Текст книги "Цена победы. Российские школьники о войне. Сборник работ победителей V и VI Всероссийских конкурсов исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – ХХ век»"

БОМБЕЖКИ

К 17 января 1942 года в Москве было развернуты 54 боевые позиции ПВО в пределах Садового кольца[18]18
  Из воспоминаний командующего истребительной авиацией ПВО Н. А. Сбытнова (Москва военная. 1941–1945 годы: Мемуары и архивные документы. М., 1995. С. 83–84).


[Закрыть]. «Москва стала прифронтовым городом гораздо раньше, чем фашисты подошли к ее стенам, – со времени первого вражеского налета. А возьмем хотя бы налет в ночь на 10 октября. Налетело 70 вражеских самолетов, бомбы попали в Большой театр, Курский вокзал, Центральный телеграф. Разрушено было 50 жилых домов, убито 150 человек, ранено более пятисот. А всего таких налетов было 122… Москва стала не только кладбищем изрядной доли германской авиации, но и могилой тысяч мирных жителей фронтового города»[19]19
  Из воспоминаний зам. пред. Ростокинского райисполкома К. Д. Осипова о штабе ПВО в первые часы войны (Москва прифронтовая. 1941–1945 годы. М., 2001. С. 77).


[Закрыть].

Население вело себя самоотверженно. Рыли водоемы, заготавливали бочки с водой. С ведрами, корзинами, мешками, все таскали песок на чердаки, в подвалы, на лестничные клетки, к подъездам. Кстати, подъезды всех каменных домов постарались быстро засыпать плотно песком, чтобы дома к тому же и устояли. Для укрытия людей делались землянки, щели, бомбоубежища. Но в ряде районов эта работа была крайне плохо организована. Щели рыли без спусков и креплений – хоть прыгай вниз полтора метра. Не хватало лопат, и пришедшие после работы люди просто стояли и курили, не находя начальство.

Двенадцатого числа был издан приказ об обязательном привлечении всего работоспособного населения города к устройству траншей, расчистке дворов от заборов и сараев, чердаков от мусора и т. п. – до трех часов в день, а неработающее население – до восьми часов в сутки. Освобождались только беременные и кормящие женщины, врачи и больные. За отказ от подобных работ полагался штраф от 100 до 300 рублей (порядка средней зарплаты).

На Преображенке сохранилось немало бомбоубежищ. С помощью местных жителей мы смогли их разыскать их остатки. Сохранились они в основном в доме № 24 по Преображенскому валу, за ним на большой поляне, до сих пор незастроенной, и в некоторых домах по Щербаковской улице. Люди, как правило, хорошо помнят о бомбоубежищах и показывают их. Молодежь не особенно обращает внимание на эти отдушины, торчащие посредине дворов, а прежние входы принимает за входы в подвалы. В некоторых случаях это действительно так. Двери в эти бомбоубежища – подвалы – не всегда закрыты, поэтому нам удалось побывать в некоторых из них.

Сначала в городе было несколько видов бомбоубежищ: переоборудованные подвалы домов, специально оборудованные подземелья, землянки окопного типа и так называемые щели-траншеи, в которые можно было быстро спуститься (предназначались они в основном для прохожих). В середине августа щели отменили, так как они оказались неприспособленными для длительного пребывания в зимнее время ввиду отсутствия отопления.

Активно использовалось в годы войны и московское метро. Там прятались во время бомбежек, там располагались читальные залы некоторых библиотек, и метро еще всю войну исправно перевозило пассажиров. 21 сентября вышло специальное постановление об использовании метрополитена как бомбоубежища для проживающего вблизи населения. В первую очередь туда пропускали женщин с детьми до 12 лет, потом всех остальных. Почти во всех районах города были созданы комсомольско-пожарные батальоны по 250–300 человек для охраны строек, высотных домов и прочих важных объектов. Но они оказались плохо оснащены, их делами никто не интересовался. Дисциплина была очень низкой – драки, карты. Через пять месяцев их расформировали и заменили постоянными отрядами ПВО.

Бомбежки начались 21 июля, и тогда же – усиленная маскировка города. До этого были видны зарева пожаров, мчались куда-то, свистя, пожарные машины, но в целом город не знал, что такое бомбы. Тревогу не всегда подавали по радио, иногда слабой далекой сиреной.

В целом в городе сильно страдали от бомбежек деревянные дома и бараки. Их было много. Например, половина Преображенки были частные дома. Вдоль Яузы стояли еще и в 1950-е годы бараки, которые заливала река в половодье так, что ребята не могли переправиться в школу на соседний берег. За 21,22,23 июля в городе в результате бомбежек без жилья и имущества осталось более шести тысяч человек (особенно в районе Ленинградского, Хорошевского шоссе, Беговой улицы). Людей размещали в школы, общежития, «уплотняли» в дома, пытались наладить материальную помощь, бесплатное питание. Но людей были тысячи, многие остались только в том, что было одето на них. Каково им было жить в физкультурных и актовых залах, классах, где они спали прямо на партах, на полу, на матрасах. Керосинки, скученность, угнетенное, подавленное настроение, кучи разбросанных вещей, плачущие дети. Во многих местах люди не получили никакой помощи. Более сильные вытесняли слабых.

Первый массированный налет на Москву был в ночь на 22 июля, через месяц после начала войны. Бомбили Ярославское шоссе, Ростокино. Там сбросили более 10 000 зажигалок – и всего 55 пожаров, из них 46 потушили сами жители. Отчаянно боролись с зажигалками, это во многом спасло город от пожаров, ведь Москву, как и Ленинград, буквально засыпали тысячами зажигательных снарядов. Эту шипевшую гадость надо было схватить щипцами и бросить вниз – во дворе ждал песок – или опустить в бочку с водой. Дежурили на крышах даже дети. Вообще быстро перестали бояться. Уже 22 июля в Боткинской больнице медперсонал проявил героизм и самоотверженность, спасая больных: буквально под огнем выносили детей из корпусов больницы, где двери и окна выворачивало воздушной волной.

В августе было около 20 налетов, тревог – еще больше. За лето в Москве были разгромлены: несколько больниц, две поликлиники, три детских сада, театр Вахтангова, жилые здания и мелкие предприятия. Убито 736 человек, тяжело ранено 1444, легко – 2069.

Из дневника Вержбицкого. 12 августа сильно бомбили центр города: «Ужасные результаты. Сброшена тонная бомба у памятника Тимирязеву, в Брюсовском переулке, пробит Малый Каменный мост и многое другое».

Всю осень Москву нещадно бомбили. В основном тревоги приходились на ночное время, и люди были лишены возможности хоть немного поспать после тяжелого трудового дня. Из дневника Вержбицкого: «23 октября. Всю ночь сплошная пальба, без тревоги… Просыпаешься, слушаешь со стесненным сердцем и думаешь о нехорошем. Надо бы одеться, пойти в убежище, но на дворе темень, холод, сырость».

Из дневника Вержбицкого. Девочка в больнице говорит: «Я больше всех люблю папу, маму и отбой». «Вчера вечером бомбой разрушено три деревянных дома в Сокольниках около прудов. Ночью стрельба… 7 ноября 1941 года. Бомба упала на университет. Памятник Ломоносову повержен. Провалилась крыша Манежа. Выселяют жителей с Софийской набережной». К середине ноября из разбомбленного Замоскворечья стали переселять в восточные окраины города. Особенно уплотнился район Сокольников. Переселенцам, по словам Вержбицкого, разрешалось брать только узлы, поскольку невозможно найти транспорт.

ПРЕССА

Столкнувшись с этой темой, мы впервые задумались о том, как интересно было бы изучить московскую прессу военного периода.

На прессу в своем дневнике обращает внимание и Вержбицкий, как профессиональный газетчик. Он был ею очень недоволен, но по другим причинам, нежели мы. Тема шпионов и диверсантов его не трогала, вернее, он был уверен в существовании таких скрытых врагов. А вот мы обратили внимание на это в первую очередь. И считаем, что это оказало огромное влияние на сознание людей того периода. Многие пожилые люди до сих пор с такой уверенностью говорят об этих диверсантах и шпионах, как будто они сами их вылавливали пачками. А таких несчастных, которые пали жертвой инспирированной газетами подозрительности или человеческой злобы и зависти соседей, было много. Даже очень много, если судить по этим газетным публикациям. Страшно было, наверное, выходить на общую коммунальную кухню, где взгляд соседа следил – не проявляете ли вы подозрительный интерес к чему-либо такому эдакому.

В популярной тогда газете «Московский большевик» появилась статья «Сеятель ложных слухов – пособник врага». В ней говорилось, что снисходительность к подобному явлению совершенно нетерпима, но имеются еще политически беспечные люди, по-обывательски относящиеся к своим гражданским обязанностям… Случайно услышав в трамвае, поезде, магазине клеветническое измышление, совершенно не задумываясь над «достоверностью», передают это родным, знакомым, соседям.

Московская пресса осенью 1941 года резко сменила тон, забыв слово «советский» и вовсю напирая на слово «русский». Это, на наш взгляд, было, по крайней мере, некорректно, потому что шла война, объединившая все республики. И Москву-то как раз защищали представители многих национальностей, в первую очередь казахи.

В конце ноября в прессе, в том числе и «Правде», которую читала вся страна, стали настойчиво появляться русофильские мотивы. Впервые за много лет заговорили не о «советском», а о «русском»: «Москва – святой город для каждого русского». На этот счет Вержбицкий заметил: «Взываем к чувству русского патриотизма, когда стало очень тяжело. О нем совсем было забыто в годы относительного благополучия». Видно, не срабатывали «советские» лозунги или в их действенности были так не уверены, что прибегли к испытанному временем варианту: любви к России, которая всегда была многонациональной страной. Впрочем, несомненно, упор делался именно на русское население. Появились подобные настроения и в дневнике Вержбицкого: «Великий русский народ… поражая героизмом своих братьев, говорящих на шестидесяти языках народов СССР…»

10 ноября 1941 года. «По Стромынке идут грузовики с хорошо одетыми, вооруженными, весело поющими людьми. По городу двигаются многочисленные, тепло и хорошо обмундированные бойцы среднего возраста. Настоящая армия, четко маршируют». Т. А. Рудковская вспоминала: «Как мы радовались, когда на улицах появились эти люди в белых полушубках, иногда с лыжами! Они были такие веселые, сильные. Мы так верили, что они отгонят фрицев, что эти сильные люди нас спасут! Чуть не целовали и не кланялись им. И они это чувствовали. Да, сибиряки спасли Москву, они принесли в город веру и надежду».

Запись в дневнике 14 декабря 1941 года: «Жена рассказывает: у них в цеху был митинг по поводу побед. Докладчик завопил возглас: „Да здравствует Красная Армия, ее вождь великий Сталин!“ В ответ раздался только один жидкий неуверенный хлопок (?!) Сравнить восторг рабочих по поводу побед: на Красный Крест сдавали не по два рубля, а предлагали по пять-десять. Отношение к Красной Армии самое трогательное. Но возглас закончился именем Сталина. Откуда такой холодок?»

Да, видно, тогда были уже не те времена, когда люди падали в обморок от долгих аплодисментов. Расскажи сейчас такое ветерану – не поверит, он помнит другое, потому что такого тогда старались не замечать.

ПОГОДА

О погоде Вержбицкий, как истинный москвич, писал коротко, но каждый день. И он не ошибся в своих ожиданиях. Следующая зима была с постоянными оттепелями, в народе ее называли «сиротской». Но зима 1941 года удалась на славу. Это было большое испытание даже для местного населения. Что уж говорить о немцах, ведь в Германии зимой обычно морозов не бывает.

Морозы начались в первой декаде декабря. До этого были заморозки, земля сильно промерзала, но это была все же только холодная осень.

Если проанализировать таблицу погоды на декабрь с того числа, когда Красная Армия перешла в наступление, то окажется, что сильные холода (по российским меркам), то есть свыше 20 градусов, наступили только с 5 декабря (до этого уже с ноября холод держался на уровне -15 —18 градусов). Продержались они все го несколько дней, ибо уже восьмого числа наступило сильное потепление, градусник не показывал ниже двух градусов мороза. Оттепель продолжалась до тринадцатого числа (шесть дней), после чего – опять мороз в течение двух дней, опять оттепель, и достаточно теплой оставалась погода до конца декабря. Таким образом, те, кто начали решительное наступление в декабре 1941 года на севере от Москвы, сумели очень точно использовать небольшие промежутки сильного мороза, который в декабре никогда подолгу не держался. В январе наступили по-настоящему лютые морозы. В феврале морозы резко отступили. К концу месяца наступили яркие, почти весенние дни с капелью. В начале марта вдруг ударили морозы, налетели метели. 6 марта было до -20 градусов, после небольшого потепления 15 марта «два дня свирепствовала метель с морозами вновь до 20 градусов. Нанесло сугробы. Стояли трамваи. Люди возвращались с работы в эту дьявольскую погоду пешком, делая по 5-10 км».

НЕМЦЫ

«Почему у нас не опубликовывают фамилии убитых? Почему немцы делают это?» Где же взять столько газетных полос для этих списков убитых, да и кто их поименно назовет, да что вообще могло бы случиться после публикации этого чудовищного некролога?

Подмечает автор вместе с остальным народом и то, что у немцев получается, а что нет. Вот уж действительно, что русскому хорошо, то немцу смерть. «Нехитрая вещь – валенок, но немцы не смогли его „освоить“. У некоторых пленных на ногах—„эрзац-валенки“ весом в 3–4 кг на деревянной подошве, на гвоздях, с ремнями. Наш валенок весит полкило, одевается в полсекунды, мягок, тепел, дешев».

В связи с этим мы хотим вспомнить 17 июля 1944 года, когда колонны пленных солдат прошли под конвоем по улицам Москвы.

Тамара Рудковская в этот день собиралась в институт и наткнулась на оцепление вдоль Садового кольца. Стояли солдаты неплотно, через несколько метров друг от друга, с винтовками. Людей вдоль оцепления было немного: рабочий день. Стояли плотностью в несколько человек, но повсюду – насколько хватало глаз. Тамаре показалась вся эта картина страшной. Было ли у нее чувство ненависти? Нет. Но она уверяет, что ее губы все-таки шептали: «Гады и сволочи! Кто вас звал? Сами себя до чего довели… Зачем вы к нам пришли?»

Ночь накануне эти колонны плененных под Сталинградом немцев провели на ипподроме. С той стороны, от зоопарка, их и выводили на Садовое кольцо в сторону Москвы-реки. Тамара оказалась в числе первых, кто видел выходившие в свой скорбный путь колонны. Впереди шел генерал. Он шел совершенно один, впереди всех, строгий, прямой, подтянутый, в очках, с каменным лицом. И никого вокруг не видел. Шел с большим достоинством, как будто вел не тех огородных чучел, в которые были наряжены его солдаты, а настоящее войско. За ним по несколько человек в ряд шли офицеры. Как показалось Тамаре (и не только ей), они с большим любопытством (именно с любопытством) оглядывали все вокруг, город, людей. Дальше шли солдаты. Это было просто ужасно. Худые, оборванные, наряженные в то, что они отнимали у русских, погибая от холода, хотя и было лето: клетчатые бабьи платки, телогрейки, огромные эрзац-валенки. Тамара видела их впервые, хотя и читала о таких. Очень высокие, сплетенные из соломы, с огромными ступнями, просто чудовищно огромные. Их надевали поверх своих сапог. Шли они в таких эрзацах, как паралитики. Даже не шли, а еле ползли. Многие были замотаны какими-то тряпками. И вот такое войско вел человек с каменным лицом. Народ вокруг молчал. Более того – стояла звенящая тишина. Никаких выкриков. Было такое ощущение, что и зрители оцепенели от ужаса. Мимо них шли несчастные люди – тоскливые, безразличные ко всему, отрешенные. Несчастные солдаты, которые расплачиваются зато, что заставили их делать фашисты. И вдруг один из них очнулся. Рядом с Тамарой стояла женщина с маленькой девочкой на руках. Этот немец увидел ребенка, который остро напомнил ему собственную дочь. Он вырвался из ряда, бросился к ней и закричал: «Эльза! Эльза!» Он протягивал к ней руки и плакал… Девочка тоже испугалась и заплакала, женщина тоже и сильнее прижала дочку к себе. Немца оттолкнула охрана, но он долго еще оборачивался и плакал, и протягивал руки…

Об этом же дне нам рассказал и Владимир Константинович Верников, учитель московской школы № 426, который тогда был десятилетним мальчишкой, потерявшим на фронте отца. В его душе была ненависть. Они и кампания его сверстников встречала эту колонну на Таганке. Поскольку шествие нескольких тысяч человек было долгим, они успели несколько раз сбегать на соседние огороды Таганской слободы и набрать там камней, комьев земли и проч. Каждый раз они возвращались и кидали это в немцев. Взрослые не одобряли этого и уговаривали перестать.

Из рассказа другого человека, работника московского ипподрома, фамилию которого мы не знаем (просто дядя Коля), хотелось привести другой пример. Уже в послевоенной Москве немцы, работавшие на стройках города, иногда ходили и побирались по домам. Во всяком случае к ним в дом, а жили они в районе Мещанских улиц, приходили. Отец дяди Коли потерял на фронте руку. Однажды, открыв такому пленному дверь, он поговорил с ним по-немецки (отец хорошо знал язык), потом попросил жену отдать немцу буханку. Немец заплакал и ушел. На вопрос удивленной жены отец объяснил, что, оказывается, они с этим немцем в свое время воевали чуть ли не друг против друга в соседних окопах. А теперь отец спокойно отдал ему буханку – оставшейся рукой…

ЭВАКУИРОВАННЫЕ И БЕЖЕНЦЫ

25 июня, через три дня после начала войны, в Москве было введено военное положение в соответствии с указом Президиума Верховного Совета. Под угрозой наказания по законам военного времени все общественные, культурные и развлекательные учреждения отныне заканчивали свою работу в 22 часа 45 минут. Воспрещалось движение всякого транспорта и пешеходов с 24 до 4-х утра. В Москву воспрещался въезд лицам, не прописанным на постоянное местожительство. Для работающих жителей пригорода вводились спецпропуска. Пункт пятого приказа начальника гарнизона столицы генерал-майора И. Захаркина запрещал фотографирование и киносъемку в пределах Москвы без специального разрешения.

Тем не менее уже летом 1941 года в городе стали появляться эвакуированные из прифронтовой полосы, беженцы, «пленные», как со временем стали они себя называть, побывав в оккупации.

Эвакуация в Москве началась еще летом. Сначала это были дети, потом важные оборонные заводы, потом эвакуация превратилась в бегство. Вскоре начался обратный процесс, потому что в глубинке оказалось еще труднее прожить. Многим не удалось вернуться в родной город никогда.

ЭВАКУАЦИЯ ДЕТЕЙ

В массовом порядке она началась в Москве в июле 1941 года. Эвакопункты создавались при школах. Организаторами на местах в основном выступали комсомольцы. Они помогали в перевозке детей на вокзал, покупали игрушки, воду. В Москве действовало обязательное постановление о детской эвакуации. Молодежь ходила по домам, агитировала родителей, вручала повестки. Таких случаев, как в Ленинграде – отвел ребенка в детский сад, а вечером садик уже уехал с детьми из города, – про Москву мы не слышали. Наверное, здесь не было такой спешной эвакуации. Многие родители боялись отпускать детей в неизвестность. Так Н. А. Растянникова рассказывала, что ее неграмотный отец, человек простой, деревенский, переехавший в Москву только в 1920-е годы, не верил никаким обещаниям. Поэтому маленькую Надю он просто перестал пускать в школу, чтобы про нее, второклассницу, забыли. Когда стали ходить по квартирам, прятал под кроватью, не разрешал выходить из комнаты, поскольку жили в общей коммунальной квартире. Осенью решили из Москвы бежать к родственникам в деревню, но уехать уже не смогли: на вокзалах было вавилонское столпотворение.

По решению исполкома Моссовета от 17 сентября эвакуированные платили квартплату не более 50 % в том случае, если сдали жилплощадь домоуправлению. Если нет, то все 100 %.

Однако уже 22 сентября все в корне изменилось: вышло постановление Моссовета «О временном запрещении въезда эвакуированных лиц в Москву вплоть до особого распоряжения». Запрещалась их обратная прописка до особого разрешения. Пункт 4 гласил: «Обязать Моссовет не выдавать продовольственные карточки эвакуированным и самовольно вернувшимся». А это – голодная смерть. Разрешались посылки эвакуированным от родных – белья, обуви, одежды до 8 кг. Что такое 8 кг для человека, который оставил (читай, потерял навеки) все? Неудивительно, что эвакуацию потом все в один голос вспоминали как один долгий кошмар. Многие, наверняка, не предполагали, уезжая впопыхах, что все так обернется. Уехали – приехали. Но не тут-то было. В советской стране уехал – пиши пропало. На многие годы потеря прописки, жилья. Отъезд из города стал для москвича воплощением ужаса и почти конца жизни.

Вержбицкий по поводу эвакуированных знакомых пишет часто. Сами москвичи не сразу после панического 16 октября успокоились. Еще и спустя неделю многие мечтали уйти из Москвы. Кто-то уходил просто в никуда, забросив за плечи мешок с сухарями, другие мечтали уйти хоть пешком, но им мешали обстоятельства.

Из дневника Вержбицкого, 21 ноября 1941 года: «Из Уфы сообщают, что жить там плохо. Башкиры недовольны нашими беженцами. Многие из эвакуированных сумели вернуться и живут без прописки. Милиция и патрули тщательно проверяют документы на улицах и в магазинах, даже у женщин».

22 ноября. «Получил письмо от сестры из Горьковской области. Пишет, плохо».

24 ноября. «Со всех сторон слышится, что наши большевистские колхозники в глуби России не очень-то гостеприимно встречают беженцев. Чуть не забрасывают камнями».

14 июня. «Сестра пишет из деревни, что колхозники их, эвакуированных, ненавидят и презирают».

22 октября. «На Стромынке два несчастных оборванных до невозможности человечка. Закутаны в лохмотья. Можно подумать, что они подбирают на пути каждую рваную, грязную тряпку и накручивают ее на себя. Армяне из-под Еревана. Были в лагере для заключенных под Вязьмой, рыли окопы. Их разбомбили. Остались живы. Никому до них нет дела, добрались до Москвы, два дня не ели. Ищут какого-нибудь армянина».

Вот так, оказывается, обстояли дела с невольно освободившимися заключенными из разбомбленных лагерей: они были обречены на голод, если не голодную смерть. Никому до них не было дела. Сами себе были предоставлены и те, кто бежал из оккупированных районов. Эти люди стали в Москве «распространителями» тех нежеланных слухов, о которых так много писали газеты. Горожане слушали этих людей и не могли поверить в эту ужасную реальность. Немудрено: подобные рассказы и теперь нелегко слушать, и потрясают не только зверства немцев, но и жестокость местного населения. Откуда она, неужели за несколько месяцев оккупации можно до такой степени потерять себя?

8 января. «На улице гуськом беженцы из оккупированной местности. Кое-как одетые крестьяне, ноги укутаны в тряпки, головы – в рваные платки. Глаза испуганы. На вопросы отвечают неохотно».

9 января. «По улице гуськом оборванные крестьяне. Обросшие, дикие, в случайной одежде. Руки – в рукавах. Себя называют „пленные“. Это те, что побывали в оккупации».

ПОВСЕДНЕВНОСТЬ

В анализе московской военной повседневности мы в основном опираемся на дневник Вержбицкого. О быте, ценах, продуктах он сообщает, поскольку это много значило для него самого. Об окружающих людях он писал в основном с раздражением, все они чем-то его не устраивали, особенно молодежь и писательская среда.

Зима 1941 года. В Москве лютовали морозы. В комнате у Тамары Рудковской был собачий холод: спала в пальто и валенках. Огромный аквариум промерз до дна вместе с рыбками. Она вспоминает эпизод со сбором новогодних подарков для фронта. Собирали рабочие с ее завода. Теплые вещи, кисеты с махоркой, письма с пожеланием победы и одна пачка печенья. Работали тогда по 20 часов в сутки: четыре часа на дорогу и сон. Тамаре доверили отвезти подарки на сборный пункт во Всехсвятском. И сегодня по тому же маршруту можно доехать до Останкино. Промерзшие трамваи, холод, сковывающий дыхание. Тамара в огромных кирзовых сапогах с неимоверным количеством портянок, ватные штаны, телогрейка, треух – спецформа завода. Но варежки – из деревенской шерсти с пухом, довоенный подарок бабушки. Ими Тамара особенно дорожила. Более часа тащился трамвай, мечталось хотя бы о кипятке с солью, другого «чая» не было. Печенье в сумке жгло душу. Сначала она отвернула уголок – посмотреть. Потом не удержалась. Уже в длинной и долгой очереди (стояла почти до вечера) на сборном пункте ее замучила совесть. Конечно, одна пачка печенья на фронте ничего не решала. Но все же… До того стало противно на себя, что во искупление содеянного сорвала Тамара свои пушистые варежки и отдала в подарок «какой-нибудь полевой медсестре».

ЭЛЕКТРИЧЕСТВО

После указа о затемнении города москвичи столкнулись с проблемой темноты. Это было неожиданно, непривычно, вселяло в сердца тревогу и неуверенность. Люди даже натыкались на улицах друг на друга. В конце ноября 1941 года в продаже появились светящиеся в темноте карточки, которые можно было прикрепить к одежде, стоили они 1 рубль 60 копеек.

Тогда же посыпались законы об экономии электроэнергии вместе с налогами на холостяков и бездетных. Были запрещены электропечи. Тем не менее с января 1942 года электричество стало регулярно тухнуть на 2–3 часа в день, его явно не хватало. Некоторые фабрики даже закрывались из-за нехватки. «В продмагах на прилавках нещадно коптят, лампионы“, сделанные из аптечных пузырьков, залитых керосином. Вместо пробки – жестяная бляшка, в ней дырочка, через дырочку продет фитиль-веревочка. А ведь до войны магазины были полны керосиновыми лампами. Куда делись?» (22 января 1942 года)

Уличное освещение возвратилось в город в январе 1944-го.

16 января. «Сегодня ночью загорелись фонари у нас на Стромынке, правда, в пол света. Но какая это радость! Однако радио требует самого тщательного затемнения в окнах. Штраф от 500 до 1000 рублей. В фарах автомобилей щелки». В середине февраля осветился и родной для автора дневника Колодезный переулок. «13 февраля. Это уже зримый, очевидный и непреложный факт, что война идет к концу. Это убедительнее тысячи газетных строк. И я настроен сверхрадостно!» У самого автора за перерасход энергии отключили свет на два месяца (была и такая мера пресечения) плюс штраф на приличную сумму – в 900 рублей. Наверное, он много писал: «Работаю при коптилке. Уличный фонарик так мило бросает свой жиденький свет в мою комнату. Я шлю ему воздушные поцелуи. Это поймет тот, кто прожил много-много месяцев в полном мраке, кто в этом мраке ощущал всю чудовищность войны, кто набил себе шишек и фонарей… И рядом с этим неистребимое злорадство: 90 % Берлина в развалинах…»

ОТОПЛЕНИЕ

Эта проблема стояла еще острее, чем электричества. Если без света хоть как-то можно было обойтись, то холод, как и голод, не тетка. К первой военной зиме в этом отношении подготовиться не успели. Она была не только холодная, но и очень снежная. Уже в декабре сбрасывали снег с крыш. В помощь вымотанным дворникам снаряжали особые бригады жителей. В декабре было издано постановление Моссовета об утеплении помещений, то есть необходимости забивать окна фанерой, чтобы не лопались трубы бездействующего центрального отопления. Н. А. Растянникова вспоминает, что в их комнате в ту зиму замерзала вода в стаканах. Одеяло, прибитое к окну для светомаскировки, примерзло навсегда. Спали все вместе в одной кровати и в одежде. Маленькая девочка, которую никто не заставлял, сама вставала в этом леднике и собиралась в школу на вечно голодный желудок. В школе каждый день давали булочки. Часто это была единственная пища за сутки. Иногда ее приводила к себе домой подруга Лелька. Мать Лели работала на хлебозаводе, и у них дома всегда была гора буханок хлеба. Все же непонятно, откуда, каким образом можно было так воровать при всех этих законах, обещающих «расстрел на месте». Леля совала в руки подруге горячие булки. Для той это было просто целое состояние, ведь они дома ели суп из картофельных очисток, меняли последние вещи на Преображенском рынке на стакан муки, одну картофелину и т. д. А тут целые горы горячих булок!

Вержбицкий жил в деревянном доме. В таких домах с печкой люди страдали меньше, но и для них с конца февраля отпуск дров был прекращен до неопределенного числа. Женщины начали ходить за хворостом в парк Лосиный Остров. В парке в Сокольниках это делать было небезопасно. Вержбицкий отправился в трест зеленых насаждений. Но там ему объяснили, что весь сухостой уже срублен. Тогда он решил твердо дрова воровать, что как-то не к лицу писателю и другу Куприна. Но Вержбицкий был обижен на государство, которое не позаботилось о дровах. За эту зиму он сжег в печке чердачную перегородку своего домика, за что был оштрафован в мае на 100 рублей (средняя зарплата на заводе 500 рублей). «„Московский большевик“ как большую техническую победу отмечает изобретение настольной железной печки. Почему настольной? Чтобы не нагибаться? Глупо» (22 февраля 1942 года).

У Растянниковых в доме № 24 не только не работало отопление, но и отказал газ. Готовить стало не на чем. Приходилось часами стоять у счетчика, висевшего рядом с плитой, и бить по нему чем-то тяжелым. Вылетала искра, газ горел и пропадал. Так Надя варила картошку вечно больной матери. Или ночами спускались в подвал. Там на какой-то общей кухне ночью, когда горел газ, можно тоже было что-то приготовить. Сама Надя от холода, голода и всего прочего на вторую зиму заболела. Все ее лицо и руки покрылись водяными пузырями неизвестного происхождения. Она часами стояла на подоконнике, не решаясь броситься вниз, но жить ей уже не хотелось. Мать не обращала на это внимания или не придавала значения. Когда же все-таки соседка заметила странное поведение девочки, ее отвели в поликлинику. Оказалось, что это у нее от недоедания. Память в виде синеющих на морозе пятен осталась на всю жизнь.

БАНИ

Вопросы гигиены никто не отменяет в войну, более того, они приобретают особо острый характер, потому что мыться становится непросто. Во время бомбежки бани, например, нужно было покидать. А как их покидать, если ты только что намылился? Этот вопрос обсуждался горячо во время помывки. Наделе никто бани не закрывал, и многие посетители так и не уходили. Дров не хватало. В бане иногда люди покрывались «гусиной кожей». У соседа Вержбицкого зимой 1943 года в предбаннике примерзли волосы, и их нельзя было расчесать. «Надо ходить в баню по субботам: народу много, тепла надышат», – писал Вержбицкий.

С осени 1941 года бани работали с перебоями, а в конце января 1942-го – вообще закрылись. Подобное повторялось той зимой несколько раз из-за отсутствия топлива. Но еще оставались парикмахерские. Они работали в определенном режиме, ведь у них уже отключили электричество. Ни о каких завивках и «шестимесячных» не было речи, но побриться – пожалуйста. Сегодня странно, неужели нельзя этого сделать дома? Но тогда в силу бытовых условий удобнее было побриться в парикмахерской. Март 1943 года: «…Мыло намазывают кисточкой, смоченной холодной водой (нет тока), пальцы у парикмахерши холодные, как у шимпанзе, изо рта у нее идет пар».