Текст книги "Родовое проклятие"

Дети очень быстро объединили взрослых. Казалось, наши родители только и ждали предлога, чтобы поближе познакомиться с американцами. Буквально через несколько дней после моего посещения американского дома, мои родители вечером, тщательно одевшись (мама обула новые модные туфли на высоком каблуке), вышли под руку из дома и направились через дорогу с другими такими же нарядными парочками.

Я осталась и долго ждала их возвращения. Не дождавшись, уснула.

А через некоторое время нашего парторга вызвали в советское посольство, потом всех наших собирали на собрание. Отец, стесняясь, объяснял маме, что «нельзя терять бдительность, о каких-то провокациях и о сокращении контактов с американцами…». Он явно говорил с чужих слов, и мама понимала это.

После всех этих событий наши словно перестали замечать соседей, и вообще стали более сдержанными в разговорах друг с другом. Кого-то обвиняли в стукачестве, причем, мнения разделились, точно никто ничего не знал, но бояться стали все. Хотя, настоящий раскол произошел позднее.

Казалось, только моим родителям было все равно. Мы продолжали дружить с иностранцами, к французу добавился венгр, потом еще один француз; отец слушал по радио, как читали «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, а к маме по-прежнему ходил контрабандист.

Он настолько освоился, что стал просить маму подержать у себя кое-какой товарец, и мама оставляла его сумки, даже не пряча. У Азиза теперь работы явно прибавилось, он приходил деловой и озабоченный. Торопился и посматривал в окно, на ту сторону шоссе.

Мама ловила его взгляд и ворчала:

– И ты туда же…

– Бизнес, мадам, – пожимал плечами Азиз. Куда-то пропал его вечный испуг и подобострастие. Азиз действительно стал своим в обоих лагерях: советском и американском.

– Смотри, не доведет тебя до добра твой бизнес, – предупреждала мама, наливая ему кофе. Азиз отмахивался, пил кофе, благодарил наскоро и убегал.

Мы наблюдали в окно, как он спокойно, не скрываясь, пересекает шоссе. И только наш верный пес Рыжый яростно облаивал Азиза, упорно не желая признавать его за своего.

Лиза пригласила всех советских детей на день рождения Самира. Мы знали, что Лиза собирает всех детей, то есть американцы тоже будут.

Я уже была на дне рождения у американских сестренок Эмми и Лейли, там надо было с завязанными глазами бить палкой по огромному картонному попугаю, подвешенному к потолку. Пока американские дети лупили палками несчастную птицу, я испуганно жалась в стороне. Моя подружка Таня совсем американизировалась и на день рождения пришла в шортах, меня же мама нарядила по старинке: белые колготки, лакированные туфельки, наглаженная юбочка и гипюровая блузка с пышным жабо. Как же я испугалась, увидев этих диких детей с палками!

Добрая мама сестренок подталкивала меня в общую кучу-малу. Я упиралась и отнекивалась изо всех сил. А когда, наконец, птицу разбили, и из ее лопнувшего нутра на пол хлынул поток конфет, игрушек и мелких денег, дети с воплями упали на пол и жадно подгребли под себя рассыпанное богатство. Добрая мама бросилась к детям и отобрала часть сладостей для меня.

Домой мы шли, прижимая каждая свой кулек с трофеями.

– Почему ты не играла? – допытывалась Таня.

– Как же я могу в таком виде? – оправдывалась я.

На день рождения к Самиру я решила надеть джинсы.

– Ты что! – Возмутилась мама, – какие штаны?! Лиза все-таки наша, советская, у нее наверняка никакого бардака не будет. И потом – это мы им должны показывать, как надо себя вести! Поняла?

Мама нарядила меня в розовую шелковую блузку, только что связанную длинную жилетку и неизменные белые колготки с красными туфлями.

Оказывается Лиза предупредила наших заранее, что хочет устроить что-то типа светского раута.

Даже американские сестренки пришли в платьях.

Виновник торжества и его брат вообще щеголяли во фраках. Канат, Кайрат, Нурик и Сережка – все пришли в черных брюках, белых рубашках и бабочках.

Лиза и Саид встречали нас у входа и первое, что я услышала от них:

– Машенька, у нас жарко, давай снимем твою кофточку…

– Нет! – Я схватилась за планку с пуговицами, ведь у меня там нет ничего, кроме колготок. Но я почему-то не объяснила этого Лизе, и она все время сердобольно предлагала мне раздеться.

Потом пришли американцы. Мы узнали мальчишек, которых впервые увидели у дороги, и того, белобрысого, что рискнул пройти по нашей территории…

– Господи, – выдохнула Лиза, – они даже рук не вымыли!

Гости явились с опозданием, у них были черные от несмытой пыли руки и ногти, грязные, а у кого-то даже рваные джинсы и майки. Самый старший красовался в фетровой алой шляпе с металлическими пластинами на тулье.

Мальчишки, словно не замечали испуганных хозяев, шумно расселись за столом, хватали еду с тарелок руками, громко смеялись, откидываясь на стульях. А тот, старший, даже не снял шляпу. Застолье не получилось. Мы сидели напряженные, разглядывая странных соседей. Эмми и Лейли пытались тихонько урезонить мальчишек, они крутили пальцами у висков и шептали:

– stop!

– Silence!

– Stupid boys!

Лиза спохватилась и постаралась взять ситуацию под контроль.

– Ребята, а теперь давайте покажем нашим американским друзьям концерт! – возгласила она и принялась поднимать нас из-за стола, подталкивая в другую комнату.

Там была настоящая сцена с занавесом! Сцена занимала часть комнаты, у стены напротив стоял большой кожаный диван, куда сестры при помощи хозяйки с трудом усадили мальчишек.

Нам было не привыкать. Вдвоем с Таней мы спели песенку «К сожаленью, день рожденья…». Нурик бойко прочитал стишок о мальчике у которого есть «самый лучший богатырский конь». Под занавес Канат, Кайрат и Сережка исполнили матросский танец – Лиза быстренько сообразила музыку.

Мальчишки начали аплодировать.

Эмми и Лейли чинно встали и исполнили песенку «Happy birthday to you!».

После чего американские мальчишки посовещались и пошли на сцену.

Они попытались спеть, но стали смеяться и тузить друг друга, потом снова совещались. Наконец, им удалось договориться. Старший снял шляпу, прошелся вдоль сцены и, остановившись, произнес:

– Canada – it's snowing. United States – it's raining. Soviet Union and Siberia – the weather is fine!

На этом выступление американцев закончилось, мы похлопали им в некотором недоумении, раскланивались они глубоко, прижимая ладони к груди.

Лиза попыталась их поскорее выпроводить, и ей это удалось. Мы тоже убежали по домам.

Вечером Лиза рассказывала маме о том, какие «мальчики ужасные, совершенно невоспитанные… Если бы не наши дети, прямо не знаю, что бы я стала делать!».

Русские разделились. Они перестали общаться между собой. Но контакты с иностранцами никак не прекратились. Паньшины предпочитали американцев, Ананьины – богатых арабов, переводчики – Сережа и Лена, радовались любой возможности совершенствовать язык, Ковальский боялся всех и жену запугал. Армяне держались особняком, казахи предпочитали моих родителей.

Арабское руководство рудника придумало совместные пикники. Выезжали в горы, где заранее была подготовлена поляна с местом для костра. Алжирцы закалывали барана, набивали его тархуном и еще какими-то местными травами, зажаривали барана целиком на костре, только потом разделывали и угощали нас сочным, пропахшим дымом и пряностями мясом. На запах от горного ручья приходили бесстрашные крабы, а среди можжевеловых деревьев и диких смоковниц бегали, шурша иглами, дикобразы.

С пикников началась дружба моих родителей с семьей господина Таджени – директора рудника. Родители к тому времени уже свободно говорили по-французски, то есть могли непринужденно поболтать не только о работе, но и обо всем остальном. С этого же времени начался настоящий раскол контракта.

Мадам Таджени, красавица-марокканка, была единственной арабкой в поселке, не закрывающей лицо. Ее арабы трогать не решались. Но она была очень одинока! Она радовалась возможности общения с русскими женщинами, так как для нее это была вообще единственная возможность общения.

Мадам придумала совместные поездки к морю. Наш микроавтобус, загруженный под завязку, осторожно спускался по горному серпантину и устремлялся к побережью. Женщины и дети возбужденные и радостные пели хором «Светит незнакомая звезда…». Мадам, немножко стесняясь и коверкая слова, старательно подпевала: «Сньева ми атьервани а дьемя-а…». Глаза ее благодарно блестели, когда мы начинали ей хлопать и подбадривать петь дальше с нами. Она прижимала ладони к сердцу и слегка раскланивалась, краснея.

Ее маленький сын Амин быстро привык к нам, он перебирался на колени к моей маме и звонко смеялся, требуя игры.

– Ехали мы ехали, в город за орехами, по кочкам, по кочкам, в ямку, бух! – мама делала вид, что роняет его. Мадам вскрикивала, Таджененок (так мама называла малыша Амина) восторженно взвизгивал, запрокидывая кучерявую голову.

– Бух! – кричал малыш, а потом снова устраивался на коленях поудобнее, хватал маму за руки и смотрел выжидающе.

– Сороку хочешь? – спрашивала мама и брала его ладошку.

Мадам была из богатой семьи и получила французское образование.

– Она стоит столько же, сколько новый мерседес. – Сказал отец маме. – Дешевле всего идут неграмотные и некрасивые, потом – красивые, самые дорогие – красивые с образованием.

Мадам помнила о своей стоимости и боялась «потерять товарный вид».

– Tout fermer, – говорила она маме, показывая на свою грудь. Мадам берегла фигуру. Маленький Амин не знал вкуса грудного молока.

Когда Мадам узнала о том, что мама беременна, она спросила, будет ли Gala кормить ребенка грудью.

– Absolument! – ответила мама, не раздумывая.

На пляже Мадам распускала волосы, красиво входила в море, красиво ныряла и долго плавала в одиночестве. Наши вздыхали, глядя на ее смуглое, идеальных линий тело и стеснялись раздеваться. Сидели на расстеленных пледах, ели привезенную с собой провизию и обсуждали Мадам.

– Красуется, – ворчала шефиня – Лида Ананьина.

– Ой, девочки, – вступала в разговор Лиза – жена палестинца Саида, – она со своим французским воспитанием так носится! Когда Аминчику годик исполнился, нас приглашали. Так мы же не знали, что надо на машине подъехать к главным воротам, пришли пешком, а нам не открывают. Их чауш – слуга в упор не видит, если без машины, могли до вечера простоять. Правда, Аминчик? Иди сюда, детка, не сиди на камушках!

– Гала, забери ребенка с прибоя! – Кричала шефиня. Мама подхватывала счастливого Аминчика, играющего с морской галькой и приносила его к женщинам.

– Аминчик, хочешь шоколадку?

– Лучше котлетку с хлебушком…

– Что-то у него личико в прыщиках…

– Диатез, наверное…

– Вот оно – искусственное кормление!

Мадам плавала даже в шторм. Умела то, что называется «поймать волну». Мама попыталась сделать то же, но море не пускало ее, сбивало с ног, а головка Мадам мелькала далеко впереди, среди пенных макушек.

– Ну, не приученные мы, – развела руками мама, вернувшись к соплеменницам, – Я же на Дону выросла, море, можно сказать, впервые в глаза вижу.

Мадам выходила из очередной здоровенной волны, останавливалась, проводила ладонями по телу, улыбалась нам и бежала к микроавтобусу – менять купальник. Она их штук пять с сбой брала.

Нам – единственным русским в поселке, поставили телефон. Точнее все было так: господин Таджени распорядился, чтобы установили телефоны у руководителя контракта, то есть у Ананьина, и у главного механика, то есть у отца.

Рабочие пришли сначала к Ананьиным. Это было днем, поэтому дома была одна шефиня, за два года так и не выучившая язык. Как ни бились с ней арабы, в дом их она не пустила. Тогда они пошли к нам, и мама, быстренько сообразив в чем дело, сумела договориться. Вечером у нас уже стоял новенький телефонный аппарат.

Разгневанный Ананьин не смог добиться от своей супруги вразумительного объяснения, почему та не впустила рабочих.

Шеф пришел к нам, увидел телефон и расстроился окончательно.

– Я завтра распоряжусь, – пообещал он. Но рабочие больше не пришли.

Шефиня перестала здороваться с мамой. На ее сторону сразу же переметнулись почти все женщины. С нами оставалась семья Набу, да еще армяне держали нейтралитет.

Господин Таджени не успокоился. Вскоре отец стал единственным обладателем личного автомобиля – RENAULT 5, серого цвета.

– Это вместо пропуска, чтобы ты мог подъезжать к его воротам на машине, – шутила мама.

Автомобиль снова изменил соотношение сил на контракте. Дело в том, что не все русские могли водить. Права были у отца, Паньшина и Набу. Ананьин машину не водил никогда, он их боялся, Ковальский и Эльге водили, но плохо, не дальше поселка. Переводчик Сережа и геолог Гена могли, но не хотели. Что думал по этому поводу наш доктор Варданян, не знал никто.

Таким образом, женщины автоматически лишались водителя, ведь отец, заполучив автомобиль, к микроавтобусу перестал подходить вообще. Теперь они с мамой вдвоем могли ездить, куда им вздумается, без всякой очереди.

Микроавтобус FIAT простаивал, а в RENAULT оставалось место на заднем сиденье!

Женщины, пряча друг от друга глаза, потихоньку снова стали бегать к маме.

– Галя, вы когда поедете в Тлемсен?

– Галя, привези мне ниток – розовый мохер…

– Галя, у вас будет местечко?

Наконец, появилась шефиня:

– Гала! Вы должны взять меня завтра!

Первыми в Союз уехали Ковальские, за ними – Паньшины, потом Эльге с Розой и Нуриком. Увез семью в Бейрут палестинец Саид. Вместо них приехали другие и продолжили историю советского контракта.

Однажды не вернулся за своим товаром Азиз. Пропал. Может, женился, а может, попался этим страшным жандармам. Его большая спортивная сумка так и осталась у мамы в нежилой комнате, где раньше была библиотека, а теперь громоздились баулы, готовые к отъезду.

В сумке оказался красный шелковый ковер, вытканный розами: много-много красных роз и розовых бутонов.

– На память, – вздохнув, сказала мама, когда разбирала вещи.

Перед самым отъездом моих родителей, мадам Таджени подарила маме флакончик французских духов, мама очень берегла их, расходовала экономно, только в особо торжественных случаях.

Прошло года два после возвращения в Союз, мой младший брат нашел-таки заветный флакончик, тщательно от него оберегаемый, и вылил драгоценное содержимое на розовый ковер.

Мы с братом выросли и уехали. Давно нет Союза, и я не знаю, как живут бывшие советские специалисты из маленького горного поселка Эль-Абед, что на самой границе Алжира и Марокко, да и живы ли они. И только состарившийся ковер сохранил еле ощутимый аромат сандала и цветущих апельсиновых деревьев.

…Лица внизу расплываются, как в плохо наведенном объективе. Лица, поднятые вверх. Задыхаюсь и прыгаю, прямо в протянутые руки. Руки подхватывают меня, обнимают. Дедова рубашка мокрая от моих слез.

– Ах, ты – иностранка чёртова! – всхлипывает Григорий.

Мама приехала рожать в Подгорное.

Был апрель. Я бродила по колено в талой воде на лугу, собирала для мамы первые весенние цветы. Они были похожи на кувшинки – такие же желтые, круглые чашки соцветий и длинные мясистые стебли. Бабушка сказала, что это купальницы.

В окошке роддома их не взяли. Банку с луком взяли, а цветы – нет.

– Кому? – строго спросила женщина в окошке. Я назвала.

– Она на столе, рожает. – Окно захлопнулось. Я побрела домой, прижимая отвергнутый букет.

Андрюшка родился очень похожим на отца, вот мама и назвала его – Андреем.

…

– Тебе надо еще регистрацию получить, – сообщил отец, как только мы отъехали от вокзала.

– Зачем? – удивилась я.

– Ну, ты же гражданка другого государства. У нас теперь нововведения: если кто-то из России приезжает больше чем на три дня, то должен зарегистрироваться. Говорят, без этой бумажки оштрафуют, и все такое…

– Не поняла, только из России?

– Да нет, всех, наверно, касается…

Отец плавно поворачивает направо, и наша старенькая «Нива» выезжает на шоссе.

– На дачу? – Спрашиваю, – может, лучше сразу сделать эту вашу регистрацию?

– Нет, сама не сделаешь, там очереди, концов не найдешь. У меня в милиции знакомый хороший, он тебя и за билетом отвезет, и регистрацию поможет оформить…

…

Вот! Вот оно! Мы стоим в этой бесконечной очереди, чтобы сделать регистрацию! Дошло, наконец… Надо сказать соседям, пусть передадут дальше… Многие, как я, волнуются, наверно… Так, что там надо? Да! Цель прибытия и – надолго ли… Потом, заплатить пошлину. Кажется – все… Только вот, в чем она – цель?

Нет, нет, нет… Надо разобраться. Цель – это когда тебе известно зачем; а когда неизвестно? Хорошо. В таком случае, возможно, если я спрошу…

– послушайте…

Он вздрагивает, как будто я касаюсь его кожи оголенным проводом под высоким напряжением.

– Вы знаете зачем…

Они молчат… кто-то тяжело дышит… с чего бы? Нет, это не дыхание; это – всхлипы…

– Но я же никого не хотела расстро…

…неприятно. Придет же в голову лезть к человеку со своими дурацкими домыслами. Может, он и по-русски не понимает, может…

…снова чуть двинулись вперед.

В конце концов, мне не впервой стоять в очереди, проходить всякие контроли и вообще – ждать.

11

У моего правого сапога сломался каблук, поэтому при ходьбе я старалась наступать на носок, чтобы каблук окончательно не вывернуло. Со стороны, наверное, казалось, что я хромаю. Шуба из «искусственных чебурашек» села после химчистки, я затянула ее в талии ремнем, пытаясь хоть как-то исправить положение. Старалась, как могла, но мои жалкие попытки ни к чему не привели.

Все двенадцать часов, что я ждала отправку своего рейса, провела, забившись в темный угол зала ожидания; боялась увидеть свое отражение в многочисленных витринах и зеркальных стеклах.

В Ереванский аэропорт мой рейс прибыл около двух ночи, по-местному. Тонкую цепочку усталых пассажиров втянуло, через одну из галерей, бездонное брюхо аэровокзала.

Если бы меня похитили инопланетяне, то в первые мгновения пребывания на их территории я чувствовала бы себя не лучше. В пространстве зала ожидания крохотные фигурки людей растворялись мгновенно и без остатка. Я остановилась потрясенная, и, задрав голову, медленно начала вращаться вокруг своей оси.

Родители возникли неожиданно, подхватили меня с двух сторон и вывели на свежий воздух.

– Это зачем же он такой огромный? – первым делом спросила я.

– Французский проект. Аэропорт Шарля де Голля такой же, – объяснил отец.

– Они здесь космические корабли собираются принимать? – не унималась я.

– Да нет, они просто хотят быть европейцами. Европейским государством, – отец был снисходителен.

Нас ждал микроавтобус и несколько любопытных армян, приехавших вместе с родителями. Мы были представлены друг другу. Но ожидающие так устали, что не задавали никаких вопросов.

Мы очень долго ехали. Я думала, что наш поселок находится где-то в пригороде Еревана, а оказалось, что нет, он в окрестностях города Раздана, высоко в горах.

В мозгах у меня происходил некий временной сдвиг: десятилетняя давность, Северная Африка, Алжир, и крохотный поселочек в горах. Там был свинцово-цинковый рудник, а здесь добывают золото. Очередная отцовская командировка в другое измерение.

В квартире имелась сидячая ванная, на кухне стоял самодельный стол из плохо оструганных сосновых досок и несколько табуретов. В одной из комнат тесно прижавшись, сгрудились три железные кровати, с панцирным сетками и никелированными шишечками, другая комната была нежилой, в ней лежали чемоданы и нераспакованный багаж.

Пришлось вернуться в реальность.

Пока я принимала ванну, отец занял угол самодельного стола закуской и бутылкой армянского коньяку. Мама нажарила гору отбивных, сгрузила их в эмалированную миску. Отец нарубил крупными кусками несколько видов местной копчености; и когда я вошла в кухню, пытался наскоро почистить сушеного сига, рыбу из озера Севан.

– А, дочура, садись, – он ногой пододвинул мне табуретку, – бери травку к мясу, мы тут с мамулей травку раскушали.

Зелень была такой свежести, что листики оттопыривались от стеблей и стояли, как влитые, как будто их только что сорвали с грядки.

– Надо собрать в пучок, – отец потянулся к вороху травы, – смотри, вот так. – Он выбрал несколько стебельков лука, веточку петрушки, укропа, кинзы и еще чего-то неизвестного мне, окунул все это в солонку и отправил в рот; при этом, захватил вилкой отбивную и, размахивая ей в такт какому-то своему внутреннему ритму, кивком головы указал мне на уже наполненную рюмку.

– Давай, за приезд!

– Папуля, – спохватилась мама, – пусть она поест.

– Кушай, дочура, – отец засуетился, – вот, возьми кусочек, это очень остро, но вкусно.

– Не суй ты ей эту гадость, пусть свежее мясо ест, – настаивала мать.

– Дочура, слушай мамулю, ешь свежее мясо, – радовался отец.

Я кивала головой на обе стороны, откусывала от десяти кусков, макала пучки травы в крупную соль, жевала все это вместе с рыбой сиг, которая водится только в озере Севан, и копченый суджюк, вкус которого терялся из-за количества специй, названия я не знаю до сих пор.

Отец держал рюмку на весу, ожидая, пока я прожую, я глотнула с риском подавиться, взяла свою рюмку, мы чокнулись, и я опрокинула в себя коньяк, не услышав ни вкуса, ни крепости.

– Это – настоящий, – отец говорил о коньяке. – Черчилль его очень уважал. Ему Сталин целый вагон коньяку подарил.

– Ну, разумеется, – я засмеялась, – аэропорт Шарля де Голя, коньяк Уинстона Черчилля; что еще?

Отец сразу плеснул мне вторую.

– Я спать пойду, а то уже не соображаю ничего, – призналась мама, – завтра поговорим, Она поднялась со своего места и сразу же распорядилась:

– Ты ее не мучай особенно, – это отцу, – А ты, – она обратилась ко мне, – Не слушай его, иди спать.

– Нет, мама, нормально, я не хочу, я не устала, – попыталась я успокоить ее.

– Галина, – вступил отец, – я завтра машину пришлю; вези Марию в город, купите там, все что надо, – он закряхтел и замялся, – а то она сегодня вышла в этой своей шубе…. Перед армянами неудобно. Я столько рассказывал…

– А ты поменьше рассказывай, – оборвала его мать. Потом окинула меня взглядом и произнесла:

– Одеть ее надо, действительно. Страсть Господня.

– Кстати, дочура, – отец озаботился, – ты тут одна не ходи никуда. Тут не принято, чтобы женщина одна, без мужа, или мужчины…

Мама ушла спать, а мы с отцом еще долго сидели за нашим экзотическим столом, похожим на строительные козлы и пили крепчайший в мире напиток, с французским названием. Отец шутил и напевал какой-то шансон, подражая Шарлю Азнавуру.

– Помнишь язык? – спросила я.

– Почти все забыл, нет практики. Теперь буду армянский учить. – Он развел руками. – Ну, как? Нравиться тебе здесь?

Я смотрела на него и видела, что ему очень нравиться; и поэтому должно нравиться нам – его близким.

– По первым ощущениям очень похоже на Алжир. – Мне хотелось одобрения; но для него не существовало прошлого:

– Совсем не похоже! Ерунда! Ты на это все внимания не обращай, это временно. Здесь знаешь, какие перспективы!

Утром я обнаружила в квартире лоджию, куда и бегала потихоньку, курить. На лоджии я приседала на корточки, чтобы не было видно с улицы. Я сделала несколько коротких затяжек, затушила окурок и затолкала в угол, не бросать же вниз, на головы людей.

Наша квартира была на втором этаже, а внизу, на первом располагался магазин. Я поднялась с корточек и выглянула. Под магазином собралось человек тридцать мужчин всех возрастов, они стояли маленькими группками, по несколько человек, изредка негромко переговаривались, и почти все курили. Дымки от сигарет не рассеивались в морозном воздухе, а зависали тонкими струйками, словно замерзали. Быстрые взгляды и все. «Наверное, ждут открытия, – подумала я»; почувствовала, как мороз пробрался под мой халат, и щиплет голые ноги, поежилась и вернулась в комнату.

За нами приехал высокий худой армянин. Отец подрядил его возить нас по магазинам. Армянин называл себя «потомственным греком» и очень серьезно относился к своим обязанностям. Он нас сопровождал.

Одевать меня пришлось полностью: от сапог до шапки; для этой цели мы посетили Ереван, Раздан, а так же все поселочки, которые встречались нам по дороге. Выяснилось, что у Георгия, так звали нашего грека, везде есть связи и многочисленные родственники, буквально во всех попадавшихся нам магазинчиках и кафе.

В Армении работают мужчины.

Мужчины приносили коробки и свертки; усаживали, ухаживали, спорили с мамой, ловили выражение моего лица и снова уносили и приносили. А над всем этим застывший молчаливый Георгий, как скала. Он подгонял машину к самому входу в магазин, первым выходил из нее и распахивал двери перед нами, ждал, пока мы проскользнем внутрь. Походил он при этом на нахохлившегося орла.

– Мам, чего он так за нами сморит? – Ереван все-таки столица, с претензией на Европейскую, – Посмотри, женщины спокойно ходят, как и везде.

– Да я и сама мучаюсь. Это из-за тебя, конечно. Тут истории всякие рассказывают, про то, как девок русских воруют. Врут, естественно. Сами эти девки и виноваты; такие есть дуры! – мама была категорична.

– Слушай, – не унималась я, – не могу отделаться от ощущения, что мы снова в Алжире. Помнишь, шофера, что возил нас в Оран, в школу? Он ведь тоже нас сопровождал.

Мама удивленно посмотрела на меня и закивала.

– У тебя тоже? А у меня с самого начала, как приехали; не могу отделаться от мысли, что это со мной уже было. Папуле сказала, он смеется, он же у нас мечтатель, в облаках витает.

За окнами машины плыла улица Комитаса.

Ереван был строгим, серовато-розовым: цвет туфа, камня из которого выстроено большинство домов.

Алжир вспоминался жарко-белым, по-восточному роскошным и нищим одновременно. Нет, не похожи.

Мы продолжили сравнивать арабского шофера с Георгием.

– Он по-русски не говорил, – смеялась мама.

Георгий стал оборачиваться на наш смех.

Через некоторое время наш грек расслабился, начал улыбаться и даже пригласил нас в кофейню.

Вошли и сразу утонули в аромате свежепрожаренных кофейных зерен; мы уселись за круглый белый столик и с нетерпением стали ожидать, когда же наши порции кофе будут готовы.

Георгий направился к стойке бара.

Кофе здесь готовят не как-нибудь, а каждую порцию в турке на одну чашку. У бармена за спиной горит настоящий очаг, у очага жаровня, металлические подносы с песком, на очаге – чайник, чтобы всегда была горячая вода. Кофе размалывается вручную, затем засыпается в турки, вместе с сахаром, заливается кипятком, и вот, неуловимые руки бармена гоняют крохотные серебряные емкости, до тех пор, пока шапки пены не покроют черную жидкость.

Во время процесса наш грек и бармен вели неторопливую беседу. Мы наблюдали за ними и вспоминали арабскую кофейню, куда нас привозил алжирский шофер. Там тоже все было ослепительно белым, кроме чернейшего кофе, в белых же чашках. В кофейню можно ходить только мужчинам. Для нас сделали исключение, как для иностранцев. Но это еще не все: Леон, так звали шофера, шепнул кое-кому, что моя мать – его русская жена! Мы пили кофе в гробовом молчании. Мужчины оценивали выбор соотечественника. Неподвижные лица, застывшие позы. Леон потом всю дорогу в машине подсмеивался над тем, насколько он ошеломил своим заявлением завсегдатаев кофейни.

Когда наш бармен, тоже, видимо, родственник, спросил Георгия, кто мы, грек ответил: «жена и теща». Бармен выпятил губу и долго понимающе кивал, после чего Георгий вернулся за столик и окончательно развеселился. Он балагурил про трех жен, которых хотел бы иметь: русскую, армянку и азербайджанку. Русскую – для любви и на выход в гости. Армянку – чтобы готовила и растила детей, все-таки он привык к армянской кухне; а азербайджанку, – чтобы иногда, приходя с работы в плохом настроении было на ком сорвать зло.

– Они привычные, – оправдывался Георгий.

Мы пили чудесный кофе и весело болтали, со стороны – счастливое семейство.

Георгий нам рассказал о своем розыгрыше, как рассказывают анекдоты об армянском радио, причем сделал это уже в машине, чтобы мы его не выдали.

– Армянка может ходить одна, где хочет, особенно в городе; в селах там обычаи сохранились строгие, – наставлял нас Георгий, – а русской девушке нельзя, нет!

Дома, когда я нарядилась в обновки и крутилась перед мамой, она вздыхала и говорила:

– Как в журнале!

В разгар примерки зашла соседка, русская женщина. Я была ей представлена. Соседка оживилась и призналась:

– У нас тоже сыновья гостят, на каникулах. Они сами стесняются, так меня прислали, надо бы вам познакомится.

Я вспомнила, как утром, когда мы уезжали, какой-то парень смотрел на меня, свесившись через перила с верхней площадки. Он поздоровался с мамой, и она что-то говорила мне про русских соседей.

– Пойдем сейчас к нам, – предложила тетя Валя, – так звали соседку. Мне не хотелось. Тем более что утренний парень впечатления на меня не произвел. Но я пошла, неловко было отказать.

Квартира этажом выше была такая же, как наша, с тем же набором мебели. На кухне, куда меня заботливо втолкнула тетя Валя, кроме двух парней, почти одногодок, находилась еще и девушка, как мне ее представили – Таня, невеста младшего из братьев – Игоря.

Старшего, того, что я видела утром, звали Олегом. Он был крепким белобрысым парнем с очень короткой стрижкой; и еще у него была очень плохая кожа, все его лицо буквально бугрилось разного вида и размера прыщами.

Младший – пониже ростом, темноволосый, похожий на мать. А Таня казалась родной сестрой Игоря.

Отнеслись они ко мне просто и сразу же предложили пойти с ними на следующий день в горы; там якобы сохранилась постройка монастыря 12 века. Конечно, мне стало интересно, но я никогда не ходила в горы и снаряжения у меня не было. Мои новые знакомые убедили меня, что пройти там сможет и младенец, никаких особенных приспособлений не требуется, и вообще они меня проведут везде. Я согласилась.

На следующий день, утром, я экипировалась, как могла. Проблема возникла с обувью, я нашла старые отцовские сапоги и обула их на шерстяной носок, но они все равно болтались на ногах.

Ребята зашли за мной. Олег осмотрел мой «прикид», решил, что сойдет, только штаны посоветовал надеть спортивные.

– А какая разница? – удивилась я.

– Поймешь, – ответил он.

Мы вышли на улицу. Горы ослепили нас солнцем, отразив его лучи много раз. Горы впереди, горы сзади. Поселок, зажатый в узкой расщелине, затканной пойманными солнечными лучами, как золотой паутиной.

Неизменное «армянское собрание» у подъезда. Они словно ожидали нашего появления, заговорили по-своему, как будто камешки рассыпались, маленькие на большом.

Ребята усмехнулись и пропустили нас вперед, закрыв спинами от любопытных глаз. Мы быстро перешли единственную улицу и направились к горному склону. По дороге перебрались через замерзший ручей и оттуда тропинка сразу сломалась, встала на дыбы, градусов под семьдесят. Мы пошли цепочкой: Игорь с Таней впереди, я за Таней, Олег замыкающим.