Текст книги "Цена победы. Российские школьники о войне. Сборник работ победителей V и VI Всероссийских конкурсов исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – ХХ век»"

Мыло стало очень дорогим подарком. Мальчик на улице поет: «Ах, зачем я тебя полюбила? Победил ты, как фрица, меня! Подарю я тебе кусок мыла, хочешь – мойся, а хочешь – сменяй!»

Осенью 1942 года в аптеках города появились многозначительные объявления: «Продается средство от вшей». Вержбицкий в дневнике записал: «По Москве разгуливает „госпожа-вошь“».

Ребром встал вопрос соли, спичек и курева. Настолько это врезалось в память москвичам, что даже некоторые из наших родственников в перестройку, когда начали опять исчезать некоторые жизненно важные вещи, сделали такие запасы (вплоть до сухарей), что купленные тогда спички у них закончились только недавно.

В ноябре на Преображенском рынке у спекулянтов стакан махорки стоил уже 10 рублей. «Люди курят хмель, вишневый лист и чай. После чайной папиросы – рвоты и головная боль. В начале войны Мосторг с добра ума расшвыривал запасы табака. Он продавался везде и повсюду… Спички тоже были разбазарены возмутительным образом… И все это безобразие проходит у нас безнаказанно Мосторгу. Доколе?»

Почему-то советский человек всегда и во всем винил работников торговли. Неужели они решали вопросы карточной системы или они отвечали за вечный дефицит? Но именно они были выбраны в качестве непременных персонажей всех фельетонов, иначе кого же высмеивать? Потом их даже в мирное время стали расстреливать. Извечный вопрос: кто виноват? Ясно, что не Мосторг.

Спекулянтов наказывали: за пачку махорки – пять лет тюрьмы. Столько же бабе, продававшей папиросы вроссыпь. Продававшему на рынке папиросы товарищей по заводу– 10 лет с конфискацией. Тем не менее люди наживались на слабостях других. «Сосед уныло сообщил, что купил у спекулянта за 45 рублей 100 граммов махорки в тщательно запакованном пакете. Дома обнаружил, что внутри сено. „Я чуть с ума не сошел. А может быть, и сошел“… В аптеках нельзя купить сухой ромашки и шалфея: все пошло на курево, курят череду и дубовый лист» (декабрь 1941 года). «В кино на экране актер закуривает папиросу. В зале кричат: „Оставь докурить!“».

Тамара Рудковская тогда была высокая, очень худая, почти зеленого цвета девушка: с началом войны у нее начался туберкулез. Однако в обеденный перерыв она часто с «козьей ножкой» демонстративно ходила по цеху. Самокрутка была совершенно пустая – просто кусок свернутой газеты. Рабочие сочувствовали такой молоденькой, но втянувшейся в курение даме, не забывали включить ее в список курящих на месяц: на заводе выдавали махорку – 1/8 от пачки. Тамара эту махорку относила на Преображенский рынок и обменивала на молоко.

Весной 1942 года на улице нередко можно было увидеть мужчин с лупой в руках: наводя солнце на растрепанную папиросу, они ее зажигали. Или «на манер средневекового запорожца куском стали высекали из камушка искры, чтобы заставить тлеть примитивный трут, сделанный из старого бинта» (Вержбицкий).

НОВЫЙ ГОД

Этот праздник москвичи отмечали, несмотря ни на что. Уже в середине декабря 1941 года нарасхват шли елочные украшения. ВЦСПС и Моссовет устраивали елки для детей в ста помещениях с концертами, подарками и встречами с красноармейцами. На улицах Москвы продавались зеленые елки из неоккупированного Подмосковья.

Но в середине декабря 1941 года Вержбицкий записал: «А в общем, в эти дни побед и разгрома немцев под Москвой не видно особенного ликования. Радуются все очень сдержанно. Москвичи еще только начинают по-настоящему понимать, какое бедствие ожидало их и от какого несчастья они освобождены. Такие величественные события доходят до нашего чувства и до сознания, когда время несколько отодвинет их в прошлое».

Трамвай тогда стал основным видом транспорта. Осенью перестали ходить подмосковные электрички, метро работало исправно, но оно охватывало мало районов.

Осенью 1941 года в Москве заметно поубавилось людей и машин. Даже в центре города можно было спокойно перейти улицу. «А милиционер все же стоит с бездельным белым жезлом на перекрестке и густо курит» (22 ноября).

22 ноября 1941 года Вержбицкий, часто бывавший в центре города, заметил, что «с мавзолея сняли дурацкий макет особнячка. Дворник сообщил, что Ильича увезли из Москвы на Волгу».

Граждане продолжали стоять в очередях и, несмотря на все предупреждения и угрозы газет, обсуждать происходящее и делиться своими сомнениями. За отсутствием правды было много небылиц. Появились антисемитские анекдоты. Некоторые говорили: «Скорей бы немцы пришли, кончилось бы это беспокойство». Вот услышанный Вержбицким разговор трех женщин. Одна рассказала о том, что в подмосковном колхозе все встали на колени перед немцами. Другая на это заметила, что русский – извечный раб. Но третья возмутилась: Красная Армия весь мир освобождает, а она на 90 % из русских! (январь 1941 года).

Ноябрь 1941 года. «На дворе втоптаны в грязь: детская кукла, доклад Сталина о конституции, кепка и ходики». Прямо символическая картина военной Москвы.

С весны 1942 года город начали убирать, особенно в мае, хотя сами майские праздники были объявлены рабочими днями. И только флаги и портреты вождей показывали, что в стране праздник. На московских улицах появились американские военные с какими-то черными треугольниками под воротниками, могучие и красивые американские пятитонки. Ждали весеннего наступления немцев. Но уже мало кто верил в его мощь. На нашей окраине чистили мостовые и дворы. Разрухи почти не чувствовалось, раненые дома подлечивали. Старались так, как иногда не получалось даже до войны. «Чинят мостовые и тротуары, восстанавливают заборы, красят их зеленой краской, приводят в порядок скверы, посыпают дорожки желтым песком, разбивают клумбы… В нашем переулке повесили на забор три урны для мусора. Этого не было ни в какие времена».

Еще с зимы 1944 года в Москве начались приметы мирной жизни. «На Преображенском рынке подснежники…» (1 мая) «Откуда-то появились кошки. Вчера они верещали на крыше» (27 июня). Домашние животные в Москве тяжело переживали войну. Уже в ноябре 1941 года появилось много бездомных, вернее, выброшенных породистых собак. Они грелись в магазинах, глядя на людей тоскливыми глазами. В Елисеевском гастрономе истощенная взъерошенная немецкая овчарка смотрела на всех голодными глазами.

Пережив тяжелую и голодную первую военную зиму, люди осознали, что их ждет долгая война, и стали готовиться к новым испытаниям. Летом 1942 года вся Москва взялась за лопаты и грабли. «Копают грядки, как попало и где попало. Видел три жалкие грядки у самого тротуара в Газетном переулке, у окон подвала, не огорожены» (14 июня 1942 года).

В групкоме писателей, как и на многих предприятиях, распределили огороды в городе и ближайшем пригороде. Мы слышали рассказ одной старушки на Преображенском кладбище, что им, тогдашним школьникам, выделили такие участки на кладбище близ нынешнего Олимпийского центра на проспекте Мира. Как страшно и неприятно было детям копать огороды на могилах! «В городе только мостовые и тротуары остались неприкосновенны, остальное под картошкой. В пригороде по воскресеньям чистый муравейник» (июнь 1942 года). Писателям выделили участки в районе подмосковного колхоза «Заветы Ильича», с мая там начались коллективные работы. «В группкоме объявление: „В воскресенье выезжайте на коллективный огород для окучивания картошки. Захватите с собой обыкновенные столовые вилки“».

Статья 79 УК РСФСР карает за огородные хищения до двух лет. Но ведь надо поймать! Второй военной зимой москвичи стали опухать от голода. Были не такие холода, как в предыдущую зиму, зато и паек резко сократили.

Особенно тяжело приходилось инвалидам. Они появились в Москве уже менее чем через год войны, страшные, обезображенные. Но к их виду москвичи привыкли быстро, перестали замечать, как повседневность жизни. Как это страшно, привыкнуть к виду человеческого страдания… Особенно много инвалидов и калек собиралось на Преображенском рынке, где они спекулировали чем могли. Иначе прожить им было невозможно. Об этих жертвах войны до сих пор не любят вспоминать, как и о калеках сегодняшних войн. Самое ужасное наследие войны – обреченные на медленную смерть никому не нужные калеки. Калеки-алкоголики…

С 17 июля 1941 года в Москве, с 18-го – в Ленинграде, с 19-го – в Московской области по приказу Наркомторга СССР вводилась карточная система «на некоторые продовольственные и промышленные товары» (приказ от 16 июля 1941 года).

18 октября уже с четырех часов утра люди занимали очереди за хлебом. Стояли по 5–6 часов. «В очередях драки, душат старух, давят в магазинах, бандитствует молодежь, а милиционеры, по два-четыре, слоняются по тротуарам и покуривают… нет инструкций. За несколько дней распродан весь препарат „Авариприна – семенная вытяжка на основе спирта. Около винных магазинов давка: продают дрянное разливное вино. В Черкизове в „Главспирте“ продавали водку – до смерти задавили двух стариков». Грустно: даже когда у стен Москвы стоял враг, люди насмерть давили друг друга в очередях за водкой. Интересно, возможно ли было такое в 1812 году?

Вот интересная картинка из дневника от 21 октября. Преображенская площадь. Полдень. Пережита «паника». Люди уже не мечутся, они выстроились опять в очереди. За облаками страшный пулеметный огонь. Гудят самолеты, дрожат стекла, в трехстах метрах от магазина на берегу Яузы «начинают гневно и оглушительно рявкать зенитки. Где-то бухают фугасные бомбы. Но ничто не изменилось на площади. Недвижно вытянулись очереди, особенно большая за портвейном (18 рублей 60 копеек пол-литра), не дрогнула и очередь за газированной водой. У витрины магазина кучка внимательно читает газеты под стеклом о том, что под Малоярославцем мы отступаем. На остановке юноша читает „Севастополь“ Ценского. Из рупора летят звуки „Богатырской симфонии“ Бородина. Плетется пьяненький. Красноармейцы тянут пиво. Куда делись в Москве нервные люди?».

И что героического в этих бесконечных очередях, кроме бесконечной безысходности и горя? «Портвейн в изобилии выброшен на рынок. Занимают тысячные очереди», – запись от 21 октября. А немцы у стен столицы. Откуда эти тысячные очереди, если по утверждениям люди работали по 10–11 часов? Непонятно. Как вообще успевали и работать, и стоять в этих очередях? «В Сокольническом парке около Зеленого театра с ночи собираются тысячные очереди с мешками. Дают муку по пуду на карточку. Люди складываются и берут прямо мешками по 70 кило. Тащат на себе, вымазанные мукой до трамвая. Идет дождь, и мука на пальто превращается в тесто». В эти дни в магазинах Москвы еще можно было что-то купить: «Видно по всему, что правительство решило выбросить на рынок продукты с совершенно ясными целями. Но ни соли, ни спичек». Нам спустя 60 лет это представляется как еще одно доказательство готовящейся сдачи города. Только в этом случае, когда и речи не было о возможной долговременной блокаде, осаде, можно было позволить себе продать массу продуктов населению. А в городе люди были в неведении. Надеялись и боялись. Были и такие, кто откровенно злорадствовал. По воспоминаниям Растянниковой, один из жителей их коммунальной квартиры в доме № 24 каждое утро выходил на кухню и с ехидной улыбкой говорил: «Ну что, завтра по радио скажут Гутен морген?» Вероятно, это продолжалось не один день, потому что девочка запомнила соседа на всю жизнь.

Из своего военного детства Надя также запомнила длиннющие очереди, из которых она панически боялась уйти. Женщины, жалея несчастного ребенка, иногда уговаривали где-нибудь отдохнуть, но она никогда не уходила, видимо, твердо выучив железный закон советских военных очередей: обратно не пускали. Так и стояла часами. А мать все время болела, старшие сестры работали, отец был мобилизован, и вся еда ее и матери зависела от нее. «У меня цифры, сделанные чернильным карандашом на ладонях, запястьях, тыльной стороне ладони: 31, 62, 341, 5064. Это места, которые я занимал в разных очередях… у всех такие же „знаки антихриста“», – писал Вержбицкий.

В начале ноября прекратилась торговля по коммерческим ценам.

Конец ноября 1941 года. На Потешной улице на дверях одного дома объявление: «Вытрезвитель закрыт». Уже было не до таких заведений.

«В закусочной подозрительная публика и военные хлещут стакан за стаканом, мрачно всовывая жетоны, и ожидают, как голодные собаки у кости. Совершенно не чувствуется, что в 60-100 км идут потрясающие бои, полукольцо врага все теснее приближается к столице». Довольно неожиданно для наших представлений о тревожной осени 1941 года.

В конце декабря Мосвинбаза начала прием от населения пустой посуды из-под вина. На каждого москвича выдано по две бутылки вина. 11 января 1942 года: «Начали продавать водку. Сегодня возле нашего магазина стояла за водкой очередь в 500 человек. Стояла восемь часов. Привезли. Из очереди получило 400 человек. Остальное расхватали военные без очереди (200 человек)».

Описаний пустых прилавков полны многие страницы дневника Вержбицкого. Это была суть выживания, вопрос продуктов стал вопросом жизни и смерти.

22 ноября. «В ГУМе работает едва десяток магазинов – галантерея. Мрак, пустота, тишина».

24 ноября. «Старуха в трамвае: „Карточки-то дадены, да что на них накладено!“».

Почти всю войну не сходят со страниц дневника Вержбицкого колхозники, торгующие на Преображенском рынке. Порой он их просто ненавидит, сравнивая чуть ли не с предателями и пособниками фашистов. Приводит примеры возмущения и других граждан тем, что у кого-то есть продукты, но они их продают и наживаются, как проклятые частники. За ростом или падением колхозных цен Вержбицкий следил, как за сейсмографом на опасном участке.

Декабрь 1941 года. На рынке лейтенант ругает колхозницу за бешеные цены. (1 кг картошки – 10 рублей. Для сравнения: зарплата контролера ОТК – 500 рублей, то есть 50 кг картошки.) Женщина (или «баба», по Вержбицкому) кричит: «Не хочут, пусть не берут! Они сами набрасываются, как собаки! Рвут друг у друга. А нам никто не запрещает продавать по своей цене! Мы не государственные! Зови милицию, я не пужаюсь!»

«Мы не государственные!» – как много в этом слове…

22 декабря 1941 года. «У колхозников подешевела картошка. Так они отзываются на наши победы. Немцы отступают, и они отступают». Это уже почти угроза. Почему спекулянту за пачку махорки – пять лет тюрьмы, а колхознику, который дерет за 1 кг соленых огурцов 20 рублей, – ничего?

Эту разницу между человеком, своим трудом вырастившим урожай, и спекулянтом никто не хотел тогда видеть. Кондукторша зашла в перерыв на рынок, и гремит ее голос: «Ладно, пусть эти живодеры только отсеются, тогда правительство „уравняет“ их!» Как привычно и просто отобрать чужое и как трудно вырастить что-то самому. Это впервые понял на своем огороде Вержбицкий, собирая свой первый в жизни урожай. Он даже задумался (весной 1942 года): «А ведь в сущности мужики правы: кто дал нам право искать у них благородства? Цены устанавливаются стихийно». Летом 1942 года на Преображенском рынке появилась торговля «с рук чем попало».

Здесь все можно было продать, обменять на еду. Н. А. Растянникова серьезно считает, что этот рынок спас их семью от смерти, потому что хоть что-то, но продать здесь было можно, а значит, хоть что-то купить из съестного.

«На рынке милиционеры тащат и штрафуют несчастных старушек, вынесших продавать свое жалкое барахлишко, а ловкачи-спекулянты продают заводскую продукцию и полученное по блату из продмагов». Эта «барахолка» существует здесь до сегодняшнего дня. И до сих пор с ней борется милиция. До сих пор здесь такие же старушки со своим барахлишком…

«Поваренная военная книга». Интересно было бы такую выпустить, а еще лучше накормить по ее рецептам современного человека. Не исключено, что путь познания истории тоже лежит через желудок…

В войну москвичи очень быстро стали осваивать эти новые кулинарные рецепты. В марте 1942 года они уже знали, что «из мороженой моркови получаются недурные котлеты», летом поняли, что «морковная ботва – тоже пища и недурной материал для щей».

В аптеках продавались восстановители для волос, комнатные градусники, губная помада, кружочки для мозолей, самосветящиеся ромашки и ногтечистки. В канцелярских магазинах чернила стали продавать почему-то в огромных бутылях – по 15 литров. В галантерейных магазинах рядом с пудрой и духами (флакончик–135 рублей, как ученическая зарплата на швейной фабрике) появилась примета времени – наконечники для костылей.

Мосскупторг возобновил широкую скупку у населения вещей (январь 1942 года). «…Потекут к нему вещички, спертые в квартирах эвакуированных», – пишет Вержбицкий. Он долго не мог понять, к чему сейчас деньги, что на них можно купить, кроме остатков галантереи. К зиме 1943 года понял, что «без блата, без товарообмена, без взятки сейчас ничего не делается. Богат только тот, у кого есть вещи. А вещей становится все меньше».

Летом 1944 года все усиленно искали примет окончания войны, страстно ждали победы к осени. Вот и дети меньше стали играть в эти военные игры. Новая примета: не играют, значит, война скоро кончится. «Мы исподволь незаметно входим в мирную жизнь», – пишет Вержбицкий. О войне напоминают салюты, которые теперь часто гремели над городом, отмечая победы нашей армии. В феврале на фасаде Дома СНК в Охотном ряду в люльках рабочие пульверизаторами сдирали разноцветную маскировку, на аллее Сокольников от метро к парку загорелись все фонари, как до войны. Город демаскировался. В городе расходилось огромное количество краски. «На каждом шагу видишь маляров со спринцовками, кистями, ведрами. Красят фасады даже маленьких домов. Поголовный внутренний ремонт в казенных помещениях. Все чистится, скребется, подновляется. На Тверской рабочие несут на плечах колоссальные, выше человеческого роста, заново позолоченные буквы для магазина. К вечеру уже сверкают надписи: балык, торты, свинина, шампанское. У трамваев около номеров снова появились разноцветные фонарики, определяющие маршрут. Это все очень веселит уличный пейзаж…» Но не надо обольщаться: для большинства московского населения все это так и осталось недоступным. В 1947 году был страшный голод. Никто и не думал отменять карточки, а коммерческие магазины, все эти балыки, шампанское, предназначались совсем для другой публики.

«У кино „Метрополь“ и у Пушкина с наступлением сумерек появляются фигуры советских (!) девушек с еле заметной улыбкой. Они рассыпаны по одиночке, стоят, как будто кого-то ждут. К ним подходят военные, быстро знакомятся и уходят. Иногда стоят военные с пакетами в руках. В пакетах сласти, закуска, вино. Перемигиваются с проходящими девушками, заговаривают и скоро отправляются куда-нибудь „весело провести вечерок“».

ЦЕРКОВЬ

О церкви в годы войны можно сказать много. Можно даже сказать, что не совсем по воле людей случилось то чудо, что произошло под Москвой зимой 1941 года. Но среди тех, с кем мы разговаривали, и тех, чьи дневники мы читали, не много найдется упоминаний об этом.

25-27 октября. «Почему до сих пор не переименовали площадь?» – вдруг задумывается старый атеист Вержбицкий, который мог иногда позволить себе с ностальгией вспомнить о старой чудотворной Тихвинской иконе. О расположенной рядом с его московской квартирой Преображенской церкви он вспоминает на страницах дневника не раз. Совершенно очевидно, что он часто заходил туда. Не исключено, что им двигал инстинкт историка: запечатлеть отношение людей к Богу в столь сложный исторический момент. Во всяком случае никакого сочувствия к верующим с его стороны в дневнике не ощущается. Церковь Преображения Господня, или Петра и Павла, снесенная в 1964 году, последней в Москве во времена хрущевских гонений, не пустовала в ту страшную осень: сотни две молящихся – это немало. Даже кондукторша с сумкой на плече в промежуток между рейсами заходит поставить свечку Николаю Угоднику.

В этом храме во время Пасхи с 4 на 5 апреля 1942 года побывало по подсчетам заинтересованных лиц до 6,5 тысячи человек. На ночном богослужении было столько народа, что молящиеся не могли поднять руку, чтобы перекреститься. Немало мужчин, молодежи и даже военных. В ту ночь впервые в Москве на время отменили комендантский час.

КУЛЬТУРА

Теперь мы хотели бы немного рассказать о культурной жизни столицы, которая не затихала несмотря ни на что. Правда, война сначала ограничила время работы всевозможных культурно-развлекательных учреждений. Потом стали мешать бомбежки. Хотя вначале, летом 1941-го, люди еще до конца не осознали того, что случилось, и пытались по-прежнему в выходные отдохнуть.

Надя Растянникова отправилась с подружками в соседний Измайловский парк культуры и отдыха. Как всегда, начали с аттракционов. Это было дешево и доступно. В те годы и много позже там был аттракцион, изображающий два самолета на перекладине. Эта перекладина вращалась, и пассажиры по очереди делали «мертвую петлю», повисая вниз головой. Вдруг загудела тревога. От страха дежурный нажал не на тот рычаг, и самолеты зависли в воздухе, не поворачиваясь ни в какую сторону. Все убежали в укрытие, а они с подругой всю тревогу так и провели в «мертвой петле», причем Надя вниз головой. Больше она никогда в жизни не подходила к аттракционам.

В дневнике Вержбицкий отмечает, что в первую очередь стали закрываться кинотеатры города. К ноябрю была закрыта уже половина, в декабре осталось только 37 работающих. Для москвичей, которые посещали кинотеатры регулярно, это было очень заметно. Кино любили, без него уже не мыслили своей жизни. Мы знаем, что в годы войны решили обратиться к нестареющим примерам из русской истории, основательно забытым в годы бурного строительства нового общества. На экраны стали выходить фильмы о русских полководцах и исторических сражениях.

У Вержбицкого мы прочитали о другом неизвестном нам факте: в декабре 1941 года «по радио зазвучала симфония Чайковского „1812 года, которая была запрещена двадцать четыре года, ибо в ней есть царский гимн „Коль славен“, „Славься, наш русский царь“». Дальше больше: в газетах появились статьи о том, как Емельян Ярославский (знакомый Вержбицкого), глава Всероссийского Союза воинствующих безбожников, вместе с комиссаром пьет чай в крестьянской избе под иконами и сетует по поводу разрушенного фашистскими вандалами Ново-Иерусалимского монастыря. (Как известно, монастырь был разрушен нашей артиллерией.)

В декабре огромным спросом пользовалась книга Тарле «Наполеон». Много задумывался и сам автор дневника об этой исторической личности, «чья предостерегающая фигура, чья судьба должна внушать безграничный страх перед вступлением в загадочную страну».

«13 февраля. В магазинах Могиза художественной литературы нет вовсе. Обменивают кой-какие современные брошюрки на учебники. На рынке „Наполеон“ Тарле стоит 25 рублей. Классики на вес золота» (для сравнения: 25 граммов перца – 25 рублей, 1 килограмм картошки на базаре – 20–30 рублей). 25 декабря. «Госполитиздат выпустил книгу „Записки“ Дениса Давыдова».

Это, конечно, неправда, что, «когда говорят пушки, музы молчат». Наоборот, к искусству иногда обращаются как к последней спасительной соломинке. Дух человека, а не только снаряды, – важное условие победы. Дух – это искусство, культура, это иногда даже относительная свобода от пропаганды. Не случайно, в годы войны было создано так много замечательных произведений.

В годы войны нередко Вержбицкий посещал букинистические магазины. Судя по его записям, они не закрывались, хотя и влачили жалкое существование.

В апреле 1942 года букинистические магазины стали покупать у населения книги без ограничения. Кого-то это спасло, возможно, от голодной смерти.

В 1944 году в Москву вернулись все театры, но билетов было не достать. Не достать и музыкальных инструментов. Плохонькая гитара в магазинах от 1000 до 2000 рублей.

Но люди мечтали о музыке, танцах. Январь 1942 года. «В гостинице „Метрополь“ открылся „Дансинг-холл“. Танцуют под джаз с 6 до 10 вечера. Об этом на стене вывешены плакаты с изображением танцующей пары. Он в смокинге, она в декольте», – пишет Вержбицкий.

Разумеется, очень небольшое число лиц могло позволить себе посещение «Дансинг-холла». Но и после тяжелых смен на заводах многие умудрялись ехать за билетами в театр и каким-то образом их доставать, даже когда половина московских театров была в эвакуации.

Молодежь особенно любила оперетту. Вержбицкий, 1 января 1942 года: «В Мюзик-холле оперетта (сборный коллектив). „Сильва“, „Роз Мари“».

22 марта 1942 года. «Днем на Большой Дмитровке около филиала Большого театра большая очередь за билетами на балет. Шныряют барышники. Спектакли идут при аншлагах». 20 мая открылся филиал оперетки, летний сад «Эрмитаж» и Измайловский парк культуры и отдыха.

1943 год. Страна получила новый гимн. Вержбицкий по этому поводу раздраженно записал 5 января 1944 года: «Новый гимн никто не напевает… тяжел, византийский. Многословен, длинный. Под него уже два года пели другими словами (гимн партии). Как это все коряво сделано. И зачем здесь Регистан? И за что ему 100 тысяч? И где же оказались хорошие, подлинные поэты и композиторы?»

СПОРТ

От Тамары Андреевны услышали мы и рассказы о спорте во время войны, хотя нам трудно было представить, что такое могло иметь тогда место. Думается, что и многие пережившие войну тоже не представляют себе никакого спорта в прифронтовой Москве. Вероятно, он все же был доступен достаточно обеспеченным людям, а не тем, что продавали последние крохи на Преображенском рынке, побирались у призывного пункта Студгородка, мерзли в нетопленых квартирах, работали (или, как тогда говорили, «ишачили») на заводах и проч. Но «спортивный» контингент был. О соревнованиях писала пресса. И пусть это не касалось большинства населения, может быть, им помогала выжить сама мысль о том, что где-то все идет своим чередом, как до войны, что есть надежда когда-нибудь вернуться к тому, что утеряно… Так, 27 ноября 1941 года в городе открылся шахматный чемпионат на звание чемпиона Москвы и продолжался полтора месяца. В декабре, когда немцев отогнали от Москвы, начались хоккейные состязания.

ВОЙНА И ЛЮДИ

О том, как меняла, обнажала война человеческие характеры, можно рассказать много и хорошего и плохого. Кто-то проявлял героизм и самопожертвование, которых и не предполагали в этом человеке.

В начале войны на производство стали брать новых работников. В основном молодежь из родственников тех, кто уже трудился на предприятии. Особенно трудно было молоденьким девушкам, почти детям. Они не могли работать ночью и моментально засыпали в перерыв. Брали и стариков, и школьников, и шпану, и домохозяек. Но молодежи было от 60 до 80 %.

Тамара Рудковская работала в сортировке на заводе «Металлодеталь» на улице Буженинова. Молодые женщины, вчерашние школьницы, работали не разгибая спины по 10–12 часов, а в декабре иногда и по 20 часов, даже во время налетов никто не уходил в бомбоубежище. Проверяли по шаблону глубину рассверловки детали. От этого зависело, взорвется ли граната вообще или прямо в руках бойца. Все работницы делились на две группы: оторвы и маменькины дочки, но ладили между собой, вместе ненавидели фашистов и Салтычиху, как прозвали они бригадиршу. Шибко партийная, она буквально терроризировала всех своими окриками: «Не смеяться!», «Не облокачиваться на спинку», «В уборную часто не бегать!» А ведь и так старались изо всех сил. Работали буквально до упаду. Бригадирша же до того довела, что подбросили ей записку: «Молись, чтобы немцы не вошли в Москву. Тогда тебя точно повесим!» Завком, партком и прочие органы разбирались в этом страшном скандале. Но «политического дела» не получилось, не нашли виновника.

Вержбицкому только перейти Преображенскую улицу, и он легко мог бы познакомиться с тем, как живет «социалистическая молодежь». Еще до войны там было нечего есть (например, маленькое пирожное и яйцо Надя Растянникова увидела только в день 1 сентября, когда впервые пошла в школу). Там, на Преображенке и Семеновской, были целые кварталы, где жили воры одного профиля, и все знали это, в том числе и местные милиционеры. Вечером по местным дворам могли ходить только свои, и то с опаской. А фабричные бараки, где семьи отделялись друг от друга иногда просто занавеской? Весь кошмар жизни, которая потеряла свое прежнее русло, был бы у Вержбицкого перед глазами. Но он и ему подобные не хотели видеть того, что они построили. На этих рабочих окраинах Москвы жили тогда в основном те, что бежали из подмосковных деревень. Говоря откровенно, это были беженцы, только никто их тогда так не называл. Страх голода, потери работы, необразованность, пьянство и тоска у старших. Озлобленность, голод и блатная романтика у младших. Это был свой мир. Они почти никогда не покидали его, не уезжали дальше Сокольников. Выросшие здесь подростки и после войны всего 1–2 раза в жизни выезжали в центр города. Это был чужой, не их город, там они были изгои. А здесь был свой мир, пусть воров, бандитских шаек, малолетних проституток, которые водили мужиков к себе домой, где на соседней кровати мать делала вид, что спит. Или такая картинка праздника в Преображенском дворе (по воспоминаниям Растянниковой): гармошка, вечные семечки, которые подолгу не падают с подбородка, удивительным образом превращаясь на женских лицах в «черную бородку», на лавочке сидит подвыпившая компания.

У Вержбицкого в 1941–1942 годах произошла семейная трагедия, хотя записи об этом в дневнике, как нам кажется, очень сухи.

«22 ноября 1941 года. Валю взяли на военную службу. У него зрение хуже моего. Возраст призывной». Через месяц с небольшим Валя вновь оказался в Москве.

3 января. «У Вали три смены белья (одна байковая гимнастерка, ватник, ватные штаны, рукавицы, кожаная обувь, валенки, ватная шапка, теплый подшлемник). Их учили полтора месяца только строю и стрелять из винтовки. Идут маршевой ротой на пополнение. Стоят на путях в Москве вот уже четыре дня. Пища – сухари, 20 граммов колбасы, чуть сахару. Табаку не дают. Покупают по пять рублей за спичечную коробку махорки. В Йошкар-Оле продали черемисам за бесценок всю одежду».

16 февраля. «Только сегодня Валя с маршевой ротой отправляется на фронт. Сидел в Москве на колесах около месяца. Очевидно, на фронте не такая острая нужда в резервах».

Более о сыне, проводах его на фронт или посещении его в этом поезде ни слова. Через три месяца появится некоторое беспокойство. 12 мая 1942 года. «От Вали нет вестей никаких». 20 мая. «От Вали нет ни строки».

Записи 26 сентября сделаны по прошествии почти целого месяца, в течение которого автор потерял сына и жену. «Многомиллионная морда войны даже мне, незаметному москвичу, каждый день кажет свое отвратительное и страшное рыло. Пришла весть, что Валя расстрелян как изменник родины. Это он-то, хороший патриот. Какая-то трагическая нелепость. Мечтателя, анархиста, безвольного поэта с вечно улыбающимся лицом послали убивать. Какой он убийца? Жена содрогнулась, узнав о гибели, но промолчала, зная, что я не люблю причитаний. Но это молчание ей даром не прошло. Жену Вали с детьми хотели выслать из Москвы, но какой-то человеколюбивый прокурор задумался о ее судьбе и вызвал на допрос. Выяснилось, что она с мужем не жила полтора года. Вызвали и меня. Я подтвердил. Мар. Вал. остается в Москве».