Текст книги "Теория исторического знания"

Глава 5. Историческое пространство

Различение природной и социальной реальностей в историографии Нового времени создало особое предметное поле: область взаимодействия между указанными реальностями применительно к прошлому. В данной главе, продолжающей тему «предмет истории», нас прежде всего интересует взаимовлияние социальной системы и природного мира. Историческое пространство мы понимаем как взаимодействие социального пространства с географическим применительно к прошлому. Историческое пространство является неотъемлемой характеристикой прошлой социальной реальности, ибо только в пространстве она и существует. Историческое пространство постоянно изменяется во времени, более того понятие исторического времени объединяет в себе и время, и пространство, о чем писал, например, Михаил Барг:

«Так, когда мы говорим “время Грозного”, мы сознаем, что речь идет также и о стране, которой он правил, другими словами, в этом понятии время и пространство выражены в их неразложимом единстве, в котором смысл одного прозревается в очертаниях другого: пространственное олицетворение времени, равно как и временное обозначение пространства»[45]45
  Барг М. А. Шекспири история. 2-е изд. М.: Наука, 1979 [1976]. С. 52.


[Закрыть].

Историческое пространство – это социально конструируемое понятие. С одной стороны, его границы могут определяться самим историком, с другой – историк может создавать такое пространство, которое существовало для участников взаимодействия. В последнем случае речь можно вести как о пространстве, присутствовавшем в качестве очевидного для исторических актеров, так и о пространстве, которое обсуждалось и рефлектировалось ими.

Роль исторического пространства, которую приходится учитывать при конструировании прошлого, многозначна. Пространство – это и природно-климатические условия, детерминирующие жизнь людей на определенной территории. Как проницательно заметил Николай Гоголь в статье «О преподавании всеобщей истории» (1835),

«география должна разгадать многое, без нее неизъяснимое в истории. Она должна показать, как положение земли имело влияние на целые нации; как оно дало особенный характер им; как часто гора, вечная граница, взгроможденная природою, дала другое направление событиям, изменила вид мира, преградив великое разлитие опустошительного народа или заключивши в неприступной своей крепости народ малочисленный, как это могущее положение земли дало одному народу всю деятельность жизни, между тем как другой осудило на неподвижность; каким образом оно имело влияние на нравы, обычаи, правление, законы»[46]46
  Гоголь Н. В. О преподавании всеобщей истории [1835] // Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 7 т. М.: Художественная литература, 1978. Т. 6. С. 41.


[Закрыть].

Историков пространство издавна интересовало так же как место размещения геополитических структур. Однако на протяжении XX в. определился гораздо более широкий спектр значений географического пространства, существенных для исторического исследования.

Одно и то же географическое пространство в истории обладает разным содержанием. Город остается на своем месте веками, а то и тысячелетиями, но это не один и тот же город, даже если говорить только о пространственных характеристиках: площади, ландшафте, архитектуре, коммуникациях. Еще сложнее эта проблема выглядит в контексте исторического пространства. Что общего между античным Римом, его средневековым преемником и столицей современной Италии? Что общего между столицей Пруссии Берлином, центром тысячелетнего Рейха и городом, который был разделен Берлинской стеной? Все, что историк наблюдает как историческое пространство, включая соответствующие рефлексии людей по поводу своих мест обитания в разные периоды, качественно отлично.

Историческое пространство подвижно. Оно расширяется вместе с перемещениями народов и завоевателей, аннексиями, объединениями, географическими открытиями, обретением национальной независимости и потерей колоний. Оно, по тем же причинам, и сжимается. Теряя историческое качество, оно даже бесследно исчезает. История знает немало народов, которые вообще существовали только в подвижном пространстве. Другие жили в подвижных границах (этим, качеством, например, характеризовалось все европейское Cредневековье). Историческое пространство может изолировать не только от соседей, но и от самой истории. Предельный случай такого рода – народы, отрезанные от цивилизации. Другой специфический вариант «разрыва» исторического пространства – страны переселенческого капитализма.

Категория пространства является важной, а до Нового времени – решающей в организации представлений о Другом. Другие, как правило, обитали «за границей» – за рекой, за горой, за морем, – и с ними связывались всяческие чудеса. В архаичном обществе за горой живут драконы, в античности люди с песьими головами существуют за пределами Греции, а средневековые бестиарии размещают экзотических животных и фантастические существа в «Индии». Только в эпоху модерна, когда представление о различии заменяется концепцией развития, Другой начинает рассматриваться в контексте исторической эволюции, и главной в его определении становится категория времени.

Географическое и геополитическое до сих пор переплетаются в историческом сознании с мифологическим. Элементы ландшафта легко преображаются в символы, стоит только придать этому ландшафту исторический смысл. Вряд ли надо доказывать, что, например, Волга или Рейн осознаются и как реальные реки, и как культурные символы. Точно так же существует культурная интерпретация леса (Беловежская пуща) или горы (Арарат). На протяжении большей части истории человечества моря, леса и пустыни были не только источником реальных опасностей, но и универсумом фантастических и пугающих легенд. Один из самых необычных примеров симбиоза исторического пространственного объекта и мифологического архетипа – дорога Средневековья, по которой перемещаются профессиональные бродяги (нищие, прокаженные, обезземеленные), странствующие монахи и студенты, солдаты и королевский двор. В их сознании путь существовал не только как отрезок от точки А до точки Б, но и как архетип движения со всеми развилками и тупиками, присущими дороге.

Точно так же для историка немаловажно, что пространство Древнего мира и Средневековья было в значительной мере сакрализовано. В сакрализованном пространстве античности несли свои воды реки подземного мира: Коцит, Ахерон, Пирифлегетон и Стикс. Античный храм и средневековый собор представляли собой модель космоса. В средневековом пространстве различались места сакральные, профанные и проклятые. «Самое святое место» – Иерусалим – был географическим центром мира, точно так же, как Дельфы или Олимп у древних греков считались пупом земли. Средневековая карта с центром в Иерусалиме всегда совмещала в одной плоскости всю священную и земную историю. На большинстве средневековых карт в восточной части света размещался земной рай, сообщения о рае толковались и аллегорически, и буквально. Пилигримы в Средние века в Палестине создали топографию Святой земли, «идентифицировав» приметы библейского пейзажа. В европейских или российских лесах праведники жили в «пýстыни», потому что именно в пустыне жили первые христианские отшельники. (Но неверно было бы думать, что лес для них был только аллегорией пустыни, лес и в самом деле был тогда пустынным.) Паломничество становилось не просто путешествием к святым местам, но и дорогой к Богу, а обращение иноверцев приводило к морально-религиозной трансформации пространства.

В начале Нового времени пространственные объекты все еще связывались с религиозными идеями. Например, первые поколения американских поселенцев не просто героически осваивали девственные земли. Они обретали «землю обетованную» и строили «град на горе». Перенос сакрального на профанное происходил не только в сознании. Земное пространство маркировалось сакральными объектами (Новый Иерусалим).

Десакрализация пространства, происшедшая в Новое время, не превратила историческое пространство в нейтральное. Оно идеологизировалось и стало делиться на «передовое» и «отсталое», «цивилизованное» и «нецивилизованное», на «мир социализма» и «мир капитализма», и само пространственное восприятие, выраженное в таких дихотомиях, содержит сильный импульс к противостоянию и экспансии. В то же время подобные способы пространственного деления очень историчны. Например, нынешнее использование противопоставления «Восток– Запад» связано с определенной фазой современности. Как заметил известный американский социолог Иммануэль Уоллерстайн, в историческом языке существовали и другие «Востоки– Запады»: Греция и Персия, Рим и Византия, Европа и Восток.

И, наконец, точно так же, как существуют переходные времена (эпохи), историки знают переходные пространства (территории), на которых происходило усиленное столкновение и скрещивание культур, например, эллинистический Восток, Испания Кордовского халифата и реконкисты, Сицилия XI–XIV вв.

Подавляющая часть исторических сочинений представляет собой истории пространственных образований: стран, регионов или поселений. Локальные, специфические особенности каждого территориального сообщества должны быть в полной мере учтены при объяснении исторических событий. Историческое пространство бывает и предельно небольшим. Это может быть всего-навсего улица, например знаменитая Ringstraße в Вене, которая для австрийцев сделалась символом эпохи, наподобие викторианства для англичан, или вокзал, такой как Финляндский в Петербурге или Белорусский в Москве. В этих случаях, конечно, на первом плане оказываются символические характеристики, но и без репрезентации пространства историк не может обойтись.

Одна из главных функций географического пространства в историческом исследовании соcтоит в том, что оно служит способом задать рамки предмету истории, т. е. очертить пространство социальных взаимодействий и тем самым трансформироваться в пространство историческое. При этом историк может исходить из своего видения пространства, может говорить о пространстве, сконструированном участниками социального взаимодействия, а может изучать сам процесс конструирования пространственных образований в тот или иной период прошлого.

В первом случае речь идет о пространстве, определяемом умозрительно. Например, всеобщая или всемирная история до последнего времени существовала в пространстве, сконструированном в историософии, в то время как население Земли планетарными масштабами не оперировало, и глобалистское сознание появилось лишь в последние десятилетия XX в. Пространственные рамки задаются историками и в тех случаях, когда пишутся страновые истории, ориентированные на границы современных государств, хотя в XX в. такие условные наименования, как, например, «Франция», «Италия», «Германия», все чаще доопределяются. Подобный метод пространственной локализации объекта post factum можно экстраполировать и на более мелкие территориальные единицы. Во всех случаях, когда выделенная историком территория не осознавалась как единая в той социальной реальности, которая является предметом его исследования, мы имеем дело с историческим пространством, заданным «извне», т. е. сконструированным наблюдающим без учета представлений исторических актеров.

Если же в качестве объекта фигурирует пространство, существовавшее для самих участников социального взаимодействия, будь то греческий полис, феодальное владение или современное национальное государство, то мы имеем дело с другим случаем. (На практике очень долго в исторических исследованиях оба подхода могли использоваться одновременно, потому что различия в способе конструирования пространства просто не рефлектировались.)

Что касается третьего подхода к анализу исторического пространства, то он развивается только в последнем столетии. В рамках этого подхода исследователь концентрируется на том, что люди думали о своем и чужом пространстве, как они концептуализировали те или иные географические ареалы, как конструировали территориальные целостности и какими смыслами их наделяли. К таким исследованиям исторического пространства относятся работы по истории формирования геоисторических (геополитических) конструктов, например таких, как «Восточная Европа», «Евразия», «Балканы», «Кавказ». Можно также предложить в качестве примера длинный ряд исследований по истории «национальных государств» с акцентом на «исконные территории» и «исторические границы». К этому же типу анализа следует отнести и работы по культурной антропологии, в которых анализируется категория «пространство» (Арон Гуревич, Жак Ле Гофф, Эмманюэль Ле Руа Ладюри, Александр Подосинов), и историю «ментальных карт», на которой мы остановимся ниже, и труды представителей школы новой локальной истории (Уильям Хоскинс, Герберт Финберг).

Знание о пространстве со времен античности постоянно развивалось, сочетая в себе географические познания с представлениями о чудесных сказочных странах. Именно таковы сведения Гомера, географический горизонт которого ограничивался берегами Средиземного или даже лишь Эгейского моря. Италия, Сицилия и все области, лежащие западнее, а также и побережье Черного моря представлялись ему в совершенно фантастическом свете. В географических описаниях Геродота также немало чудесного, но область его познаний куда обширнее и нередко поражает точностью. Он был осведомлен в географии Египта, Северо-Восточной Африки, Центральной Азии, Скифии. Географические представления эллинистической эпохи включали в пределы известного мира Британию и Скандинавию, Канарские острова, тропическую Африку, Индию и Цейлон.

Со времен античности историки уделяли большое внимание влиянию природных факторов на социальную реальность. Идею о том, что географические условия влияют на общество и его историю, можно найти уже у Геродота, Фукидида и Платона. Аристотель в «Политике» описывал природные условия, наиболее благоприятные для основания полиса. Вполне отчетливо осознавалось влияние различий в климате. Об этом достаточно подробно писали римские авторы Сенека и Плиний. Полибий в своей «Всеобщей истории» отдельно выделял историю, посвященную переселению народов, основанию городов и развитию колоний.

Связующим звеном между античностью и Средневековьем стала «Естественная история» Плиния, которую средневековые авторы использовали как основной источник сведений о географическом пространстве и природном мире. Регионы, к сообщениям о которых со времен Плиния добавилось мало нового, оставались областью чудесного. Например, по средневековым представлениям, в «Индии» жили пигмеи, которые сражались с аистами, и великаны, воевавшие с грифонами. Там имелись люди со ступнями, повернутыми назад, и с восемью пальцами на каждой ноге; кинокефалы, т. е. люди с собачьими головами и когтями, лающие и рычащие; люди, которые насыщаются от одного запаха пищи; безголовые люди, у которых глаза находятся в желудке, а также множество ужасных зооморфных чудовищ, сочетающих в себе признаки нескольких животных.

Средневековые авторы, продолжая античные традиции, сохранили привычку к описанию (descriptio) местности, города, явлений природы. Некоторые, например, Ламбер Сент-Омерский или Матвей Парижский, умело использовали карты. Сообщая сведения о пространстве, авторы Средневековья, конечно, опирались не только на античные описания, но и на труды своей эпохи, сообщения случайных путешественников и слухи. Освоение пространства, продолжавшееся на протяжении Средних веков, расширяло и уточняло знания об окружающем мире, и историческая литература фиксировала приращение знания.

Известные авторы Средневековья отмечали влияние окружающей среды на народы, населяющие разные климатические области. Например, Гервасий Тильберийский (XII в.) в сочинении «Императорские досуги» утверждал, что характер различных европейских народов меняется в зависимости от климатических условий, и в соответствии с различиями в климате «римляне – мрачны, греки переменчивы и ненадежны, африканцы – хитры и коварны, галлы – свирепы, а англичане и тевтоны – сильны и здоровы»[47]47
  Цит. по: Райт Дж. К. Географические представления в эпоху Крестовых походов / Пер. с англ. М.: Наука, 1988 [1925]. С. 166.


[Закрыть]. Подобные рассуждения можно встретить и у других авторов XII в., например Гиральда Камбрейского или Оттона Фрейзингенского. Арабский средневековый мыслитель Абдуррахман Ибн Хальдун объяснял своеобразие развития отдельных стран различием их природных условий, полагая, что географическая среда непосредственно влияет на характер и сознание людей, а через них – на развитие общества в целом.

Наиболее важным средневековым источником, из которого более поздние авторы заимствовали сведения о географии, были средневековые энциклопедии и сочинение Павла Орозия «История против язычников» (V в.), которое пользовалось огромной популярностью у хронистов. Работа Орозия предварялась десятками страниц подробнейшего описания трех континентов. Необходимость столь пространного экскурса в географию сам Орозий объяснял в следующих словах:

«… намереваясь вести повествование от сотворения мира… полагаю необходимым описать сначала сам круг земель, который заселяет человеческий род, как он есть, разделенный предками на три части, затем поделенный на области и провинции; чтобы, после того как бедствия войны и недугов будут отнесены к определенным местам, пытливые люди обрели бы не только знание о событиях и временах, но и представили бы, где они произошли»[48]48
  Павел Орозий. История против язычников I, 1, 14–17.


[Закрыть].

Однако в целом историки Средневековья не испытывали необходимости определиться в пространстве. Так, Оттон Фрейзингенский в своей «Хронике» в нескольких словах разделывается с описанием мира, за остальными же подробностями отсылает читателя к Орозию.

Важнейшую роль в изменении средневековой картины мира сыграла эпоха крестовых походов. «Дорога» крестоносцев в указанном выше двойном смысле этого понятия привела к идее безграничного универсума взамен характерного для раннего Средневековья представления, что мир является конечным, замкнутым и иерархически организованным пространством.

Великие географические открытия, завершив Средневековье и открыв Новое время, оказали огромное влияние на самые разные стороны европейской жизни, включая и знания об обществе. Во многом благодаря географическим знаниям складывалось представление о разнообразии социального мира, о различии политических и культурных систем, которое концептуализировалось в терминах «развития», стадиального или циклического. В XVII–XVII I вв. географию часто рассматривали как вспомогательную дисциплину по отношению к истории.

В XVIII–XIX вв. расцвет детерминизма в разных формах вызвал к жизни и географический детерминизм. Любая история, написанная сторонником этого направления, начиналась с описания пространства и природно-климатических условий, точно так же как история, выходившая из-под пера экономического детерминиста, предварялась анализом экономического положения. Шарль Монтескьё, Анн Тюрго, Иоганн Гердер связывали с географической средой, и особенно с климатом, обычаи и «нравы», и, развивая эту линию, объясняли специфику правовых норм разных государств.

Роль географической среды активно эксплуатировалась позитивистским направлением, поскольку природа, аналогии с природой и влияние природы лежали в основании «социальной физики». Если одни позитивисты уподобляли общество биологическому организму, то другие рассматривали социальные законы как результат воздействия природных условий. Один из самых авторитетных представителей позитивизма английский историк Генри Бокль (Buckle) в сочинении «История цивилизации в Англии» (1857–1861) писал, что жизнь и судьбы народов определяются четырьмя главными факторами: климатом, почвой, пищей и ландшафтом.

В американской историографии с географической интерпретацией истории выступил в середине XIX в. ученый-энциклопедист Джон Дрепер, известный своими открытиями в области физики, химии, физиологии и одновременно работами по истории и социологии. Дрепер, под большим впечатлением от идей Бокля, пытался решить вопрос о влиянии географической среды на политические идеи. Идея централизации, чувство «единства нации», согласно Дреперу, ощутимо присутствовали в политическом сознании в США уже в XVIII в., однако разнообразие природных условий, различный климат на севере и юге страны привели все же к временному торжеству идеи разделения. Жаркий климат Юга развил стремление использовать невольничий труд и породил аристократическую форму правления; «сознательная демократия», напротив, была следствием не столь изнеживающей природы американского Севера.

К середине XIX в. в исторических исследованиях наметились два «географических» направления: геоистория и историческая география. Историческая география, в отличие от геоистории, дисциплины с ощутимой проблемной начинкой, была и осталась относительно менее притязательной. Она подразделяется на историческую физическую географию, историческую географию населения, историческую географию хозяйства и историческую политическую географию. В последнюю входят география внешних и внутренних границ, размещение городов и крепостей, пути военных походов, картосхемы сражений и т. п. Историческая география больше связана с описанием пространства, изменяющегося под влиянием человеческих действий, а геоистория – с влиянием природных условий на социальную реальность.

Ключевыми фигурами, оказавшими влияние на развитие геоистории, были основатели «географии человека»: немецкий географ Фридрих Ратцель и французский – Поль Видаль де ла Блаш. «Антропогеография» (1899) Ратцеля стала эпохальным произведением. Питер Бёрк сравнивает Ратцеля по значению с психологом Вильгельмом Вундтом, отмечая, что оба создали сходные по масштабу сочинения о так называемых «детях Природы» (Naturvölker). Один при этом сосредоточился на проблеме адаптации к физической среде, а другой – на коллективной ментальности.

В основе геоисторических представлений лежит идея синтеза пространства и времени. В историзации географического пространства огромную роль сыграл Поль Видаль де ла Блаш. Он начинал свою карьеру как историк, что, может быть, и сделало его концепцию genre de vie столь влиятельной среди французских историков. Географическая среда оказалась в роли одной из главных «исторических топик» во французской историографии XX в. во многом вследствии того, что во Франции география институционально встроена в изучение истории.

История была впервые включена в программу средней школы (лицеев) при Наполеоне, а в 1818 г. установили принцип, согласно которому историю должен вести отдельный преподаватель (заметим, что во французской начальной школе история начала преподаваться фактически только с 1880 г.) как самостоятельный обязательный предмет. В программу профессионального конкурса-экзамена («агрегации») на должность штатного преподавателя истории в лицеях (а с конца XIX в. – и в университетах), учрежденного с 1830 г., с самого начала были включены вопросы по географии, и преподавателям истории вменялось в обязанность также вести занятия по этому предмету. Эти правила закреплялись в системе высшего образования: подготовка профессиональных историков изначально велась, как известно, на филологических факультетах, и поэтому во Франции география также изучается на филологических (историко-филологических), а не на естественно-научных факультетах, как в других странах.

Активное присутствие географии обнаруживается в исследованиях многих представителей французской исторической школы, начиная от Люсьена Февра и Фернана Броделя и до геоисториков 1960-х годов. При этом в 1950–1960-е годы французская историография развивалась, осваивая различные пространства: от небольших областей и провинций до океанских просторов.

Один из самых интересных вопросов прошлого, который находится в ведении геоистории, – вечный вопрос о «естественных» и «исторических» границах, который затем транслируется в политическую, национальную и другие типы историографии. Естественные границы обычно складывались в далеком прошлом по рекам, горным хребтам, морским побережьям. Будучи природными и удобными, они имеют тенденцию увековечиваться и уже оттого попадают в разряд «исторических». Тем самым граница, будучи всего лишь линией на земном пространстве, переходя в область исторического, в прямом смысле становится двигателем истории. Она нередко провоцирует политические и военные конфликты, что мы недавно наблюдали при распаде СССР и Югославии.

История определения границы между Европой и Азией также демонстрирует главенство не географических, а в первую очередь идеологических мотивов. Так, например, потребность в разделении России на Европу и Азию выражала стремление молодой Российской империи соответствовать европейской модели, т. е. состоять из метрополии (европейской) и периферии (азиатской). При Петре I известный русский историк Василий Татищев выдвинул идею, что граница между континентами пролегает по Уралу, и в конце XVIII в. эта концепция утвердилась в Европе.

Поскольку географические представления о пространстве традиционно проявляются в картах, карта давно стала источником для историка. Ныне историки значительно модернизировали свои взгляды, взяв на вооружение понятие «ментальные карты», которое из когнитивной психологии успешно перекочевало в культурологию, социологию и даже в географию. В связи с важностью государственных границ в геоистории, главный инструмент географии – географические карты – в Новое время сыграли колоссальную роль в создании государств, особенно в колониях. Карта в прямом смысле предшествовала истории новых стран и задавала условия, которые должны были впоследствии сделать возможными государства Америки, Африки и даже в определенной степени Азии (например, границы Бирмы, Пакистана, Индонезии и др.). Геополитическая игра, подобно военной, начиналась с разметки карт, и карта переставала быть научной абстракцией реальности.

«Именно карта предвосхитила пространственную реальность, а не наоборот. Иными словами, карта была не моделью той реальности, которую она намеревалась представить, а образцом для сотворения самой этой реальности… Карта была необходима новым административным механизмам и войскам для подкрепления их притязаний… Дискурс картографирования был той парадигмой, в рамках которой осуществлялись административные и военные действия и которую эти действия фактически обслуживали… Триангуляция за триангуляцией, война за войной, договор за договором – так протекало соединение карты и власти»[49]49
  Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. М.: КАНОН-пресс-Ц; Кучково поле, 2001 [1991]. С. 191, 192.


[Закрыть].

При этом географические представления и в Новое время отличались, мягко говоря, невысокой точностью. Так, при заключении англо-американского договора в 1783 г. некоторые члены континентального конгресса, путая реку Миссисипи с Миссури, критиковали участников переговоров за то, что они установили границы слишком далеко на восток – обычное для того времени недоразумение размером в одну треть миллиона квадратных миль.

Граница играла и другую роль в конструировании прошлой социальной реальности. Напомним оригинальную интерпретацию эволюции американских институтов и национального характера как следствия постоянного приспособления переселенцев к новой географической и социальной среде, которую еще в конце XIX в. предложил американский историк Фредерик Тёрнер в работе «Граница в американской истории» (1893). Оспаривая общепризнанные концепции, в которых опыт США рассматривался как продолжение европейского, Тёрнер заявил, что американская история – это прежде всего продукт естественных условий самой Америки, результат последовательных этапов продвижения «фронтира» (frontier), что обусловило специфику американского национального характера и общественно-политических институтов. Каждый шаг «границы» на Запад отдалял Америку от Европы, и чем дальше продвигалась «граница», тем сильнее становилась самобытность общественного развития, формировавшая специфику американского «демократического индивидуалиста», который мог не вступать в иерархические отношения и на практике реализовывать идею демократического равенства.

Если Тёрнер рассматривал границу прежде всего как фактор формирования национального характера и политических институтов США, то, например, Бродель анализировал границы Франции как важнейшую детерминанту всего военного строительства на протяжении истории страны (размеры и размещение армии, строительство и содержание военных крепостей и портов, обеспечивающих выходы в море, и т. д.).

История границы – лишь один из вариантов зависимости предмета истории от пространственных характеристик. Другим важным фактором помимо границы всегда были водные пути. Многие древние цивилизации, сложившиеся в долинах великих рек, не случайно называют «речными». Немало написано о роли рек в экономике, политике и даже национальной идентификации. Столь же важным в политической истории разных стран был выход к морю. Россия посвятила решению этой задачи целый век своей истории. Прошлое всех стран, обладавших естественными морскими границами, представляет собой постоянные усилия по созданию и поддержанию морского флота и укреплению портов. Море давало относительную изолированность и защищенность, оно же стимулировало географические открытия, заморскую торговлю и колонизаторство.

Фактор пространства использовался иногда как критерий в членении исторического времени. Так, русский социолог Лев Мечников в работе «Цивилизации и великие исторические реки» (1889 посм.) предложил весьма любопытное деление всемирной истории на три эпохи по географическому признаку: период «древних речных цивилизаций», «средиземноморскую эпоху» и «океаническую цивилизацию». Соотнося эту схему с общепринятой, легко увидеть, что период «древних речных цивилизаций» примерно соответствует истории Древнего Востока. «Средиземноморская эпоха» объединяет вторую часть истории Древнего мира, т. е. античность, со Средневековьем. (Правда, здесь возникают проблемы с норманнами, которые никак не вписываются в «средиземноморскую эпоху».) Начало перехода к «океанической цивилизации», соответствующей эпохе Новой истории, Мечников видел в географических открытиях XV–XVII вв.