Текст книги "Цена победы. Российские школьники о войне. Сборник работ победителей V и VI Всероссийских конкурсов исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – ХХ век»"

«Было очень тоскливо жить. Да-да, именно так. Это не было нормальной жизнью. Голод и холод очень сильно подкосили людей. Но не это было самым ужасным. Люди постоянно испытывали страх… Он никогда не покидал их, ни во сне, ни наяву. Преследовал повсюду, на улице, в промерзших домах. Голод можно было вынести, спасеньем от холода служило еле теплящееся пламя от горящих книг и щепок… но страх, страх нельзя было изгнать ничем… Идя по холодным улицам, в темноте, продираясь через сугробы снега, через темные дворы и необъятную ужасающую тишину, нельзя было убежать от себя, от того, что гложет человека изнутри, что постоянно заставляет оглядываться и вздрагивать…»

«Я помню наши фосфорные значки. Сплошная темнотища, никакого света. Светомаскировка по приказу. Ни из одного окна не должен был проникать свет. Иначе штраф. Да…

Нам выдали эти значки для того, чтобы мы могли видеть идущих на нас людей, чтобы не столкнуться с кем-нибудь и не упасть…»

А как ужасно было вечерами в холодном одиноком Ленинграде, где единственными прохожими оставались ветер и вьюга. Люди сидели в домах, грея руки над жиденькими огоньками, экономя тепло и свет. Это бездействие расшатывало нервы, сводило отчаявшихся людей с ума.

«Я спала у стены, закутавшись в одеяло, прижав замерзшие ноги к животу. Мои волосы, красивые и густые, моя гордость, были распущены и свободно лежали на подушке. Когда утром я попыталась встать, то почувствовала, что кто-то крепко держит меня. Оказалось, моя гордость просто-напросто примерзла к стене. Сейчас это может показаться забавным случаем, но мне было совсем не смешно, когда муж большими ножницами отрезал клок волос, чтобы я могла встать с постели… Да, мои волосы… Красивые, черные, как смоль, кудри изрядно поседели за время войны…»

Голод в то время сковал всех. «Мои сотрудники рассказывали о том, как в те дни они ели столярный клей, размачивали и грызли кожаные ремни. До этого я не доходила, но приходилось есть лебеду, мокрицу, жмых, которым кормили скотину».

Как-то даже целых три или четыре дня хлеба не было вообще. Именно тогда погибла основная часть ленинградцев. Люди только пили воду и лежали. Очень многие опухли от голода и едва способны были передвигаться, Гурий Федорович ходил с двумя палками, опирался на них и только за счет этого не падал.

«Рядом с нашим домом был семиэтажный дом – общежитие для студентов и учащихся ПТУ. Какие ужасные мысли проносились в моей голове, когда я каждый день проходила мимо него и видела в прямом смысле горы трупов, увеличивающиеся с каждым днем, если не с каждым часом».

На улицах не было людей. Из-за сильного мороза никто не решался выходить на улицу. Поход за водой был равносилен подвигу. Тамара Александровна топила печь дровами, так как на окраине все еще оставались деревья, но в центре… в центре сжигали все: начиная с мебели и кончая книгами.

Много страшных историй хранит Ленинград. Историй о людях, съедающих кошек и собак. О людях, замерзающих на дорогах и погибающих под артобстрелами и бомбежками. «Моя хорошая подруга из поселка близ Дружной Горки, которая была угнана немцами в Эстонию на поселение вместе с семьей, рассказывала историю своей сестры, жившей в Ленинграде во время блокады. Она жила в коммунальной квартире с двумя соседками. У одной из них была собака. Когда хозяйка собаки ушла куда-то, две оставшиеся в квартире женщины изловили эту собаку и съели… Когда их соседка вернулась, они объяснили исчезновение питомца тем, что животное убежало через неосторожно приоткрытую дверь».

«Есть и еще кое-что пострашнее. У одной женщины был сын, который служил в действующих частях недалеко от города. Он получил разрешение навестить свою мать. Когда он вошел в дом, то удивился странной суетливости и неприветливости матери, старающейся, как ему показалось, поскорее выпроводить его из дому. Он не придал этому особого значения и подавил в себе эту мысль, ссылаясь внутренне на голод и страх смерти. Он и не знал, что как только мать закрыла за ним дверь, то сразу же бросилась к печи, где в чугунке у нее варилась крыса. Она с огромным трудом поймала эту нежданную в ее пустом доме гостью и сразу же решила сварить ее. Это было огромным счастьем для изголодавшейся женщины…» «Как-то мне нужна была какая-то справка, и я пошла в ЖЭК, к паспортистке. Я заметила в углу мужчину и женщину, разговаривающих с участковым. Странный блеск в их глазах испугал меня. Обычно я не замечала такие мелочи, но сегодня это как-то бросилось мне в глаза. Паспортистка начала выписывать нужный документ, а затем незаметно наклонилась ко мне и шепотом заговорила: „Посмотрите на этих людей, – сказала она, – они съели своих детей, мальчика и девочку. Соседи заметили исчезновение ребят и сообщили в милицию. Теперь вот их привели…“. Это был УЖАС!»

Воина проходила ужасно медленно… Дни тянулись однообразно и так долго, что, казалось, конца им не будет никогда. День Тамары Александровны, да и всех рабочих людей, был однообразен и полон страшных, мрачных мыслей. Гурий Федорович и Тамара Александровна просыпались около семи часов утра. Как трудно было снова встать, съесть малюсенький кусочек черного хлеба со странным вкусом и отправляться в темноту холодного утра в госпиталь, через вьюгу и холод, проникающий повсюду. Казалось тогда всем, что мороз господствует везде и нет такого места, где можно было бы согреться. Только когда приходили в госпиталь, то чувствовали приятное тепло, которое, как бы разливаясь по телу, отрезвляло, и Тамара Александровна просыпалась по-настоящему. Затем начиналась работа. Иногда день проходил нормально, без тревог и каких-либо происшествий, но бывало и так, что за весь день нельзя было даже присесть на пару секунд.

После работы она приходила домой. Сидела на холодном стуле и читала газеты, старые журналы, книги. Но свет приходилось экономить, ведь когда не стало электричества и кончился керосин, жир в коптилке берегли, как зеницу ока. Потом съедали еще один кусочек хлеба, запивали его несколькими глотками теплой воды и ложились спать в холодные постели, укрываясь одеялами и еще каким-то тряпьем, которое только могло согреть их исхудавшие тела…

И засыпали. Что страшнее: кошмар сна или ужас жизни?

«ПРОРВАЛИ БЛОКАДУ!»

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Но мучения 900 дней блокады завершились.

За это время у Гурия Федоровича погибла почти вся семья: брат пропал еще в Гатчине, отец умер от голода. Ни о каких похоронах, конечно, не могло быть и речи. Трупы просто выносили во двор и оставляли лежать до тех пор, пока специальный патруль не увозил их на Пискаревское кладбище в общую братскую могилу. Долго и мучительно длилась эта пытка голодом. Но она закончилась, и госпиталь, в котором работали Тамара Александровна с мужем, эвакуировали…

«В Выборге нас расположили на окраине города. Много тогда ходило историй о том, что финны ходят по городу и вырезают госпиталя. На ночном дежурстве мы все не спали, дрожа от страха и прислушиваясь к каждому постороннему звуку и шороху…» В 1944 году Тамара Александровна родила здоровую девочку. Ни рост, ни вес тогда не измеряли, хорошо было уже то, что роды приняли…

«Я с мужем и матерью переехала в Ленинград. Там нам выдали ордер на комнату в коммунальной квартире в старом доме на улице Жуковского, в центре, так как тот дом у госпиталя, где я работала, предназначался на снос. По сравнению с нашим прошлым местом проживания эта коммунальная квартира показалась нам раем! Потолки пять метров, светло и просторно, да еще центр города…»

Началась новая жизнь. «Дочку я назвала Элеонорой, в честь Элеоноры Рузвельт. Руководствовалась я тогда тем, что они были нашими союзниками в войне, да и имя красивое… Соседей было у меня шесть человек, все люди неплохие. Первое время все еще сохранились карточки, по которым нам выдавали всякие крупы, подсолнечное масло, затем мясо и яйца… Я устроилась на работу на завод Лентеплоприбор комплектовщицей. Платили 300 рублей, нормально. Помню, как приходили к нам на работу профсоюзы, и мы должны были подписать какие-то бумажки, по которым с нас высчитывали часть зарплаты, это называлось „добровольные займы государству“. После войны-то любое существование казалось прекрасным. Мы с матерью и мужем ходили в театры и кино по выходным, тогда фильмы шли по три дня, каждую неделю – новая картина».

Время шло, и Тамаре Александровне хотелось вернуться в родное село, на Дружную Горку. «Моей дочери уже исполнилось два года, и мне хотелось, чтобы ребенок мог дышать свежим воздухом, хотелось покушать своих собственных овощей с грядки, походить в лес за грибами и ягодами. Земля тогда не продавалась, а только выдавалась небольшими участками».

Когда Тамара Александровна приехала на Дружную Горку, то не заметила абсолютно никаких изменений. Все было также, как и до войны: те же старые сосны у въезда в поселок, те же дома рабочих, те же поля близ села, тот же кривенький мост через ручей…

«Участок наш теперь находился у самого въезда в поселок. Мы с мужем очень много трудились для того, чтобы построить дом».

В 1969 году вся семья переехала в новую трехкомнатную квартиру на улице Тельмана в Веселом Поселке. В этом же году у Тамары Александровны родилась внучка Яна. Сколько было радости! Тогда они уже полностью достроили свою дачу на Дружной Горке, где они могли отдыхать на выходных и летом. Яна играла там, а мы занимались огородом. Все было замечательно.

«Казалось бы, все в нашей семье хорошо. Прекрасные сообразительные детишки, удочки хорошая работа (к тому времени она уже работала в зубной поликлинике), зять – золотые руки, всегда все в доме делал сам. Но вот было кое-что… Мой муж Гурий начал увлекаться выпивкой. Вообще до войны он не брал в рот ни капли спиртного, но в Выборге, в нашем госпитале, начал выпивать. Поначалу он выпивал редко, по праздникам, или так, рюмочку перед обедом, но теперь… Теперь это приняло характер патологии. Он стал пить постоянно. Конечно, из-за этого ухудшилось его здоровье, он стал забывчивым. Мой муж умер в 1990 году, когда ему было 77 лет. Это случилось, когда моей правнучке исполнилось три года. Да-да, Яна родила девочку. Мне принесли ее из роддома в феврале 1987 года, был мороз, снег падал огромными хлопьями…»

Вот напротив меня сидит героиня этой истории, Тамара Александровна. Для меня – любимая прабабушка, для других – обычный человек. Сложно даже представить, что «девушка в синем бархатном платье» – это моя бабушка Эля, с которой я обсуждаю свои проблемы и радости Девочка Яна – это моя мама, а я – Катя. Да, та самая Катя, которую принесли в квартиру на улице Тельмана… Поселок Дружная Горка стоит, какираныпе. Все тоже: вековые сосныувъезда, одноэтажные домики рабочих, небольшая роща и холмы, покрытые травой… Это – вечно. И на этом я ставлю точку в моем рассказе.

«Когда бой уже кончился…»
О владимирских госпиталях, о смерти и бессмертии, о незабытых и забытых навсегда

Илья Зыков, г. Владимир 11-й класс, научный руководитель В. Г. Белова

Как-то раз я вместе с ребятами из школы вызвался помочь владимирской организации «Некрополь» в работе по уборке и благоустройству известного многим во Владимире Князь-Владимирского кладбища.

И вот мы приступили к работе. Вырезая шпателем траву между надгробными плитами, я невольно читал: «Хромов В. Н. – рядовой 1891–1941 годы, Плахотник А. Т. 1905–1945 годы» и так далее, сотни и сотни имен. Всего 1501 человек. Я почувствовал, что мое сердце сжалось от тоски, скорби по погибшим. Ведь известно, что за годы войны было убито 27 миллионов человек.

И я задумался… А ведь эта цифра могла быть намного больше, если бы не было таких учреждений, как госпитали, если бы в них не работали такие замечательные люди, как наши врачи, медсестры и многие другие, вложившие огромный труд, душу в то, чтобы помочь, спасти раненых, вытащить с того света солдат с очень тяжелыми ранениями. И мне стало стыдно перед самим собой за то, что я, родившийся и проживший 16 лет во Владимире, не знаю, были ли в моем родном городе госпитали. Сколько их было, где они находились, кто в них работал, кто всячески старался помочь находящимся в них раненым вернуться к нормальной, здоровой жизни? И я поставил перед собой задачу: как можно подробнее узнать обо всем этом.

Я ходил в библиотеки, консультировался со своими учителями истории, читал различные книги, справочную литературу, бывал в гостях у медсестер, работавших во владимирских госпиталях в годы войны, посещал музеи при школах, в которых размещались госпитали. Я обошел практически весь город в поисках зданий, в которых находились госпитали, некоторые даже сфотографировал. Сейчас в них размещены различные государственные и коммерческие организации, клубы и многое другое. В моей голове скопилось очень много информации, мыслей, которыми я хотел бы с кем-нибудь поделиться. И эту исследовательскую работу я решил написать для того, чтобы рассказать все то, что я узнал о Владимире в годы Великой Отечественной войны.

Уже в период Первой мировой войны на территории города Владимира действовали эвакогоспитали. Значит, к началу или непосредственно в ходе Великой Отечественной войны должна была сложиться система медицинского обслуживания арены боевых действий. В годы войны в действующей армии различались следующие военные госпитали:

– полевые подвижные (ППГ);

– сортировочно-эвакуационные (СЭГ);

– хирургические полевые подвижные (ХППГ);

– терапевтические полевые подвижные (ТППГ);

– инфекционные полевые подвижные (ИППГ);

– госпитали для лечения легкораненых (ГЛР);

– эвакуационные (ЭГ);

– контрольно-эвакуационные (КЭГ) и др.

Для города Владимира, где не было военных действий, основной задачей было развертывание военных госпиталей. Уже на следующий день после сообщения о нападении Германии на СССР во Владимире начинается этот процесс. Этой работой руководил местный эвакуационный пункт. По мобилизационным планам к приему раненых готовили четыре госпиталя.

О том, какие именно мероприятия пришлось провести в каждом из них, мы можем узнать на примере госпиталя № 1890. Приказ о развертывании этого эвакогоспиталя был издан 23 июня, ему отводилось здание четвертой средней и третьей начальной школ, располагавшихся по улице Луначарского, 13-а, площадью 1200 квадратных метров. По мобилизационному плану госпиталь был рассчитан на 200 коек. До 15 июля был произведен ремонт здания, побелено почти все помещение изнутри, отремонтированы и подготовлены главные помещения госпиталя: операционная и перевязочная, где должна была поддерживаться стерильность, организовано подсобное хозяйство за городом, оборудованы склады вещевой и аптечный, создан санпропускник на 50 человек с поточной системой приема раненых, оборудована суховоздушная камера на 50 комплектов обмундирования, в нижней части здания оборудован пищеблок с раздаточной, моечной и разделочной комнатами. Оборудованы кабинеты физиотерапии, лечебной физкультуры, зубоврачебный, лаборатория, общежития медсестер и хозкоманды на 50 человек. В бывшем школьном зале был оформлен клуб, являвшийся при необходимости резервом для размещения раненых.

Над госпиталем взял шефство Владимирский химзавод, к концу июля «мощность» была доведена до 500 коек, и 23 июля 1941 года госпиталь приступил к приему раненых. Почти все работники госпиталя находились на военном положении и, ухаживая за ранеными бойцами, жили прямо в госпитале.

Вот как вспоминает об этом времени фельдшер эвакогоспиталя № 1890 Шубина Н. П. «…В 1940 году я окончила фельдшерско-акушерскую школу. Год работала в городской поликлинике. Потом меня направили в э/г № 1890, где я работала фельдшером. В 1943 году, когда немцы были разбиты под Москвой, госпиталь продвинулся к фронту. В госпитале я обслуживала 200 коек с 700 ранеными. Раненых было очень много, и поэтому вместо коек делали нары или иной раз клали на пол солому, покрывали простынями и клали на эти „кровати“ раненых. Я многого не умела делать, поэтому приходилось учиться всему прямо на месте. В дальнейшем приходилось делать все операции: переливать кровь, накладывать гипс, делать уколы.

Всему этому я научилась быстро. Я сама отдавала кровь для раненых. Работа была очень трудная. Приходилось по трое суток не выходить из перевязочной. Бомбежек не было, но зато были частые воздушные тревоги, во время которых приходилось уводить и переносить раненых. А когда во время воздушной тревоги делали операцию, то и не выходили из операционной. Работали мы день и ночь. Спали мало. Ночью принимали раненых, обрабатывали их, а днем выпускали для эвакуации в глубь страны. Тяжелораненых оставляли в госпитале до выздоровления».

Существовал эвакогоспиталь № 1890 чуть более двух лет до 15 октября 1943 года. В 1943 году с продвижением фронта эвакогоспиталь побывал в Белоруссии, Польше, Восточной Пруссии. Победу работники госпиталя встретили в Дойчэлаве.

Самоотверженная работа по развертыванию госпиталей и приему первых эшелонов раненых смогла в какой-то мере смягчить катастрофу начального этапа войны. Достаточно вспомнить, что за период с начала войны по конец 1942 года было убито 2,5 миллиона и ранено 5 миллионов человек.

11 октября 1941 года во Владимир прибыл местный эвакуационный пункт – МЭП-113, эвакуированный из Тулы. В нем сосредоточилось все управление госпиталями Владимирского куста. Первоначально МЭП располагался в здании Первой советской больницы, однако вскоре рядом упала невзорвавшаяся бомба весом в 1000 кг, и, поскольку из-за близости промышленной зоны сотрудники эвакопункта ожидали продолжения налетов, было принято решение о перебазировании его в западную часть города, где МЭП занял помещение бывшего детского санатория по улице Большая Московская, 20.

Вообще в области существовало четыре эвакоприемника: Владимирский, Ковровский, Вязниковский, Гусевской, осуществлявших сортировочную работу.

В октябре 1941 —январе 1942 года из западных районов, и в первую очередь из Рязанской области, были перебазированы и развернуты во Владимире девять эвакогоспиталей, и к концу 1941 года их число в городе достигло двенадцати. В этот период резко возрос поток раненых, особенно во время контрнаступления под Москвой.

За полгода, с начала войны до конца 1941 года, только во Владимире было разгружено 112 вагонов скорой помощи с 53 тысячами раненых; было отправлено в тыл 96 поездов с 37 тысячами раненых. В 1942 году был принят 281 поезд и 86 тысяч раненых и отправлено 138 санитарных поездов с 61 тысячей раненых.

Прием раненых с военно-санитарного поезда производился в прирельсовом эвакоприемнике в стандартных домиках, где их сортировали по характеру и локализации поражений и распределяли по госпиталям согласно профилю.

Погрузочно-разгрузочная работа производилась на 24-м пути, разгрузка производилась без рампы с земли. Расстояние до госпиталя –1,5–2 километра. Подъездная дорога к 24-му пути совершенно не пригодна для санитарного транспорта. Дорога под железнодорожным мостом была разбита, заливалась водами из канализации, зимой лед наращивался, и проезд для санитарных машин делался невозможным.

Разгрузка производилась примерно тридцатью санитарами с привлечением сандружинников и учащихся. Для перевозки раненых к сортировочному госпиталю было прикреплено шесть санитарных машин, из них пять носилочных и один «люкс» на 25 сидячих мест. Также использовался гужевой транспорт; ходячих больных направляют до госпиталя пешком в сопровождении сестры.

Вот как об этом вспоминает бывшая медицинская сестра, которая лично принимала и сопровождала раненых. В то время ей было 17 лет, и весь ужас войны оставил неизгладимые воспоминания. Юлия Николаевна родилась в семье железнодорожника. Перед самой войной она поступила в энергомеханический техникум. Но с началом войны, оставив техникум, Юля пошла на курсы медсестер. Считала, что каждый обязан что-то делать для фронта. Она была самой младшей на курсах. Ей было 17 лет, а рядом учились девушки постарше, женщины до 40 лет. Их учили хирургии, терапии, фармакологии, асептике и антисептике. В мае 1942 года часть девушек сразу отправилась на фронт, остальных распределили по владимирским госпиталям. Сначала Юля попала в госпиталь, который находился в здании больницы на улице имени Фрунзе. Потом ее перевели в другой – № 1888, который находился в здании бывшего клуба имени Молотова.

«…Эшелоны с ранеными шли из-под Москвы, подходили к станции ночью. Состав буквально дымился от крови и дыхания замерзающих людей. Выносят носилки, ставят на землю, на лице лежащего человека такая боль, такая мука. Вот он вздохнул и умер!» Это трудно забыть.

«К вокзалу подъезжали автобусы с двухэтажными нарами, на которые укладывали раненых. Сестры сопровождали их до госпиталей. В автобусах для перевозки носилки с лежачими. Ходячие скорчились в проходах. И опять такая боль, мука и надежда в глазах. Кажется, они сейчас сойдут с ума от боли и бросятся на меня. А я прижалась спиной к дверям и твержу: „Миленькие, родненькие, потерпите, сейчас приедем“». Для молоденькой девушки это было страшным испытанием – столько страданий видеть сразу! В госпитале раненых принимали старшие сестры, врачи. На втором этаже, в «желтом зале», находилась операционная. Вторая была внизу, под лестницей. Тесно стояли операционные столы, их было много. На столах лежали раненые в ожидании своей очереди. Хирургов тоже было много. Это были и владимирские врачи, и московские. Рядом, около столов, лежали отнятые руки, ноги… Тут же была и перевязочная. Однажды Юля испытала шок, когда ее попросили что-то принести из соседнего здания. Открыв дверь, она попала в темное помещение, споткнулась обо что-то. А потом, когда кто-то открыл дверь с улицы, она увидела, что споткнулась о трупы…

Девушки, окончившие курсы, были прикреплены к палатным сестрам, помогали им. Работали почти непрерывно. После короткого отдыха дома – снова госпиталь. Они видели столько страданий, что воспоминания тех лет не изгладились до сего времени. Особенно запомнился Юлии Николаевне Саша Саенко. «Привезли его тяжело раненного. Видимо, был он высокого роста, потому что кровать оказалась ему коротка, ноги не помещались на постели. Ранение в грудь было смертельным». Юлия Николаевна сидела возле него, пыталась читать сказки, развлечь разговором. А он вдруг попросил: «Очень озябли ноги, принесите мне валенки. Принесите валенки, – повторял он, – мне нужно идти». Юлия Николаевна пыталась укрыть парню ноги потеплее, а он продолжал просить валенки. Она побежала за врачом, но, когда они подошли, парень был уже мертв… Впечатление об этой смерти было настолько сильным, что Юлия Николаевна до сих пор помнит тот осенний теплый вечер в большой палате, где умирающий парень просил принести ему валенки…

Я слушал рассказ Юлии Николаевны, а на ум пришло стихотворение Людмилы Татьяничевой «Дежурная сестра»:

 
Лицо —
Почти бескровное.
Рука —
В сухом огне.
– «Среди долины ровныя»
Ты спой, сестричка, мне.
А на уколы нудные
Зря времени не трать…
Спой песню эту
Чудную, —
Ее мне пела мать.
В военный год
Под Рузою
Певала мне ее
Еще девчонка русая —
Спасение мое…
Ты этой песней приголубь
Меня в последний час.
Послушать
Про могучий дуб
Хочу еще хоть раз…
……
Лицо —
Совсем бескровное.
Устало сомкнут рот.
«Среди долины ровныя»
Сестра
Навзрыд поет.
 

Я прекрасно понимаю, что оно посвящено другой медсестре, та пела, а эта читала сказки, но сколько их по всей стране было рядом с тяжелоранеными бойцами.

В 1943 году Юлия Николаевна вернулась в техникум, позднее окончила Московский машиностроительный институт, была счастлива в браке, имеет прекрасных детей, внуков, но навсегда сохранилась в ее душе память о тех днях, когда на ее руках умирали молодые парни, когда весь воздух вокруг нее был пропитан страданиями. А дочь Юлии Николаевны – врач, и внук будет врачом!

Госпитали отапливались дровами, в заготовке которых оказывали помощь пригородные колхозы, и заботой начальника госпиталя было выбить участок для рубки поближе к городу. Приходилось экономить продукты, тем более что число раненых значительно превышало число коек и резервный запас пайков. Совершенно не хватало перевязочного материала. Бинты стирали, а руководство писало грозные письма в адрес тех, кто, по их мнению, недостаточно пользовался этим приемом. Процент стираных бинтов достигал 35-ти.

В августе 1943 года МЭП-113 и значительная часть госпиталей передвинулась на запад, ближе к фронту, и к концу войны во Владимире осталась лишь четыре госпиталя, из которых до конца войны просуществовало два.

Судя по «Книге памяти», во время войны во Владимире было 15 госпиталей, а в целом по области – 88. На всех зданиях, где во время войны располагались госпитали, установлены по решению городских властей памятные доски единого образца.

В ходе краеведческих исследований у меня возникло много вопросов. Практически все в один голос утверждают, что раненые поступали в город только поздно ночью, особенно в период боев под Москвой. Почему? Даже с учетом военного времени и загруженности дорог военными эшелонами на дороге от Москвы до Владимира с 1863 года было два полотна, то есть движение было двухсторонним. Время движения паровоза, то есть состава без электрической тяги, могло составлять 5–6 часов. Если загрузка раненых проходила в дневное время, то во Владимир они прибывали к середине дня. Возможно, составы с ранеными двигались только в ночное время, чтобы не попасть под авианалеты противника.

Эта мысль в какой-то степени меня успокаивает. Однако при той тоталитарной системе могла быть и иная установка, что-то вроде нежелания пугать население большим количеством жертв. Сталинское руководство боялось распространения правдивой информации. Получается, что составы с ранеными прибывали к городу в течение дня и стояли на запасных путях в ожидании разгрузки. Для многих солдат и офицеров именно здесь заканчивался последний бой. Тогда это страшно.

Но, попав в госпиталь, раненые оказывались окруженными заботой и вниманием. В госпиталях лечили, жители приносили подарки, щедро делились любовью и сочувствием. Маленький районный город Владимир, каким он был до войны, разместил 18 госпиталей в самое суровое время. Количество поступивших раненых за годы войны в четыре раза превысило число жителей довоенного времени. Это те, кто вылечился и уехал.

Однако на территории города остались 1,5 тысячи умерших солдат. Во время рассказов о них большинство опрошенных отмечают, что хоронили только ночью. Старожилы, которые были детьми, вспоминают, что целые вагоны умерших практически до глубокой ночи стояли на запасных путях. Хоронили их только по ночам. Это косвенно подтверждает и рассказ Юлии Николаевны Силаевой о тамбуре, заполненном умершими бойцами уже в госпитале. Если учесть, что госпиталь № 1888 располагался в нынешнем Доме офицеров, то это самый центр современного города, а тогда самый населенный городской район. По всей вероятности, умерших в госпиталях складывали в специально отведенных помещениях. Очевидцы вспоминали, что умерших советских солдат хоронили в длинных глубоких рвах. Их старались привозить ночью, на телегах. Сначала скидывали в беспорядке, но потом, видимо, об этом узнало местное население. Щадя чувства женщин, стариков и детей, чьи мужья, сыновья и отцы воевали на фронте, захоронения стали производить более цивилизованно. Однако гробов, торжественных церемоний тогда не было. Это было объяснимо, наверное, в сложных военных условиях. И все равно с этим трудно смириться. Если живые в нашей стране были винтиками, то мертвые и вовсе ненужная головная боль. Действия официальных лиц может оправдать только тот факт, что фронт подошел слишком близко.

Уже вскоре после окончания войны, в 1946 году, было решено отметить место захоронения солдат и офицеров памятником. 15 марта 1946 года была утверждена смета на сооружение памятника и благоустройство территории братских могил в северо-восточной части кладбища. Однако даже на скромный памятник у города не было средств. Предполагалось сделать обелиск деревянным, что удешевляло его сооружение, или передать изготовление одному из владимирских предприятий. Было принято еще несколько решений горисполкома о благоустройстве братского воинского кладбища. Известно, что в этом принимали участие комсомольцы города, солдаты гарнизона и даже заключенные владимирской тюрьмы. При подготовке к празднованию 20-летия со дня Победы горисполком принял решение о восстановлении разрушенной ограды воинского кладбища, предлагалось «оборудовать воинское кладбище в соответствии с проектом». Какой проект имелся в виду, из документа неясно. И лишь в 1972 году наконец вышло постановление благоустроить кладбище «в соответствии с рекомендациями градостроительного совета при управлении главного архитектора города Владимира». На проектирование и сооружение Мемориала братского воинского кладбища было потрачено три года. Его торжественное открытие состоялось 9 мая 1975 года.

Казалось, все сделано правильно, но я думаю, что самым приемлемым был бы первый проект с каменным обелиском. Созданный почти 30 лет спустя после Победы, новый проект не учитывал расположение захоронений. Получалось, проект сам по себе, а захоронения сами по себе. И чтобы эти две величины совпали, понадобились перезахоронения и братских могил, и ранее умерших мирных граждан. Кому это было надо: живым или мертвым? Скорее живым, но не для памяти сердца, а для помпезных отчетов. Выбитые имена на мемориальных плитах содержат много ошибок. Современные исследования показали, что среди похороненных в братских могилах есть и жители владимирского края. Самое страшное, что трое из них вплоть до начала XXI века считались без вести пропавшими. То есть родные и близкие возможно так и не узнали ничего о своих родных и попали под категорию лиц «родственники изменников Родины». Сталинская государственная система всегда предполагала худшее, а именно – плен, измену. Если бы каждого умершего в госпитале хоронили индивидуально и ставили на могилу хотя бы табличку с именем и номером, то потерять память о человеке было бы практически невозможно. Имя само по себе уже гарантировало бы память. Номер могилы дублировался в книге регистрации кладбища. Если даже бы деревянная дощечка потерялась, то по номеру в книге можно было бы найти место захоронения. Тогда в стране было бы меньше детей, отцы которых пропали без вести. Они, во-первых, не чувствовали бы себя детьми изменников Родины и, во-вторых, получали пособие за отца, который сложил голову за свободу Отечества.

Этим умершим от ран бойцам уже ничего не надо, кроме памяти, которая делает и нас более человечными и цивилизованными. Не покорными исполнителями приказов системы, а демократичными людьми со своей точкой зрения.