Текст книги "Высокие белые облака. Роман-мозаика"

Урюпинск. Мишарины

И, вот, наконец, Урюпинск, город широко известный в наше время каждому благодаря анекдотам.

– Зачем вам везти ребенка на лето на Дальний Восток? Пусть побудет до середины августа здесь в тепле и на фруктах, – предлагает мамина младшая сестра моя любимая тётя Валя. Предложение принято. Я остаюсь с тетей Валей, дядей Димой, Юрой (5 лет) и Олей (3 года) в большой комнате на втором этаже деревянного барака. В коридоре – керосинки, на которых готовят, а подниматься на второй этаж нужно по деревянной лестнице, укрепленной на фасаде барака. Такие жилищные условия никого не смущают. Что делать, другого-то нет. Все так живут.

В Урюпинске я пробыла целое лето.

Поэтому я могу, не торопясь, остановиться в своем повествовании для небольшого предварительного рассказа.

Валя училась в педагогическом институте во Владивостоке, жила в общежитии. Веселая, ладная, яркая. Пышные рыжие волосы и веснушки. Валентиной она стала, когда получила паспорт. До этого ее имя было Воля, так назвал её отец, но дома, конечно, она была Валя, Валька. Был период, когда детям давали такие имена. Перед Волей в семье была еще одна девочка. Её звали Коммуна, но ребенок погиб под рухнувшими каруселями. Можно согласиться, что имя иногда несет определенную печать судьбы. Я знала одного человека по имени Вилорик, что расшифровывалось как: Владимир Ильич Ленин Организатор Рабочих И Крестьян. Шифровка с именем вождя не сделала этого человека ни преуспевающим, ни даже по-житейски благополучным. Конечно, дома он был Витя, но его дети по паспорту все-таки Вилориковичи. А будь он по-настоящему Виктор (победитель), возможно, устроил бы свою жизнь иначе, ведь от природы он не был ни глуп, ни зол.

На втором курсе у Валентины появилось сразу два настойчивых ухажора. Оба лейтенанты. Если улыбчивый черноволосый красавец Дима на службе, то Валя идет в кино с серьезным обстоятельным белобрысым Сашей. Если дежурит Саша, значит – на танцы с Димой. Иногда ходили куда-то вместе втроем.

– Быстро собирайся, нужно торопиться! – на пороге комнаты институтского общежития возник Дима.

– Куда? Меня Сашка ждет у входа, мы в кино идем.

– Видно, он не дождется. Давай-ка, покажи, какие у тебя имеются документы!

– Зачем документы? Какие?

– Давай все, какие есть. У нас с тобой мало времени и сейчас некогда объясняться с Сашкой. Я уже был в ЗАГСе, у них рабочий день скоро заканчивается, так я договорился, чтобы они нас дождались.

– Как договорился? Не спросив меня?

– Некогда было спрашивать тебя. Я получил приказ, ночью мы уезжаем.

– Куда?

– На Сахалин.

– А как же институт?

– Потом оформишь перевод на заочное отделение.

Наверно веселый и находчивый Дмитрий (красивый!) все-таки ей нравился больше, если она отдала ему документы и, взявшись за руки, сбежала с ним по черной лестнице, чтобы не попасться на глаза Александру, дожидавшемуся её у главного входа.

Вы читали «Сахалин» Чехова? Я – нет. Вернее, я не смогла дочитать до конца, хотя пыталась сделать это дважды. У меня становилось так тяжело на душе, что я бросала чтение.

Не знаю, чем отличалась жизнь на этом острове спустя пятьдесят лет после того, как там побывал Чехов. Возможно, мало чем. Но молодость и любовь – всегда лучшие помощники в преодолении жизненных трудностей.

– Валя! Хватай кастрюлю, пойдем скорее, начинается нерест!

Женщины с банками и кастрюлями бежали к узкому протоку. Кета шла сплошным потоком, и вода прямо на глазах становилась красная от икры. Рыбы и икры можно было набрать столько, сколько позволяли имеющиеся емкости и запас соли, что тоже было важно. Конечно, Валентина без труда научилась и солить икру и заранее все готовить для нереста.

Вместе с женщинами на нерест всегда приходила медведица. Она не обращала на людей никакого внимания, усаживалась на самый край берега и ловко доставала рыбу из воды. Одной лапой она приподнимала пойманную рыбину вверх, другой вспарывала когтем ей брюхо. Она выедала икру прямо из рыбы, затем бросала ее в воду и доставала себе другую рыбину.

Землетрясение началось летней ночью. Люди выскочили на улицу прямо в том, в чем спали. Валя схватила только сына, полуторагодовалого Юрку. Ни о каком имуществе не подумала вовсе. Да и не было никакого особенного имущества, но в доме остались все документы и какие были деньги. Несколько ощутимых толчков оказалось достаточно, чтобы загорелся один из деревянных бараков, где жили семьи офицеров. Сразу же вспыхнули и второй, и третий. Люди ничего не могли сделать. Они просто смотрели, оцепенев от ужаса, вызываемого продолжающимися толчками, на то, как на их глазах за двадцать минут уничтожилось все, что представляло какую-то материальную значимость в их жизни.

После Сахалина у Мишариных была небольшая передышка на материке в одной из воинских частей. А затем новое место службы – Курильские острова. На острове Итуруп родилась Оля.

(Оля теперь взрослая. Когда пошли разговоры о передаче этого острова Японии, она переживала: «Неужели родину мою отдадут?!» Её утешали: «Станешь японкой, и будет у тебя два гражданства». «Мне достаточно и одного, пусть не отдают мой остров». )

На Итурупе стихия застигла их днем. Пошла сильная волна, началось наводнение. Валя успела выбраться с детьми на крышу их дома. Здесь они просидели несколько страшных часов. К ночи вода схлынула, оставив после себя почти разрушенный дом с выбитыми окнами и дверями, и забрав с собой в океан весь нехитрый домашний скарб, посуду, одежду, а также деревянную шкатулку с документами и скопленными деньгами.

После таких жизненных впечатлений Урюпинск не пугал тем, что был далек от столиц мира. Да, впрочем, у офицеров не было выбора, где служить. Все решал приказ.

Под влиянием серьезных обстоятельств или по своему характеру, будто специально приготовленному для различных жизненных коллизий, Валентина к вещам всегда относилась спокойно, без трагедий по поводу утраченного. Она была прекрасной хозяйкой, хорошо вела дом, уютно обустраивалась в любых условиях, шила, вышивала, вязала. Но любой вещи она придавала ровно столько значения, какой была её функциональная значимость. Не более того.

То лето в Урюпинске было очень жарким и засушливым. Мы ходили купаться на речку Хопер. В начале лета он казался широким и глубоким, и мы старались пораньше занять место на небольшом песчаном пляже, чтобы целый день барахтаться в воде у берега. Но продолжающаяся жара и засуха так высушили реку, что через месяц белый прибрежный пляж стал огромным, а Хопер – таким узким и мелким, что мы могли перебегать по воде на другой берег.

– Возле городского парка на площади по утрам продают квас. Но привозят его рано и нужно занять очередь. Хотите кваса?

– Хотим!

Нас разбудили в 6 утра, мне и Юрке дали бидоны, а трехлетней Оле повесили через плечо армейскую фляжку. На площади в столь ранний час мы оказались уже не первыми. Через пару часов ожидания появилась подвода с бочкой кваса. Некоторое время ушло на установку бочки, на традиционное выяснение, стояли – не стояли, кто за кем, по сколько кваса отпускать. Наша очередь подошла не раньше 10 часов. Нам налили квас в бидоны и в Олину фляжку, и еще мы тут же у бочки выпили по целой кружке. С чувством выполненного долга и с предвкушением благодарности от старших отправились домой. День был уже наполнен зноем. Как все дети, мы постоянно бегали босиком. Ставшее уже архаичным выражение «босоногое детство» сохранило для кого-то и буквальное значение. Небольшие города не были окованы асфальтом, повсюду было достаточно пустырей, травы, пыли и песка. Бегать босиком было здорово! Своими ногами мы физически ощущали тепло лета, радушие земли и легкость свободы. Ссадины, царапины и занозы расстраивали ненадолго.

В сандалиях в утренний поход отправилась только трехлетняя Оля. Наш путь домой сначала шел по парку, а потом нам предстояло пересечь большой песчаный пустырь. Как только мы вступили на эту территорию, оказалось, что за несколько утренних часов песок настолько прокалился, что наши босые ноги с трудом выдерживали его жар. Мы пытались передвигаться большими прыжками, но Юрка расплакался и сказал, что больше не может терпеть. Он плакал и подпрыгивал прямо как на сковородке. Пришлось открыть крышку бидона и плеснуть на песок кваса, чтобы он мог передвинуться на это влажное место. Юрка перепрыгнул на охлажденный песок, но мои расчеты, что его подошвы остудятся, и мы двинемся дальше, не оправдались. Он все равно плакал и отказывался идти. Пришлось опять плеснуть кваса. В общем, домой мы донесли только половину одного бидона, да фляжку.

В августе в Урюпинск из Комсомольска-на-Амуре за мной приехала бабушка, и мы отправились в обратный путь. Та же долгая поездка на поезде, те же отрывки из оперетт, так же пассажиры бегали набирать байкальскую воду и смотрели на четыре профиля, высеченные на высокой скале.

Чем ближе к Дальнему Востоку, тем явнее за окном вагона мелькали в пейзаже желтые осенние мазки.

Тогда я еще не знала, что скоро опять увижу этот пейзаж. Но уже в зимнем варианте.

Школьники

1 сентября. Нас с Вовкой наши мамы провожают в школу в первый класс. На мне новое шерстяное коричневое платье, купленное в Москве, и белый крепдешиновый фартук с красиво летящими воланами-крылышками, сшитый с большим портняжным искусством соседкой тётей Ниной. Приятное ощущение нарядности, знаменующей начало нового периода жизни!

Начальная школа располагается в одноэтажном деревянном строении, как и прочее в нашем Моргородке. День пасмурный с моросящим дождём. Очень много народа! И ученики, и их родители толпятся в тесном коридоре. Я ничего не вижу кроме этой толчеи. Меня вдруг забирают от мамы, от тёти Лизы с Вовкой и куда-то ведут. С меня снимают пальтишко и шапку, расправляют бант на голове. Меня ставят на шаткую тумбочку. Я почему-то не волнуюсь, но немного боюсь, поэтому чей-то папа держит меня за ботинки, чтобы я не свалились. И отсюда с тумбочки пред всеми, кто плотно стоит вокруг, я произношу свою первую речь. От имени первоклассников я даю обещание всем присутствующим и всему советскому народу, и всей нашей стране, что мы будем хорошо учиться!

Не знаю, как остальные ребята, но я своё обещание сдержала!

Мы Вовкой уже «прокатились в метро» и теперь находимся в «театре». Мы сидим рядом на скамеечках – это зрительный зал. Неважно, что все это в нашей «литерке»: я рассказываю Вовке, что и как в театре. Вот занавес раздвигается и я, запрыгнув на кровать, оттуда, как со сцены пересказываю и изображаю весь спектакль «Двенадцать месяцев».

– Появились братья, зимние месяцы, – сообщаю я. Ты видишь, как повалил снег, какие крупные хлопья?

– Да, вижу, – отвечает Вовка.

– Тебе стало холодно?

– Стало, – уверенно и преданно говорит мой товарищ.

Потом здесь же мы сидим в ресторане за столиком, который мама нам сделала из перевернутого ящика, покрыв его большой полотняной салфеткой. Она поставила перед каждым из нас тарелку и разложила приборы: ложку, вилку, нож. Только вместо тонкого фужера приходится обходить стаканом.

Я читаю вслух меню, как в ресторане делал папа.

– Борщ московский. Будешь?

– Буду.

– Солянка сборная. Будешь?

– Буду.

– Антрекот. Будешь?

– Буду.

– Бефстроганов. Будешь?

– Буду.

– Что ты все буду, да буду. Ты сначала все выслушай, потом решай.

– А я все могу.

Моя мама, официантка, принимает заказ.

– Тётя Аня, – говорит Вовка разочарованно, – я ведь заказывал солянку сборную, а Вы мне даете свой суп вермишелевый с мясными колобками. Вы его часто делаете.

– А ты ешь суп вприкуску с соленым огурцом, вот тебе и солянка сборная.

На второе вместо заказанного Вовкой блюда с красивым названием «бифштекс» он получает знакомую котлету с картошкой. Но зато лимонад настоящий. Папа был недавно на какой-то праздничной конференции и купил его в буфете.

– Ты, знаешь, Вовка, я буду жить в Москве.

– Уедешь из Советской Гавани?

– Я буду учиться в университете. В Москве. (Такое решение я приняла для себя в семь лет.)

– Как же ты поедешь? Ведь навигация скоро заканчивается, – почему-то предостерегает меня Вовка. Очевидно, моему товарищу с короткой белобрысой челкой не хочется, чтоб я уезжала.

О песнях. «На сопках Манчжурии».

Часто устраивались общие праздники. Было весело, лепили пельмени, пекли пироги. За столом пели. Тётя Нина выводила с большим чувством:

«Каким ты был, таким ты и остался, казак лихой, орёл степной…» Хором пели и «Горькую рябину», и «Одинокую гармонь». Лирика! Сосед Николай имел свой репертуар. Красивым низким голосом затягивал: «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой… Умру в чужой земле зароют, заплачет маменька моя. Жена найдёт себе другого, а мать сыночка никогда.» Звучало проникновенно. Все подпевали ему в другой песне: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах…»

Если праздновали у Лебедевых, то всегда были и танцы под патефон, это позволяла их большая комната. Мы, дети, радостно сновали между танцующими взрослыми. Но иногда среди танцев и общего веселья кто-нибудь предлагал:

– Вовка, ну-ка, давай «На сопках Маньчжурии».

Вовка соглашался не сразу. Ему нравилось, чтобы его попросили. Позволив себя уговорить, он подходил к печке, долго и придирчиво выбирал два полена. Все усаживались, смолкали, смотрели на Вовку. Он клал одно полено на плечо, прижимая подбородком, как скрипку. Второе полено (почему-то всегда именно полено, а не какая-нибудь лучинка) у него было смычком. Он выдерживал паузу, сосредотачивался, лицо его совершенно менялось. Вот он стоял перед нами маленький, в штанах с начесом, в коротких домашних валенках, но словно был уже совсем не Вовка, а само вдохновение, ну, просто, Штраус из кинофильма «Большой вальс» да и только!

«-м-ммм-ммм-ммм, м-ммм-ммм-ммм» – начинает Вовкина «скрипка» сначала только его губами, без слов. Затем после проигранного полностью вступления выразительно чистый мальчишеский голос торжественно и не спеша, так что сердце сразу ёкает и замирает, начинает саму песню:

 
«Тихо вокруг, сопки покрыты мглой.
Вот из-за туч блеснула луна, могилы хранят покой…»
 

Кто-то уже подхватывает в другом куплете:

 
«Тихо вокруг, ветер туман унес,
На сопках маньчжурских воины спят
И русских не слышат слез».
 

Перед следующим куплетом Вовка делает едва заметный жест, все смолкают, и он уже один с детской пронизывающей бесстрастностью выводит:

 
«Плачет, плачет мать родная,
Плачет молодая жена,
Плачут все, как один человек,
Злой рок и судьбу кляня».
 

Песня-вальс, написанная капельмейстером духового военного оркестра Ильей Алексеевичем Шатровым, посвятившим ее своим погибшим друзьям в 1906 году и через пятьдесят лет была популярна и любима на Дальнем Востоке.

 
«Спите, бойцы, слава навеки вам.
Нашу отчизну, край наш родимый
Не покорить врагам!»
 
 
«Спите, герои русской земли,
Отчизны родной сыны!»
 

как близки всем эти слова! Вот они здесь недалеко эти Маньчжурские сопки с русскими могилами и Тихий океан, где спят на дне, погибшие в совсем недавней другой войне другие герои – товарищи поющих, их родные, сослуживцы. В альбомах еще хранятся их фотографии, и те, кто сейчас слушает и подпевает, те, кто остались живы, еще помнят этих своих героев. Помнят их голоса, лица и имена. И кто-то незаметно вытирает глаза.

 
«Средь будничной тьмы,
Житейской обыденной прозы,
Забыть до сих пор мы не можем войны,
И льются горючие слезы».
 

Приказ

В конце ноября папа ушёл в море почти на месяц. Можно себе представить морскую службу в волнах Тихого океана зимой! Отец вернулся перед самым новым годом и рассчитывал, что сможет после долгого трудного зимнего похода побыть дома в отпуске. Но не получилось. В первые дни нового года зазвонил наш чёрный телефон, висевший на стене, и папу вызвали на службу. Он получил приказ прервать отпуск и отбыть к новому месту службы в Крым в город Керчь, где после войны начали восстанавливать судостроительный завод. Приказы в армии на флоте выполняются незамедлительно.

Маме было очень жаль при переезде на новое место оставлять чудесную комнату с печкой и «литерку» в придачу. Но самым трудным было расставаться с родными и друзьями, с наконец, как-то налаженной, счастливой для них послевоенной жизнью. И вот так вдруг, спешно собравшись, ехать через всю страну в полную неизвестность.

В Советской Гавани ещё не было железнодорожного вокзала. Чтобы добраться зимой до поезда нужно было сначала ехать в машине по льду замёрзшего пролива. Мама сидела впереди рядом с водителем и держала на руках маленького брата Борю. В газике-вездеходе меня устроили на заднем сидении и велели за что-то крепко держаться.

Машина шла прямо по льду. Время от времени водитель останавливал машину и выходил смотреть на прочность льда, так как иногда колёса сильно заливались водой из ледяных трещин или застревали в полыньях. Было холодно и страшно. Но я знала, что трусить нельзя.

«Держись крепко! Смотри вперёд!»

Часть вторая.
Золотая рыбка

«И вот тогда – из слёз и темноты,

Из бедного невежества былого

Друзей моих прекрасные черты

Появятся и растворятся снова…»

Белла Ахмадулина

Волна вздыбилась и приподняла рыбку над водой, поэтому она вся на виду: белая фарфоровая рыбка с золотыми чешуйками, изогнув хвостик, на мгновение замерла на самом гребешке волны. Мне ее подарили на мой день рождения, 10 лет, мои подружки– одноклассницы Юля и Люда.

– Ты ведь знаешь, что золотая рыбка может исполнять желания. Попроси ее о том, что тебе хочется, – таинственно сказала Люда.

Интересно, какие могли быть заветные желания у десятилетней девочки в те годы?

Керчь

С Людой мы познакомились в первом классе, вернее, с третьей четверти первого класса, когда мы приехали в Керчь.

В сентябре впервые в школу я пошла ещё в Советской Гавани. На меня надели новое коричневое шерстяное платье и белый крепдешиновый фартук, сшитый соседкой тетей Ниной. Фартук этот я носила до самого седьмого класса, потому что он был очень ловко скроен. Красиво лежащие крылышки-оборки никогда не вытягивались, даже от стирок. И, кроме того, на подоле в поперечных складках и в тех местах, где лямки крепились к поясу, были сделаны потайные «запасы», которые можно было постепенно с ростом выпускать и этим удлинять фартук. Торжественность того первого школьного дня несколько скомкала плохая погода. Было ветрено, моросило, поэтому все набились в школьный коридор. Из-за многолюдья было непонятно, что происходит. Неожиданно меня забрали от мамы, тети Лизы и Вовки (он тоже шел в первый класс), куда-то повели, сняли с меня пальто и шапку. Потом среди всей этой толчеи поставили на тумбочку, откуда я произнесла свою первую речь – от имени всех первоклассников я пообещала всегда хорошо учиться. Я, лично, это обещание сдержала.

В ноябре папа ушел в море в поход. Вернулся домой через два месяца в первых числах января. Он отпустил бороду. Можно представить себе ноябрь и декабрь в волнах Тихого океана! Двухнедельным отпуском воспользоваться ему не удалось, через три дня зазвонил черный телефон, висящий на стене в нашей комнате, папу вызвали на службу. Мамино лицо выражало полную растерянность и недоумение, когда, вернувшись, он сообщил ей новость: отпуск прерывается, его переводят к новому месту службы в город Керчь в Крым. Выезжаем через неделю.

Позднее, прожив в Керчи несколько лет, мама привыкла к новому месту и полюбила Крым. И уже не хотела никуда переезжать из этого города, зимой пронизанного сырым морским ветром, летом наполненного полынным степным зноем, с весенней радостью тюльпанов и сирени, с осенним разноцветьем, приправленным терпко-свежим запахом хризантем и астр, – таким и я теперь с нежностью вспоминаю город моего школьного детства.

А вначале…

Поезд прибыл вечером, уже темнело. Я во все глаза смотрела в окошко машины, которая нас везла от вокзала. Мне так хотелось увидеть, где же мы теперь будем жить. Но разобрать что-либо было невозможно. Сначала мы ехали по мало освещенным улицам, состоявшим в основном из разрушенных домов, потом машина понеслась по совершенно темному пространству – дорога пошла через степь. Уже в полной темноте нас привезли в Аршинцево, район Керчи, расположенный на самом берегу моря в отдалении от центра города. Нас с нашими вещами выгрузили около каменного дома в три этажа, как выяснилось заводского общежития, и показали торцевую комнату на первом этаже, где нас четверых: папу, маму, меня и маленького брата собирались поселить. Комната оказалась для мамы еще большим ударом, чем известие о переезде. Она просто расплакалась, увидев крошечное узкое помещение, где, как и положено в общежитии, стояли две железные койки с подавленными матрасами и тумбочка между ними.

– Переночуем, а завтра все выясним, – успокаивал ее отец. Здесь, возможно, ошибка.

Но на утро выяснилось, что никакой ошибки нет, для капитана второго ранга с семьей предусмотрено именно это жилье. В комнатку втащили еще одну тумбочку и разрешили маме поставить на нее электрическую плитку для приготовления еды. Жена офицера должна уметь собираться в любой ситуации. К этому времени маме выпало уже немало жизненных испытаний и «держать удар» она умела. Она всегда с большой долей презрения относилась к истерикам и паникерам, которые, столкнувшись с любыми проблемами, сразу начинают вопить, что они самые больные или всеми обиженные, изводя нытьем своих ближних, вместо того, чтобы подумать, что можно предпринять в сложной ситуации.

Новое место, куда мы прибыли с Дальнего Востока, поначалу удивляло и радовало только погодой: вместо снега и морозов в январе – кругом зеленая трава. Житейские вопросы обустраивались с трудностями. Прежде всего, нужно было отмыть новое жилье и, главное, вывести ужасных тараканов, которых было множество. Санитарные действия моей мамы неожиданно вызвали бурный протест жильца соседней комнаты.

– Зачем ты их прогоняешь? – накинулся на нее злобный прокуренный мужичонка, – Тараканы всегда к деньгам!

Район, где нас поселили, назывался Соцгород (Социалистический город). Состоял он из десятка каменных домов в три-четыре этажа довоенной постройки. В этих домах жили в основном сотрудники и начальство разных уровней судостроительного завода, строившего корабли для советского флота. На этот восстанавливаемый после войны завод был командирован мой папа в качестве военпреда. В Соцгороде располагалось и заводское общежитие для молодых специалистов и прибывающих из разных городов квалифицированных рабочих. В пятидесятых годах началось восстановление промышленных предприятий и самого города Керчи, сильно разрушенного во время войны.

Нам сказали, что ближайшая начальная школа, куда я могу ходить, есть в поселке Старый Карантин, вплотную прилегавшему к нашему Соцгороду. Мама не хотела слышать ни о каком Карантине.

– Что еще за карантин? Раз так называется, значит там неподалеку какая-нибудь больница или диспансер с опасными заразными болезнями.

– Это не имеет никакого отношения к людям, – объяснял папа. – Район с таким названием есть почти во всех портовых городах. Судам, которые прибывали из других морей, не сразу разрешалось заходить в порт. Сначала они должны были отстоять неподалеку на карантине.

– Значит, везли сюда заразу со всего света, – строгий комментарий мамы-врача.

– Да, нет же. Здесь уже давно не ставят никаких судов, Карантин – это только название, а Старый означает, что им как карантином уже не пользуются.

Мы с папай пошли знакомиться со школой. Старый Карантин оказался настоящей приморской деревней с небольшими белеными домишками, казавшимися облезлыми в пасмурный январский день с пронизывающим морским ветром. Грустно торчащие из-за глухих каменных заборов голые ветки деревьев усиливали довольно удручающее впечатление. Проселочная дорога раскисла от дождей, и кругом была такая непреодолимая хлябь и грязь, что нам не удалось перебраться на другую сторону улицы, чтобы подойти к школе, убогому одноэтажному строению.

Меня определили в другую школу, которая находилась значительно дальше от нашего дома в другом уже обустроенном районе с интересным для меня названием – Камыш-Бурун. Городская школа №12 имени Горького располагалась в большом красивом здании довоенной постройки с широким парадным крыльцом и с собственным парком. Во время оккупации фашисты использовали здание школы в качестве конюшни. Но теперь школа была качественно отремонтирована, оснащена необходимым, а главное – она была во всех отношениях одной из лучших школ города.

К началу лета наша жизнь наладилась. Мы переселились в небольшую квартиру, состоящую из двух смежных комнат. Маму пригласили в поликлинику на работу, а Боря пошел в детский сад. У меня появилась кошка Мурка.

В школе им. М. Горького, в первом классе я и познакомилась с Людой Бенюмовой. Оказалось, что мы живем в соседних домах, мы стали вместе ходить в школу и сразу подружились. Люда жила вдвоем с папой. Год назад умерла ее мама, старшую дочь Галю отец отправил к своей сестре в Ялту, а Люду оставил около себя. Вести хозяйство и ухаживать за Людой ему помогала Мария Семеновна из соседнего дома. О своей маме, так рано умершей, Люда никогда не говорила. Да я и не расспрашивала ее, почувствовав однажды, что эта тема для нее очень болезненна. С Людой мы были близкими подругами до восьмого класса, до тех пор, пока не попали в разные школы.

Когда мы учились в четвертом классе, ее отец женился на Марии Семеновне, и она переехала жить к ним, а Люда стала называть ее мама. У них были довольно теплые отношения.

В 1-ом классе нас с Людой назначили санитарками. Кто помнит Барто: «Мы с Тамарой ходим парой, мы с Тамарой санитары…» Это про нас. Дома нам сшили из белой ткани сумочки-карманы с красным крестом, которые нужно было носить сбоку на лямке через плечо. В сумочках лежал йод и бинт, других перевязочных средств в те годы и не было. Все, как в известном стихотворении, за исключением того, что мы не плакали при виде царапин и ран, как одна из тех двух девочек, потому что раненых у нас, к нашему сожалению, не было. Зато очень часто мы сами становились «жертвами» ответственного поручения, йод в сумочке, постоянно болтавшейся на боку, почему-то часто проливался. Когда санитарками назначили других (это поручение выполняли по очереди), мы нисколько не расстроились.

Во втором классе нас принимали в пионеры. Нас готовили к этому событию, как торжественному началу нового ответственного периода жизни. Принимали в пионеры не весь класс сразу, как это стали делать позднее в советских школах, а для первого приема отбирали лучших. Нам повезло, мы оказались в их числе. Все происходило в красиво убранном зале, торжественно, празднично, с волнением. Домой мы шли в особенном приподнятом настроении, и нам казалось, что все вокруг чувствуют торжественность момента. Было начало марта, когда в нашем южном городе случаются довольно холодные ветряные дни. Люда расстегнула пальто: «Пусть наши галстуки будут у всех на виду», – предложила она. Я сделала то же, что и моя подруга, расстегнула пальто, чтобы был виден галстук. Всем встречным мы отдавали пионерский салют. Дома меня поздравили. А через день к нам в класс пришла старшая пионервожатая школы и казала, что теперь в нашем классе будет свой пионерский отряд. Отряд разбили на два звена, и ребята выбрали меня звеньевой.

Когда мы с Людой перешли в третий класс, прямо около наших домов открыли новую школу-семилетку. Родители перевели нас в неё, и мы учились там по седьмой класс. В школу-семилетку ходили все ребята из нашего Соцгорода, а также из Старого Карантина и из поселка Партизаны, быстро застраивавшегося в степи недалеко от заброшенных каменоломен, где во время войны действовал партизанский отряд.

В начале сентября в новой школе была сформирована пионерская дружина, а каждый класс был в ней отрядом. На общем собрании нашего отряда меня выбрали председателем отряда и затем выбирали каждый год до самого седьмого класса.