Текст книги "Теория исторического знания"

«Предмет истории есть жизнь народов и человечества», – писал Лев Толстой, а Робин Коллингвуд говорил, что «история – это наука о человеческих действиях: историк изучает поступки, совершенные людьми в прошлом». Между этими двумя высказываниями, разделенными более чем полувековым периодом, несмотря на их внешнюю схожесть, существует огромное концептуальное различие. В первом случае, в терминах нашей схемы, речь идет о социальной системе, во втором – о системе личности. От одного высказывания к другому путь по предметному полю проходит от общества – к человеку.

То обстоятельство, что история занимается изучением всей социальной реальности и, соответственно, всех типов действий, выражается, в частности, в том, что, как известно, в теории существуют homo economicus, homo politicus, homo sociologicus, но науке неизвестен homo historicus (известен только до исторический человек). Человек или система личности является столь же значимым объектом исторической науки, как социальная и культурная системы. Тема «человек в истории», будучи чрезвычайно многообразной, включает хорошо знакомую нам проблему роли личности в истории, биографии великих людей, появившиеся сравнительно недавно жизнеописания «маленького человека», многие сюжеты политической истории, истории повседневности, истории ментальности и исторической антропологии.

Человек (герой) становится объектом изучения очень рано. Уже античной биографии известны три основных вида произведений этого жанра. Целью гипомнематической биографии было запечатлеть в памяти потомства факты и события из жизни чем-либо выдающегося лица, начиная с его рождения и кончая смертью. Наиболее отчетливо специфика этого вида биографии представлена в «Жизни двенадцати цезарей» Светония. Цель другого вида античной биографии – прославление (или порицание) того лица, жизнь которого описывалась. Классические образцы его – «Евагор» Исократа, «Агесилай» Ксенофонта, «Агрикола» Тацита. Третий вид биографии впервые появляется в античной литературе у Плутарха, придавшего этому жанру суть и форму моралистико-психологического этюда с непременной дидактикой и установкой на развлекательное чтение особого рода.

В период Средневековья жизнеописания принимают форму «житий», рассказывающих о мучениках, святых, Отцах Церкви и т. д. Эти сочинения, как и античные жизнеописания, имели прежде всего морализаторскую направленность, но тем не менее житии можно считать своеобразными попытками изучения личностей, живших в прошлом, их характеров и поступков. Жития находились в ведении агиографии, что же касается светской историографии, то она вообще «описывает события преимущественно в связи с лицами, их вызвавшими» (Бернар Гене), поскольку историку Средневековья были интересны не столько замечательные дела, сколько деяния замечательных людей. В последние столетия Средневековья список героев, достойных пера историка, цель которого состояла с том, чтобы представить образец христианского благочестия или гражданской доблести, выглядел следующим образом: суверен в своем королевстве, рыцарь на войне, судья в суде, епископ среди духовенства, политик в обществе, хозяин в своем доме, монах в своем монастыре.

Возрождение, ознаменованное «открытием мира и человека», создает культ исторической личности (политиков, поэтов, полководцев). При этом трансформация единичного приключения во всемирно-историческое событие присутствовала уже у Данте. Задачей деятелей Ренессанса было увековечение памяти выдающегося персонажа для потомков. Итальянские города стали вспоминать и запоминать своих сограждан. Люди Ренессанса не просто знали биографии и творчество выдающихся представителей античности, в известном смысле они жили среди них (об этом свидетельствуют, например, письма Петрарки древнеримскому историку Титу Ливию). Для Макьявелли поступки Ганнибала или его современника Чезаре Борджа стояли совершенно в одном ряду.

После Возрождения увлечение «историческими личностями» процветает на подходящей политической почве в эпоху абсолютизма, когда возвышение монархического государства и жизнь государя и его двора завораживали историков, равно как и обывателей.

Устойчивая традиция интереса к человеку нарушается просветителями. Историки Просвещения, исходя из того, что человек – часть природы, а культура – лишь способ адекватной реализации природы человека, исключили для себя возможность разработать концепцию самого человека, ибо такая концепция предполагает изменчивость, а не постоянство человеческой природы. Как писал Мишель Фуко:

«Никакая философия, никакое мнение политического или этического характера, никакая из уже существующих эмпирических наук, никакое наблюдение над человеческим телом, никакое исследование ощущения, воображения или страстей ни в XVII, ни в XVIII веке ни разу не столкнулись с таким предметом, как человек… Поэтому под именем человека или человеческой природы XVIII в. передал… некоторое очерченное извне, но пока еще пустое внутри пространство»[31]31
  Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. с фр. СПб.: A-cad, 1994 [1966]. С. 364.


[Закрыть].

Однако на смену просветителям пришли романтики. В идеалистической историографии романтиков первой половины XIX в., с ее акцентом на духовное начало и волю к действию, тема личности вновь выдвинулась на первый план. Такие характеристики романтизма, как идеализм, духовность, вера, мистицизм, не могли не произвести переворота в трактовке исторической личности. В романтической историографии проявляется способность к индивидуализации, к восприятию конкретного лица, душевного состояния. Историческая биография в романтическом направлении обрела новую установку: рассматривать чувства и поступки индивида в свете его миссии или идеи, которую он воплощает. И хотя романтики выступили против того, чтобы ограничивать историю лишь биографией великих людей, они время от времени признавали, что все же «история королей имеет большее значение, чем история плотников» (Амабль де Барант), так как связана с более широким кругом явлений. Такие персонажи, как Оливер Кромвель и Наполеон, воплощали для историков принцип le moi romantique в политической сфере, а Данте и Уильям Шекспир – в искусстве.

Нередко биография писалась с умыслом заменить «историю в целом». Одной из самых претенциозных и самых успешных подобных попыток была 25-томная «Библиотека американской биографии» Джерида Спаркса (1834–1838), задуманная в качестве «достаточно последовательной истории страны», у которой было очень короткое прошлое.

Но «возвращение» человека в историографию продлилось на сей раз недолго. Уже в середине XIX в. в позитивистской парадигме конкретная личность надолго изгоняется из истории, создается механистическая картина «исторического процесса». «Изгнание» человека закрепляется достижениями социологии ХIХ в., ориентирующей историю на изучение макропроцессов. Случай и роль выдающейся личности были свалены на обочину исследований во время поисков псевдонаучных законов истории. Теоретическая история концентрировала внимание на массах, причем последние анализировались в качестве категории. История личностей (но не человека как системы личности) становится уделом нарративной историографии.

Между тем на рубеже XIX–XX вв. парадигма обществознания начала меняться. Этот процесс был связан с осознанием различий природы и культуры, отличия природных объектов от социальных и появлением в связи с этим культуро-центристской исследовательской парадигмы. Понимание культуры как второй после природы онтологической реальности означало отказ от ее интерпретации как деятельности, направленной на реализацию природной сущности человека. Когда культура была открыта как особая реальность, как продукт истории и сама история человека, началось освоение пространства под именем «человек».

Парадоксально, но в то самое время, когда в социальных науках происходила «субъективистская» революция, история все больше переключалась на изучение структур, систем и институтов. В представлении историков, исторический процесс оставался историей социально-экономических формаций и способов производства, государств, классов и классовой борьбы, политики и общественных институтов, идеологических систем и религий, – словом, чем угодно, но только не историей человека как индивида и общественного существа. Исторический субъект был выведен за рамки исследования или, по меньшей мере, нейтрализован, что на практике привело к усилившемуся безразличию по отношению к сознанию и воле действующих лиц.

Правда, тема психологии человека возникла в универсалистских построениях сторонников культурно-исторического синтеза. Подчеркивая, что только человек может быть источником и носителем исторического развития, Курт Брейзиг, например, утверждал, что задачей социального историка, задающего вопрос о создателе социальных феноменов, должно стать исследование человеческой души. Универсальная история при такой постановке вопроса становилась социальной психологией, «историей души в процессе становления человечества» или еще проще – «психологией истории».

Однако если Брейзиг, несмотря на свои сугубо отвлеченные и схематичные конструкции прошлого, декларировал роль индивидуальности, то у других социологизирующих историков-позитивистов интерес вызывала лишь коллективная «личность» – нация или класс со своей социальной психологией. Так, Карл Лампрехт усматривал в коллективной психологии нормативную основу исторической науки, поскольку движущей силой истории считал развитие социальной психики. Интерпретируя историю как закономерное эволюционное развитие, главным содержанием которого является культурный прогресс, а носителем последнего – нация, он настаивал на том, что базовым объектом изучения историка должна стать именно социальная общность.

«Коллективистский» подход развивала и структурная история, но в ней человек изучался не как модель определенного психологического типа, а как представитель разных общностей. Проникновение в тайну человека предполагалось через исследование социальных целостностей. Уже в середине XIX в. в историографии появляются и затем надолго задерживаются два типа личности: «человек классовый» и «человек национальный». Эти персонажи очень крепко увязаны с известными идеологическими концепциями. Если классовые типы – творение разных идеологий, то носители «национального характера» и «национального духа» в значительной мере являются конструктом националистической историографии и художественной литературы.

В послевоенной структурной истории, особенно начиная с 1960-х годов, к индивиду подходят уже диверсифицированно, с пониманием того, что он является членом не одной доминирующей, а многих социальных общностей: национальной, профессиональной, соседской и т. д. При этом в историографии конца 1960-х годов движение против увлечения историческими личностями продолжается и даже усиливается, во всяком случае приобретает программный характер. Не выдающаяся личность, не элиты, а «массы» объявляются главным героем историка, но изучение масс становится не абстрактно-типологическим, а действительно историческим: пишется огромное количество работ о культуре, ментальности, быте преимущественно «простых людей» (горожан, рабочих, крестьян, деклассированных групп и т. д.). На фоне всех этих теоретико-идеологических перемен нарративная биография исторических личностей, конечно, сохраняется, но ведет научно непрестижное существование, ассоциируясь нередко с популярной исторической литературой.

Только в 1970-е годы акцент начинает смещаться от изучения социального поведения, активности человека в группе и группового менталитета к исследованию индивидуального поведения и его мотивации. На смену затянувшемуся «социологическому повороту» с большим запозданием, но пришел «антропологический поворот». Возвращение субъектов истории, конечно, стало возможным благодаря внедрению понятия «культура» в широком смысле, с которым не совмещаются безличные структуры, «серии» или «срезы». В рамках «культурной» парадигмы произошла новая демаркация предметного поля историографии, с переносом центра тяжести на систему личности. В фокус интересов исторической антропологии помещается конкретный исторический человек с его опытом и образом поведения, обусловленными культурой. Таков новый «синтез» человеческий действий, опыта и структур, в которых реализуется еще одна попытка подхода к тотальной истории.

Как отмечал французский историк Пьер Нора в 1974 г., «человек как целое – его тело, его пища, его язык, его представления, его технические орудия и способы мышления, изменяющиеся более или менее быстро, – весь этот прежде невостребованный материал стал хлебом историка»[32]32
  Цит. по: Стоун Л. Будущее истории // THESIS. 1994. Вып. 4. С. 160.


[Закрыть]. Таким образом, с полным правом можно говорить о возвращении человека уже в качестве объекта научного анализа в историографию (социальная история, историческая антропология, история повседневности, микроистория, история женщин и т. д.).

Соответственно изменилась и историческая биография. Главная задача такого исследования, как ее в итоге стали понимать в XX в., – не просто поместить историческую личность в широкий социально-политический и культурный контекст, в какой-то мере сфокусировав в ней эпоху. Желательно при этом еще преуспеть в совмещении биографического и исторического времени. Показать социальные роли исторического актера и «производство памяти» о нем. И не пренебрегать психоанализом.

В возможности создать вариант «тотальной истории» состоит ныне сверхзадача исторической биографии. Такие попытки особенно важны применительно к политическим системам, когда власть в огромной степени концентрируется в руках одного человека (Гитлер, Сталин), или к переходным эпохам, когда радикальные перемены во многом зависят от воли одной личности, инициирующей их (Фридрих II, Махатма Ганди), или когда личность воспринимается как тип эпохи (Данте, Петрарка), или как «актер» в определенной социальной роли или, скорее, ролях (Людовик Святой).

В последние десятилетия для конструирования исторической реальности историки стали обращаться к разработке биографий «незамечательных людей». На основании анализа самых разных документов они конструируют типы индивидов прошлого, которых предшествующая историография вообще не замечала. В подобных исследованиях попутно воссоздаются детали и приметы прошлой социальной реальности, обреченные прежде пребывать в «архиве». Кроме того, во всех случаях, как заметил Джованни Леви,

«биография конституирует… идеальное место для верификации промежуточного (и тем не менее важного) характера свободы, которой располагают действующие лица, а также для наблюдения за тем, как конкретно функционируют нормативные системы, исполненные противоречий»[33]33
  Цит. по: Ле Гофф Ж. Людовик Святой / Пер. с фр. М.: Ладомир, 2001 [1985]. С. 20.


[Закрыть].

Отдельно стоит сказать об исторических биографиях, написанных с позиций психоистории. Этот термин появился в 1950-е годы в США, в исследовании психоаналитика Эрика Эриксона, посвященном истории молодого Лютера. Бесспорно выдающийся талант автора обеспечил его опыту успех – реакция на книгу была столь бурной, что даже тогдашний президент Ассоциации американских историков, вполне «традиционный» ученый Уильям Лангер, удивил своих коллег, определив первоочередную задачу историков как более внимательное отношение к возможностям психологии. Героями психоистории вслед за Лютером стали такие исторические личности, как Адольф Гитлер, Лев Троцкий, Махатма Ганди и другие. Психоанализ оказал большое влияние на критику некоторых источников – дневников, писем (например, стал учитываться факт психологической потребности автора в фантазиях).

Сегодня для историков очевидны и значимость, и ограниченность возможностей психоанализа для их дисциплины. Если «базисная» личность варьируется от общества к обществу, то она изменяется и от одного периода к другому. Области, где может эффективно использоваться психоанализ, очерчены достаточно четко: исследование выдающейся личности, изучение культурной традиции. Известны и примеры применения психоанализа к социальным группам, например к истории крестьянских и городских религиозных движений, при изучении которых историк постоянно имеет дело с отклонениями, но в целом это направление не очень прижилось в исторических исследованиях.

В последние десятилетия психологизм более ощутимо присутствовал в исторической науке не в качестве психоистории, а в рамках уже упоминавшейся истории ментальности. История ментальности связана с эмоциональным, инстинктивным и имплицитным, иными словами, с теми областями мышления, которые часто вообще не находят непосредственного выражения. Как тема исторических исследований начинают использоваться и другие объекты психологии. Например, если история массовых истерий и отклонений в поведении толпы – сюжет довольно «старый» в исторических штудиях, то история сумасшествия и отношений между «безумными» и «нормальными» людьми освоена относительно недавно (см., например: Мишель Фуко «История безумия в классическую эпоху», 1972).

* * *

Мы попытались показать, как на протяжении тысячелетий история осваивала свой предмет. Процесс освоения социальной реальности историками осуществляется не только путем экспансии (вовлечения в поле зрения все новых элементов и связей), но и путем углубления в уже освоенную тематику. Новые ракурсы и новые подходы к предмету прослеживаются повсеместно – от всемирной истории до исторической биографии, от универсальной истории до такого инновационного направления историографии как микроистория.

В конце XX в. произошла лавинообразная фрагментация истории, что отражает включение новых элементов социальной реальности в круг исторических сюжетов. Если когда-то Люсьен Февр сетовал: «Подумать только – у нас нет истории Любви! Нет истории Смерти. Нет ни истории Жалости, ни истории Жестокости. Нет истории Радости», то по прошествии чуть более 50 лет наряду с привычными всеобщей, страновой, экономической, социальной, политической, культурной, военной, аграрной историей и историей международных отношений мы имеем историю повседневности, включая историю еды и историю запахов, рабочую историю, историю города, демографическую историю и отдельно историю детства и историю старости, историю женщин и гендерную историю, экоисторию, психоисторию, историю ментальности и многое другое. Культурная история раскалывается на множество вариантов в соответствии с широким определением культуры, но и этого мало: мы обнаруживаем, например, «культуральную историю». Однако теперь другой известный историк Лоуренс Стоун задается вопросом: «Как связать историю обоняния с историей политики?» И отвечает: «Никто толком не знает».

Нам кажется, что предложенное нами понимание предмета истории в какой-то мере снимает риторический характер вопроса Лоуренса Стоуна. Пример социальных наук, предлагающих все новые и новые теории для объяснения нынешней социальной реальности, позволяет историкам создавать немыслимые прежде дискурсы для прошлого (язык и власть, природная среда и национальная идентичность, культура смеха и социальная иерархия). Эти и другие дискурсы вполне наглядно можно представить как простую или сложную связь элементов разных систем социальной реальности и тем самым «связать историю обоняния с историей политики».

Обретение нового предмета в историографии, конечно, остается и способом самоутверждения отдельных социальных групп, а также научных школ, центров и даже поколений (в том числе и поколений историков). Но, справедливости ради, заметим, что все новации в освоении предмета исторической науки, произошедшие на протяжении последних десятилетий, не отменили старых традиционных объектов исследования.

Глава 4. События и структуры

В предыдущей главе мы рассмотрели предмет исторического знания в статике. Однако прошлая социальная реальность, равно как и настоящая, – это не статическое состояние, а динамический процесс, который складывается из событий, а не из объектов. Поэтому в данной главе рассматриваются динамические аспекты, связанные с конструированием социальной реальности в исторической науке.

Развитие исторического знания предполагает различение отдельных этапов исторической жизни и осмысление их специфического содержания. Выделение этапов по существу означает определение единицы времени, которое отличается наполненностью историческим смыслом. Подобные приметы мы обнаружим и в смысловом наполнении единиц времени: век, период, эпоха и т. д. А выделение и ранжирование самих временных структур является намного более поздним способом организации исторического времени, связанным с отказом от «событийности» как основы исторического анализа.