Текст книги "Письма чужой жене"

– А кого ещё читали из запрещённых?

– Ильина, Евгения Замятина, Кузьмина, Бориса Зайцева. Эти пришли к нам в Россию поздно. Помню, как уже в оттепель один наш с Юрой друг – краснодарский прозаик Витя Лихоносов – увлёкся Борисом Зайцевым. Наивный, он всё письма писал этому легендарному старику, Борису Константиновичу, в Париж, всё вызывал его на контакт. И соблазнил-таки на переписку. И возмечтал даже встретиться с ним. Накопил денег на турпутёвку по Франции в писательской группе. Но вездесущие «гэбэшные органы» обо всём пронюхали, и Виктору по какой-то причине просто не дали визу.

– А вы бывали в Париже?

– Первый раз – в шестьдесят восьмом. На легендарном празднике «Взятие Бастилии». Я, конечно, оттуда в потрясении вернулась… Там бастовали как раз студенты. То жгли что-то на баррикадах, то с полицией дрались. А в это же время на соседних улицах мирные парижане капучино пили в «Ротонде», дамы гуляли с собачками. Я там всему поражалась как школьница. Бегала от Лувра до «Чрева Парижа». Тогда и «Чрево» было ещё в центре города. Перенесли уж потом. А раньше я только в Польше была с отличниками-студентами нашего ВГИКа. В Лодзинской киношколе. И выезд этот считали за счастье… Но Париж – это другое дело. Там всё потрясение… Помню, в память контрасты врезались. Спящие под мостами нищие. Этакие весельчаки-клошары. Старушки в модных шляпках, перчатках, которые рылись в мусоре. Даже забастовка у них была какой-то весёлой… В то время, когда студенты в Сорбонне в аудиториях жгут костры из паркета, на улицах пилят для баррикад каштаны, а на соседней площади в бистро пьют вино. Роскошные дамы прогуливают левреток…

И мы прогуливались. Правда, парами или тройками. Ходить поодиночке советским не разрешали. Мы ж московская делегация! А демонстрации всё продолжались. И в пригородном «Красном поясе Парижа» всё полыхали подожжённые машины. Уже в Москве я написала эссе «Париж после бури». Его тогда напечатали в еженедельнике «За рубежом».

А ещё храню в архиве корочки официального приглашения (на французском и в переводе на русский): «Президент Франции генерал де Голль имеет честь пригласить госпожу Ирину Ракшу в Елисейский дворец на празднование Дня взятия Бастилии». Адрес, дата и… факсимиле президента… Да-да, именно так, де Голль имел честь меня приглашать. Помню, Евгений Иванович с удовольствием, даже с гордостью рассматривал эти корочки. Впрочем, зря. Такие получил буквально каждый член нашей делегации…

А де Голля я действительно видела очень близко. На Елисейских Полях на утреннем параде наши гостевые места для иностранцев были рядом с его трибуной. Роскошной, но невысокой. Под балдахином с кистями расставили два ряда позолоченных кресел, с обивкой из бордового бархата. Посередине стоял генерал де Голль – выше всех, длинный, прямой, в своей знаменитой, как котелок, фуражке… Это был последний год, даже последние месяцы, дни де Голля у власти.

– А что-нибудь импортное привезли оттуда? У нас ведь на всё был «дефицит».

– В загранпоездки нам меняли тогда на доллары всего тридцать рублей. Так что все подарки были с блошиного рынка. Даже не из «Чрева Парижа». Легендарное «Чрево» в тот год ещё не перенесли на окраину. Но я и на тридцать рублей умудрилась накупить всем подарочки – и Юре, и бабушке, и маме с дочкой, и подругам… Крем какой-то, Юре колонкóвые кисти, а главное – побольше ароматных флаконов: шампуни и мыло в ярких чудо-коробочках. На границе французы-таможенники удивлялись: неужто русские такие грязные? А дело-то было в несчастной тридцатке. А себе отыскала белый костюмчик «с искрой». В развале флёу-маркета (блошиного рынка). Жакет и юбочка за три франка. Именно в нём, белом, через несколько лет я буду праздновать нашу с Носовым свадьбу… И ещё там же, на вещевых «развалах», где всё по три франка, с восторгом «откопала» в подарок Юре замшевый, почти не ношенный пиджак. Такой бежевый пиджачок. Тогда замша была очень в моде…

Сейчас всё это даже трудно представить. Сейчас русские там с жиру бесятся. Бутылками хлещут самое дорогое шампанское. А для нас мыло, купленное в «Тоти» (это магазин для эмигрантов и бедняков), было лучшим подарком! Зато на изысканные витрины на Шанз-Элизе мы налюбовались досыта… (Фото 11.)

– А как дома приняли ваши подарки?

– С восторгом. У нас в семье было принято любые подарки, которые от души, принимать с радостью. Даже маленькие. Бабушка, например, бережно развязывала все ленточки, все бантики. Все коробочки раскрывала с восторгом. И всё нюхала, нюхала. Вспоминала, как до революции на Кузнецком мосту она, молодая, покупала такое же дивное мыло. Кажется, «Лориган» или «Роза». И оно так же чудно пахло. А мама мои «мыльные сувениры» закладывала в стопки белья в шкафу – «для аромата».

– И замшевый пиджачок мужу пришёлся впору?

– А с пиджачком другая история… Видите, вон он, пиджачок этот… На картине «Современники», где мы сидим с друзьями у нас за столом. Только он не на Юре. Он на Вите Лихоносове, писателе, который сидит за нашим столом рядом с Юрой. Витя часто у нас ночевал, когда был в Москве проездом из Красноярска в Краснодар… Мы все тогда одевались бедно, и Виктору было не в чем позировать для картины. Тем более с таким громким названием – «Современники». Да и колорит художнику нужен был охристый, тёплый… Вот Юра и предложил Вите надеть его «парижский презент» с блошиного рынка. Попозировать. Витя так на холсте и написан в нём, замшевом, для истории. А Юрочка сидит в красном свитере, который я ему раньше, к дню рожденья, связала. (Фото 12.)

– Прямо сюжет для небольшого рассказа.

– Только со счастливым концом. Потому что пиджачок этот вернулся-таки в Париж.

– То есть как это? – поражается Дина.

– Да. На этом Юрином полотне в 72‐м году. На европейской выставке «Биеннале‐72» его картины «Современники» и «Моя мама» были названы победителями в номинации «Лучшее в реализме». Раньше ведь, в советские времена, вместо авторов всё больше чиновники за наградами ездили за границу. Слава Богу, хоть выставочный каталог нам привезли. С его работами. Хоть один экземпляр подарили.

– А белый костюмчик «с искрой» тоже всех поразил?

– А у костюмчика судьба особая. Вот посмотрите, на этих фотографиях. Это я как раз в нём. А рядом Носов. Евгений Иванович. Он же ваш, тоже курянин. Вы ведь им тоже интересовались? – я подаю журналистке заранее приготовленную пачку фотографий. Они чёрно-белые. В те годы цветных ещё почти не было. – Порой смотрю, и самой не верится. Как в другой жизни. Цветы, кольца, свидетели. Потом я уж никогда не видела его, Женю, таким сияющим… (Фото 13.)

Дина жадно рассматривает фотографии. Одну за другой.

– Да и вы сияете. Видно, закружил вас водоворот любви.

– О нет, не сразу. Сначала Носов мне совсем не понравился. Случайно заметила его в столовой в переделкинском Доме творчества. Какой-то грузный дядечка под полтинник. Крупная голова, крупные черты лица, ноги худые, высокие, как у лося. И ходил прямо, выпятив грудь колесом. Такая уж у него была грудь. Если опускал голову, то подбородок упирался прямо в грудную клетку. И руки крестьянские, некрасивые, но сильные. Помню, всё время издали со своего стола поглядывал в мою сторону. А я как бы не замечала. (Фото 14.)

В Доме творчества зимой всегда много писателей. Со всей страны. Жили, творили, знакомились, искали контакты в столичных издательствах. Напечататься старались. А Переделкино от Москвы близко. И автобусы ходят, и электрички до Киевского вокзала. И потому прозаики и поэты именно в Переделкино съезжаются со всех республик. И писать, и, как теперь говорят, «тусоваться». Все знакомятся, у всех общее окружение. Свой круг. И для Жени Носова в 72‐м это навсегда стало его московским окружением.

Три раза в день мы ходили на первый этаж в ресторан питаться. Но днём на этажах царила тишина. За каждой дверью на разные голоса только пели-стучали пишущие машинки – «Эрики», «Консулы» и «Колибри». И этот стук говорил, что писатели множат «нетленку». Свои нетленные строки творят. И я тоже творила. Без устали барабанила по клавиатуре.

А этот «курский лось» начал мне мешать. Изо дня в день стал подозрительно часто встречать меня всюду. И улыбаться, и кланяться. То по вечерам в холле у телевизора, то в коридорах на красных ковровых дорожках, ну а в столовой уж и подавно! Сперва он сидел за дальним столиком у окна, а когда за нашим столом освободилось место (Чингиз Айтматов с женой уехал к себе в Киргизию), он неожиданно пересел, возник рядом, заняв его место. И теперь мы сидели втроём: я, Носов и великая коммунистка-беллетристка, прозаик Мариэтта Сергеевна Шагинян, писавшая свой очередной том «Ленинианы». Почти все вокруг перед ней заискивали, а мы, соседи по столу, стали с ней как бы накоротке. Её романов я, каюсь, тогда не читала. И видела в ней седую маленькую старушку-армянку с седыми смешными усиками и бровями. (Фото 15.)

А Евгений Иванович оказался дамским угодником. Был постоянно улыбчив, вежлив, предупредителен. Ещё бы! Рядом сидели две такие разные и такие очаровательные дамы. Как же мужчине не покрасоваться, не попавлиниться?

А мне было совсем не до флирта. Я готовила для издательства «Советская Россия» новую книгу своих рассказов. Уже четвёртую в моей биографии. А предыдущую, «Скатилось колечко», я принесла как-то к ужину и с автографом подарила Носову. Назавтра он сказал радостно: «А ведь я знаком с вашим творчеством. У нас в Курске продавалось ваше “Колечко”. Я и в периодике вас читал. Она и издана хорошо. Прекрасные иллюстрации. Вижу, ваш муж-художник ещё и график!.. Я тоже люблю рисовать… И предисловие Михаила Светлова яркое. Хорошо иметь такого покровителя в литературе». Добавил, правда: «Хотя я бы о вас написал и больше, и лучше. Во всяком случае – подробнее».

– Светлов не покровитель, – возразила я. – Он друг моего отца. К нам на алтайскую целину со своими студентами приезжал.

А наутро, к завтраку, Евгений Иванович принёс мне свой сборник рассказов «Красное вино Победы». Мы удивлённо обрадовались, что наши книжки вышли одновременно, в один и тот же прошлый, семьдесят первый год. В одном и том же издательстве. Что мы ходили с ним по тем же коридорам и кабинетам, общались с одними и теми же редакторами, но почему-то тогда не встретились. Видно, было не суждено. А вот сейчас передо мной ежедневно сияло его счастливое лицо, как говорится: «Бог дал».

Итак, за столом мы сидели рядом, тарелки и хлеб были рядом, в номерах наших, что на втором этаже, на письменных наших столах лежали наши книги, словно дары волхвов. И с рокировки этих двух книг для нас обоих началась какая-то иная жизнь.

Дина спросила:

– Значит, книги послужили сближению?

– Сближению? Нет, не книги. Как ни странно, этому послужила незабвенная Мариэтта Сергеевна, эта маленькая седенькая армянка. Неожиданно для самой себя. Ей тогда как раз исполнилось восемьдесят пять. И дело в том, что при фантастическом трудолюбии, почётных регалиях она сохраняла острую ясность ума и юмор. А вот слуха не сохранила. На все Женины реплики и вопросы, на его старание пообщаться она, даже не поднимая глаз, отвечала всегда невпопад. И мы не сразу поняли, что у неё слуховой аппарат. Частью в ухе, а частью – в кармане. Аппарат от глухоты был редкостный, дорогой. Органы КПСС специально для неё покупали этот валютный прибор за границей. Правда, он был мудрёный, с отключателем и дорогущей «таблеткой» питания. И милая седобровая Мариэтта Сергеевна, с седым пучочком на голове и седыми усами, экономила бесценную батарейку и при общении с кем-то то включала, то отключала её. В зависимости от интереса. Порой невпопад. А если собеседник становился неинтересен, погружала себя в блаженную тишь. Бывало, начнёт Евгений Иванович рассказывать что-нибудь про рыбалку, про реку Сейм, а она невпопад смеётся. Или вдруг вспоминает о тёплых встречах с Рахманиновым. Вероятно, полагая, что мы не знаем истории стародавних их отношений. Ведь она в юности была горячо влюблена в гениального композитора. А Рахманинов страшно её боялся, боялся встреч с «самой упорной этой своей поклонницей – маленькой усатой армянской девушкой с толстой косой, донимавшей его после каждого концерта»! А Мариэтта Сергеевна, под впечатлением от собственных воспоминаний, могла вдруг встать и, не дождавшись второго блюда, глядя в пространство, уйти из-за стола и вообще из столовой. Словно бы навсегда… во всяком случае до завтрашнего обеда.

Тут может возникнуть вопрос: какими интересами жили творческие люди в Доме писателей?

Жизнь в Доме творчества буквально била ключом. Для членов Союза писателей месячные путёвки продавались со скидкой. А родственники же, посещавшие Дом по воскресеньям, платили за обеды сполна. Писатели творили, ресторан, стараясь не подкачать, работал на всех парах. По утрам привозили почту. По выходным приезжали навестить близких из Москвы родные и, взяв напрокат лыжи, гуськом отправлялись в сосновый лес. Укатанная лыжня вела всё выше в сторону знаменитого переделкинского кладбища, что на взгорке. Чем знаменитого?.. Могилами классиков, порой гениев: Пастернака, Чуковского, Заболоцкого, Солоухина, Алигер, Тарковского…

И тут, сидя за чаем, Дина спросила:

– Расскажите, пожалуйста, а как Носов, глубокий провинциал, вживался в этот особый литературный мир?

(Почему он глубокий провинциал??? Так нельзя о писателе. Рубцов тоже «провинциал».)

– Ну, во‐первых, понятие «провинциал», да ещё в литературе, – относительно. Я думаю, он первач, «король». Этакий скромный король рассказа. Как и я – бегун на короткие дистанции.

Евгений Иванович обычно много курил. Свободно курить в санатории (в Доме творчества) разрешалось только в своих номерах или в нижнем холле, где в углу темнела деревянная будка междугороднего телефона. Там постоянно занималась очередь из пишущей братии. Все ежедневно жаждали позвонить семьям в Москву или Курск, Магадан или Вологду. Телефонная трубка раскалялась словно утюг! А уж сколько разных секретов, и откровений, и голосов она слышала и помнила! Голоса Чуковского и Катаева, Леонова и Пастернака, Хикмета и Федина… У многих ведь тогда на дачах телефонов попросту не было. И все прибегали сюда, в эту будку. И Пастернак, таясь от жены Зинаиды Николаевны, названивал отсюда в Москву своей возлюбленной Ольге Ивинской. И домой, и в редакции.

А теперь вот и мы, уже новое поколение, выстояв очередь, шептали в эту же ещё тёплую трубку свои мысли, секреты. Данелия и Токарева, Горин и слепой поэт Эдуард Асадов, Гена Шпаликов и Юра Рытхэу…

Порой стоял в этой очереди и Евгений Иванович. А я не стояла: мой муж был на киносъёмках, в Муроме, на натуре. А дочь Анечку забрала бабушка к себе на Таганку. За свою кроху я не беспокоилась, ведь она была у любимой бабушки. Я звонила лишь порой. В те времена мобильников не было и в помине. Ни смартфонов, ни скайпа, ни компьютеров, ни интернета…

А Носов вполне органично вписывался в общий литературный круг. Любил играть в шахматы, чаёвничал у самовара. Среди его партнёров был и великий поэт Арсений Александрович Тарковский. Тот тоже очень много курил.

– А каким вы запомнили Тарковского?

– Мужчины предпочитали дымить не в своих номерах, а снаружи, на свежем морозце, при входе в Дом – меж белых колонн на плетёных скрипучих креслах. Дышали, так сказать, свежим воздухом, сберегали здоровье. Беспризорные псы со всей округи тоже приходили сюда, надеясь на съестное. Сидели на снегу полукругом, на почтительном расстоянии, как бы соучаствуя в наших беседах.

А Тарковский Арсений Александрович был безногий. Обычно сидел у высоких входных дверей, облокотив свои костыли о жалобно скрипящее, словно живое, плетёное белое кресло. Вокруг в таких же скрипучих креслах отдыхали коллеги-писатели – соседи по столу или комнатам. А рядом с ним, всегда плечом к плечу, – заботливая востроносенькая жена Танечка (так её называли), изысканная, миниатюрная и многомудрая. Татьяна Алексеевна Озёрская, ещё не старуха, скорее дама с остатками немыслимой красоты, переводчица, которая переводила Диккенса и Лондона, Драйзера и О. Генри, и даже М. Митчелл «Унесённые ветром». Обычно Арсений Александрович, сняв одну перчатку, курил. Глядел вдаль – на белизну берёзовой аллеи, на терпеливых и смирных дворовых псов. Слушал послеобеденные вялые разговоры. И тогда мне он казался необитаемым островом – таким глухим и таким одиноким…

С Тарковскими мы с Юрой дружили семьями. Через пару лет в этом же переделкинском Доме творчества мой муж напишет маслом его великолепный портрет – проникновенно-глубокий и драматичный, в чёрно-красных тонах. Арсений Александрович в нашем номере, где стоял мольберт, будет послушно позировать, беседуя с нами и порой прихлёбывая чай. А его Таня с бутербродами и конфетами в руках, а главное – с запрёщенным в номерах кипятильничком, будет готовить в кружках заварку. Потом этот портрет Поэта будет признан лучшим. Он и поныне находится в Третьяковской галерее. (Фото 16.)

Арсений Александрович, хоть и старик, всегда производил на меня сильное впечатление. Был очень красив, сухопар, кареглаз. Лепнóе, желтовато-восковóе лицо с вздёрнутыми бровями не портили ни большие уши, ни резкость морщин. Казалось, на высоком челе его, как в «Зеркале», уже была отпечатана вся родовая судьба семьи Тарковских. И даже то, что ещё произойдёт с ними по промыслу Божиему в будущем. А то, что окружало его, как бы скользило мимо, мимо.

Стук дверей и скрип кресел, давно надоевшие металлические костыли или белизна неба над головой – всё как по касательной. Жена Таня, его последняя, любимая женщина, заглядывала ему в глаза и всё поправляла сухими ручками то дублёнку на его плечах, то ворот чёрного свитера, а он, казалось, всё уплывал мыслями далеко-далеко.

А рядом мастера слова, «таланты и поклонники», всё болтали, всё беседовали то о том, то о сём. И даже не сознавали, что рядом, буквально рукой подать, сидит, покуривая, обыкновенный русский гений, от Бога, на все времена… Никто не ощущал даже, «…что дышат с ним / Морозным воздухом одним». А гений этот ещё в молодости сказал:

 
Не надо мне числа: я был, я есмь, я буду.
Жизнь – чудо из чудес, и на колени чуду
Один, как сирота, я сам себя кладу,
Один, среди зеркал – в ограде отражений
Морей и городов, лучащихся в чаду.
И мать в слезах берёт ребёнка на колени.
 

Надо заметить, что Женя Носов не имел особого искусства общения, но когда хотел, умел быть и контактным, и обаятельным. А уж если кто-то ему не нравился, он мог так насупиться, что мало не покажется. Умел надолго замкнуться.

– В Переделкино в те годы отдыхали только писатели?

– В основном, конечно, писатели. Но путёвку порой и они долго ждали. Не то что нынче. Сейчас были бы деньги – они всё решают, весь шоу-бизнес, вся богатенькая шпана от искусства лезет и в Переделкино, и в Малеевку, и в ЦДЛ… А тогда в наш Дом творчества из «чужих» могли брать путёвки только большие актёры.

Помню, ещё до нашего знакомства с Носовым приезжал в Переделкино знаменитый Юрий Завадский, главный режиссёр театра Моссовета, со своей женой, великой народной артисткой Верой Марецкой. А в гости к ним приезжала и предыдущая его супруга, тоже великая – балерина Галина Уланова. Меня удивляло её всегда бледное, как будто бескровное лицо. Скуластое, плоское, словно чувашское, и невзрачная, простенькая фигурка. Помню своё впечатление от несоответствия её облика богини на сцене и сухонькой, незаметной внешности в жизни. Меня тогда несколько озадачивали их летние прогулки втроём по зелёным аллеям парка. Классический треугольник. И в памяти навсегда остались три их силуэта вдали, среди белых берёз, – три великие личности ХХ века!

Воистину пути Господни неисповедимы. У каждого есть своё собственное Переделкино.

У нас с Женей было своё – особый островок, даже остров культуры.

«Здесь жили поэты, и каждый встречал другого с надменной улыбкой…»

– Что, действительно с надменной?

– Ну, это я, конечно, утрирую. По-разному бывало. Дружили и семьями, и в гости ходили друг к другу, и деток женили. И доносы писали. А вот если кто-то попадал в опалу – того чаще сторонились, старались не замечать, как изгоя. Время в общем-то было страшное. Так случилось, к примеру, с Борисом Пастернаком, когда его за «Доктора Живаго» исключали из Союза писателей.

– Мы с вами, Ирина Евгеньевна, сидим в ХХI веке, а вы всё время вспоминаете прошлое. То семидесятые, то пятидесятые. Словно тройной аллюр!

– Верно. Ну а уж если про аллюры, то поскакали дальше.

– Вы коренная москвичка, и даже не в первом поколении. А как всё-таки оказались на целине, на Алтае?

– Очень просто. «По зову партии и правительства!» В пятидесятые советская молодёжь с гордостью стремилась на новостройки. Осваивали Арктику, и Антарктику, и Сибирь, и ТаймырыСахалины. И песни об этом пелись, и пьесы об этом писались. Помните у успешного тогда «придворного» драматурга Александра Галича пьесу «Вас вызывает Таймыр»? А «Братская ГЭС» у Евтушенко? А позже – БАМ? Вот и я, юный романтик, кинулась на целину по комсомольской путёвке. Кстати, именно туда из Московского сельхозминистерства был направлен директором совхоза и мой отец. Первоцелинник, первопроходец. И папа, как одержимый, горячо принялся строить там с нуля, в сибирской степи, совхоз «Урожайный». Даже название это сам придумал, хотя ещё ни одного урожая не было. И остался там навсегда. (Фото 17.)

Дина смотрела на меня с удивлением.

– Но всё-таки вы же в Москве, и эта целина, эта глушь не помешала вам стать столичным писателем?

– Что вы! Целина мне как раз помогла стать и человеком настоящим, и писателем. Ощутить землю не только ногами, но и руками, ладонями. Как раз на алтайской целине я и встретила Василия Шукшина, с которым потом дружили семьями, и писателя Сергея Смирнова, и поэта Михаила Светлова. Как раз Михаил Аркадьевич и благословил меня шагнуть от земли к небу… (Фото 18.)

– Значит – в литературу?

– Да, именно он открыл мне дверь в большую литературу. Он был профессором Литинститута. Привозил своих коллег и студентов к нам на практику, в совхоз «Урожайный». Так сказать, постигать жизнь трудового народа. Целина тогда была в моде. Вдохновляла творцов. Писали пьесы, снимали кино, хронику. Вот и папа пригласил Светлова к нам в «Урожайный», они дружили. Нас, рядовых целинников, тогда баловали разными культурными мероприятиями. Развлекали приездом то разных хоров, то ансамблей, а то поэтов. Однажды на дверях недостроенного клуба появилась афиша на ватмане – о литературном концерте, о приезде писателей из столицы. Правда, вскоре бумажка исчезла, может, ветер сорвал, и мы даже забыли об этом…

Я тогда работала почтальоном. Жила, как и все девчата, в палатках. Каждый день верхом привозила из района на своей гнедой лошадке Ласточке тяжёлый мешок, набитый письмами и газетами. Однажды, отмахав километров пятнадцать, подъезжала к совхозу. Уже виднелись вдали крыши вагончиков и палаток. Закатное красное солнце катилось за горизонт, за хребет Бабур-хан. По сторонам пыльной дороги, колосясь, розовела пшеница – наш первый большой урожай. Очень большой. Он буквально спас тогда страну от бесхлебья, от голода! И тут вдали я увидела идущего навстречу согбенного путника… Поняла – мужичок чужой, не совхозный. И решилась на озорство. Кому неохота в семнадцать лет пошутить? А какая может быть шутка меж пешим и конным? Я пятками поддала под бока своей смирной лошадке, и та удивлённо рванула вперёд, чуть не сбросив меня из седла. А шутка была вот в чём. Густое облако бархатной пыли высоко взметнулось из-под копыт и накрыло путника с головой. Последнее, что я видела: чужак, застясь рукой от закатного красного солнца, ошарашенно смотрел на это нечто, пролетавшее мимо. Я же, горделиво взглянув вниз на него, утонувшего в пыли, поскакала дальше…

А вечером в недостроенном дощатом клубе неожиданно состоялся литературный концерт. Оказалось – приехали гости. Снаружи в ночи стояли рядком наши притихшие машины и усталые трактора. И моя любимая гнедая Ласточка тоже стояла неподалёку, в конюшне-загоне, на берегу быстрой речки Кок-су (река Кокша).

Тогда в нашем клубе крыши ещё не было (из Бийска железо не подвезли). Но в «зале», над нашими головами, на фоне луны и звёздного неба на стропилах ярко горела лампочка. И ребятадевчата, днём озорные, крикливые, а тут притихшие, забыв про всё, сидели по лавкам, на полу и на подоконниках и заворожённо слушали столичных классиков, имена которых, можно сказать, были им лишь отдалённо знакомы: Сергея Смирнова, Марка Соболя, Анатолия Злобина.

А в угловатом старичке в пропылённом сером костюме я почти что с ужасом узнала того самого путника, встреченного в степи. На неструганых досках сцены стоял сам Михаил Светлов, поэт, друг Маяковского. И читал свою «Гренаду», которую я наизусть знала со школы!

 
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко» песню
Держали в зубах.
Ах, песенку эту
Доныне хранит
Трава молодая —
Степной малахит.
 

И дальше про друга, который «всё пел, озирая родные края: “Гренада, Гренада, Гренада моя”». Свет клубной лампы, качаясь от ветерка, скользил по нашим лицам. А мы слушали его негромкий хрипловатый прокуренный голос:

 
Восход поднимался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.
Но «Яблочко» песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времён…
 

«Господи! – думала я. – Волшебство слов-то какое!..» А дальше было ещё острее и лучше:

 
Пробитое тело
Наземь сползло.
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел: над трупом
Склонилась луна,
И мёртвые губы
Шепнули: «Грена…»
 

Концерт кончился. Комсомольцы вручали гостям некогда заготовленные сувениры. А мне доверили вручать расписной русский чайник с красными петухами. И кому? Самому Светлову – руководителю делегации! С пылающими щеками я шагнула на сцену, надеясь остаться неузнанной. Протянула подарок не глядя в глаза, но услышала: «Ну вот, амазонка, чайку бы вместе попить!»

(И этот любимый семьёй Светловых чайник навсегда поселился в их московской квартире.) (Фото 19.)

…На другой день я всё же осмелилась показать профессору Литинститута, гениальному поэту вырезки из местной газеты «За урожай». Я наклеивала их с моими первыми публикациями в альбом и очень ими гордилась. И думала: вот она, настоящая литература.

Тогда в вагончике дым стоял коромыслом. И Светлов листал небрежно, не выпуская дымящейся сигареты из костлявых пальцев, по-птичьи скрюченных. Лукавыми глазками больше поглядывал на меня – кудрявую, юную и румяную, а совсем не в альбом, не на моё печатное слово. Вздохнул и сказал наконец с улыбочкой: «А ты не дура… Вернёшься в Москву – приходи ко мне в институт. Учиться…»

Боже!.. Как я оскорбилась! Как рванулась вон из вагончика и сломя голову бежала куда-то в степь, как, упав в полынь, сухую и горькую, долго рыдала: «Не понял!.. Не понял!.. Он даже не прочитал ничего как следует!..» И не понимала, что это был комплимент.

Могла ли я думать тогда, что спустя время, вернувшись в Москву, действительно эта «не дура» будет сидеть в аудитории Литинститута и слушать его, большого мастера слова? На Тверском, 25. В дворянском особняке имени Герцена с высокими окнами… Но случилось всё именно так… И представить себе не могла, что Михаил Аркадьевич позже напишет вот такое необыкновенное предисловие к моей книге:

По алтайской степи на взмыленном коне пронеслась мимо меня «амазонка».

Так состоялось моё первое знакомство с семнадцатилетней Ириной Ракшой.

Я приехал к её отцу, директору строящегося целинного совхоза. Я тогда никак не думал, что буду писать вступительное слово к её рассказам. Она тогда была никаким писателем, так же, как я – никакой наездник. Но я считаю, что недаром вспомнил об этой первой встрече. Потому что свойство Ирины – неутомимость в движении. Потому что – разбуди её глубокой ночью и скажи: «В Ледовитом океане белые медведи соскучились по тебе» – она, надевая башмаки, спросит: «А туда как лучше добираться – поездом или самолётом?»

Она исколесила Сибирь, не устала, а наоборот, рвётся в новые пространства, и эти её путешествия вовсе не для того, чтобы потом похвастаться: «Я была там-то и там-то». Нет, вовсе не для этого.

Есть два рода наблюдателей. Есть наблюдатель «ума холодных наблюдений»: «Вот я поеду в Париж, обязательно посмотрю на Эйфелеву башню, сбегаю в Лувр и, конечно, накуплю кой-чего из мелочишек».

А Ирина, скажем, поедет на Север. Она поедет туда вовсе не для того, чтобы увидеть только северное сияние. Она поедет туда для того, чтобы увидеть и узнать чукчей под северным сиянием. Она умеет прекрасно видеть, и именно поэтому у неё так много в рассказах хороших деталей.

Не всегда в произведении нужен образ. Точная деталь часто заменяет образ. Точная деталь становится биноклем, приближающим предметы и делающим их выпуклыми. И тут не нужны никакие романтические слова. Наоборот, бытовая деталь помогает романтике. Если бы я был сказочником, я бы первую сказку начал так: «Студент надел калоши и пошёл в царство фей». То есть я бы к небесам пристегнул землю.

Я не буду вас утомлять многими её цитатами. Приведу только одну деталь и один совсем краткий диалог.

«Но стрелочник отвернулся и, сунув флажки в сапог, пошёл в будку». Больше нигде в рассказе этот стрелочник не появляется, но это «сунув флажки в сапог» делает стрелочника видимым и запоминающимся.

А вот диалог – разговор девушки и девчонки:

– Уехать бы куда подальше. Да вроде незачем. Платят хорошо.

– А я бы задаром по красоте такой ездила, – глядела вдаль девчонка.

Больше я цитат не привожу, потому что это не разбор творчества Ирины Ракши. Это только моё напутствие ей.

И я так обращаюсь к Ракше:

«Ирина, я в очень популярном журнале называю тебя талантливой. Смотри не подведи меня!»

Михаил Светлов. 1963.

А в шестьдесят четвёртом Михаила Аркадьевича уже не стало…

– Получить путёвку в литературу от живого классика – не каждому такой шанс выпадает.

– Вот и Евгений Носов мне говорил: «Тебе, Ириша, повезло встретить в юности такого мастера!»

– А у самого Носова были наставники?

На это у меня ответа не было.

Как-то я повела Носова к даче Светлова. Благо она, как и прочие, была по соседству. За санаторной оградой.

Теперь наши совместные прогулки по пустынным зимним улочкам Переделкино становились всё длиннее и дольше, походили на экскурсии. Шаг за шагом мы накручивали километры. Охватывали, с любовью озирали этот уголок Подмосковья. Словно заключали в объятья. Принимали в душу и сердце. Я порой как в ритме вальса, на «раз-два-три», обгоняла Евгения Ивановича и, пятясь, глядя в его радостное лицо, увлекала рассказами. Порой мы, как подростки, даже бегали с ним наперегонки. Обжигали лицо и руки снежками. И лишь запыхавшись, останавливались. Я была в короткой старенькой дублёнке, в шапке с лисьим хвостом у лица, которая Жене очень нравилась. Он даже как-то её примерял в холле у зеркала. Выглядел очень смешным. При его-то крупных чертах лица – кокетливая дамская шапочка.