Текст книги "Книга о прошлом"

– А наше сердечко Колей зовут? – хмуро поинтересовался Радзинский.

– Колей, – весело согласился Эльгиз.

– Ну, слава Богу. Теперь понятно, чего я к нему так прикипел. А то я уже решил, что просто влюбился.

Аверин вскидывает на Радзинского удивлённые глаза, потом прыскает со смеху, закрывает лицо руками и смеётся – сначала беззвучно, потом, всё громче, и громче. Под конец он хохочет, раскачиваясь над столом и вцепившись в край столешницы онемевшими пальцами. Эльгиз вежливо старается удержаться от смеха. Получается плохо. Тогда он поднимается и похлопывает Радзинского по спине:

– Я на рынок собираюсь пойти. Если хотите, можете присоединиться. – И быстро уходит. Чтобы повеселиться без свидетелей, наверно.

– Кеш, ты мне нравишься всё больше и больше, – всхлипывает обессилевший от смеха Аверин. – Тебя ничто не смущает. Ты делаешь заведомо невозможные вещи. И не паришься по этому поводу. Я тебя тоже люблю. Честно. – Аспирант кашляет, не переставая смеяться, залпом допивает свой холодный чай и сипит, – Тебе побриться надо. А я пойду, оденусь пока…

Радзинский провожает его задумчивым взглядом, поглаживает заросший жёсткой щетиной подбородок. Получается, что Аверин никуда от него деться не может? Раз уж они связаны? Хорошая новость. Можно и на рынок, в самом деле, прогуляться…

Глава двенадцатая. Сладкий вкус шекинского вина

***

Дом неожиданно скромный. Такой же, как и остальные, на этой извивающейся змеёй деревенской улочке. Впрочем, за пышной растительностью и глухими заборами – даже не заборами, а каменными стенами – подробностей особо не разглядишь.

Рафик ведёт машину по узкой, заметно уходящей вверх дороге медленно, но, похоже, не из-за боязни раздавить зазевавшуюся курицу – Эльгиз высунулся в окно и напряжённо вглядывается в каждую деталь деревенского пейзажа.

– Бэс! Дидэм-эш! – неожиданно выкрикивает он. И оживлённо указывает Рафику на детские каракули на белой стене – кто-то углём схематично изобразил четырёх человечков: они держатся за руки и идут по направлению к деревянной калитке.

Рафик облегчённо вздыхает, сдвигает на затылок свою огромную кепку и подруливает к забору.

– Эй, Раф, – любопытствует с заднего сиденья Радзинский, когда Эльгиз выходит из машины и скрывается в саду. – Элик точного адреса не знал, что ли?

Рафик улыбается как-то виновато:

– Учитель Элика вечно заставляет загадки разгадывать. Всех остальных он просто принимает в своём доме в Шеки. А Элик почти каждый раз по всей стране мотается. У них это ещё с тех времён повелось, когда Элик сопливым мальчишкой был и ухаживал за дочерью Фархад-муэллима. Однажды Эльгиз три дня по пустыне ездил, пока не заметил у дороги шест с белым платком, на котором была нарисована шахматная доска с какой-то известной шахматной партией… – закончить рассказ Рафик не успел, потому что у калитки появился Эльгиз и выразительно махнул рукой, приглашая пройти всех в дом.

Рафик сразу заторопился, выскочил наружу, захлопал дверцами машины, которые из-за жаркой погоды все до единой были распахнуты. А Радзинскому пришлось затолкать обратно в блестящую новенькую пачку так и не прикуренную сигарету. Он тоже выбрался из рафиковой «копейки», потянулся, а затем, низко склонившись, заглянул в салон автомобиля:

– Коленька, солнце моё, выходи, нас ждут, – приторно-ласковым голосом сообщил он дремлющему на заднем сидении аспиранту, которого не разбудило до сих пор ни хлопанье дверьми, ни их с Рафиком оживлённые голоса. Разомлевший, порозовевший ото сна аспирант подскочил от неожиданности, да так, что едва не стукнулся головой о потолок. Радзинский невозмутимо подождал, пока Николай проморгается, и галантно подал ему руку.

Аверин спросонья не понял, в чём подвох и с благодарностью ухватился за протянутую ладонь. А Радзинский, когда помог ему выбраться из машины, пальцы свои не разжал, и так вот – за ручку – повёл аспиранта по дорожке к дому. Неизвестно, что ждёт их внутри.

В уютной, убранной жёлто-розовыми коврами комнате их встретил колоритный старик: седая шевелюра кольцами, благообразная борода – как у ассирийского вельможи – волнами, нос, словно орлиный клюв, такой хищной дугой выгибается, будто, и правда, царственная птица в человечьем обличии глядит на тебя, не мигая, пронзительным взором.

– Здравствуйте, друзья мои! – голос ласковый, улыбка радушная, ноги в мягких туфлях ступают неслышно. Двигается старец легко и плавно, как мастера кун-фу в китайских фильмах. Обеими руками каждому гостю ладонь пожимает, в глаза с огромным вниманием заглядывает. – Усаживайтесь, как вам удобно. Зумрат-ханум, чаю гостям принеси!

Старуха – вся в чёрном – проворно составляет с украшенного чеканкой подноса пиалы и сладости на низкий столик между мягкими диванами и исчезает неслышно – только пёстрая портьера на двери колышется, доказывая, что чай принёс не сказочный джин.

– Я думаю, стоит сразу приступить к делу, ради которого мы здесь собрались, – решительно заявляет старец. – Меня зовут Фархад Харази. Без ложной скромности могу сказать, что всю свою сознательную жизнь я посвятил Пути. Как и каждый из вас, – он обводит широким жестом присутствующих. – Ни для кого из нас не секрет, что мы живём в такое время, когда любой верующий, будь то мусульманин или христианин ближе друг другу, чем двое русских или двое азербайджанцев. Потому что неважно, в православный храм ты ходишь, в синагогу или в мечеть, важно, что ты имеешь в своём сердце знание о Боге. И это знание без преувеличения делает нас ближе друг другу, чем кровные родственники. Потому что я скорее ощущаю своё родство с тем, кто верит по-другому, чем с тем, кто не верит, даже если он мой брат, отец или кум. Согласны?

Аверин кивает сдержанно, но Радзинский чувствует, как бешено пульсирует жилка на его запястье, ведь он по-прежнему крепко сжимает под столом холодную аверинскую руку.

– Итак, это не единственное, что нас объединяет. Все мы являемся примерными мусульманами, иудеями, христианами, но каждый из нас в своей религии – изгой.

Аверин вздрагивает и господин Харази чутко улавливает его реакцию.

– Я, наверное, резко выразился? Наверное, правильнее сказать, что все мы не вполне ортодоксальны – так?

Аверин снова кивает, не поднимая глаз, и никак не протестует, когда Радзинский начинает успокаивающе поглаживать большим пальцем тыльную сторону его кисти.

– Мы знаем слишком много, наше знание добыто собственным опытом, и оно несколько отличается от раз и навсегда установленных догматов. Мы слишком дерзки. Мы балансируем на грани ереси, того состояния, что именуется прелестью. С точки зрения официального богословия, мы опасные вольнодумцы. Но никто из нас не возвысит своего голоса против формализованного религиозного учения, поскольку мы твёрдо знаем, что оно истинно и приносит пользу миллионам верующих на каком бы в данный момент уровне духовного развития они ни находились. В этом сила религии: понимаешь ты суть предписаний, обрядов и таинств или не очень хорошо понимаешь, но если ты прибегаешь к ним с верой, ты получаешь результат, получаешь духовную пользу, растёшь.

Пейте чай, друзья мои! – спохватился вдруг господин Фархад. – Сестра всё утро хлопотала, что-то пекла, чтобы вас угостить. У неё потрясающая пахлава получается – просто тает во рту!

Рафика уговаривать было не надо – он сразу потянулся за этой самой пахлавой. Эльгиз просто взял в руки пиалу с чаем. Только Аверин даже не пошевелился. Со стороны могло показаться, что он спит с открытыми глазами. Радзинскому пришлось насильно вложить в его руку пирожок с орехами в надежде, что Николая это расшевелит – ведь такие пирожки очень понравились аспиранту прошлый раз, когда Эльгиз собственноручно испёк их к вечернему чаю. А уж как Аверина очаровал процесс их изготовления! Радзинский тогда помогал: раскладывал ложечкой начинку и наживлял края. А Эльгиз уже особым образом, художественно их заворачивал и щипчиками для сахара делал с внешней стороны пирожка мелкий рельефный узор. Аверин следил за его работой, как заколдованный, а потом съел горячих пирожков сразу целый десяток.

Вот и сейчас: Аверин машинально надкусил тонкое тесто и сразу очнулся – с аппетитом принялся грызть ореховое лакомство, глотнул чаю, огляделся, улыбнулся господину Харази. После этого и Радзинский придвинул к себе пиалу и свернул трубочкой начинённую зеленью лепёшку – тесто было такое тонкое, что на просвет можно было разглядеть внутри фиолетовые листочки рейхана. В местной кулинарной традиции всё было миниатюрное и тонкое – крохотные пельмени из прозрачного, словно рисовая бумага теста, долма размером с каштан…

Господин Харази удовлетворённо оглядел гостей, неспешно опустошил свою пиалу и только после этого продолжил:

– Итак, друзья, я веду свою речь к тому, что нам надо объединяться. В наше время счёт следующих по Пути идёт на единицы. И именно сейчас стало ясно, что мы должны встречать у порога каждого, кто его достиг. Чтобы вести человека, чтобы помочь ему реализоваться. И неважно, к какой традиции он принадлежит. Если мы объединимся, наставник легко найдётся для каждого. Что Вы скажете, Николай? Готовы ли Вы принять нас под своё начало?

Радзинский едва не поперхнулся на последнем пассаже. Он глянул на кукольное личико аспиранта, на трагический излом его бровей и, понимая, что тот сейчас скажет «да», резко оттолкнул свою пиалу и довольно агрессивно поинтересовался:

– Почему он? Он ребёнок ещё. Не слишком ли много Вы от него хотите?

Последовавшая затем немая сцена характеризовалась крайней скупостью выразительных средств. Все замерли столбиками и уставились на Радзинского с выражением беспредельного удивления на лице. Только Рафик немного оживлял картину, поскольку даже в этой мизансцене продолжал задумчиво жевать какую-то выпечку.

– Почему он? – велеречивый старец, похоже, справился с потрясением раньше других. – Встаньте, юноша, – ласково велел он аспиранту и поднялся сам. Выйдя на свободное от мебели пространство, он остановился, спокойно опустив руки вдоль тела. В свободных светлых штанах и такой же просторной рубахе, поверх которой был надет вышитый чёрный жилет, он выглядел персонажем персидской сказки. Только чалмы не хватало.

Николай хрупким силуэтом нерешительно замер напротив. На него явно просился совсем другой сказочный костюм: бархатные панталоны, рубашка с пышными кружевными манжетами, белые чулки и туфли с пряжками. Кажется, так одеваются маленькие принцы?

Господин Харази закрыл глаза и низко опустил голову. Не разжимая губ, он затянул низкую вибрирующую ноту – всё громче и громче. С каждой секундой вокруг него разгоралось яркое красно-оранжевое свечение. Вдруг рядом вспыхнуло зелёное пламя. Внутри сияющей сферы чётко вырисовывалась фигура человека. Через пару мгновений вспыхнул серебряный, лунный свет. Затем фиолетовый, синий и солнечный жёлтый. Очень скоро Николая плотным кольцом окружили светящиеся шары всех цветов и оттенков спектра, а сам он засиял ярче остальных ослепительно-белым нездешним светом. Радужные переливы растворялись в его изначальной бесцветной простоте, а потом снова лучами расходились из сердцевины девственно-белого центра.

Господин Харази умолк совершенно неожиданно. Молитвенно соединив перед собой ладони, он поклонился всем, стоящим в кругу, и тут же разноцветное видение погасло – вернулись обратно птичий щебет за окном, подсвеченные солнцем затейливые узоры настенных ковров и свежий запах весны, приносимый тёплым южным ветром.

– Я ответил на твой вопрос? – устало спросил господин Харази, поворачиваясь к Радзинскому.

– Допустим, – мрачно ответил тот. – Но не могу сказать, что меня это радует.

– Это ещё почему? – изумился старец.

– Ребёнка жалко, – ещё более хмуро ответил Радзинский, поднимаясь, и за рукав притягивая явно впавшего в транс Аверина обратно за стол. – Он такой худенький, слабенький, безотказный. А вы все такие энергичные, опытные, настойчивые…

Господин Харази предпочёл радостно засмеяться, обратив недовольство Радзинского в шутку.

– Зумрат-ханум, принеси нам пару кувшинов вина! – крикнул он в сторону двери. – И плов тоже неси! По советской традиции такое событие следует обмыть, товарищи, – довольно потирая руки, неожиданно выдал он с характерным картавым выговором. И обвёл всех всё тем же узнаваемым взглядом с хитрым вождистским прищуром.

***

– Коль, я за тебя боюсь, – мучительно выдавил из себя Радзинский. Он был пьян. Ноги вроде держали, но вот язык заплетался и не желал выговаривать такие важные слова.

Ещё было очень жарко, горячо внутри, и это душевное пламя тоже рвалось наружу, но также было бессильно принять внятную форму. Поэтому Радзинский просто сграбастал Николая и крепко прижал его к своей могучей груди.

Аверин тоже был пьян. Насколько сильно – непонятно. Уже после второго стакана он просто закрыл глаза и на все вопросы отвечал невнятным мычанием. В надёжные объятия Радзинского он упал с благодарностью и, похоже, собрался на груди товарища сладко уснуть.

Но Радзинскому очень надо было высказаться. Он тормошил несчастного аспиранта, насильно отлеплял от себя и пытливо заглядывал в его порозовевшее от выпитого вина лицо.

– Ты видел сколько их? А ты один. Разве это правильно?

Аверин послушно мотал головой – мол, нет, неправильно, конечно.

– Ты должен уравно… веситься, – с трудом выговорил Радзинский. – Ты понимаешь меня?

Аверин снова кивнул, не открывая глаз.

– Встань ровно. – Радзинский встряхнул Николая за плечи и сделал шаг назад. Аспирант, покачиваясь, остался-таки стоять, не упал. – Слишком… – Радзинский никак не мог подобрать нужное слово и беспомощно крутил в воздухе рукой. – Слишком… низко, – сообразил он наконец.

Аверин на всякий случай опять кивнул.

Радзинский обвёл мутным взглядом комнату, где им постелили на ночь, и радостно качнулся в сторону скамейки для ног. Чудом удержал равновесие, поставил скамеечку перед Николаем.

– Залезай. – Он подал Аверину руку и помог ему вскарабкаться на скамейку. – О! Теперь нормально! – обрадовался он, приближаясь к аспиранту вплотную. Так они были практически одного роста.

Радзинский закрыл глаза и прислонился лбом ко лбу аспиранта.

– Мы целоваться будем? – невнятно прошелестел Николай.

– Хорошая мысль, – искренне одобрил Радзинский. – Только потом. Не сейчас. Сначала надо… – Он крепко взял аспиранта за плечи, набрал в лёгкие побольше воздуха и медленно выдохнул – через кожу, не размыкая губ. Пространство между ними задрожало, словно жаркое марево пустыни, от энергетических центров протянулись тоненькие разноцветные ниточки, соединяя две фигуры яркими радужными мостиками. Радзинский придвинулся ближе, почти впечатал аспиранта в себя, и вот уже нет ниточек, два человека будто срослись, как сиамские близнецы. Даже ауры их слились в одну сферу, такой мощи, что она заполнила собой всё пространство комнаты и, кажется, даже просочилась сквозь стены.

– Радзинский, ты дебил, – слабым голосом отчётливо произнёс вдруг аспирант. – Ты сам-то хоть понял, что сделал?

– Что хотел, то и сделал, – умиротворённо прошептал Радзинский.

А что было дальше, он не запомнил…

***

– Раф, тут слишком темно. Давай эту бандуру во двор вытащим! – Радзинский, прищурившись, ловко закрепил на раме очередную нить основы.

– Это очень старая штука. Она рассыплется, если мы попробуем её с места сдвинуть, – рассудительно ответил Рафик. – И потом, нехорошо в чужом доме хозяйничать. Скажи спасибо, что нам здесь разрешают работать.

– Раф, а на чём я в Москве буду практиковаться? – Радзинский отложил в сторону особый нож с крючком на конце, которым обрезал нитку, и пригляделся, ровно ли натянуты нити.

– Я тебе подарю станок. Элик привезёт. Соберёте его по чертежам. Сумеете ведь?

– Да уж не лаптем щи хлебаем…

– Кстати, о щах. По-моему, давно пора обедать, – озабоченно нахмурился Рафик.

– Да я половины не сделал! Что ты за наставник? – хохотнул басовито Радзинский.

– Не учи меня, презренный, – беззлобно отмахнулся тот и решительно встал с табурета. – Судя по запаху нас ждёт жирный наваристый пити с бараниной.

– Раф, твой мюршид наверное работает где-нибудь поваром экстра-класса. Ты по ресторанам походи, и сразу встретишь своего учителя. Дались тебе эти ковры – они ведь несъедобные! – утирая пот со лба, захохотал Радзинский.

– Тебя забыл спросить. Умывайся давай, и за стол, а то я и твою порцию съем, – невозмутимо ответил добродушный ковродел и бодро потопал в сторону кухни.

Оставшись один в комнатушке, где кроме огромного ткацкого станка больше и не было ничего, Радзинский сразу улыбаться перестал, и устало плюхнулся на табуретку, на которой перед этим сидел Рафик.

Утром он проснулся с чугунной головой, мучимый жутким похмельем и смертельной жаждой, и сразу понял, что Аверина в доме нет. В панике выскочил на крыльцо в одной только наполовину расстёгнутой рубашке, даже без брюк, столкнулся в саду с полусонным Рафиком, несущим от колодца ведро воды на кухню. Принялся трясти его, как грушу, и орать, чтобы немедленно ответил, куда делся аспирант. Рафик сумел как-то вывернуться и сунул Радзинскому в руку мятую бумажку, вынутую из кармана. На тетрадном листочке полудетским аверинским почерком было написано: «Не бей Рафика. И не ори на него. Через несколько дней вернёмся. Фархад Нариманович сказал, что волков здесь давно не видели, а от козлов и баранов они с Эльгизом Гаджиевичем меня как-нибудь защитят. Слушайся наставника и учись, учись, учись, как завещал великий Ленин. Со мной точно ничего не плохого случится. Твой студент». Слово «точно» была дважды подчёркнуто чернилами.

Радзинский несколько раз перечитал записку, забрал у Рафика ведро воды и вылил его себе на голову. Полегчало. Оставляя за собой влажные следы, он вернулся в комнату, содрал с себя мокрую рубашку, завернулся в простыню и пошёл искать что-нибудь вроде душа, ванной, бани, словом помещения, которое было бы приспособлено для того чтобы, мыться, бриться и чистить зубы. По дороге он обещал себе никогда больше не напиваться, не верить Эльгизу и его тестю, а также примерно наказать Аверина за его самонадеянность и дерзость, когда тот вернётся. «От козлов и баранов», значит? Ну, Коля, держись…

Глава тринадцатая. Иудейский тигр

***

После обеда Рафика стало неудержимо клонить в сон. Радзинский великодушно оставил его дремать на продавленном диване, а сам, прихватив найденный в чулане ветхий шёлковый килим, вышел в сад, чтобы разглядеть в подробностях старинную вещицу.

Ласковый шёпот весенней природы, казалось, совсем не трогал Радзинского. Он сосредоточенно изучал сдержанные линии геометрического орнамента, разложив килим на дощатом столе, когда сзади раздалось чьё-то тихое хихиканье.

– Салям алейкюм. – На пороге беседки стоял старик примерно одного возраста с господином Харази. Глаза хитрющие, вокруг глаз – лучистые морщинки от постоянного лукавого прищура. В седой бороде кое-где пробивается рыжина, так же как и в спутанной курчавой шевелюре, прикрытой на макушке чем-то вроде тюбетейки. – Я гляжу, у Фарика гости?

– Его сейчас нет, – вежливо ответил Радзинский, – искоса наблюдая, как незваный гость уверенно проходит и садится на скамью напротив.

– Значит, с тобой поболтаем, – без тени смущения заявил тот, с интересом оглядываясь вокруг и подцепляя пальцами нежные виноградные листья, свисающие между деревянных планок, заменяющих беседке стены. – Меня зовут Тигран Галеви, – спохватился он вдруг. Проворно подскочил, отвесил глубокий поклон и снова плюхнулся на скамейку – всё это так быстро, что Радзинский только моргнуть успел.

– Левин, значит? – не удержался от ехидного замечания Радзинский. Поведение старичка к вежливости не располагало.

– Викентий Сигизмундович! – Галеви с наигранным возмущением поднял мохнатые брови и жестом смертельно раненого прижал руку к сердцу. – Что ж Вы мне прямо с порога пятым пунктом-то в нос тычете…

– Стало быть, будем знакомы? – ухмыльнулся Радзинский. Кто бы сомневался – его одного тут без присмотра не оставят.

– Стало быть, будем, – немедленно успокоился гость.

– А, если не секрет, зачем Вас прислали? – полюбопытствовал Радзинский, сворачивая ненужный больше коврик.

– Приглядеть за тобой. Чтобы ты глупостей не натворил.

– Это каких же?

– Ну, там, в погоню чтобы не бросился, например, – подмигнул Галеви.

– Были такие опасения? – нахмурился Радзинский. Этот поворот разговора ему совсем не нравился.

– Мы называем тебя между собой меджнун, то бишь безумец. Ну, как того парня, что спятил от любви, – доверительно сообщил Галеви, наклоняясь к собеседнику через стол.

– Я польщён, – деланно развеселился Радзинский. – Хорошо, что безумец, а не пьяница.

– До пьяницы ты ещё не дорос, – отмахнулся тот. – Да и меджнуном ты стал только в тот момент, когда встретил своего друга. Потому что его сердце – это дырка в небо, к источнику чистой божественной любви. Правда, к твоей чести, следует заметить, тебе хватило одного глотка этого напитка, чтобы твой мозг охватило священное безумие. Значит, в тебе есть, чему откликаться. Кстати, ты знаешь, что мужчины, вообще-то, любить не умеют?

– А Меджнун?

– Ну, так то Меджнун! К нему и отношению соответствующее – вроде он и не мужик совсем. Так, дурачок малохольный. Скитается по пустыне и вирши слагает. А обычно любовь каждого мужчины обращена на самого себя, и он ищет того, кто с ним эту любовь разделит. Кто будет его обожать, облизывать и смотреть на него влюблёнными глазами.

Радзинский прищурился недоверчиво, откинулся на спинку скамейки, задумчиво поворошил пальцами свою роскошную русую шевелюру и уронил руки бессильно на колени.

– Во-о-от! – торжествующе воскликнул Галеви. – Всевышнему пришлось усыпить Адама, взять у него сокровенную внутреннюю часть, слепить из неё женщину и поставить напротив. Чтобы так называемый человек отвлёкся, наконец, от благоговейного созерцания собственных достоинств, и обратил свою любовь вовне. Иначе мир был бы обречён. Ведь человек должен изменить этот мир. А если всё его внимание обращено только на себя, разве пошевелит он для этого мира хоть пальцем? Кстати, Вселенная тоже в некотором роде женщина – воплощение божественной женственности. Так что получается, что история с Адамом – это значительно сниженная зеркальная ситуация космогонического акта. Сниженная, потому что Бог, разумеется, разделяясь Сам в Себе, действовал, исходя из возвышенных жертвенных мотивов.

– А женщины? – только и нашёлся Радзинский.

– А женщины что? Женщины стараются. Только они тоже в разной степени умеют любить, поскольку в неравной степени причастны к источнику этой самой любви. Тех, которые любить умеют, все норовят прибрать к рукам. Борются за них, подвиги совершают. Ну, или наоборот – всякие некрасивые поступки…

– И какова мораль?

– Мораль сей басни такова: правильным путём идёте, товарищ Радзинский! Так держать! Это я тебе говорю, чтобы ты не смущался.

– И продолжал сходить с ума?

– Точно!

– Верните тогда мне мой источник священного безумия.

Галеви развеселился так, что даже шапочку свою едва не потерял. Пришлось ему придерживать тюбетейку рукой, пока хохотал. Немного успокоившись, он выдавил из себя, утирая обильно выступившие на глазах слёзы:

– После того, как ты одарил бедного мальчика собой, когда слил в единое целое ваши с ним энергетические структуры, твоё безумие всегда с тобой, только позови…

***

Ощущение было такое, будто по лицу ползает бабочка – щекочет лоб и щёки своими тоненькими усиками и лапками, взмахивает крыльями, создавая едва заметное движение воздуха, осыпает пыльцой. Почему именно бабочка, а не какое-либо другое насекомое? Да кто же разберётся в фокусах полусонного сознания?

Радзинский мазнул ладонью по лицу, и щекотно стало уже пальцам. Сразу открыл глаза и понял, что это чьё-то дыхание обвевает его кожу.

– Коль, ты? – В комнате было темно, но не настолько, чтобы не разглядеть белозубую улыбку аспиранта и его возбуждённо сверкающие глаза.

– Привет, – засмеялся Аверин. Он говорил вполголоса, словно всё ещё боялся кого-то разбудить.

Радзинский сел и промычал в ответ что-то неразборчивое, потому что уже успел машинально сунуть в зубы сигарету. Оранжевый огонёк осветил на мгновение его просто-таки кинематографически красивое, мужественное лицо и спутанные, блеснувшие золотом волосы.

– Элик спятил совсем – ночью по горам ездить? – раздражённо поинтересовался Радзинский, запоздало соображая, что коль скоро на часах полвторого ночи, а Аверин, судя по всему, только что явился, то везли аспиранта по горным дорогам в кромешной тьме, подвергая неоправданному и ненужному риску.

– Это я настоял, – весело прищурился Аверин.

– Может, тебя похвалить за эту идиотскую идею?! – не сдержался Радзинский. И тут же стиснул зубы, едва не прокусив сигаретный фильтр. Ведь обещал же себе на аспиранта голос не повышать.

– Не хочешь, не хвали, – небрежно пожал плечами Аверин и толкнул Радзинского локтем. – Подвинься. – Тот если и удивился, не подал виду и, всё ещё злясь на себя, резко сдвинулся к стене, освобождая место аспиранту. Николай с наслаждением вытянулся на нагретой Радзинским постели, заложил руки за голову. Слышно было, как глухо стукнули сброшенные им на пол ботинки. – Как же я устал, – прошептал он, закрывая глаза.

Радзинский глубоко затянулся, мрачным взглядом изучая смутные очертания лежащего рядом человека. Жёсткий ворс настенного ковра неприятно жёг спину, но Радзинский не сдвинулся с места, хотя от кусачей шерсти кожа ужасно чесалась. Кровать была слишком узкой и, пустив в постель Аверина, пришлось заранее смириться с некоторыми неудобствами.

– Эй, ты уснул что ли? – недовольно спросил Радзинский, спустя ещё пару затяжек. И легонько пихнул Аверина пяткой. Тот только промычал что-то нечленораздельное. – Ты что – спать ко мне пришёл? – возмутился Радзинский. – Рассказывай, давай, где был, что делал.

Николай тяжело вздохнул и простонал жалобно:

– Ну, можно я хоть немного отдохну?

– Ты уснёшь, – безжалостно отрезал Радзинский.

– Тебе же лучше, – пробормотал еле слышно Аверин.

– В каком это смысле?

– В таком… Ложись, давай! Хватит меня этой гадостью травить!

Подумать только – голосок прорезался! Радзинский раздражённо ткнул окурок в пепельницу, до которой ему пришлось тянуться через Николая, и сполз по стеночке, устраиваясь на узкой полоске кровати, оставшейся ему после вторжения аспиранта. Было ужасно неудобно: подушка была одна и Аверин занял большую её часть, а с оставшегося в распоряжении Радзинского маленького уголка голова скатывалась к стене.

– Ты не мог бы…, – вежливо начал Радзинский после десятой попытки удержать голову на подушке, ибо шея уже болела, как после долгой тренировки.

– Т-с-с… – Аверин, как ни странно, всё правильно понял и сразу подвинулся. Подождал, пока Радзинский со вздохом облегчения устраивал поудобнее свою многострадальную голову.

– Так что ты…

– Т-с-с… – Николай нащупал в темноте руку Радзинского и легонько её сжал. – По-мол-чи…

***

Пыльные окна клуба смотрели на запад, потому и полон был зал тёплым янтарным светом в этот летний вечер. На обшарпанных, давно не крашеных стенах трепетали узорчатые тени одетых листвою деревьев. От этого постоянного, едва заметного глазу мельтешения казалось, будто фигуры на самодельной афише шевелятся: толстый, как самовар, поп с крестом и Евангелием в руках и похожий на античного Аполлона комсомолец с томиком Маркса наперевес. «Философский диспут», – значилось на плакате, – «Очередное открытое заседание Клуба воинствующих безбожников».

Проход между лавками был устелен старыми дореволюционными газетами. С умыслом это было сделано или нет, но идущему приходилось попирать ногами лица членов императорской фамилии, губернаторов, купцов, сообщения с фронта, объявления о благотворительных балах, словом, всю прошлую застойную и пошлую жизнь.

Зашуршали шаги. Сперва по газетной дорожке протопали тяжёлые сапоги, оставляя за собой жирные ошмётки чернозёма. С утра шёл дождь и подол грубой чёрной рясы, энергично взметающейся над этими самыми сапогами, был весь забрызган грязью. Следом легко, едва постукивая каблуками, прошествовали заметно ношенные, но начищенные до блеска ботинки. Полы тонкого серого подрясника едва колыхались над ними, словно тот, на ком она была одета, не шёл, а плыл или летел над землёй.

– Так, на этом колченогом стуле пусть сами сидят, – недовольно пробасил шедший первым дьякон. Если бы не ряса, он выглядел бы дремучим деревенским мужиком – огромные крестьянские руки, густая разбойничья борода, спутанные чёрные волосы, из-под которых неукротимым диким блеском сверкали тёмные глаза.

Отставляя в сторону хлипкий предмет мебели и по-хозяйски оглядываясь вокруг, дьякон приметил в дальнем углу приличного вида кресло и решительно втащил его на помост, где кроме пары составленных вместе столов и наспех сколоченной трибуны ничего больше и не было. – Садитесь, батюшка, – почтительно обратился он к шедшему следом молодому субтильного телосложения священнику, с улыбкой следящему за ним лучистыми серыми глазами.

– Не надо, Фёдор, – ласково ответил тот. – Или найди что-нибудь достойное и для наших оппонентов.

Дьякон покраснел и, споткнувшись от одолевшего его смущения, с готовностью кинулся на поиски второго кресла. Ему повезло. Кресло, хоть и не парное, всё-таки нашлось, и было торжественно водворено на скрипучий дощатый настил.

Между тем зал начал заполняться народом – в основном молодёжью: красивой, дерзкой, уверенной в своей правоте. Сидящего на возвышении за столом священника никто словно не замечал. Как будто подобное пренебрежение могло его оскорбить.

…Голова гудела – от духоты, от непрекращающегося базарного шума, от постоянных усилий уловить хоть какую-то логику в словах выступающего, который оказался совсем не Аполлоном, а чернявым носатым парнем явно еврейской национальности.

– …Есть ли в развитии религии хоть какой-то прогресс? Чем христианство отличается от шаманских ритуалов? Только ещё большей дикостью своего, так называемого, учения. Христиане поедают тело своего Бога и благодарят Его за это. Каннибалы тоже съедают своих вождей из величайшего почтения, чтобы приобщиться их мудрости и силе. А если нет развития, а только повторение дремучих представлений, тогда что такое религия, как не отживший элемент прошлого, товарищи?

– Вы правда хотите знать, Давид, чем христианство отличается от других религий? – Священник не стал подниматься с кресла – за тот час, что он провёл, стоя за хлипкой кафедрой и отвечая на издевательские реплики и вопросы из зала, ноги и спина ужасно устали, как никогда не уставали во время длительных Богослужений. – Я отвечу. Позволите?