Текст книги "Звезда на ладони"

III. Гость в белом костюме, или Анкета
повесть без конца

 
Ушёл навек двадцатый век.
А в новом на закате дня
Уйдёт последний человек,
Который знал меня.
 

Он позвонил мне по телефону и пришёл вовремя, как договорились. И пока он, представившись снизу по домофону, поднимался ко мне на лифте на четырнадцатый этаж, я успела в прихожей у зеркала подушиться и провести щёткой по волосам. Всё же мужчина идёт, тем более незнакомый. На звонок в дверь открываю и вижу… Ну просто писаного красавца со страницы журнала мод – высокого возрастного блондина в белом нарядном костюметройке, под шеей бордовая бабочка, в нагрудном кармане – бордовый же уголок платка. Буквально свадебный Остап Бендер. Только что без букета. И это в будний-то день, летним солнечным полднем, когда я дома одна, а дочь-студентка в Тарусе на практике. Предложить ему надеть тапки у меня даже язык не повернулся. И он прошёл за мной следом по белым коврам (на которых порой я гимнастику делаю) – в гостиную, сплошь увешанную картинами и этюдами моего покойного мужа…

И вот мы сидим напротив друг друга за журнальным столиком – с фруктами и графином сока. Хрустальным, ещё бабушкиным графином. Улыбаясь, прикидываем, оцениваем друг друга и вообще ситуацию. А насчёт графина старинного (таких и в СССР уже не выпускали) – это я здорово придумала. Принимать нежданных гостей соком, чтоб самой не таскать из кухни туда-сюда горячие чашки с кофе-чаем и всякое печенье. А так налил сок в стаканы – и порядок. Очень удобно…

Фамилия гостя оказалась простой – Николаев, а имя, кажется, Александр. (За давностью лет могло и забыться. Это были годы лихие, даже кровавые, девяностые.) Он представился мне как «литератор из ВААПа», вроде бы как мой коллега. Правда, я писатель со стажем, раньше такого в нашем ВААПе, во Всесоюзном агентстве по авторским правам, не встречала. И вот в связи с тем, что вокруг всё разрушилось, – и страна, и её издательства, и редакции всех толстых и тонких журналов (рухнули как после бомбёжки), – они с женой Ниной (она тоже, оказывается, литератор) решили организовать свой собственный бизнес. Некий частный семейный литфонд «В помощь писателям». Но, конечно, на иных, чем были прежде, принципах. И в подтверждение серьёзности дела Александр Николаев стал доставать из портфеля какие-то бумаги и, с достоинством поясняя, раскладывать их передо мной. Если честно – в официальных бумагах и всяческих документах я всегда была абсолютный «чайник», профан. Даже боялась их, да и сейчас боюсь. Мне легче рассказ написать, чем заявление в ЖЭК. А уж пойти на ковёр к чиновнику – просто пытка. Но галантный гость и не предлагал мне ничего такого, не просил нигде расписаться. Он объяснял внятно, доходчиво, что это будет за бизнес, и что они с его женой Ниной задумали, и что собрались издавать. Волшебное слово – «издавать». На мгновенье я даже обрадовалась. А вдруг и правда они издадут мой роман, который, кстати, был уже набран в типографии «Совписа», но затем в связи с перестройкой благополучно рассыпан? Но оказалось – нет. Гость, убрав документы, перешёл к главному – положил передо мной пачку машинописных страниц с заголовком крупными буквами – «АНКЕТА».

– Мы с женой по справочнику Союза писателей перебрали фамилии всех современных столичных авторов… – заговорил гость. – И вот выбрали кое-кого посолидней. Хотим получить от них ответы на вопросы этой анкеты. Не только «да – нет», а распространённые тексты. Самые разные. Хотим собрать, так сказать, урожай для истории. И от прозаиков, и от поэтов.

– А для чего?

– Соберём, отредактируем и издадим. Может получиться интереснейший сборник. Документ времени. Разные мысли и взгляды на переломе истории. Мы с женой фирму хотим открыть. Частную. Сейчас же всё это можно. Вот и начнём с анкеты. Как бы с фундамента. Всё обмозговали уже. Представляете? Это ж бесценно! Может, и на двухтомник потянет. И с типографиями уже есть наработки. Не всё ещё рухнуло. И в Москве, и в провинции. И даже недорого.

Я сразу представила книжку. Ладный такой глянцевый томик, пахнущий типографской краской. Коленкор тёмно-зелёный, и на обложке, и по переплёту золотом – «Избранное». А в оглавлении в столбике, среди других имён на букву «Р», красуюсь и я. А почему бы, собственно, и нет?.. Ну а слово «издадим» в устах гостяпредпринимателя прозвучало как песня, как заклинание. Вообще это призывное слово всегда завораживало писателей. В кафе и ресторане ЦДЛ оно за столиками порой звучало: «У меня в “Современнике” книжка идёт». Или: «В “Молодой гвардии” издаётся». Или: «В “Профиздате”… В “Московском рабочем” выходит…» Эти слова звучали как волшебная флейта. И вот от гостя я слышу их теперь… в лихие годы безвременья, когда в стране вообще всё рухнуло и надежд на издание нет. По ночам в городе тут и там гремят выстрелы, бесчинствуют банды, а писатели попросту голодают. Ну а слово «гонорар» напрочь забыто.

Я деловито листала страницы анкеты. Вопросов в ней было множество. Были и короткие, лаконичные, и длинные, сложные. И их всех набиралось страниц на двадцать. Так что если уж отвечать «распространённо», по совести, то работы предстояло по горло. В прежней жизни мы не видали ни подобных анкет, ни таких вопросов.

Моё удивление гость сразу заметил и, боясь отказа, тему сменил:

– Мы, конечно, не ко всем авторам обращаемся. Только к избранным, популярным, талантливым. Я, например, вчера в Переделкино ездил. Был на нескольких элитных дачах, беседовал.

Объяснил: вот, мол, хотим помочь литераторам. Оставил анкету. Обещали ответить. А вот сегодня я к вам.

Конечно, слова «популярным», «известным» сразу как-то польстили. На это, собственно, гость и рассчитывал. Я даже подумала, не пойти ли на кухню за горячим кофе и сухим вафельным тортом. А то он сок что-то не пьёт. Но я, пробегая глазами строки анкеты, решила: поскольку моя Россия вляпалась в капитализм (совсем не в тот, которого ждали, за который боролись, а вляпалась в рынок, вернее даже в базар, в толкучку [ «благодаря» либералам «чубайсо-гайдарам» и иным младоросам]), попробую-ка и я ступить на эту бизнес-стезю. И, осмелев, спросила гостя – франта в белом – про гонорар. Чего в советское время не делалось, да и вообще неприлично было.

– А что, вы и гонорар за эти тексты платить будете?

Нарядный издатель прямо отвечать не стал:

– Сперва раскрутиться надо. Собрать рукописи, издать. Потом сбыт наладить. Это вам не прежние времена, когда сразу и договор был, и гонорар. Да ещё потиражные. И авторские экземпляры в подарок. Нынче всё по-другому. – Он засмеялся. – Сперва стулья, а уж вечером деньги. Теперь всё частное. Любой магазинчик, любой книжный киоск. Теперь главное – бизнес, прибыль. – Он побратски, сочувственно улыбался. Прощал мне моё невежество. (И зубы у него очень белые были, от дантиста.) – Ну а потом… позже будет, конечно, и гонорар. Нынче главное – не написать. Главное – сбыть, продать. Посмотрим, как дело пойдёт. Как быстро напишут. – Он наконец победно налил себе соку в стакан. – А вы разве иначе думаете?

Я ничего об этом не думала. Я думала, что завтра мне опять придётся чуть свет, одевшись поплоше и натянув до бровей берет, садиться за руль моего жигулёнка и снова выезжать на московские улицы – «бомбить», унизительно таксовать, копейку зарабатывать. Подбирать на улицах мешочников и иных прохожих, развозить «челноков» по рынкам с тюками товара. Турецкого – в полосатых китайских сумках и товара китайского – в сумках турецких.

А ехать «бомбить» было уже пора – уже и холодильник был пуст, и дочь с практики вот-вот вернётся. И платежи за квартиру опять подпёрли, за кооперативный пай. А опоздаешь вовремя заплатить, и пени, не дай Бог, начнутся. За газ, электричество, телефон, отопление, воду. Квитанции из ЖЭКа так птицами и порхают в почтовый ящик. Голубые, белые, жёлтые.

– Ну хорошо, – сказала я уже вяло, без интереса. – Оставляйте свою анкету. Я почитаю, подумаю. И отвечу вам по телефону.

Но он встрепенулся:

– Что вы! Нет-нет! Это надо всё побыстрей. Главное, быстро писать. И подробно, с деталями. Свободно надо писать. Помните, как в школе учителя говорили: «Пишите распространённо»? Собственно, в этом всё дело! Многие уже пишут… Моя жена сегодня ездила в типографию. В Красногорск. Говорит, там дешевле. Есть ещё типография в НИИ «Геология». Тоже дешёвая. Они раньше там только свои диссертации выпускали. Ну а макет, вёрстка, дизайн – с этим мы с женой справимся сами. – И улыбнулся картинно. – Были бы кости – мясо нарастёт.

Вот и услышала я до боли знакомые слова: «макет», «типография», «вёрстка» – они так легко, знакомо влетели в сознание. И ласково там улеглись.

– Ну хорошо, хорошо. – Я поднялась. – В любом случае буду думать. А вы звоните.

Он согласно кивнул. И, весь в белом, с бордовой кокетливой бабочкой на шее, встал и церемонно раскланялся. Уходя, прощально взглянул в окно – а там раскинулась вся наша Москва-красавица, столица несчастных 90-х годов. И такая она была солнечная, зелёная. В прихожей у зеркала гость исподволь взглянул на себя и, кажется, остался доволен.

– Какой у вас с высоты вид красивый… Ваш муж мог писать пейзажи прямо с балкона. – Добавил: – И супругу-красавицу тут же – с натуры.

Я кивнула:

– Спасибо. Он так и делал.

Наконец дверь за гостем закрылась, медленно, словно с достоинством. А в квартире остались, как послевкусие, запах мужского спрея, его улыбка, в гостиной на столике – страницы неведомой мне, манящей и перспективной анкеты. Однако в душе моей от этой встречи почему-то остался какой-то неприятный осадок.

…Конечно, я сразу с жадностью стала читать оставленные вопросы. Их было много, и были они совсем неглупы. Видно, супруги Николаевы всё хорошо продумали. Недаром же говорят: каков вопрос – таков и ответ. В общем, их проект был вовсе не глуп. И я решила: а собственно, почему бы не взяться? Не «бомбить» же всю жизнь за рулём по Москве? Не таскать же тюки по вокзалам? Всё же писать – это моя профессия. Да и вдруг из этой анкеты что-то получится? Кстати, давно я в свою биографию не заглядывала. Мои коллеги-ровесники все уж давно свои биографии понаписали, наиздавали. Пора бы и мне. Во всяком случае, решила я, работа не пропадёт. Как любила говаривать моя бабушка Зинаида Ивановна Никольская: «Написано пером – не вырубишь топором». Она всегда свою речь пересыпала народными поговорками, я их с детства запоминала. Они буквально втемяшились в мою головку.

А теперь, садясь за руль «бомбить» и крутясь с пассажирами по городу (особенно любила тех, кому было надо в моё родное Останкино), всё думала: неужто и правда настало время, когда на вопросы анкеты можно отвечать свободно, не ломая голову над каждой строкой, над каждым подтекстом? Можно отвечать как хочется, а не «как надо, как выгодно и безопасно». Что ж, время покажет. Правда, порой думалось, а не слишком ли дорогой ценой обошлась нам эта свобода?.. Не слишком ли?.. И выходило, «как ни кинь – всюду клин». Всё выходило тяжко и развально для моей страны. Тысячелетней, большой и любимой Родины… Но тут же оправдательно рождалась и другая мысль. Вот дожили всё же до перестроек, до перемен, доползли как-то к концу века. А хорошо ли получится в будущем всё то, что обещают нам младоросы? Все эти «ельцино-березовские», что сидят теперь в Кремле. Неизвестно.

Но ради лучшего потерпеть готовы. Мы вечно терпели и снова терпим, терпим и ждём. Хотя пока, во всяком случае у нас, у писателей, всё развалилось: союзы, редакции, издательства. И руки мои не печатают прозу: ни рассказов, ни новелл, ни даже очерков. А лежат на руле моего жигулёнка и ради куска хлеба крутят баранку. А что будет дальше, плохо ли, хорошо ли, поживём – увидим.

И вдруг это явление. Появился гость в белом с его анкетой. А вдруг это «анкета надежды»?

Конечно, прежде мы, гомо советикус, всегда на вопросы разных анкет (в школе ли, в институте ли, в ЖЭКе, на работе, в библиотеке, в турпоездке и прочее, прочее) отвечали по принципу: «Да – да. Нет – нет». То есть: «Нет… Не была… Не состояла… Не имею… Не участвовала». И чем больше этих «нет» в анкете, тем было спокойнее, лучше. Правда, мне иногда думалось: «А почему, собственно, всё “нет” да “нет”, если чаще бывало “да” и “да”». И была, и участвовала, и состояла, уже хотя бы потому, что в те годы и жила, и была, и думала, и видела… А всегда «нет» потому, что попросту было страшно попасть впросак. Невпопад о чём-то написать «да». И мне, и каждому. За себя страшно, за маму с папой, за всех родных. Позже за детей страшно, за «непечатание» тебя в периодике или в издательстве твоей очередной книги, и за потерю шанса поехать в тур за границу, и даже за исключение тебя из Союза писателей или… вообще – из жизни. Правда, были в анкетах вопросы и посложнее. На них запрещалось отвечать коротко. Только «распространённо». Даже в библиотечной анкете на вопрос «Были Вы или Ваши ближние родственники на оккупированной территории?» следовало отвечать подробно: «Ни я, ни мои ближние родственники на оккупированной территории не находились».

А вообще-то в то время (а это почти вся моя жизнь) в душах людей преобладали два сильнейших и совершенно искренних чувства. И эти чувства владели почти всеми. И имя им было – Страх и Вера. Да-да. На чашах весов лежали эти два совершенно противоположных чувства. Одно мучительно тёмное, давящее и безбожное – Страх. Оно исходило от беса… А другое чистое, светлое, благодатное – это Вера. Вера в счастье, в светлое, справедливое будущее. (И в его производные – любовь и надежду.) Оно исходило от Бога. И как ни странно, оба они, постоянно борясь, как-то непонятно уживались в страдающих наших душах.

…За моими просторными окнами пролетали над городом птицы и облака. То озарённые солнцем, а то дождливые, хмурые. И так же для меня пролетали недели за неделями. Страницы анкеты тем временем лежали на письменном столе, а руки мои – на баранке автомобиля. И господин Николаев уже стал мне позванивать всё чаще и чаще. Спрашивал, как идут творческие дела, как мне пишется. Я врала, что «пишется хорошо», что дела продвигаются… Не могу же я ему, такому рыцарю, такому «белому и пушистому», сказать, что устаю без конца за баранкой, что руки провоняли бензином, что ломит глаза и к ночи болит спина, что целыми днями должна «бомбить», ведь дочь учится, а в почтовом ящике без конца появляются «жировки» (то есть квитанции) из ЖЭКа.

Но вот однажды я всё-таки села за письменный стол (ах, как всегда трепетен этот момент!) и стала не спеша, аккуратненько так вставлять белый лист писчей бумаги в подвижно-живую, трескучую каретку любимой «Эрики» – пишущей моей машинки. (Она и по сей день жива. А сколько их было за всю мою жизнь!.. Ведь в те годы и помышлять не могли ни о каких компьютерах-интернетах, мобильниках и смартфонах.) И вот я, сперва не спеша и привычно, а потом всё быстрей, веселей стала постукивать по клавишам пальцами. (Из-за вечных подобных трудов у меня никогда не было красивого маникюра. А всегда так хотелось!) И я, голубушка, принялась отвечать на вопросы анкеты. Сперва тянуло, как встарь, писать коротенько, конкретно – кто, где, когда, почему. «Да – да. Нет – нет». А потом, от вечера к вечеру, я расписалась, «распоясалась» даже. Свобода мысли – это ведь вещь заразная. Дух дышит, где хочет. Порой даже вожжи нужны. Чтоб одёргивать. Наверно, вот так заключённый, выйдя наконец за ворота тюрьмы и вдохнув полной грудью свежий воздух свободы, первые шаги делает робко, несмело. А потом идёт всё быстрее, быстрей. Да вдруг как рванёт, как побежит, аж ветер свистит в ушах…

Вот и я наконец побежала. И вот что из этого получилось.

* * *

На вопросы отвечала я невпопад, не по порядку, а как придётся. Как на душу ляжет. Думала: потом, потом отредактирую. Главное, не потеряться, не терять мысль.

Был в анкете, конечно, и банальный вопрос: «Где Вы родились? Кто родители?» Правда, этот вопрос был не первым, но важным. Ведь история моей семьи – это история моей страны.

Я родилась и жила в Останкино, на глухой в те довоенные годы московской окраине, куда из города курсировал трамвай лишь одного маршрута – № 17. В деревянном двухэтажном бараке № 6 на 3-й Останкинской улице. (Останкинских улиц было две. Первая и Третья. Куда почему-то девалась вторая, никто не знал. И между ними несколько переулков. Первые, Третьи и даже Пятые.) По одну сторону нашей Третьей, по которой ходил трамвай, стоял ряд наших бараков. (Для приличия называли их корпусами. Жёлтенькие такие, симпатичные. Построенные перед войной для сотрудников ВСХВ.) В основном в них жила голытьба, строители выставки, лимитчики, чёрнорабочие. Но вот 6-й корпус предназначался специалистам. А по другую сторону улицы, напротив – за заборами ещё оставались дореволюционные старые дачи и домишки мещан-частников, с садиками и огородами. А в общем – почти деревенские избы со ставнями на окошках. Теперь их давно уже нет, снесли. Теперь эта улица называется улицей Королёва. В честь отца советской космонавтики. Теперь тут асфальт, бетон, тупые махины жилых многоэтажек. И рядом в небо упёрлась игла телебашни. Чуть дальше, за прудом, – коробка главного телецентра страны. (И даже по воздуху, на подпорках, проложили над улицей моего детства монорельсовую дорогу.) Но законно возникает вопрос: а при чём тут всё-таки Королёв?.. А вот при чём…

Останкино – этот далёкий от центра Москвы зелёный лакомый уголок – было до революции дачным посёлком. Пригородом. Темнели тут среди зелени садиков дачки и даже просто деревенские улочки. Вроде Хованской. Летом, по выходным, сюда из центра по Ярославскому тракту регулярно ездили с кучерами на облучке колёсные конки, запряжённые парой, а то и четвёркой коней (на эти конки билеты были дороже). На боку вагончика с креслами внутри из конца в конец шла крупная надпись «Останкино». Эти конки возили туда хозяев дач или просто на пикники и купания богатеньких горожан. Нарядных дам в шляпках, с белыми кружевными зонтами от солнца и их галантных кавалеров с саквояжами. К прудам и роскошному Шереметьевскому дворцу. Но главное, в графский старинный парк – погулять по густым дубовым аллеям, покататься на каруселях-качелях, а на пруду, где были и лебеди, и уточки-мандаринки, поплавать на лодках. Тем более что пруда было два. Один рукотворный, в форме восьмёрки, который был некогда вырыт в глубине парка графом Шереметьевым для потех и развлеченья гостей. Другой же, естественный, побольше, был снаружи, у шикарного въезда к белой господской усадьбе с колоннами и львами у входа. И перед соседним храмом Живоначальной Троицы. Вот из этого-то пруда и вытекали на три стороны света три речки-невелички: Горленка, Жабенка и Копытовка. Моя родная Горленка, речка-ручей, текла как раз на задворках наших бараков прямо к Яузе. И была очень родной и тёплой. Правда, уже в советские времена она стала мелеть и сильно пересыхать. А в предвоенные 30-е годы по левому её бережку и была построена наша короткая улочка, состоящая всего из шести корпусов-бараков. Одним концом 3-я Останкинская улица (так она была названа) упиралась в пруд перед дворцом, а другим – шла к Ярославскому тракту, к реке Яузе. И к сёлам Алексеевское и Ростокино, от которых остались только названия.

И вот тут-то и следует вспомнить конструктора Королёва. Наша 3-я Останкинская со стороны села Алексеевского начиналась с зелёного островка – старинного дачного сада с вековыми деревьями. И посередине этого чудом уцелевшая в революцию стояла дворянская усадебка. Живописная такая дачка с высокими башенками, лесенками и балконом. А уцелела она в пожарищах страшных лет лишь потому, что советская власть устроила в этом доме для народа Досуговый центр района. «Очаг культуры» с названием «Клуб Калинина» – в честь бородатого «дедушки» – всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина… В зале просторной гостиной, где когда-то «бывшие», «недорезанные буржуи» танцевали мазурку, теперь был кинозал с рядами скрипучих фанерных кресел. Ещё в доме организовали комнаты для кружков – рисования, бильярда и хора, был даже буфет, где между сеансами посетителям можно было перекусить. И вот в этом-то Клубе Калинина мы, нищие окрестные малолетки, паслись всё детство. Моя интеллигентная мама, конечно, противилась моим походам в клуб. Но она вечно была занята, и я всё-таки туда прорывалась. С нашей барачной шпаной.

Отопление в клубе было печное, и зимой местная ребятня помогала царившей там татарке тёте Розе (контролёрше и командирше) пилить на козлах дрова и охапками носить внутрь к печи. За это добрая толстая тёть Роза в ватнике и пуховой шали бесплатно пускала нас в зал смотреть кино. И мы, счастливые, в потёртых ватниках и телогрейках, в стоптанных валенках, шмыгая носами, сидели во тьме на полу в проходе и в сотый раз заворожённо смотрели любимые фильмы: «Цирк», «Дети капитана Гранта», «Свинарка и пастух». Мы знали наизусть каждую реплику – до словечка, до вздоха.

А ещё! Ещё по воскресеньям у нас бывала особая радость. Просто-таки чудеса! Между сеансами, в конце перерыва, тётя Роза давала длинный звонок и, когда зрители уходили в зал, позволяла нам, ребятне, стайкой заскакивать в опустевший буфет, к круглым высоким столикам (за которыми зрители только что ели стоя), и, быстро-быстро работая пальцами, доедать с тарелок остатки еды. О, это был настоящий пир! Чаще всего нам доставался гарнир – кусочки холодной лапши или корочки хлеба. А уж если попадался ломтик котлеты в соусе!.. О, это был просто праздник души! Навсегда оставшийся в памяти…

А ещё в Клубе Калинина отмечались ежегодные праздники – ноябрьские, майские, новогодние. И проходили они под трубные звуки небольшого духового оркестра. С разношёрстно-одетыми старыми оркестрантами. Медные трубы сверкали на фоне красных транспарантов. Под звуки этого же оркестра под красными флагами, натянутыми над дверью и на балконе, проводились и выборы. Вождя и правительства. С самого утра принарядившиеся наши матери тянулись по останкинским улицам и переулкам в Клуб Калинина – голосовать. С паспортами, пригласительными открытками в сумочке или кармане. Со строгими лицами опускали они свои бюллетени в красные урны. И «как один» отдавали свои голоса «За членов партии и правительства! И вождя всех народов – за великого Сталина!». К вечеру в клубе начинались танцы под патефон, поскольку оркестр со своими блестящими трубами, отработав своё, уезжал. А в зале, под красными лозунгами, останкинские избиратели, в основном женщины, теперь охотно танцевали парами, «шерочка с машерочкой». Танцевали озорно, старательно, не раздеваясь, в пальто и шалях. Шаркали по половицам валенками, галошами, суконными ботиками. А редкие мужики были в белых бурках с кожаными отворотами. Конечно, женщины ждали их приглашения, но они, редкие, только вернувшиеся с войны, приходили обычно с жёнами или подругами. И те ревниво уводили поскорей и пораньше гордо взявших их под руку… Мы, ребятня, теснились по углам и в дверях, а чудо-музыка, обычно зарубежные пластинки, всё продолжалась. На весь клуб волшебно звучала весёлая «Рио-Рита», громкая и отчаянная. Потом с радостью рассыпались по коридорам и лестницам заморские «Брызги шампанского», которого тут никто и не пробовал. И конечно же, обязательно заводили «Чубчик кучерявый». И Пётр Лещенко своим цыганским тенором пел отчаянно и разухабисто: «Развевайся, чубчик, по ветру. / Раньше, чубчик, я тебя любила, / А теперь забыть я не могу!» И всем казалось: вот он где-то тут, этот чубчик… И вот оно, счастье. Рукой подать! Пришло наконец! Война кончилась.

Кто уцелел, вернулся-таки с фронта. И дети всё-таки живы. И мудрый Сталин с трубкой в Кремле. И всё теперь пойдёт по-другому. Будет сыто, спокойно, прекрасно. И так будет и завтра, и послезавтра. И так будет всегда…

Так при чём же тут Королёв? А вот при чём. Однажды случилось непоправимое, как изверженье вулкана. Наш Клуб Калинина, этот любимый «очаг культуры», а главное – весь зелёный сквер, что вокруг него, неожиданно, за одну ночь, обнесли глухим двухметровым дощатым забором, покрашенным в зелёный цвет. И по углам в будках поставили часовых. То есть наглухо изолировали от мира, от всех нас. Так вот и кончилась наша радость, наша «малина». А по окрестным домам поползли опасные слухи и жуткие предположения: «Что там будет? И зачем? Почему?» Теперь в сторону клуба не то что ходить, даже смотреть стали с опаской. И матери нам запрещали об этом болтать на улице. А прояснилось всё гораздо позже. Оказалось, участок и клуб отдали под дачу. Кому? Под личную вотчину великому «отцу космонавтики» – Сергею Павловичу Королёву. И много зелени, и Москва рядом.

Конечно, любимый особнячок наш снесли вместе с его кинозалом, кружками «умелые руки», буфетом и дровяными печками. И воздвигли для гениального конструктора Королёва на этом дореволюционном фундаменте (он оказался на редкость прочным) новый особняк в два этажа. Однако сохранили роскошный оазис парка вокруг с вековыми липами, соснами, елями. Лишь дорожки расширили для одиноких прогулок нового великого хозяина. С этого-то момента и настал перелом, на нашей 3-й Останкинской улице началось другое время. Хотя я думаю, что уроки Останкино для меня на этом не кончились.

* * *

Анкета моя продвигалась очень медленно. Днём мне было не до неё. А вечером, распрощавшись с гостями столицы и поставив свой жигулёнок в гараж, я поднималась на лифте на свой 14-й этаж и постепенно из лихого шофёра превращалась в усталую домохозяйку. Но анкета всё не давала покоя и словно звала меня в кабинет. И я со стаканом чая и бутербродом шла к ней. Садилась к письменному столу и невпопад ныряла в любые её страницы.

Вопросы я выбирала случайно. Например, там спрашивалось: «Ваше поколение принято называть “поколением шестидесятников”, поколением судьбоносным… И ведь действительно, нет ни “пятидесятников”, ни “семидесятников”, а вот шестидесятники есть. Считается даже, что именно они сыграли особую роль в главных поворотах жизни страны».

…Ну не знаю, как насчёт «судьбоносных поворотов», а просто скажу – как и чем мы тогда жили.

В шестидесятые мы с друзьями любили собираться на маленькой нашей кухне. А она у нас с мужем Юрой была (после моего барака на 3-й Останкинской) на Преображенке, в новой кооперативной квартирке – «хрущёбе» (производное от слов – «хрущёвка» и «трущоба»). Улица Черкизовская, 8, корпус 2, квартира 177, на пятом этаже блочной (или панельной? Всегда путаю) пятиэтажки. Там зимой потолки промерзали. Но всё же какое это было счастье – собственная квартира! Двухкомнатная! Целых 35 метров квадратных! И кухня с окном и с собственной газовой плитой!..

Так вот, на этой кухне гостей к нам «на огонёк», «на блины» всегда набивалось битком. Мы с мужем – художником Юрой Ракшой (Теребиловым) среди сокурсников, пожалуй, первыми умудрились вступить в жилищный кооператив… (А уж с каким трудом, по крохам собирали деньги на первый взнос – ни в сказке сказать!) Собирались у нас в основном ровесники и, конечно же, «тунеядцы». (Было тогда в ходу у властей такое суровое слово.) Студенты ВГИКа, Литинститута и прочих вузов Москвы. Поэты, режиссёры, свободные художники, реже инженеры и разные технари. Были тут «и лирики, и физики», как тогда говорили. Но больше, конечно, было наших вгиковцев: Борис Шустров и Эдмонд Кеосаян, Вова Шевцик и Лариса Шепитько, Женя Васильев и Эдмон Топельберг (ныне он «американец» Эдуард Тополь, пишет о русском сексе), его несостоявшаяся невеста-киновед Ира Калинина и редактор «Спутника» Гена Розенталь, Люция Джалиль (старшая дочь легендарного, погибшего в фашистских застенках татарского поэта Мусы Джалиля) и её жених художник Слава Рассохин. Музыканты, композиторы: Алёша Артемьев (ныне Эдуард Артемьев), Богдан Троцюк, изумительный органист Олег Янченко. Любили бывать и совсем молодые тогда писатели и поэты (будущий цвет русской культуры): Юра Казаков и Витя Лихоносов, Миша Рощин (тогда Гибельман) и Валера Осипов, Женя Храмов и Володя Костров, Олег Дмитриев и Алёша Заурих, Толя Третьяков и Лев Котюков. Актрисы тоже слетались на наш огонёк: Наташа Величко и Алла Мещерякова (обе снимались в моей киноновелле «Письмо»), Кюнна Игнатова (МХАТ) и Майя Булгакова, Люба Соколова… (Почти все они снимались в фильмах по моим сценариям.) Впрочем, всех не перечесть… Я не случайно вспоминаю все эти имена. Многие из них уже забыты, как говорится, канули в Лету. А ведь что ни имя, то жизнь и судьба таланта. Достойная, яркая. И потому я перечисляю их тут скопом, всех вместе – самых разных моих друзей, моих современников ХХ века. Просто хочу, чтобы их светлые образы ещё хоть немного пожили на страницах моих книг, а не только в моей памяти, к сожалению, равной лишь человеческой жизни.

В кухне у стола сидели тесно, плечом к плечу, на табуретках в два ряда. От сигаретного дыма даже при открытой форточке было душно, хоть топор вешай. Мой Юра тут же на газовой плите беспрестанно жарил свои чудо-блины. Он и в этом, как и во всём, был мастер. Кто-то всегда играл на гитаре. И все новые, ещё «тёплые» песенки Высоцкого, Кохановского, Окуджавы, принесённые из первых рук, – с жаром, талантливо исполняли и Витя Вучетич (сын скульптора Е. Вучетича и мой редактор по журналу «Молодая гвардия»), и Вова Шевцик – талантливый меломан (кстати, будущий выдающийся кинооператор, друг Никиты Михалкова)… А если сидели не в кухне, а в комнате, за столом, то там уж царили волшебные звуки моего любимого пианино (инструмент ещё моей бабушки), с подсвечниками и волшебным названием «Циммерман» (в переводе – «дворецкий»), золотистого дерева.

Эти наши вечеринки были обычно спонтанны и озорны. Собирались по любому малейшему поводу. Конец сессии или сдача экзаменов, каникулы или дни рождения, удачные съёмки курсовой новеллы или выход в печати моего рассказа (в «Молодой гвардии», «Юности», «Смене») или чьих-то стихов, возвращение с каникул в СССР кого-то из сокурсников-иностранцев – например, из Багдада или Варшавы, Парижа или Вьетнама. (С гостинцем, конечно, – бутылкой редкого коньяка, или даже духами для меня «Шанель № 5», или заморскими красками и колонковыми кистями для счастливого Юры). В общем, в нашей хрущёвке, на горе соседям, отмечались многие праздники. И личные, и общественные. Курили, открывая балконную дверь. И без конца читали стихи (которые нынче считаются классикой), пели под мой несовершенный аккомпанемент романсы (Юрочка прекрасно пел, и музыкальный Юра Казаков пел, но похуже). К тому же все без устали танцевали на энергичных, молодых и стройных ногах (тогда вошёл в моду твист) под польские песенки ансамбля Filipinki и грудное соло Эвы Демарчик (из Кракова). На проигрывателе вращались чёрные пластинки Апрелевского завода. И рентгеновские снимки – самодельное «танго на рёбрах». Запрещённые Вадим Козин, Реброфф, Пётр Лещенко. А позже появились и вращались уже на круглых «бобинках» нашего первого семейного магнитофона «Днепр» ленточные кассеты. Зазвучали голоса великих итальянцев Челентано, Тото Кутуньо. Потом появилась и всех обворожила опера «Иисус Христос – суперзвезда», принесённая нам Шевциком. И разумеется, звёздная четвёрка из Ливерпуля…