнь… Когда случается беда, люди собираются вместе, стараются помочь друг другу. А всё равно каждый так и остаётся сам по себе. Кроме Наташи и её сына все спаслись. Только домашнее барахло у всех выгорело подчистую.

Нанайский чебурек. Подушка

Наш район в Совгавани назывался Моргородок – Морской городок. Состоял он из деревянных двухэтажных домов барачного типа.

Наша комната с дровяной печкой располагалась в торце коридора на втором этаже.

В соседней комнате проживала со своей ножной швейной машинкой тетя Нина. Ещё одну комнату занимал дядя Коля, который мне запомнился тем, что всегда ходил в ватных стеганых штанах и с обнаженным по пояс торсом.

В этом же коридоре нам позднее дали кладовку дополнительно как комнату. Одна стена в ней оставалась бревенчатой, всё помещение выкрасили голубой краской, и кладовка с крошечным окошком под потолком стала уютной комнатой. Дедушка Пётр Григорьевич со свойственным ему ироничным оптимизмом назвал эту каморку «литерка», и такое название закрепилось за помещением. Мои родители считали, что в жилищном вопросе у них всё замечательно!

В «литерке» имелась и печка. По случаю праздников «литерка» часто использовалась как кухня, где сообща лепили сотнями пельмени и пекли пироги.

Соседка тётя Нина напекла однажды весной огромный поднос жаворонков, румяных пухлых птичек с чудесными глазками из ягодок и с острым носиком, а также с искусно вылепленными из теста крылышками и хвостиком. Мы вместе с тётей Ниной угощали этими птичками детей во дворе.

К нам часто заходили папины сослуживцы, молодые, в соответствии с возрастом еще стройные офицеры, трое из которых были его друзьями со студенческих лет в Ленинграде. ЭПРОН – было их место службы. Мой глаз был привычен к аккуратным офицерским кителям и красивым фуражкам. Являлся папин ординарец матрос Павлик. Всегда брюки со стрелками, наглаженная форменка, до хруста выстиранный голубой воротник с белыми полосками. «Бескозырка белая и флотский воротник!» Ведь на флоте внешнему виду придавалось всегда большое значение. Иногда Павлик приносил стопку писем, которые его друзья по кубрику получали от девушек. И моя мама помогала сочинять душевно трепетные ответы. На флоте тогда служили 5 лет!

Мама была главным врачом в Больнице водников. Её многие знали и, несмотря на молодой возраст, называли по имени отчеству: Анна Петровна. По её служебному положению нам установили телефон. Черный аппарат висел в комнате высоко на стене, но подставив табуретку, можно было добраться до него, снять трубку и, приложив её к уху, слушать длинные гудки. Номер этого телефона я помню до сих пор: 1—02.

Знакомых в Совгавани было много самых разных. Из детского сада меня иногда забирала семиклассница Рита. Симпатичная весёлая бойкая девчонка. Моя мама говорила, что Ритка с её характером в жизни не пропадёт. Ритка мечтала стать артисткой. Дома она практически вела все хозяйство и командовала младшим братом. Их мать тётя Полина, крупная, грузная женщина с большими красными руками работала в пивной.

Однажды Ритка забрала меня из садика, но повела не домой. Мы отправились совсем в другую сторону и пришли к приземистому дощатому сараю. Это была пивная. Прямо с улицы, с мороза мы шагнули в тесное помещение, где под низким потолком клубился пар, смешиваясь с табачным дымом от большого количества папирос. Я попала в незнакомый мир.

Мы с Ритой с трудом протиснулись к прилавку, за которым командовала тётя Полина. Она ловко наполняла большие кружки и стаканы и что-то быстро кидала на тарелки. При этом она успевала препираться с посетителями и даже покрикивала на многих. Кто-то не оставался в долгу. Стоял возбуждённый гвалт.

– Зачем привела сюда Ирку? – нахмурилась она на дочь.

Но Ритке очевидно нужно было сказать матери что-то срочное и важное. Она поманила мать в сторону от места раздачи и стала что-то быстро и тихо ей говорить. При этом она крепко, не выпуская ни на секунду, держала мою руку. Дети любопытны. Я во все глаза смотрела на происходящее вокруг.

Флотских здесь не было. Дядьки, тесно заполнявшие помещение, были в телогрейках, в грязных робах, в шапках и ватных шлемах. Тут пили, закусывали, спорили, курили. Громко и грубо смеялись. Красные лица, тяжелые гримасы, заскорузлые пальцы, всклоченные неопрятные волосы. Это всё было ново для меня. На нас с Ритой никто не обращал внимания. Тут все были сосредоточены на выпивку, еду и на общение между собой, как промежуточное расслабление в их Бог весь какой непростой жизни.

Полина выслушала рассказ дочери, затем её красное широкое лицо улыбнулось мне. Она взяла со стоящего на прилавке гигантского подноса два огромных пельменя, размером гораздо больше пирожка, выложила их на бумажку и дала мне:

– Вот тебе, Ирина, нанайский чебурек!

Ритка вытащила меня на улицу. Спускались сумерки, было морозно. Я надкусила один нанайский чебурек. Он напоминал по вкусу обычный пельмень, но был совершенно несъедобным и сырым внутри. Я стеснялась признаться, что угощение мне не нравится и есть это я не могу. Но Рита и без моего признания быстро выхватила у меня из рук эти названные нанайскими деликатесы и бросила их собакам, которые сидели у двери пивной.

У меня хватило ума не рассказывать дома о том, где я побывала.

Далее по рассказу моей мамы.

Однажды Полина пришла к ней и поделилась тем, что у них в пивной обнаружена большая растрата. Ей придётся всё взять на себя, и её посадят. Полина сказала, что детей Риту и Вадика заберёт сестра, и что им будут помогать.

– У меня к вам, Анна Петровна, просьба! Я собрала для Риты пару отрезов на юбки и отрез на платье. Вот зашила эти ткани в подушку. Подержите её у себя! Когда Рита окончит школу, отдайте ей, чтобы что-то себе пошила. Если я оставлю отрезы сестре, так она их растранжирит.

Могла ли мама ей отказать в просьбе? В суровом дальневосточном краю людям было хорошо известно, про «от тюрьмы, да от сумы»…

Какие только судьбы и обстоятельства не привели иных на этот край земли!

О Полине ничего не было слышно. Рита тоже больше не заходила к нам.

Подушка с отрезами лежала куда-то прибранная.

Далее, по рассказу мамы. Полина неожиданно явилась через несколько месяцев. Она была изрядно пьяна. Поинтересовалась, цела ли подушка. Мама достала и передала её Полине.

Полина осмотрела подушку и заявила:

– Давай-ка ножницы!

Она схватила ножницы, засмеялась и с пьяной фамильярностью выдала:

– Ну и дура ты, Анька! Неужели ни о чём не догадывалась?

Она вспорола обшивку и, взмахнув рукой, рассыпала из неё по комнате кучу денежных купюр!

– Но раз ты такая честная, то тебе по закону полагается 20 процентов от схрона. Забирай!

Мама, конечно, ничего не взяла. Она чувствовала себя использовано обманутой и оскорблённой. Полина уехала из Советской Гавани. Далее о ней ничего не известно.

 
Наденем бескозырки!
А ленты с якорями
Пусть ветер треплет
За нашими плечами.
 

Большое путешествие

Поезд несется по весенней тайге и через туннели в скалах. Мы едем в отпуск: папа, мама и я. По-дорожному уютно позвякивают стаканы в подстаканниках на столике в купе, горячий суп приносят из вагона-ресторана в специальных металлических судочках с крышками. Чтобы пассажиры не загрустили за десять дней пути, целыми днями по радио в поезде звучит что-нибудь жизнерадостное, большей частью фрагменты из советских оперетт. Такое:

«Он: – У вас на платье белые горошины. Их невозможно сосчитать!

Она: – У вас глаза веселые хорошие! Их невозможно не понять!»

Или другое: «А мы сидим с тобой, сидим, как птенчики! А под дугой звенят, звенят бубенчики!»

Каждая остановка – событие! Пассажиры выскакивают на перрон, что-то покупают, просто прогуливаются на свежем воздухе. Вдруг в вагоне оживление: «Смотрите на правую сторону!» – сообщает кто-то. Все бегут к окнам, поезд несется мимо отвесных скал. На одной из них на самом верху высечено четыре профиля: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Как сумел забраться туда неизвестный скульптор, с помощью чего он высекал эти профили в твердой горной породе на такой высоте! Конечно, в вагоне сразу рассказываются разные истории об этом человеке. Главная версия (осторожно, почти шепотом), это сделал один заключенный, доказывая, вопреки обвинению, свою преданность идее коммунизма. Это понятно многим, люди в поезде сами едут из тех мест, где много сосланных.

Самое большое событие в длинной поездке – остановка вблизи озера Байкал. Поезд стоит долго, часа два. Пассажиры бегут к озеру, набирают воду, приносят в вагон. «Запомни, девочка, вкус байкальской воды!» И ведь я действительно запомнила!

В наших отпускных планах сначала побывать в Москве, затем посетить наших родных, живущих в разных городах.

В столице мы остановились в гостинице ЦДСА (Центральный дом Советской армии). Широкая лестница, покрытая красной ковровой дорожкой, витые перила и красивые кованные дверцы шахты лифта. Сразу праздничное ощущение чего-то необычно нарядного. Очень чисто и уютно. А какое великолепие в ресторане гостиницы! Мягкий свет из высоких окон, закрытых матово-прозрачными шторами-маркизами, ковры на полу, белые крахмальные скатерти на столах. Красивые приборы, сервизная посуда. Мне все очень нравилось! Но не могу сказать, что новизна увиденного меня смущала или вызывала особо восторженное удивление. Это доселе незнакомый комфорт воспринимался мною, как нечто само собой разумеющееся, и я чувствовала себя в этой невиданной обстановке совершенно естественно. Мы пришли в ресторан гостиницы обедать. Официантка в нарядном фартучке и наколке принесла меню, один экземпляр дала маме, другой – отцу.

– Сейчас я тебе все прочту, а ты потом скажешь, что ты выбрала, говорит мне он.

Я – само внимание, но конечно, сохраняю полное достоинство, не проявляя какого-либо нетерпения. Папа зачитывает все меню, прибавляя после названия каждого блюда вопрос: «Будешь?»

– Суп-харчо. Будешь?

– Сборная солянка. Будешь?

– Борщ московский. Будешь?

– Котлеты Пожарские. Будешь?

– Антрекот. Будешь?

Огласив меню, отец выясняет, что же я все-таки буду. После того, как со мной вопрос решен, он приступает к согласованию других позиций заказа, уже с мамой. «Аннушка, я же в отпуске», – напоминает он ей. Вместе с закусками ему ставят на стол небольшой прозрачный графинчик. Больше всего мне нравился шипучий, покалывающий язык холодный лимонад. И еще пирожное. У нас в Совгавани такого не было. По маминой просьбе официантка принесла целое блюдо с пирожными, мне нужно выбрать. Я теряюсь.

– Возьми корзиночку, – советует мама.

Нет, я не могу решиться на что-то незнакомое воздушно-нарядное, выбираю продолговатый бисквитный брусочек, на поверхности которого лежит кремовый грибок-боровичок. (По крайней мере, свое родное, известное по тайге.) Основание ножки грибка присыпано землей, а рядом невысокая травка. Я осторожно ем ложкой непривычно вкусное лакомство. Кусочек с травкой и землей остается на тарелке.

– Почему не скушала? – приветливо спрашивает официантка.

– А как же мне есть траву и землю? – очень тихо произношу я.

– Это не земля, это шоколадная крошка. А травка сделана из крема.

Нет, уговорить меня невозможно.

Мы спускались в метро, мы ездили на такси. Мы побывали на Красной площади и в Третьяковской галерее. Мне, семилетней, почему-то запомнился Врубель и картины советских художников, где много воздуха и света: Пименов, Дейнека. Но больше всего мне понравилась картина «Миру – мир!», не помню художника, и ее сейчас нет в Третьяковке: в парке на скамейке сидят улыбающиеся счастливые советские люди, среди них есть и молодая женщина в нарядном крепдешиновом платье, и ладный офицер в белом кителе. А маленькая девочка, кормит голубей, прыгающих рядом со скамейкой. Очевидно, сыграли роль собственные ассоциации.

Родители побывали в Большом театре, я в этот вечер была оставлена в гостинице на попечение дежурной по этажу. А потом мы все вместе смотрели детский спектакль «Двенадцать месяцев». С ранних лет я довольно сдержана в своих эмоциях, мне не свойственна темпераментная непосредственность Наташи Ростовой. Да, мне было интересно на спектакле, но маме хотелось увидеть мой восторг:

– Смотри, смотри, снег пошел, видишь, какие крупные хлопья!

– Это не настоящий снег. Это делают фонариком, – поясняю я маме.

– Да нет же. Это снег! Разве тебе не стало холодно?

Мне не холодно, и я больше не спорю, хочется маме думать, что это снег, пусть она так считает, но у меня свое мнение.

Мы ходили в магазины. Самое скучное – это посещение мехового магазина, где маме покупали шубу. Родители там познакомились с человеком, который представился то ли охотником, то ли звероводом и вызвался помочь выбрать для мамы шубу из каракульчи, а также дамский хит тех лет – горжетку-чернобурку. Это выбирание длилось столь долго, что я, заскучав, самостоятельно забрела в соседний отдел, где продавались ковры, забралась на стопку с коврами и уснула на ней.

Еще один поход в магазин. В Детский мир. У меня день рождения и родители хотят, чтобы я выбрала себе куклу, какая мне понравится.

Те, чье детство пришлось на послевоенное десятилетие, игрушками избалованы не были, так как настоящих игрушек было немного. Мой муж вспоминает, что у них с братом игрушками служили кости-голяшки. В романе немецкого писателя Гюнтера Грасса «Рачьим шагом» его герой, наш сверстник, вспоминает, как в детстве играл чурками и стружками, которые ему приносила мать с мебельной фабрики, где она работала.

Первую куклу я получила от своей бабушки Домны Георгиевны. «Ах, Ирина, тебе почти три года, а куклы-то у тебя нет. Девочке обязательно нужна кукла». Я сижу рядом с бабушкой и терпеливо наблюдаю, как она сворачивает белое вафельное полотенце, зашивает его в рулон. Затем она пришивает к середине рулона цветастую длинную оборку, получается, как юбка, скрывающая ноги. Из веревочек сплетаются и пришиваются косы. И, наконец, то, что вызывает самый большой интерес – лицо. Бабушка берет химический карандаш и рисует глаза с ресницами, брови, нос. А губы она наносит с помощью красного карандаша, которым она исправляет ошибки в школьных тетрадках. Рук нет, но они и не очень нужны. Как приятно укачивать эту уютную мягкую Лялю, которая, даже если условно спит, все равно пристально глядит на меня своими приветливо вылупленными глазами.

Через много лет я увижу подобных безруких кукол из тряпичных рулончиков в Музее игрушки с пояснением, что такими куклами играли деревенские девочки в 19 веке.

– Какая тебе нравится? Со светлыми волосами или с темными? У этой платье с кружевами, а у этой с двумя бантиками. Посмотри, как они глазки закрывают!

Весь прилавок уставлен коробками с куклами. Продавщица вынимает их из коробок и дает мне подержать в руках. Вдоволь наигравшись и насмотревшись на всех этих немыслимых красавиц-раскрасавиц, я, к большому удивлению взрослых, выбираю маленького пупсика, которого можно держать в ладошке и убирать в сумочку, что висит у меня через плечо. У пупсика нет даже собственной коробочки. Никакие уговоры подумать еще раз, что же все-таки мне лучше получить в подарок, на меня не действуют.

На следующее утро, проснувшись в нашем номере в гостинице, я слышу разговор родителей.

Мама: – Она просто наигралась этими куклами и у неё разбежались глаза от количества.

Отец: – Она выбрала то, что ей понравилось.

Мама: – Потом она будет жалеть! И мне жаль, что она не сумела воспользоваться таким выбором.

Отец: – Она всё прекрасно сумела. Ей эти нарядные истуканы просто не понравились.

Мама: – Нужно съездить в магазин без Ирины и купить. В Совгавани это будет для неё сюрпризом.

Отец: – Во-первых нам уже некогда ехать в магазин. Во-вторых, пусть она поймет, что если ей самой предоставляется выбор и принятие решения, то за свое решение она и отвечает сама.

Мой папа прав. Впоследствии родители не раз предоставляли мне возможность решать самой, как поступить в той или иной ситуации. Если они и пытались влиять, то не давили на меня и никогда не пугали ужасами последствий неправильного выбора. В конце концов, человек никогда вперёд не знает, что было бы, если бы он… И витязь, выбирая на распутье направление, не знает, что на самом деле ждет его впереди, даже если перед ним стоит указатель, каждая стрелка которого что-то сулит.

Теперь я понимаю, что моей маме очень хотелось купить в Москве нарядную куклу-раскрасавицу ещё и потому, что у неё самой в детстве таких кукол не было. Помнится, когда в московском магазине Детский мир на первом этаже открыли большой отдел с заводными игрушками, машинками и поездами, то там всегда толпились в большом количестве взрослые дяденьки.

В большом путешествии я получила столько впечатлений от всего впервые увиденного и узнанного, что какая досталась кукла, было не так уж важно.

В Днепродзержинске мы гостим два дня у папиного старшего брата Бориса, к которому мы с папой три года назад летали в Кемерово. Семья сталинского лауреата живет в прекрасном коттедже. На просторной веранде, уставленной всякими растеньями и цветами, мы все вместе: дядя Боря, тетя Марианна, мои сёстры: вечно улыбающаяся Татьяна и всегда серьезная Ольга, папа, мама и я усаживаемся обедать. Пасторальная картина! Все залито солнечным светом, стол с белой скатертью красиво накрыт, и во главе стола моя бабушка Наталья (мать отца) наливает всем из большого красивого супника душистый настоящий украинский борщ.

Но семейству дяди Бори уже недолго оставаться в этом замечательно коттедже. Достигнутый творческий и материально-житейский уровень – это лишь ступень в карьере Бориса Григорьевича. Он вновь выдвинут на получение государственной премии и ему уже предложили перевод в Москву.

Наша следующая остановка – город Славянск, здесь живет папина сестра Вера. Сразу за их домом большой абрикосовый сад, он в полном цветении. Все деревья в белых душистых цветах, и земля под ними сплошь усыпана белыми лепестками. Необычайное сказочное зрелище.