Текст книги "Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века"

Вспоминает муж Веры Федоровны:

«Когда я приехал в Институт, заседание месткома уже шло. Я сел в сторонку и стал прислушиваться, о чем жаркий спор. Оказалось, что речь идет о „профсоюзной мобилизации“ тридцати врачей, работников медицинских институтов Москвы, для трех новостроек: Кузнецк, Магнитогорск и Березняки. Не менее чем на 1 год. Условия зарплаты и снабжения повышенные. Необходимы инициативные, опытные работники. К концу заседания я для себя решился – еду в Магнитогорск! Кузнецк слишком уж далек, а Березняки слишком северны. Магнитогорск мне представился и теплей, и в Уральских горах, и среди дремучих лесов. Там будет привольно. Согласится ли жена?

Когда мы проезжали последний отрезок пути, Карталы – Магнитогорск, я почувствовал большое разочарование: вместо ожидавшихся мною гор и лесов, мы увидели голую и ровную, как тарелка, степь. Второе разочарование – это река Урал, оказавшаяся в этих местах совсем узенькой, невзрачной речкой. Плотина тогда только что была закончена, и наполнение будущего водоема только начиналось. Затем дальше – гора Магнитная. Что же это за гора?! Не гора, а несколько сбившихся в кучку высоких голых холмов среди степи. Ничего, на чем бы мог остановиться глаз, чему могла бы порадоваться душа. Вместо вокзала – два вагона. Земля во многих местах изрыта, вскопана; всюду густая пыль. Можно ли себе представить что-либо более удручающее, безотрадное, чем эти наскоро сколоченные низенькие сараи, переполненные до отказа семейными и холостыми, взрослыми и детьми, начиная с грудных! Общие нары, семьи отгорожены тряпичными занавесками. Кругом грязь, отбросы, бумага, щепки, пыль, пыль и пыль…

.. Социалистический город не только еще не строится, но даже неизвестно еще место, где он будет строиться. Громадное большинство жителей – а их уже имеется 70 ООО человек, а к зиме будет 120 ООО – живет в общих бараках, в которых зимой было и холодно (мало угля) и очень сыро (так как вселяли, конечно, в совершенно еще непросушенные бараки). Некоторое количество более привилегированных живет во временных (тоже полубарачного типа) домах, одно-и двухэтажных, небольших. Затем еще более привилегированные живут в гостинице, имеющей около 250 номеров. И, наконец, самая верхушка строительства живет в американском поселке, где, говорят, совсем хорошо; даже березовая рощица есть.

Теперь о питании. Не лучше, чем в других местах, и хуже, чем с таким трудом достающийся домашний московский стол. Вода скверная, мутная, хлорированная. (Говорят, что найдены источники и будет хорошая вода.) В дешевых столовых церабкоопа обед стоит только 25 копеек; но, говорят, что он вполне и соответствует по качеству этой цене.

Из детских учреждений имеется: одна консультация, двое яслей по 75-100 человек, две детские амбулатории; из них одна чисто лечебная, другая под профилактической амбулаторией типа ОЗД. Имеется при родильном приюте детская комнатка (до 30 человек новорожденных) и при терапевтическом отделении палата на 10 человек детей. Если почти все эти учреждения плохи, то особенно из рук вон скверна эта палата. Дети лежат на больших кроватях вместе с матерями, которые за ними „ухаживают“. Комментарии излишни.

Кадров, по существу, для всех этих учреждений нет»³.

Это уникальные подробности начала строительства Магнитки и медицинского обслуживания там.

«Двадцать дней я прожила в Магнитогорске. Видела все чудеса. Была очарована и покорена и решила: буду тут жить. Все, с кем я говорила, все твердили: „Уезжать! Уезжать! В Москву! В Москву! Неужели вы хотите бросить Москву??!“ А мне нравилось. Я везде побывала, все излазила, видела такое, чего многие из давно живущих здесь не видели. Мне все нравилось. И пейзаж здешний не казался унылым. Тут все горки и холмы кругом, широкая зеленая долина реки Урала, а на горизонте Уральский хребет. Краски чистые, видно далеко-далеко, а все-таки глазу есть за что зацепиться, не то что в степи. Я ведь степь не люблю.

О строительстве здешнем написано много и, вероятно, лучше, чем я могу написать, так что об этом мне рассказывать нечего. Я все это видела. В первый раз в жизни в таких размерах. Видела, как роют котлованы, как льют бетон, как работают подъемные краны. Поднималась на леса домен (тогда они еще были в лесах), на эстакаду. Словом, все, что можно было посмотреть, посмотрела. С горы Атач, там, где главный рудник, – вид изумительный. Я смотрела оттуда на заход солнца. А под ногами – весь Магнитострой, пруд и дальше – Урал-река. Очень хорошо!

Жизнь тут – фронтовая, работа – бешеная. Романтики и героизма – сколько хочешь. Безобразного – тоже достаточно. Но оно временное и преодолимое, и это всеми так чувствуется. То есть не всеми, пожалуй, но это не важно. Но это мелочь по сравнению с главным, основным настроением» (Вера Федоровна – Марианне, Магнитогорск, 15 декабря 1931 года).

Сохранились воспоминания о том, как семья Краузе прибыла в Магнитку: «Подъезжаем к Магнитке, и вдруг слышу: „Есть тут врач Краузе с семьей?“ – „Есть, есть! Сюда!“ Появляются два дюжих возчика. „Где вещи? Много ли? Мы вас повезем в гостиницу“.

В Первой гостинице Американского поселка нас во втором часу ночи встречает приветливая хозяйка ее. Она вед ет нас на второй этаж и в конце длинного коридора открывает дверь довольно обширной комнаты – нашего нового жилья. Тепло, – центральное отопление, – ярко светло. На окнах красивые занавески; пружинные кровати, заправленные чистым постельным бельем! Прямо не верится. Какой контраст нашим опасениям, темноте и холоду в вагоне! Хозяйка обещает нам чай. Видимо, она получила какие-то директивы. Действительно, не успели мы еще опомниться, как нам уже принесли чай, булки, масло, колбасу! Это все было сказочно неожиданно и великолепно. Весело мы все четверо „заправлялись“. Уложили детей, тотчас уснувших в мягких постелях. А мы долго не могли прийти в себя от тепла, уюта и доброй, радушной встречи. Эта первая ночь нашей семьи на Магнитке предвещала нам и дальнейшие удачи в нашей новой жизни. Мы были счастливы…

На другой день мы проснулись при ярком солнце и синем небе. Такая погода длилась всю позднюю осень и почти всю зиму [1931 года], страшно нам понравилась и наложила свой отпечаток на все первые месяцы жизни на новом месте.

Окружавшие нас люди сразу же стали к нам относиться очень приветливо».

Воспоминания Елены, дочери Веры Федоровны: «Немалую роль в общей доброжелательности к нам сыграла, конечно, мама. Она сразу же своей красотой, простотой и приветливостью в обращении привлекла всеобщее внимание. Взоры всех обедающих обращались на маленькую группу, когда они входили в инженерно-техническую столовую на обед: Вера Федоровна с двумя детьми, – это была действительно красивая картина счастливой и ладной семьи».

Вера Федоровна – Марианне, Магнитогорск, 15 декабря 1931 года: «Магнитогорск произвел на меня, несмотря на все свое кажущееся безобразие и беспорядочность, громадное чисто эстетическое впечатление. И мне ужасно захотелось видеть его еще и еще, видеть, как он растет и хорошеет, видеть сделанным то, что делается так изумительно, – словом, жить тут. И жалко только одного, что уж не имею возможности приложить к этому делу своих собственных рук.

А выглядит это так: на десятки квадратных километров люди перерыли всю землю. Все, что лежало глубоко внутри, выволокли всеми правдами и неправдами на поверхность и набросали огромными кучами, длинными высокими хребтами так, что ни пройти, ни проехать. За хребтами и буграми – ямы, в каждой из которых можно установить по нескольку домов и засыпать их там вместе с крышей. Канавы такой глубины, что если по дну их пойдет пароход, то он не будет виден с поверхности… И вся эта земля непрерывно таскается с места на место какими-то механическими жужжащими, стрекочущими и воющими чудовищами, а где – начало, где – конец этому делу, глазом не охватить. И среди беспорядка, подобный которому был, вероятно, лишь в дни сотворения мира, маленькие, серые комочки, похожие цветом на всю эту развороченную, вздыбленную землю, копошатся быстро или движутся медленно и строят прямо в небо башни, трубы, мосты, лестницы и здания невиданных форм. И поразительно то, что люди эти очень маленькие, и то, что их очень мало, и непостижимо, как это они могли перековеркать столько земли и нагромоздить все эти башни и трубы, которые грозят подпереть самое небо и пустить дым в лицо самому Господу Богу.

Живут эти люди в бараках, сотни которых разместилось везде, тут же, среди этой развороченной земли, на склонах перепаханных гор, везде, где только можно.

Кроме бараков, жили в палатках, землянках, юртах, конурках, сколоченных из досок, словом – под всякой крышей. Самые счастливые и благоустроенные живут в двухэтажных деревянных домах, выстроенных на скорую руку. Кипяток получали из „Титанов“, стоящих на перекрестках, вместе с общественными уборными. Питаются в общественных столовых, которые помещаются, как и все, в бараках, подобных длинным сараям. Стряпается вся эта пища на фабриках-кухнях. Едят, преимущественно, мясо и хлеб. Работают все как бешеные, даже американцы удивляются…

Видала я группу немцев, работающих на постройке Соцгорода. Они были, видимо, живо и искренне заинтересованы строительством. Жили они в общежитии возле места своей работы. Это далеко отсюда, верст 8 будет…

Теперь – как мы живем? Очень хорошо, несмотря на то что обещанная нам квартира так же далека от окончания, как была в августе месяце. Нас поселили в гостинице. Сначала в маленькой комнате, но очень быстро перевели в большую (5x5 метров). Комната угловая, во втором этаже, имеет четыре окна, из которых видны горы… Вечером мы видим, как розовеют горы. Зори здесь изумительные. Таких я нигде не видела, даже над Финским заливом. Все, кто сюда приезжает, ими поражаются.

Дома мы пока не имеем никакого очага, кроме маленькой спиртовки, на которой разогреваем молоко для Еленки. Всю пищу получаем в готовом виде.

Единственное, от чего я страдаю в Магнитогорске, – это отсутствие родных и близких друзей».

Воспоминания Елены, дочери Веры Федоровны: «Важное событие произошло 11 июня 1932 года: наша семья переехала в собственную квартиру, специально выстроенную в IV гостинице на втором этаже.

В городе активнейшим образом проводилось озеленение. Высаживалось великое множество саженцев деревьев и кустарников всевозможных пород. Все в этом участвовали. Деревья очень быстро разрослись. В августе папе было поручено совершенно новое дело: организация большой детской пищевой станции (ДПС) на современном уровне. Аналогичных в стране не было.

К концу 1932 года уже и на Магнитке стало плохо со снабжением. Масло пропало совершенно, сахару давали очень мало. В 1933 году жизнь становилась все тяжелее. Голод, уже давно терзающий всю страну, докатился и до Магнитогорска, теряющего прелесть и преимущества „ударной стройки“».

Из письма Веры Федоровны из Магнитогорска от 9 марта 1933 года:

«Материально нам живется теперь несравненно хуже, чем прежде. Продовольственный кризис проник даже в наши „Березки“. Кормят нас уже плохо и дорого. Наших денег едва хватает, чтобы кое-как держаться.

У нас на строительстве произошла полная смена командования. Для нас это плохо. Все люди, с которыми мы уже сжились, с которыми установились если не дружеские, то хорошие приятельские отношения, одни за другими уезжают. На их место приезжают новые, нам совсем чужие. Я чувствую себя очень одинокой. Вводятся новые порядки. Может быть, они и не хуже старых, но кажутся такими, потому что новые, непривычные… И жить труднее.

Я часто думаю о надвигающемся голоде и очень его боюсь. Как переживать голод с детьми? Уже нет того запаса сил, той сопротивляемости, которая была в молодости».

Тяжелейшее известие принес апрель 1933 года: скончалась мама Веры Федоровны – Елена Константиновна. Связи между отдельными членами семьи Берсеневых с этого времени стали быстро и необратимо ослабевать.

Вера Федоровна через некоторое время устраивается на работу. Здесь пригодилось ее образование, полученное еще до революции 1917 года, знание нескольких иностранных языков. Об этом она рассказывает сама.

«Уже три с лишним месяца снова честно зарабатываю свой хлеб. Только нынешний мой род деятельности не имеет ничего общего с прежним. Я работаю в Научно-технической библиотеке Комбината переводчиком и ведаю иностранным ее отделом. Работа спокойная, стариковская. За весь свой рабочий день я могу иногда не сказать ни слова с людьми и имею дело исключительно с книгами. А книги – спокойный народ. Особенно – научно-технические. Они говорят языком тяжеловесно важным о вещах эпических и сугубо конкретных.

Работа моя заключается в том, что я привожу в библиотечный порядок заброшенный и запущенный иностранный фонд – классифицирую книги и составляю на них каталоги и, кроме того, перевожу технические и научные статьи из текущих иностранных журналов: немецких, французских и английских…

Магнитогорск растет, и мы все крепче в него врастаем. Люди приезжают и уезжают снова. Уже немало людей прошло за эти годы перед нами. Большинство смотрит на свою жизнь здесь как на временный и не совсем приятный эпизод и уезжают с радостью. А нам, если придется уезжать, это будет очень трудно и больно. Мы живем здесь четвертый год и можем уже подвести некоторые итоги.

У нас есть радио – чудесный ящик, благодаря которому мы слышим голоса всей Европы и, главное, массу музыки. Каждый вечер у нас музыка – опера или концерт, что пожелаем. И я снова слушаю симфонии Бетховена и Чайковского, концерты Баха, Гайдна, Генделя и все оперы. Причем Миланская опера бывает слышна нам не хуже Московской. Слышимость замечательная. В столицах, говорят, о такой и не мечтают.

Ты не представляешь себе, какую большую роль играют книги в нашей жизни» (7 ноября 1934 года).

Далее я хочу привести воспоминания сына Веры Федоровны – Оскара Краузе. Цепкая детская память сохранила даже мелкие подробности быта военной поры, которые не найдешь ни в каком другом источнике.

1941 год. Оскар вспоминает: «Вероятно, как и год назад, строили планы летного отдыха на лоне природы. Немцы воевали с англичанами и французами. К этому уже как-то привыкли. Но вот однажды в жаркое солнечное воскресенье, когда мы с Леной гуляли перед домом, нас кто-то позвал домой с балкона. Голос был тревожный, совсем необычный. Что такое? Началась война… Мы прибежали домой. Мама была очень расстроена. Она тихо плакала, что было уж совершенно из ряда вон выходящим событием. Отец был очень серьезен.

Я понял, что случилось что-то действительно важное, что касается всех нас.

.. Быстро все стало меняться. Сразу выстроились громадные очереди в магазины. Впрочем, там и раньше стояли очереди. Но теперь – совсем другое дело. Стали напрочь пропадать продукты. Я помню, как в первые недели войны отец приносил из буфета бутерброды с толстыми кусками масла. Масло он ножом перекладывал в масленку. Еще какие-то продукты первое время можно было купить в буфете. Но скоро и это кончилось.

В городе появились массы эвакуированных, большей частью из Украины. Среди них было много евреев, говоривших с характерным акцентом. Люди это были жалкие – по преимуществу женщины, бабки с большим количеством детей. Ко многим приехали близкие и дальние родственники из земель, на которые накатилась война, из западных областей, из Москвы. Позже, на другой год, появились и ленинградцы, перенесшие блокадную зиму. Тесно стало в городе. Школы переполнились и работали уже в три смены. Некоторые из них были закрыты под тыловые военные госпитали.

Мама продолжала работу в заводской библиотеке, причем работала снова полный рабочий день, что было ей очень тяжело. Отец целыми днями пропадал в фельдшерско-акушерской школе. Слияние ее с сестринской произошло, очевидно, из-за недостатка преподавателей, призванных в армию. О нагрузках теперь не спрашивали. Многочисленным госпиталям и фронтам нужно было много фельдшеров и сестер. Очень много, и поскорее. Отец болезненно переживал косые взгляды малознакомых людей, а иногда слышал за спиной и „немчуру проклятую“. Вспомнили, что он ведь – „немец“!»

Настоящие несчастья семьи все были еще впереди…

Из воспоминаний Оскара Краузе: «Выселяли нас из Магнитогорска интернационалисты-коммунисты, разумеется, не в силу какой-либо вины перед строем, а просто как „немцев“. Кампания была общесоюзная, облисполком лишь взял под козырек.

До сих пор мы не знаем, кто это в последний вечер перед нашей отправкой дал „отбой“ по телефону. Отца вдруг вызвали в горком партии и предложили остаться. Вполне может быть, что это было наше НКВД, где уже дозревало „дело“ на отца. Тогда-то мы радовались… Но вполне может быть, что главную роль в последующем сыграла слишком уж привлекательная квартира. Один доброжелатель по фамилии Устинов предупредил, что за отцом следит НКВД. Не зная за собой никакой вины, родители ровно ничего не предпринимали и не скрывали, жили как всегда. Хотя не могли избавиться от гнетущего чувства тревоги…»

Из воспоминаний Фридриха Оскаровича Краузе, мужа Веры Федоровны:

«Тучи над нами сгущались. Наступил вечер 9 марта 1942 года. Легли мы спать.

Просыпаюсь внезапно оттого, что кто-то шарит у меня под подушкой и голос раздается: „Где оружие?“ Я, еще спросонья: „Какое оружие? Нет у меня оружия!“ —„Одевайтесь!“

Я одеваюсь. Вижу, что, кроме следователя МВД, в комнате уже орудуют трое молодцов, взявшихся за полки с книгами. Это продолжается всю ночь и часть следующего дня. Улик не находят. Сваливают все письма моих родных за многие годы в этот мешок. Туда же летят интереснейшие письма Федора Аркадьевича Берсенева, моего тестя, погибшего в Цусимской битве, из похода эскадры адмирала Рожественского во время их плавания кругом Европы, Африки и Азии… Пропал интересный для историков материал очевидца – офицера, инженера-артиллериста на флагманском судне „Суворов“. Тем временем Вагин рассматривает и откладывает мои альбомы с открытками заграничных поездок, альбом марок, коллекцию денежных знаков царских времен, Гражданской войны и НЭПа; считает наличные деньги, облигации займов и т. д. Берется за фотоаппараты, патефон, велосипед… Все это время жене и детям не разрешается выход из спальни, я их не вижу, не слышу… Снимаются со стен и проверяются картины. Исчезает отличная, работы первых геологов акварель еще не тронутой горы Магнитной и окружающей ее степи. В мешок идет и сувенир: планкетка, отлитая из первого магнитогорского чугуна. Так этот обыск тянулся примерно до трех часов дня 10 марта. Был вызван грузовик. Из спальни проститься вышли, наконец, жена и дети. Выходя, еще раз обернулся: стоит Вера и глядит на меня глубоко печальным, напряженным и все же ободряющим взглядом. Рядом Лена с большими, тревожно недоумевающими глазами. А с другой стороны Карик прижался к матери и смотрит на меня испуганным взором».

Из воспоминаний Оскара, сына Веры Федоровны: «Арест отца для мамы был жесточайшим ударом, который она с большим трудом сумела перенести. Мы же с Леной еще не умели постигнуть всей глубины случившегося несчастья. Мы твердо были уверены, что произошла какая-то ошибка и отец, разумеется, скоро снова будет с нами. Ведь недаром мы всегда гордились им, как одним из честнейших и нужнейших городу работников. Все вокруг стало быстро меняться. Нашей бедной очень больной маме приходилось одновременно не только преодолевать глубочайшее отчаяние и тревогу, но и непрестанно хлопотать об отце».

Арест отца нанес незаживающую рану детским сердцам. Они были маленькие, но понимали, что остались без отца, старались помогать маме во всем. Это подтверждают слова из следующего письма.

«Мы с Леной и Карей жили трудно, но внутренне очень хорошо, в огромной, глубокой дружбе друг с другом, в заботе друг о друге. Сколько я видела нежного внимания со стороны детей.

Весной мы получили землю под огород: небольшой участок возле дома и большой кусок далеко, за Северным поселком. Это была большая и трудная работа, и мы ее проделали вместе с детьми. Карюня вел себя как взрослый. Он копал до полного изнеможения и кровавых мозолей на ручках и ни за что не соглашался хоть немного отдохнуть.

Такие хорошие, такие умные, добрые и мужественные дети!.. Как они прекрасно себя вели, когда нам так трудно было без тебя. Взрослые люди могли бы у них учиться. Сколько они мне помогали, как старались ни в чем меня не огорчать, сколько усилий прикладывали, чтоб внести немного радости в наш грустный тогда дом! Летом, в июле, я купила им обоим по путевке в санаторные лагеря – на твои деньги, полученные в больнице. Леночка уехала на Банное озеро, а Карик – в Анненск. (Две путевки в один лагерь не продавали.) И представь, что оба они там сделали одно и то же.

В лагерях детям давали каждый день конфеты (у Лены) или шоколад (у Карика). Наши дети не видели сладкого очень давно. И ни тот ни другая не съели ни одной конфеты, ни кусочка шоколада, а складывали, чтоб привезти домой и „устроить праздник“. За весь месяц Ленуся съела одну конфету, которую она выиграла на празднике во время состязаний в беге и прыжках. Она получила премию: тетрадь, карандаш, ручку, какую-то картинку и конфету. Остальные конфеты, печенье и даже булочку, полученную в последний день, она привезла домой. Карюня был очень несчастлив: весь шоколад, скопленный им за целый месяц ежедневного самопожертвования, у него украли в последнее утро пребывания в лагере. Он был в страшном горе. Он столько мечтал о том, как приедет домой, как удивит меня и Лену, как мы все сядем за стол – и – „Будет праздник“.. Он устроит нам с Леной праздник! – Вся эта прекрасная мечта была уничтожена вором. Каря убежал один в лес, и тут Бог послал маленькое утешение в его большом горе: он наткнулся на полянку, полную грибов. Он набрал их полную шапку и карманы курточки. Снял с себя майку и ее наполнил грибами. И вот эти-то грибы он и привез нам из Анненска. И мы с Леной без конца его хвалили, я сделала суп и вареники с грибами, и Леночкины конфеты и печенье были на столе, и у нас все-таки был „праздник“. И Ленуся говорила: „Ты же, Карик, не виноват, что шоколад украли, а мы будем думать, что он тут“…» (Вера Федоровна – мужу, лето 1942 года).

Дети Веры Федоровны. 24 декабря 1938 года

Вера Федоровна с Леной и Кариком. 1939

Вера Федоровна с детьми. 1940

Дом Берсеневых в Магнитке. 1940-е годы

Семья Берсеневых

Мне кажется, что это был один из последних праздников, где они были еще хоть немного счастливы.

Из воспоминаний Оскара, сына Веры Федоровны: «В конце ноября мне исполнилось 10 лет. Мама умудрилась испечь небольшой сладкий пирог и устроить мне праздник. Мне всегда казалось, что маму у нас забрали на следующую ночь. В память врезалось, что остатки праздничного пирога, прикрытые чистой тряпочкой, еще лежали на столе, когда они явились за ней. Самого ареста я не помню совершенно. Видимо, был в шоке. Для меня это был первый настоящий и притом сокрушительный удар, ломающий, коверкающий всю остальную жизнь. Все перед глазами было черно, я задыхался от слез. Никакого сравнения с арестом отца здесь быть не может. Замечательно, что конфискации тогда производились немедленно и основательно, без всяких там постановлений суда и выяснений виновности арестуемого. Опись изъятых вещей и документов составлялась, конечно, весьма и весьма приблизительная. Неудивительно, что потом они таинственно исчезали, якобы „сжигаемые за ненадобностью“. Наша бедная больная мама начала свой мучительный путь по кругам тюремно-лагерного сталинского ада. Об этих последних годах ее жизни мы знаем только из писем ее отцу и нам. В них мало о чем могла она говорить, тем более говорить откровенно. Можно лишь догадываться, какие муки (прежде всего – моральные) она переносила. В семье тети Тамары нам предстояло провести почти четыре года, – срок для детства и ранней юности громадный. Это были самые тяжелые, самые голодные и морально самые трудные годы всей моей жизни. Боюсь, что они наложили свой неизгладимый отпечаток на формирование наших характеров и привычек – след сиротства и нищеты…»

Итак, теперь дети остались еще и без матери. Потерю матери в любом возрасте тяжело пережить, а тем более маленьким детям в военное время.

Карик пишет: «26 июня 1944 г. Здравствуй, дорогая мамуся! Я лежу в тубсанатории. В школе мне посадили укол против брюшного тифа, а от этого сделалось осложнение бронхадерита. Я проболел дней 20, а после, когда стал уже ходить, меня положили сюда, 17 мая. Взвешивали 1 июня. Я весил 31 кг 400 г. Второй раз взвешивали 15 июня, и весил тогда уже 33 кг. Прости, что долго не писал. Ко мне долго не приходили. Сама знаешь, какая была пора. А раз не приходили, значит, и бумагу не могли принести.

Кормят здесь хорошо, но домой хочется. На экзамене я почти не волновался. На экзамене я играл Грига „Родная песня“, Майкапара „Вариации на русскую тему“, Баха – одну прелюдию, „Варьированный этюд“ из „Школы“ Рабиновича и Моцарта из сонаты из какой-то, я сам не знаю».

Лена – папе, 23 сентября 1944 года, Магнитогорск: «Здравствуй, дорогой папуленька! Решила начать писать тебе письмо, чтоб ты не беспокоился о нашей жизни, но не буду заканчивать его раньше, чем вернется из совхоза Карик. На каждого работника-ребенка совхоз выделил по 100 м посаженной картошки на смену. Но в благодарность за хорошую работу совхоз добавил каждому ученику еще по одной полоске. Так что теперь у ребят уже 11 полосок. Урожай на картошку – хороший. Если всю эту картошку они привезут домой, то это будет большой вклад в наши запасы. 24-го вечером приехали мальчишки и привезли они со своего огорода 9 мешков картошки. Карик заработал 3 кг лука и 10 кг моркови. Если бы не мальчишки, то, вероятно, эту зиму Карику пришлось бы прожить в детдоме. Теперь, конечно, эта опасность миновала. Я, вероятно, буду работать в столовой. Все эти дни у меня сжимается сердце. Наступают первые дни учебного года, который с таким нетерпением я ждала все лето. Не знаю, есть ли в Ш.Р.М.⁴ 8-10-е классы. Если есть, то я, вероятно, буду учиться в Ш.Р.М.».

Я вижу, что дети старались решать совсем не детские проблемы. Они думали о запасах на зиму на всю семью, зная, что надеяться им не на кого.

«Я лежу в детской больнице. Здесь сестры – все твои ученицы. Сейчас ко мне подсела тетя Таня, узнала, что я пишу письмо тебе, и очень просила передать большой-пребольшой привет от нее – Тани Стуленковой. Еще тут есть твоя ученица – не знаю, как ее фамилия. Она, как только узнала, что я – твоя дочка, стала лучше всех за мной ухаживать и внимательнее всех со мной. Из соседнего здания тоже прибежали твои ученицы, чтобы узнать, что и как с тобой, и говорили, чтоб я написала, что твои ученики никогда тебя не забудут и всегда будут вспоминать с теплотой и любовью. И я всегда горжусь, что у меня такой хороший папочка. Целую крепко. Лена, Карик» (Лена – папе, 6 ноября 1944 года).

Добрые дела, совершенные Фридрихом Оскаровичем, не были забыты. Ему посылали благодарности его ученики, хоть это было очень опасно в то время.

«… Я все еще лежу в больнице. В результате исследований довольно-таки скверная штука – начало туберкулеза. А очаг – или как он там называется – знаешь, как раз на стебле, на котором держатся обе дольки легких. Теперь Муся хочет устроить меня в детский тубсанаторий. А у тебя как с обувью? Мы собираемся скоро послать тебе посылку, а если ты совсем разут, то нужно будет что-нибудь предпринимать…» (Лена – папе, 20 ноября 1944 года).

Но вот окончилась война, появились и быстро угасли надежды на освобождение.

«Последние дни все живут под впечатлением указа об амнистии.

Да, конечно, тяжело очень сознавать, что мы „хуже всех“. Та горячая вера в скорое свидание с семьей, которая жила во мне в первое время, угасла. Теперь я много спокойнее и, вероятно, много несчастнее. Как ты провел день победы?

Сейчас подумала: да, пусть я здесь, но все-таки я же дожила до этого дня, мне дано было пережить и прочувствовать радость этого события. Не грех ли мне роптать? Может быть, нам дано будет дожить и до дня мира во всем мире. Может быть, мы увидим день, когда все армии пойдут домой, когда сыновья вернутся к матерям и мужья к женам, чтоб начать жизнь, полную мирного труда и радости.

К весне здоровье несколько пошатнулось – все чаще отмечались подскоки температуры. Врачи установили добавление к моему основному заболеванию – порок сердца + вегетативный невроз. В июне почувствовала себя заметно лучше. Ем много ягод смородины красной и черной, черники и в этой связи стала вообще лучше есть, и прекратилось падение веса.

Я живу очень однообразно. Все те же маленькие комнаты амбулатории. Сейчас, когда дни длинные и много света, я могу успеть пошить и пользуюсь этим. Из разных тряпочек мастерю себе части одежды. Ведь мой гардероб не обновляется уже скоро три года, и мне трудно поддерживать его в сносном виде» (Вера Федоровна – мужу, 17 июля 1945 года).

Особую радость Вера Федоровна испытала после победы над Японией, где погиб ее отец: «Поздравляю тебя с великой победой над старым и новым врагом России – Японией. Через 40 лет отомщены Цусима, Мукден и Порт-Артур. Рухнул последний оплот фашизма в мире. Человечество вздохнет спокойно. Начнется новая, мирная эпоха. Я счастлива, что мои глаза видели эту победу и конец войны. Я сейчас, в общем, здорова и чувствую себя лучше, чем в мае-июне, хотя силы, конечно, и не ахти какие. Внутренне я стала спокойнее, особенно в последнее время» (Вера Федоровна – мужу, 27 августа 1945 года).

Вспоминает Оскар, сын Веры Федоровны: «Это было последнее письмо, написанное мамой перед новым этапом – на этот раз на запад, километров на 600–700, в Восточную Сибирь, в Мариинские лагеря. Этап был во всех отношениях крайне тяжелым. В одну минуту рухнул весь уже как-то установившийся быт, мама попала в самое мрачное окружение, в невыносимые условия. Ее первые письма из нового места читать невыносимо больно…»