Текст книги "Письма чужой жене"

…С Евгением Ивановичем мы миновали бывший участок Хикмета. И тот, что напротив, где в глубине сосен – родная мне «дача Сельвинского», бывшее общежитие Литинститута. Над её крышей, над печной трубой, вился несмелый дымок. Вот зажёгся свет в окнах первого этажа. Ах, как хорошо я там внутри знала каждую комнату, уголок… На наши с Носовым плечи белой порошей осыпался снег – это высоко в ветвях прыгала белка. Солнца не было, уже вечерело. Пора было возвращаться в Дом творчества на ужин. И впереди, как чудилось, нас ждало в жизни много нового и интересного.

– А что, Лев Халиф и правда хороший поэт? Я что-то такого не слышала, – спросила Дина.

Лев Халиф… Он родом из Алма-Аты. Сочинял неплохие стихи. Например, написал вот такие строки:

 
Из незваных гостей хороша только слава одна.
И порой это чайка, крылом не доставшая дна.
 

Или вот это:

 
– Из чего твой панцирь, черепаха?
Я спросил и получил ответ:
– Он из пережи́того мной страха,
И брони надёжней в мире нет.
 

Эту цитату известный прозаик Юрий Трифонов использовал в своём романе «Дом на набережной» (или «Предварительные итоги»?) как слова «одного поэта». И Лёвка очень на это обиделся. Звонил Трифонову. Шумел, кому-то писал, куда-то жаловался – почему не назвали его фамилии? Но Трифонов не среагировал…

После статьи Хикмета Союз писателей выделил Лёве с семьей бесплатно прекрасную двухкомнатную квартиру. В Сокольниках, на одиннадцатом этаже. Издательство бесплатно напечатало его сборничек – «Стиходром». Но тем не менее в семидесятые Халиф одним из первых эмигрантов «последней волны» отправился в Израиль (якобы «по зову крови»). Но, конечно, не долетел. А обнаружился в Штатах, где никогда более не работал и жил там всю жизнь припеваючи на пособие якобы «гонимого» политэмигранта. Интересно, может быть, и поныне у него сохранилась та кофейная чашечка с блюдцем и заветным вензелем «ЦДЛ»? Та, которую мы, его озорные товарищи, провожая, «свистнули» для него в родном ресторане? Жаль, что несостоявшийся в Переделкино дворник Халиф не состоялся в США и как поэт.

Что касается чуваша Гены Айги (настоящая фамилия Лисин), то диплом Литинститута он так и не получил. Защиты не было. Поскольку защищать было нечего. Не было необходимой рукописи стихов. (Хоть профессор Светлов и придумал выдать им написанное за подстрочники с чувашского.) А вовсе не потому, как пишут некоторые источники, что Айги был диссидентом и якобы даже Пастернака «защищал» от властей. Глупости всё это. Но человеком Гена был талантливым и упорным. Выучив языки, французский и итальянский, перевёл на родной чувашский язык многих европейских поэтов. Даже издал прекрасные антологии французской, итальянской поэзии. За что Чувашия должна быть ему особенно благодарна. Перевёл он на чувашский и поэму А. Твардовского «Василий Тёркин». Тогда уже это было воистину подвигом. Поклонники-«айгисты» считают его «символистом» и «верлибристом». Он действительно любил Серебряный век, декадентов, Андрея Белого, Кручёных. В годы нашей юности старик Кручёных был ещё жив. (О нём шутили: «Тырли-Бутырли».) Гена Лисин навещал его, показывал свои стихи. «Нескладухи». Как писал Светлов:

 
Поэт от слова внятного
Идёт путём обратным,
Чтоб из всего понятного
Всё сделать непонятным.
 

Горячие поклонники представляли Гену даже на соискание Нобелевской премии. Умер в 2006 году. Похоронен в родном селе Шаймурзино (где в юности доводилось бывать и мне). В Чувашии почитается как переводчик и классик национальной литературы.

* * *

– Как же дальше развивался ваш с Евгением Ивановичем роман? – спросила моя гостья Дина.

…Каждое утро в холле Дома творчества в ожидании почты собиралась очередь из «гениев». Раскупив газеты, журналы и позавтракав наскоро, писатели расходились по номерам – работать, стучать на машинках. Но неизменно первой купить все утренние газеты успевала лишь Мариэтта Сергеевна Шагинян. Она их тащила под мышкой, целую пачку: «Известия» и «Правда», «Комсомолка» и «Сельская жизнь», «Коммунист» и прочее. Вплоть до «Пионерской правды». Мариэтта Шагинян всю жизнь была очень политически подкованной. Ещё до завтрака эта седенькая старушка садилась за журнальный столик, что под пальмой у ресторана, и, утонув в кресле, надевала очки и ритуально просматривала всё от корки до корки. Издали, с пучочком на затылке, она напоминала Надежду Крупскую. Писатели пошучивали: а что, наша Мариэтта Сергеевна тоже Ленина видела! Она была искренне уважаема и популярна. Она написала ряд романов, среди которых знаменитая «Гидроцентраль». Ну и другие прочие книги. А уж где только она не бывала! И в нашей стране, и за рубежом. На каких только сценах, в каких президиумах, на каких только собраниях-совещаниях не сиживала!.. За что только не отдавала свой голос! Да и в семидесятых – уж ей ли не быть в курсе политики! И персональная дача была у неё в Переделкино, рядышком со светловской, и личная «Волга» с шофёром. Но постоянно жить она предпочитала не на даче, а рядом, через дорогу, в казённом номере Дома творчества. На втором этаже. В гуще людей. И на полном пансионе.

Иногда к колоннам центрального входа мягко подкатывал лаковый чёрный, чуть ли не правительственный лимузин. Это наша Мариэтта Сергеевна отправлялась в Москву на свои высокие встречи или работать – то в Ленинку, то в Институт марксизмаленинизма, а то в партийный архив. В таких случаях писатели, надеясь напроситься в попутчики до Москвы, дежурили возле поданного транспорта. Но она снисходила до этого не всегда. Семеня, маленькими шажками проходила она в некогда модном кардигане (красном, в чёрную клетку), ни на кого не глядя, мимо ждущих коллег в сопровождении шофёра. И автомобиль, выехав из ворот на дорогу, исчезал вдали…

Однако, сидя с нами в ресторане за одним столом, она сама могла порой предложить Евгению Ивановичу быть ей попутчиком до Москвы. До редакции или издательства. Но он почти всегда вежливо отказывался. В середине срока путёвки ему было уже не до редакции, не до Москвы. Он всё чаще предлагал мне подышать воздухом, побродить по заснеженному Переделкино. Или хотя бы покормить хлебом птиц поблизости, на аллеях парка.

Как-то однажды на территории Дома творчества мы сидели с ним на лавочке центральной прогулочной аллеи. Было солнечно и безветренно, празднично искрился снег. Из распахнутых форточек дома и из окон соседних коттеджей, что стояли поодаль среди берёз, неумолчно и весело, на разные голоса, несся стрёкот пишущих машинок. И мы с Женей беспричинно весело и увлечённо кормили птиц. Он кидал перед собой на тропу крошки хлебного мякиша, и птицы шумной стайкой клевали, суетясь и толкаясь. Порой даже прыгали нам на колени. А Евгений Иванович словно каждую знал по имени: «Это чечётка, вон синички… а это – снегирь… зяблик. А с чёрной спинкой – поползень…» Разговаривал с ними вслух: «Что, оголодали, лапушки? Ничего, скоро весна, весна… А вон ту птицу вы знаете?»

А я его спрашивала, довольно улыбаясь: «А вы видите вон ту зелёную лавочку? Что напротив нас? Её все тут знают… Это лавочка актрисы Веры Марецкой. Помните фильм “Сельская учительница”? Она там в главной роли. А “Мирандолину” помните?»

– Да? Это её персональная лавочка? – удивляется Носов. – Это, разумеется, классика. Я её помню с юности. На эти фильмы у нас в Курске очереди стояли. А какой она прекрасный «Член правительства»!

– А я в театре Моссовета её видела, у Завадского. В «Трактирщице».

– А помните её в «Свадьбе»? – И Носов смешно замахал рукой, пародируя взмахи веера: – Махайте на меня, махайте!

Аж птицы в испуге взлетели. Но Евгений Иванович снова бросил им хлеба, и птахи слетелись к нашим ногам.

– За эту лавочку у её мужа, великого режиссёра Завадского, шла борьба с местным дворником. Завадский всё двигал её ближе к этой, напротив. Чтобы Верочка могла поднимать и класть на неё свои стройные ножки для загара. А ночью дворник всё расставлял по местам… Завадский даже в старости был строен, красив, хотя и лысый – голова как яйцо. В молодости его пронзительно-голубые глаза покорили даже Марину Цветаеву. А женой была Марецкая Вера Петровна.

– Что, вместо киношных домов актёры прятались здесь, у писателей, от коллег подальше? – спросил Носов.

– Наверно, так… Свободнее чувствовали себя. А Марецкая тут загорала. Вытягивала ноги на лавочку, юбку поднимала повыше колен и отсылала мужа, режиссёра Завадского, куда-нибудь погулять. Загорать тут, запрокинув лицо, стало её привычкой. Однажды я сама была свидетелем одной шутки.

Кто-то из наших поэтических корифеев, проходя мимо звезды, заметил: «Вера Петровна, дорогая, загар вам так идёт! Но не лучше ли загорать раздетой, в бикини?» На что актриса, не открывая глаз, остроумно ответила: «Конечно… Только всё это богатство увидят каких-нибудь три-четыре человека… А загорелые ножки – весь театр!»

И мы с Женей рассмеялись совсем по-ребячьи. И он серьёзно сказал:

– Может, когда-нибудь и у нас будет тут своя лавочка?..

И посмотрел на меня как-то очень внимательно, поскольку это были, конечно, особые и очень значительные слова. Но я сделала вид, что не поняла их, будто не слышала.

– Смотрю, вы по Переделкино можете целые экскурсии проводить.

– Вполне. Тут каждый дом – легенда. То комедия, то трагедия. Историкам работы полно…

Наше кормление птиц закончилось вместе с хлебом. Но пичуги не улетали, всё надеялись, всё чирикали, рассевшись по берёзовым веткам. Евгений Иванович задумчиво закурил. Он курил уже реже, но всё-таки это не вязалось с его любовью к здоровому образу жизни. А за собой я заметила – табачный «дух» стал раздражать меня всё меньше и меньше. И даже начал нравиться.

…И вот, минуя чугунную калитку, мы вышли с ним за территорию Дома на боковую улочку, зажатую заборами. Скрипел снег под ногами. Высоко на фоне голубого неба шумели тёмными кронами сосны. А мы не спеша шагали рядом, словно родные.

– У каждой дачи тут участок почти в полгектара. Сразу не обойдёшь, – говорила я с удовольствием. – На своём жигулёнке могу тут экскурсию провести. Мы с мужем три года назад эту копейку купили. А мои шофёрские права действуют ещё с целины, – и похвасталась: – Я любой транспорт вожу.

– А я больше люблю пешком. По полям, по лесам… По многу километров отмахиваю. Реки наши люблю. Рыбалку на Сейме. Особо ночную.

Через сотню шагов мы остановились у очередного штакетника…

– А вот как раз и коттедж Шагинян. Литфонд дал ей эту дачу давным-давно, чуть не при Горьком.

Носов удивился:

– Так она ведь с нами в Доме живёт.

– Да. Но она уволила домработницу и даже воду отключила.

– Экономит, что ли?

– Просто у нас там на всём готовом. Хлопот меньше. А у неё срочный заказ ЦК на книгу.

– На очередной том «Ленинианы»?

– Возможно. Мариэтта Сергеевна наша – сплошная легенда, миф. Как говорится, «достояние республики». А вот дача Катаева. Очень я люблю его «Алмазный мой венец». (Фото 25.)

А дальше такая же дача великого чудотворца Корнея Чуковского. Кто не знает его знаменитого крокодила и смелого Ваню Васильчикова?

 
Жил да был Крокодил,
Он по улицам ходил,
Папиросы курил,
По-турецки говорил, —
Крокодил, Крокодил Крокодилович!
 

За эту сказку блюстительница нравственности Надежда Крупская на два десятилетия лишила Корнея Ивановича публикации. «Разве можно нашим советским детям читать такую буржуазную чушь?» Но его «Крокодила» вся советская детвора давно знала наизусть.

 
Лишь один гражданин
Не бежит, не дрожит —
Это доблестный Ваня Васильчиков.
Он ни львов, ни слонов,
Ни лихих кабанов
Не боится, конечно, ни капельки!
 

Во дворе дачи стоял запорошенный домик-вагончик – это детская библиотека, собранная Корнеем Ивановичем, куда постоянно ходили менять книги дети со всей округи.

* * *

Могла ли я тогда знать, гуляя с Носовым по посёлку, что спустя годы в далёкой Калифорнии, в Лос-Анджелесе, будет издана литературная энциклопедия «ХХ век. Женщины – писательницы России», где будет и мой разворот – биография под номером шесть «Ирина Ракша», после Мариэтты Шагинян, моей соседки по столу, где она значится под номером три, после Ольги Форш? Так мы с ней и в Калифорнии оказались под одной крышей-обложкой. Опять неожиданно встретились в чужой стране. (Фото 26.) Хотя первыми на страницах того небольшого издания были представлены её современницы – выдающиеся коммунистки 30‐40‐х годов, вероятно – все Герои Социалистического Труда: Вера Инбер, Ольга Форш, Галина Николаева, Вера Панова. Всё мои старшие современницы. Ещё при Максиме Горьком на первых съездах Союза писателей их выбирали, конечно, почётными делегатами. И вообще постоянно куда-нибудь выбирали. И они постоянно сидели на сцене в президиумах. Справедливости ради надо сказать, что на съездах, кроме скучных дежурных докладов, а потом всяких разносов и опасных, рискованных политических споров, писатели умели и смеяться в те тяжёлые годы, и остро шутить. Даже дурачиться. Могли «кропать» друг на друга не только доносы, но остроумные пародии и эпиграммы. (Фото 27.)

Даже такие:

 
Ах, у Веры, ах, у Инбер!
Что за носик, что за лоб!
Всё глядел бы и глядел бы,
Всё глядел бы на неё б!
 

Одни приписывают этот каламбур Архангельскому, другие – Михаилу Светлову. Но думаю, что Светлов не взял бы на себя такой дерзкий грех. С годами он научился быть осторожным. А к женщинам вообще относился с нежностью. И даже к Инбер Вере Михайловне, талантливой «зануде». Не раз посвящал ей тёплые строки:

 
Где восторженный пыл вдохновенья?
Эпиграммы – они только баловни.
Очень просится стихотворенье:
Посвяти меня Вере Михайловне.
 

А для Ольги Форш, писавшей грандиозно-толстые тяжёлые романы, такие как «Радищев» или «Одеты камнем», завистливые мужики «загибали» вот такое:

 
Читатель книгу Форш просил,
Лицо являло грусть и муку.
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.
 

Мужчины упражнялись в острословии и по поводу обласканной властями Шагинян:

 
Железная старуха – Марьетта Шагинян —
Искусственное ухо рабочих и крестьян.
 

Она и правда была глуховата и усата. Но умна и остра. И, между прочим, кроме «Ленинианы» написала вполне достойные романы о трудовом классе: «Гидроцентраль», «Месс-Менд» и прочие. А Светлов, её сосед по переделкинской даче, вот что сочинил о ней к юбилею:

 
И снова мы желаем Мариэтте
Без устали носиться по планете —
Пусть соберутся вместе впечатленья,
Чтоб новой книгой стать без промедленья.
 

У американцев очень уж «писучей» считалась эта старуха за номером три. (Фото 28.)

А на Ракшу за номером шесть написал эпиграмму только Коля Глазков. Да и то не впрямую, а косвенно:

 
Был бы Грудев – поэт якши,
Если б груди ему Ракши.
 

Чего хороший поэт Игорь Грудев ему долго не мог простить.

* * *

Днём после обеда жизнь в Доме писателей затихала. Классики отдыхали или писали. Зато вечером жизнь возрождалась и, вылившись за пределы номеров, бурлила повсюду. Вверху, в кинозале, крутили новые фильмы – на зарплате был свой киномеханик. В холле, внизу, работала телефонная связь. Был беспрестанно включён и вещал телевизор. По углам за столиками литераторы сражались в шахматы.

А Носов между тем мог появиться и там, и здесь. Он стал беспокоен. Он словно уже не мог дышать без меня. И то и дело поджидал на этажах, за каждым углом и поворотом. Да и мне он день ото дня стал казаться всё умнее и гармоничнее. И не таким уже, кстати, и старым. И фигура не такой уж кирпичноквадратной и длинноногой. Да и вообще, преображался он на глазах.

А скоро (положа руку на сердце) нам обоим стало уже не до газет и книг, не до «вестей» и политики. Мы явно увлекались друг другом. И вместо работы всё чаще торчали «в кармане» у телевизора и, сидя в соседних креслах, смотрели подряд все программы: и хоккей, и мультяшки, и ежедневные, как под копирку, «Известия». И запах его табака мне стал даже нравиться.

И так случилось однажды, что пальцы рук наших встретились. На подлокотнике кресла. Его пальцы были теплы и несмелы. Я напряглась. Замерла. Понимала – надо бы руку отдёрнуть, убрать… Но не убрала.

И дальше покатилось всё как-то стремглав. Перешло на другие рельсы. Вмиг безразличны мне стали и книга, и дом, и дела. Тем более дочка гостила у бабушки. И муж далеко, на натуре, на киносъёмках… Правда, натура должна была скоро кончиться. И мне, грешной, надо было бы жить по уму. И руку надо было бы убрать. Но на это уже не было сил. Как там у Пушкина? «Вся обомлела, запылала / И в мыслях молвила: “Вот он!”» И руку не убрала…

…А потом было белое-белое, пронзительно-белое утро. И этим утром, морозным и тихим, Женя так одарил меня! Одарил щедро, необычайно, по-царски. На аллее, стоя среди деревьев, на свежем, радостно обжигающем щёки ветру, сказал мне шёпотом: «Иришенька, посмотри на эти берёзы. Подойди поближе и посмотри… Как их зовут?» По неглубокому снегу я подошла ближе, присмотрелась и замерла. На каждом стволе берёзы по белой, нежной коре было чёрным красиво выведено моё имя. «Ирочка», «Ира», «Ириша», «Ирок». Вокруг стало тихо-тихо, словно на небе. И я, глухая от счастья, под неслышную музыку вальса стала двигаться между стройных стволов. И они, очень белые, кружились вместе со мной. Раз-два-три, раз-два-три. И каждую звали Ира, Ириша, Ирок…

Есть у поэта Николая Асеева строки:

 
Что такое счастье? Соучастье
в добрых человеческих делах,
в жарком вздохе разделённой страсти,
в жарком хлебе, собранном в полях.
 

Поэт не Бог весть какой, а строки хорошие. Тем более что в советские времена о каких-то «вздохах разделённой страсти» говорить вообще было кощунственно, почти преступно.

…С Мариэттой Сергеевной мы виделись ежедневно за общим столом. А наши с Носовым отношения занимали её тонкую душу всё больше и больше. Она всё реже отключала свой дорогой слуховой аппарат, забывала про батарейки, не экономила дорогое зарубежное «питание» и всё чаще поднимала голову от тарелки. А цепкий писательский взгляд её всё внимательней следил за нами. И как бы повеселела и даже помолодела. Уж кто-кто, а она на девятом десятке понимала толк в чувствах.

В Москве, на Тверской, в Камергерском переулке, как и в Переделкино, Мариэтта Сергеевна соседствовала с семьёй Светловых. Так уж им выпало. Но жить предпочитала не дома с мужем, красавцем и литератором (переводчиком Ширванзаде) Акопом Хачатуряном, а здесь, в Доме творчества. Номер ей как почётной гражданке страны выделялся самый лучший, на втором этаже, у центральной широкой лестницы, в коридоре, устланном из конца в конец красной ковровой дорожкой. (А наши с Носовым комнаты были в разных концах этого коридора.) Заботливые врачи ежедневно проверяли у ней давление, приносили пилюли. А главное – прописывали ходьбу, регулярную, по два километра в день. Для этого ей выдавался прибор-шагомер, который носила с собой в кармане. Она очень любила новую технику.

По вечерам Мариэтта Сергеевна мелкими настойчивыми шажками ходила по ковровой дорожке в чёрных мужских башмаках. Как на дозоре, из конца в конец, от окна до окна. Мимо чужих, плотно закрытых дверей. В неизменно красном в чёрную клетку кардигане, сунув руку с шагомером в карман. Время от времени останавливалась, чтоб рассмотреть цифры, и опять устремлялась вперёд. За здоровьем. И незамеченным пройти мимо неё никому было нельзя.

А наши встречи с Евгением Ивановичем продолжались всё дольше, и уже тет-а-тет. В его номере всё было всегда аккуратно. Рукописи на письменном столе разложены ровными стопками. Справа черновики. И писал он не на машинке, а чернилами, от руки. И ещё в стаканчике наготове обычно стояли заточенные карандаши. Я же у себя в номере такой педантичности не имела. На моём письменном столе вечно небрежно лежали всякие записи, всякие черновики. В пишущей машинке оставалась недописанная глава. На подоконнике и стульях лежали отрывки рукописей, листки с лишь мне понятными почеркушками… Обычно, услышав в дверь Женин осторожный стук, я начинала метаться по комнате, раскладывая всё по местам…

Да-да. И постепенно Евгений Иванович становился для меня Женей, Женякой – мужчиной мечты. Который порой очень смешно, как мальчишка, чуть приоткрыв мою дверь, смотрел в коридор, надеясь проскользнуть незамеченным мимо шагающей Мариэтты Сергеевны.

И как же нам с Женей хотелось теперь горячо одарить всех вокруг своим счастьем, своей звонкой радостью! И как коллеги стали всё больше тянуться к нам, словно к теплу костра… И за столом мы то и дело смеялись, острили. И мудрая, всё понимающая Мариэтта день ото дня всё оживлялась и молодела, старалась быть участником всех наших бесед.

И ещё всё больше нашими верными, преданными друзьями становились переделкинские собаки. Беспризорные псы ожидали нас на морозе каждый обед. Сидели поодаль, возле берёз «Ира, Ирина, Ирок». Мы ежедневно выносили им еду на тарелках, не обращая внимания на упрёки злых официанток. Почти каждого пса, лохматого и несчастного, мы «знали в лицо». Давали им имена. А они, преданно махая хвостами, сопровождали нас на прогулках по посёлку.

Порой мимо нас проезжала на чёрной блестящей «Волге», возвращаясь из города, из своих «президиумов и архивов», Мариэтта Сергеевна. Через стекло она теперь приветливо нам махала – «делала ручкой». Мы радостно отвечали, а преданные собаки звонко лаяли на крутой шумный автомобиль.

Может, всё-таки зря в начале ХХ века прославленный музыкант Сергей Рахманинов не оценил маленькую чернобровую, усатую армяночку, свою юную поклонницу, – будущего генерала советской литературы? Но тем не менее Мариэтта Сергеевна наконец вышла замуж и была счастлива в позднем браке. Высокий и стройный переводчик Акопчик Хачатурян стал её молодым мужем.

Однако дальновидная женщина, родившаяся ещё в девятнадцатом веке, такая эмансипе, познавшая разные фокусы времени, испытавшая на себе всякие новые «измы» начала двадцатого (футуризмы, имажинизмы, феминизмы и прочее), настояла на брачном контракте. В те годы вовсе не популярном. И такой полюбовный брачный самодельный контракт был ими подписан. На красивом ватмане, с печатью из сургуча.

В нём было множество пунктов. И все они что-нибудь отрицали. В основном – отжившие семейные ценности. Например, обязательность для супругов единого места проживания, обязательность ведения совместного хозяйства, нужность наличия и воспитания детей, обязательность супружеской верности…

Многие этот брак – маленькой усатой Мариэтты с красавцем Акопом – сочли мезальянсом. Но он оказался прочным. После свадьбы счастливая женщина, уже известный писатель, водила мужа с собой на приёмы, всячески поднимала его авторитет. На банкеты, в театры. Как напоказ. Однажды в гостях у знаменитого академика Амбарцумяна хозяину представили красавца Акопчика: «Познакомьтесь, пожалуйста. Это – муж Мариэтты Сергеевны!» На что остроумный хозяин, доброжелательно пожимая гостю руку, спросил: «Простите, а чем вы днём занимаетесь?»

Эта шутка Амбарцумяна (поведанная мне свидетелем Светловым) была столь удачной, что спустя многие годы я слышала её не раз уже совсем искажённой. И сказанной якобы совсем о других героях…

* * *

Чёрный день для нас с Женей настал неожиданно. Придавил душу истинным горем. От Дома творчества исчезли сразу все собаки. Все до одной. Все наши друзья. В столовой официантки перешёптывались, переглядывались – ликовали. Наконец-то!..

Оказалось, директор вызвал живодёрку, и поутру на белом снегу остались только пятна крови и многочисленные следы от собачьих лап. Для многих писателей это было уж горе так горе. А Ахмадулина Белла даже из Дома съехала – настолько её потрясло это злодеяние, эта ловля.

Теперь мы, подавленные, продолжали гулять по заснеженным улочкам, уже без доброго, преданного сопровождения. И даже разговаривали как-то вполголоса, траурно. Уж так получалось, как после похорон.

* * *

– Странно бывает в жизни, – сказала я как-то. – По этим же вот дорожкам, и вроде недавно, бродил Пастернак. И на него смотрели эти же сосны, это же небо.

Мы с моей гостьей Диной сидим в моей гостиной, и на журнальном столике, как прежде, лежит и работает её диктофон.

– Ирина Евгеньевна, а вам довелось встречаться с Борисом Пастернаком?

И я задумчиво вспоминаю…

Вот Борис Леонидович шагает к нам издали, как в немом кино, всё ближе и ближе. Чёрная фигурка его на белом фоне всё растет, всё приближается. Как часто в ту зиму 58‐го года видели мы её, будучи студентами, и вдали, и вблизи, на плане общем и среднем.

Помню, как мы с подругой, опоздав на заказной автобус, который ежедневно возил нас в Москву на лекции, бежали из общежития к электричке. Надеялись попасть хоть на вторую пару, на лекцию по эстетике легендарного нашего профессора Виктора Шкловского. Утром, впотьмах, одевшись наспех, я прицепила на уши своё нехитрое украшение – дешёвые пластмассовые клипсы-пуговки. Разноцветные, они в изобилии лежали в тумбочке у кровати.

И вот мы уже бежали, оскальзываясь, по дороге на станцию. И вдали увидали его. И продолжали бежать по инерции, спешить навстречу не просто поэту, великому Пастернаку, а приближались к вдохновенному и счастливому, влюблённому человеку…

Его прямая фигура росла, была уже близко. Мы замедлили шаг. Он шёл нам навстречу, чуть прихрамывая. (В отрочестве юный Борис упал с коня на скаку – сломанное бедро срослось плохо. И всю жизнь Пастернак хромал.) И вот он, типичный старый русский интеллигент – чёрная каракулевая шапка пирожком, воротник пальто шалькой. Наконец мы все трое остановились. Друг против друга. У него не по годам был весёлый глаз, карий, горящий, как у породистого коня. Хотя дыхание нелёгкое, даже с одышкой. И тяжёлый волевой подбородок… Но главное – над ним сиял божественный ореол счастливой любви. А выше – невидимый образ его прекрасной Дамы. И это была Она… Всё она!.. Его дивная Ольга Ивинская (другой, не дивной, у Пастернака быть не могло) – последняя горячая, даже горя́чечная любовь (прообраз Лары в его романе «Доктор Живаго»). Все знали: она снимает дачу в посёлке неподалёку, чтоб быть ближе к любимому. И вот по утрам он обычно от неё возвращался домой…

Шагал, и, возможно, в его сознании уже были готовы родиться строки:

 
И падали два башмачка со стуком на пол,
И воск слезами с ночника на платье капал.
И всё терялось в снежной мгле, седой и белой,
Свеча горела на столе, свеча горела…
 

О, каким праздничным он нам показался тогда!.. Как был сыт, как переполнен своим ликующим, плотским, тайным счастьем!.. О котором, впрочем, было известно всем. Всему Переделкино, Союзу писателей, парткому, всей обслуге вокруг и даже нам – студентам…

И несмотря на это, ночами, где-то за лесом, на тёмной даче, вновь и вновь трепетно он зажигал свою свечу.

 
На озарённый потолок ложились тени,
Скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье.
 

Приподняв шапку-пирожок, Борис Леонидович церемонно раскланялся с нами, двумя оторопевшими девочками со вспыхнувшими щеками. Рассматривал нас приветливо и внимательно. И хотя мы спешили на электричку, на лекции, смирно стояли как вкопанные, почти не мигая. «Встань передо мной, как лист перед травой».

Мы не знали, как и что говорить этому гению, вдруг воплотившемуся в теле. А он, мудрый, всё понимающий, с лукавой улыбкой смотрел на двух смущённых барышень. И почему-то всё больше и пристальней – на меня. (Может быть, потому, что я была похожа лицом на его курносую Ольгу?) Я смутилась: что он мог видеть? Что уж во мне такого?.. Меня вообще охватил столбняк. И о чём был его тихий голос – почти не запомнила. Только отдельные фразы, слова… «Из Литинститута?.. На лекции?.. Вам, молодым, не надо забывать меня… В феврале каникулы? О, как раз в феврале… меня будут вешать».

Помню, что поразилась этим странным словам. В голове замелькали предположения. Почему именно «в феврале»? И почему «вешать»? Хотя в этот период вокруг его имени Москва бурлила и полнилась слухами. И мы отчасти знали – над ним сгущаются тучи. Кажется, за границу передали роман «Доктор Живаго»? А может, уже и издали? Мы даже слышали, что к этому тайно причастна (кроме иных) наш педагог Сарра Бабёнышева. Её дочка Иная, жившая неподалеку, порой приходила к нам в общежитие, на дачу Сельвинского, шепталась с девочками. Причастна была ко всему вроде ещё и Ивинская. Её дочь, Ира Емельянова, тоже бывала у нас. А Пастернаку за издание за рубежом могло грозить исключение… Нет, не из жизни. Из Союза писателей. Но это значило катастрофу… Господи, только бы пронесло!..

Но тогда на дороге нас с подружкой сразило иное. То, что поэт на прощанье вдруг поцеловал мне руку.

И в тот момент, возликовав на дороге, две студенткипрогульщицы помчались, оскальзываясь, на станцию. Через мостик речки Сетунь, мимо кладбища. И дальше к электричке, которая уже бежала за полем по горизонту и давала призывный гудок.

Но мы успели! Не на неё – на другую. Запыхавшись, влетели в последний вагон. Плюхнулись друг против друга на деревянные лавки у заиндевелого окна. И поезд тронулся… За стеклом студёное солнце озаряло всё розовым. Уплывающий лес и крыши посёлка с прямыми белыми дымами в небо. И уже далёкую, почти невидимую дорогу, по которой тёмной точкою шёл великий поэт… Шёл домой, где ночь напролёт его ждала жена Зина.

Вагон трясся под перестук колёс. Но подруга, сидящая у окна напротив, неожиданно взглянув на меня, вдруг громко расхохоталась… Я даже не поняла, в чём дело. А та, давясь смехом, стала показывать пальцем на мои уши. Я тотчас, одним движением, сорвала с ушей клипсы. И в ужасе увидела на ладони: одна «пуговица» была ярко-жёлтой, другая – красной… Я только ахнула!.. Господи, Господи!.. Так вот же в чём дело. В воображении тотчас всплыл насмешливый взгляд Пастернака, карие его глаза. Вот, оказывается, что особенное он заметил во мне и чему так лукаво улыбался…

А что касается слов «в феврале» и «повесить», то всё случилось не тогда и не так…

На заседании расширенного парткома в ЦДЛ должны были голосовать по поводу исключения Пастернака из Союза писателей:

 
…горела люстра.
Очки на морде палача
Сверкали шустро.
А зал зевал, а зал скучал —
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к высшей мере!
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу —
Голосованьем!
 

Так позже гневно написал Галич о том чёрном дне нашей литературы.

И у нас в Литинституте: и партком, и профком, и ректор, и комсомол – быстро откликнулись торопливой, но чёткой акцией. В самой большой аудитории (в зале особняка дома Герцена, где дворяне в ХIХ веке ещё танцевали мазурку) на паркетном полу будущие поэты и прозаики сооружали из ватмана плакаты на палках. Писали лозунги, клеймящие «изменника родины… который позорит честь советских писателей».

С этими транспарантами студенты совсем невесело, но вполне послушно неплотной группой прошли по Тверскому бульвару. На перекрёстке свернули направо, на Никитскую улицу. Тогда она именовалась улицей всё того же Герцена. И молча остановились перед зданием ЦДЛ. И лозунги гласили: «Позор Пастернаку – отщепенцу от литературы!».