Текст книги "Цена победы. Российские школьники о войне. Сборник работ победителей V и VI Всероссийских конкурсов исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – ХХ век»"

Вообще с пленными были памятные случаи. Из дневника П. Евсеева: «Захватили на Шуорте (гора Финляндии) „языка“, работал на аэродроме. Пленный оставлен на попечении „медицины“—Лиды Бочковой. Лида связала его, чтобы не убежал. Днем было еще ничего, а вот ночью девушка боялась. Для пущей надежности она на ночь привязывала пленного туго натянутой веревкой к себе, но фашист так трясся за свою жизнь, что не пытался бежать, вел себя пресмирно».

Сложность состояла в доставке пленного до назначения, ведь по пути нужно было беречь его и кормить, чего у них самих не было, а «подножным кормом», например сырыми грибами, он питаться отказывался. Что ж, иногда отдавали пленному последние остатки сухарей…

«ТОРЖЕСТВЕННО КЛЯНУСЬ БЫТЬ ЧЕСТНЫМ, ХРАБРЫМ, ДИСЦИПЛИНИРОВАННЫМ, БДИТЕЛЬНЫМ БОЙЦОМ…»[49]49
  ГАМО. Ф. П-366. Оп.1. Д. 1.


[Закрыть]

Вот я и дошел в своей работе до вопроса: какие же люди были в отряде? Как они оказались партизанами?

Изучая архивные документы, анализируя дневники и тетради отряда, читая воспоминания партизан и газетные заметки, я все больше увлекался образом командира отряда «Большевик Заполярья» Александром Сергеевичем Смирновым. О нем одном и писать бы работу, но он не представлял себя в разрыве от отряда. Начав свой жизненный путь в деревне в 1916году, с малых лет начал работать. Многодетная семья, рано без отца, уличные драки, лидерство среди мальчишек – вот его детство. Спасибо комсомольскому секретарю – наставил на путь истинный. Отправил учиться в Мурманскую совпартшколу. В духе того времени вся дальнейшая жизнь пошла по этому пути – комсомол, партия. Работал в отдаленных стойбищах, где единственный вид передвижения – лыжи и олени. В Финскую кампанию воевал политруком разведроты 112-го стрелкового полка. В 1940 году был назначен завом военным отделом Терского райкома партии (раньше не было военкоматов), где в 1941 году организовывал и отправлял мобилизованных на фронт.

Вызов в обком и новое назначение – командиром партизанского отряда. Кажется, уже такая большая биография, а было на ту пору новоиспеченному командиру всего 25 лет.

Смелый (лихой!), сильный, волевой (удалой!), жизнелюбивый человек, Смирнов стал для партизан образцовым и уважаемым командиром.

Даже враги оценили этого противника по достоинству. За дерзость, неуловимость, непредвиденность действий в боевых операциях финны на войне звали его «капитан Карокка», что в переводе означает Хитрый Лис. Об этом Александр Сергеевич узнал после войны на встрече с финнами по их приглашению. Бывшие егеря недоумевали: как можно было организовать переправу по их бурной горной реке Яурийоки, когда они держали партизан под прицельным ружейно-автоматным огнем? Однако командир Смирнов приказал вплавь форсировать эту реку, и при этом партизаны не потеряли ни одного человека. Финнов озадачил и другой случай. После разгрома партизанами гарнизона Магалло финны вместе с карателями организовали преследование и ждали партизан на выходе у болота, надеясь, что опередили их. Но, ожидая, сделали вывод, что уже опоздали: партизан нигде не было… Смирнов объяснил им через переводчика свою тактику: «Нет, вы не опоздали, вы поспешили. Когда вы, обойдя болото, подошли к подножию горы, мы сидели в нагромождении валунов, а я в бинокль наблюдал вашу суету и марш на восток, в сторону нашей границы»[50]50
  Мурманский вестник. 1996. 27 апреля.


[Закрыть].

Во время войны, по данным штаба Карельского фронта, за поимку командира Смирнова немецко-финское командование обещало награду – 50 000 марок.

В воспоминаниях партизан северные партизанские отряды можно было назвать молодежными. Средний возраст – чуть больше двадцати. Что они видели в своей жизни? Образование 6–7 классов, фабрично-заводские курсы, завод. Они, кроме своего северного городка или деревни, страну-то свою не видели. Война «продолжила» их образование, «расширила» кругозор.

Вот как описывает свой отряд командир Александр Сергеевич Смирнов: «Немцы писали в своих газетах, что партизаны – это кадровые офицеры русских, почти все мастера спорта, а многие финны думали, что в отряде были агенты КГБ. Как они ошибались. Обыкновенные, сугубо гражданские шестнадцати-восемнадцатилетние мальчишки и девчонки, тридцати-сорокалетние рыбаки и металлурги – вот кто пришел в отряд. Разношерстно одетые, кто в стоптанных кирзовых сапогах, а кто в ботинках, с черными сухарями в рюкзаках».

В отрядах были и девушки-добровольцы. По 5–6 человек. Валя Дерябина, Шура Артемьева, Лида Бочковая, Женя Краснова, Аня Драгунова – медицинские и кухонные работники отрядов. Девушки наравне с мужчинами участвовали во многих тяжелых походах. А фельдшер Шура Артемьева – в 12 походах (из общих 13)! Но любимицей обоих отрядов была крошечная Паня Шорохова. Из воспоминаний партизан: «Однажды в отряд явилась маленькая девушка с круглым детским лицом. Это была комсомолка Паня Шорохова, слесарь Мурманской судоверфи. Ее окружили партизаны, посыпались дружные шутки и насмешки: „Слушай, крошка! Ты вероятно адресом ошиблась? Тебе, верно, нужен пионерский отряд или детский сад? А ты попала в партизанский отряд…“ За маленький рост, подвижность и оперативность Паню прозвали в отряде „Каплей“, „Шариком“, „Крошкой“»[51]51
  Полярная правда. 1969. 18 октября.


[Закрыть].

Паня закончила курсы санинструкторов, поэтому в отряде она была назначена санитаркой. Эта крошечная девушка изумляла всех своей энергией, выносливостью, живостью. Она стремилась доказать, что очень нужна отряду, и везде старалась быть первой. Из воспоминания командира отряда «Советский Мурман» С. Куроедова о боевом походе: «Надо было ускорить переправу. Но как? Ни выше, ни ниже по течению – ни единого мостка. Тогда санитарка Паня Шорохова не долго думая сняла сапоги и первой зашла в воду. За ней последовали все остальные». И в дневнике политрука П. Евсеева тоже есть запись о Пане в тяжелом походе, когда многие выбились из сил: «Передвигаемся еле-еле. А санитарка Шорохова прямо героиня: крохотная девушка помогает ослабевшим – ведет их под руки, тащит оружие».

Почему для нашей страны естественным было использовать женщин в войне? В воспоминаниях С. Куроедова есть такая фраза: «Да в походах без них никак не обойтись». А каково им в походах, кто-нибудь может представить?! Если так тяжело мужчине на войне, то молодой девчонке разве по силам эти испытания?

Думаю, мужчины не осознавали этого (или не хотели осознавать?). Во времена жесткой сталинской политики «не должно было быть слабых», а война не щадит никого…

Что осталось от Пани? Справка в партизанских документах: «Шорохова Паня Степановна – санитарка партизанского отряда „Советский Мурман“. Родилась в 1923 году в д. Кутерянка Архангельской области. В Мурманске с 1930 года. Окончила школу, ФЗУ при судоремонтном заводе МГМП. Работала токарем. В партизанском отряде с июля 1942 года. Награждена медалью „Партизану Отечественной войны I степени“. Погибла в бою 18 июля 1944 года».

ПОЛИТРУК ЕВСЕЕВ МЕЖДУ «ДВУХ ОГНЕЙ» – «СИСТЕМЫ» И СОВЕСТИ

Чем больше я читал и узнавал о партизанах, тем больше ощущал себя участником их партизанской жизни. Уже многих знал пофамильно и следил за их действиями: кого-то мысленно поощрял, кого-то, может, и осуждал… Но вот с одним человеком мне очень бы хотелось познакомиться. Это политрук взвода отряда «Советский Мурман» – Петр Александрович Евсеев. Я думаю, что он был очень хорошим человеком. Не знаю, какого он был возраста, но я обратил внимание на правдивость и открытость в отражении событий, честность и самостоятельность суждений на страницах его дневника… Без преувеличения и приукрашивания – как это присуще советским документам. Например, он очень смело пишет о недостатках в снабжении оружием и боеприпасами. Ведь в то время (в условиях сталинского режима) наличие таких записей могло быть для него опасным (стоить ему не только карьеры, но и жизни), если бы эти тетради попали в органы НКВД. Думал ли об этом политрук Евсеев, храня в землянке свой дневник? Благодаря дневнику я почувствовал, как трудно было новобранцам изучать партизанскую «науку», как учились все время (даже ночью были занятия и тренировки), чтобы перехитрить смерть, чтобы выжить, чтобы победить. Учились на ходу: торопил штаб, и через три дня уже был первый поход. В дневнике Евсеева я прочел фразу: «Неужели так мало мучеников на свете, чтоб еще создавать заполярных партизан?» И в этой фразе укор Евсеева-человека правительству и «системе»: что же вы так с народом?

Петр Александрович не побоялся писать в дневнике о своих спорах с комиссаром, объяснял, почему считает неправильными его методы работы. Возможно, Евсеев видит в комиссаре «кабинетного работника», приказы которого обусловлены требованиями директив, а не пользой дела: «Некоторые его установки вызывают у меня внутреннее раздражение. Он считает, что сейчас главное в воспитательной работе – „боевые листки“. Надо, мол, выпускать по нескольку номеров в день. На мой взгляд, это лишнее. Он считает, что нам, комсоставу, надо больше делать самим, меньше надеяться на других. Мне кажется, что надо в первую очередь приучать активно работать коммунистов и комсомольцев. Он считает, что основной вид закалки – утренняя физзарядка. А, по-моему, главное – тренировать ребят на выносливость. С большими перегрузками. Анаша зарядка – скорее, забава… Попытался высказать свои сомнения вслух, но получил отбой. Приказ есть приказ».

Но политрук не сдается: «Мы с Колычевым (командир взвода. – А. М.) решили, несмотря на это, поступать так, как считали нужным… Хотя, конечно, авторитет комиссара следует повышать». Я уже отмечал ранее, что боевая обстановка во многом заставляла партизан действовать самостоятельно, не оглядываясь на инструкции сверху. Был ли в этом риск вызвать недовольство начальства? Безусловно, да. Но в условиях смертельной опасности такое поведение было оправдано. Но здесь проявление инициативы и самостоятельности в принятии решений тоже могло обернуться против политрука. Наверное, в этом плюсы и минусы партизанской жизни: хоть назначения и приказы все «сверху», хоть и под контролем обкома и штаба фронта, а можно «поступать так, как считали нужным». Вот такой он, политрук Евсеев.

Я отдаю должное Петру Евсееву, что при своей должности он смог так проводить политическую работу, что сохранил и здравый смысл, и независимость.

Тяжелые условия партизанской жизни по-разному сказывались на людях. Кто-то терпел, понимая, что сейчас ничего не изменишь и не это главное, а кто-то не выдерживал: сдавали нервы.

Из дневника П. Евсеева: «Вернулся из похода „Большевик Заполярья“. Ребята рассказали, что у них также не хватило продовольствия, голодали еще больше нас. В один из дней случилось ЧП. Отряд заплутал, и командир Смирнов отдал приказ беречь продукты. Но нашелся вор, который оставил пять или шесть человек без единого сухаря. Его судили всем отрядом, приговорили к расстрелу.

Вечером, когда ложились спать, Колычев завел разговор об этом случае:

– Что ты по этому поводу скажешь?

– А что тут говорить? – ответил я.

– Своего ведь…

Я поднялся, свернул козью ножку, закурил, чтобы собраться с мыслями и найти правильный ответ.

– А что такое свой?

– Не знаешь? – ехидно спросил Иван.

– Ты что, не согласен с приговором всего отряда?

– Если откровенно, то с расстрелом не согласен. Надо было довести до базы и здесь судить.

– А что от этого бы изменилось? А насчет „своих“ и „чужих“ вот что скажу. Может, ты читал, как один зимовщик в Арктике сам себе ногу резал. Обыкновенным ножом. Представляешь? Когда его спросили, почему он это сделал, он ответил: „Здоровая нога своя, а с гангреной – хуже, чем чужая“. Вор – это та же гангрена. „Свой“ или „чужой“ определяются не по паспорту или обмундированию, а по делам.

…Разговор завяз. Конечно, нам обоим было ясно, что вор совершил тяжкое преступление. Колычев понимал вину партизана, как и я, но он в открытую сомневался в правильности приговора, а я выкручивался, хотя в душе радовался, что у нас такого не случилось». И я очень близко ощутил, как это страшно, быть на войне, когда она корежит судьбы людей, когда люди превращаются в нелюдей.

26 РАЗ МЕЖДУ ВРАЖЬЕЙ ЗЕМЛЕЙ И РОДИНОЙ (ПЕРЕХОД ГОСУДАРСТВЕННОЙ ГРАНИЦЫ)

Туда. От партизанской базы до границы шли два дня, на третий день переходили государственную границу.

Напряженно начинался каждый из тринадцати походов. Но впечатления о первом переходе были наиболее яркими, потому что каждый «открыл» для себя границу. Как семнадцатилетний Володя Астахов, партизанские «диверсанты» думали, что вдоль границы тянется «колючка» или какой-нибудь забор. Из дневника отряда: «Оказывается, ничего такого нет. Даже не заметили, как перешли. Только комотряда сообщил по цепи: перешли, мол, и теперь находимся на чужой территории».

Уже на «той» земле отряд рассредоточивался и шел рассыпным строем. Такой порядок обеспечивал партизанам круговую оборону на марше. Обычно шли без привала несколько часов, и за все это время никто не произносил ни звука.

Прошло чуть более полгода с первого перехода, когда к лету 1943 года на пути партизан уже на подходах к шоссе, в лесу и на болотах появились завалы, а вокруг хуторов – заборы из бревен с амбразурами для стрельбы. Значит, о партизанах уже знали все. «Мы ходили на виду у всей Финляндии, и эхо партизанских взрывов разносилось по всему ее северу» – так вспоминали партизаны в книге «Костры партизанские…» Но враждебное окружение ощущать было очень тяжело, зная, что помощь ни откуда не придет. 13 раз партизаны «отрывались» от Родины, уходя выполнять ее задание.

Обратно. Поэтому, выполнив задание, – скорее домой. Возможные пути возвращения партизан часто перекрывались карателями. Они устраивали настоящую охоту за партизанами. Поэтому у партизан на обратном пути задача была запутать следы и уйти как можно дальше. 13 раз возвращались они с вражьей земли, каждый раз отрываясь от преследователей, сопровождаемые немецким самолетом-разведчиком или бомбардировщиком, ожидая впереди вражескую засаду.

«ЧУВАЛЫ» И «СИДОРЫ»

Перед каждым походом на базе начинались сборы вещевых мешков. В условиях Заполярья, где на сотни километров ни одного населенного пункта, каждый партизан должен был тащить на себе полуторамесячный запас продовольствия, оружие, боеприпасы, словом, «целое хозяйство». Руководство отрядов ломало голову, какие продукты включить в походный рацион, чтобы они были легкими и питательными, долго бы хранились и употреблялись без приготовления. Из дневника партизанского отряда: «15 июня 1943 года. Снова готовим мешки к походу. Килограмм под 35–40 получается. Поэтому и назвали их партизаны „сидорами“[52]52
  Сидор – вещевой мешок, рюкзак внушительных размеров.


[Закрыть]. Как взвалишь такой на плечи, сразу и сядешь. А его надо нести…»[53]53
  ГАМО. Ф. П-20. On. 1. Д. 41.


[Закрыть]

Что же старались положить в мешок в первую очередь: «Мешки или, как партизаны окрестили их „сидоры“, получились тяжелыми и объемистыми. Кроме продовольствия на 15 дней, в каждом из них–5 толовых шашек, 2 гранаты, 50 патронов, 2 термитные шашки, 2 бутылки с зажигательной смесью, бикфордов шнур, запалы… Многие ребята, надеясь на фрицевские галеты, втихаря сокращали продовольствие и увеличивали боезапас…»

Чего же не должно быть в рюкзаке? Запрещалось брать с собой в поход какие бы то ни было записи, фотоаппарат. В походе партизаны не должны были иметь при себе документов. Кроме того, уходя в тыл противника, никто не брал с собой бритвенных приборов.

«Когда-нибудь наши „сидоры“ в музей повесят», – считали партизаны. И, как оказалось, были правы. По крайней мере, в музее Партизанской славы города Полярные Зори Мурманской области на стенде закреплен партизанский „сидор“ – большой серый мешок почти с меня ростом. Он действительно достоин здесь находиться – как вещественное доказательство всех трудностей, которые достались на долю партизан Заполярья.

ПЕРЕХОДЫ И ПЕРЕПРАВЫ НА ПУТИ В 6 ТЫСЯЧ КИЛОМЕТРОВ

В каждом походе предстояло пройти 250–300 километров. Это несколько недель пути. И зачастую сразу же, не отдохнув, приходилось выполнять задание либо непредвиденно вступать в бой.

Как это было летом. Из дневника политрука П. Евсеева: «В первый день похода шли очень медленно и тяжело: за сутки не более 10–15 километров. Отряд растянулся. Многие вырубили длинные палки и шли, сгорбившись, опираясь на них, как на посох. Каждые 1,5–2 км привал: партизаны ложатся на землю и отдыхают по 20 минут… Ночевали в негустом лесочке, без огня, прямо на земле. Спали часа четыре, не больше».

Возможно ли ползти с таким неподъемным «сидором»? «Груз за плечами прижимал к земле», – вспоминают партизаны. Я допускаю, что кого-то даже мог и придавить такой груз. А над головой нести такой груз на вытянутых руках, идя вброд по воде, представляете? «Тяжело», – пишет политрук. Разве все трудности опишешь?! Как тут не упасть…

Партизаны забирали у ослабевших «сидоры» и оружие, подставляли свое плечо и продолжали путь. Слово «усталость» стало в их обиходе постоянным: усталостью было «пропитано» все тело, усталость «не давала» подняться, усталость «прибивала» к холодной земле… Из записей А. С. Смирнова: «Я и сам чувствую, организм перестает повиноваться и требует отдыха. Гляжу на светящуюся стрелку компаса и ничего не вижу; слушаю, что говорит подошедший Семенов, и не слышу; стараюсь понять смысл сказанного – и не понимаю – ужасное состояние…»

Осенние походы несли с собой и дополнительные препятствия – дожди, холодный северный ветер. А водные преграды преодолевать нужно было по-прежнему.

Как это было зимой. Глубокий и рыхлый снег, скользкий лед, а под ним, возможно, вода, стужа, полгода сплошные сумерки – вот преграды для зимних переходов. Здесь и экипировка другая – лыжи, маскхалаты, валенки и олени с кережами[54]54
  Кережи – фанерные лодочки или лыжные волокуши с оленьей упряжкой для транспортировки раненых.


[Закрыть]. Кережи грузились медикаментами, иногда дополнительно боеприпасами и продовольствием, чтобы хоть как-то разгрузить партизан, а в конце похода олениной пополнить рацион. Но, как вспоминают партизаны, после первых же зимних походов от оленьих упряжек в дальнейшем пришлось отказаться, так как при наличии упряжек с оленями непредсказуемая зимняя погода Заполярья лишала отряд всякой маневренности.

Зимний поход начинался от базы по льду реки Анномы. Затем путь лежал в лес. Снег был здесь рыхлый и глубокий. Из записей А. С. Смирнова: «Лыжи проваливались, идти стало тяжело. Приходилось торить лыжню, все время сменяя друг друга. Впереди шли самые выносливые и крепкие партизаны… Атак как нас было более ста человек, да еще кережи с оленями, то в глубоком и рыхлом снегу оставалась торная дорога. Мы шутили на привале, что, мол, немцы, обнаружив с самолета нашу лыжню, поднимут панику, подумав, что советская дивизия обходит их с правого фланга…» Затем лес редел и переходил в низкорослый березняк с частыми озерами и болотами. Идти здесь было легче: ровная местность, да и снег уплотнен ветром. Но на болотах и озерах к прежним трудностям марша прибавлялись новые: под снегом во многих местах из-за неустойчивой северной погоды оказывался не лед, а вода. Из воспоминаний начштаба отряда П.Семенова: «Это беда. Лыжи сразу намокли, а некоторые партизаны замочили и ноги. Скользящая поверхность лыж покрылась бугристой коркой льда. Пошли медленнее, то и дело прощупывая палками и обходя стороной подозрительные участки… Идти на таких лыжах дальше совершенно невозможно. На берегу скребли их ножами, проклиная все на свете».

Но, кроме этого, маневренность лыж сковывал и мокрый густой снег, который налипал на них при оттепели. А оттепель часто бывает у нас в Заполярье после мороза. По два дня разведчики отряда шли, не снимая лыж, по трое суток партизаны не знали сна, четверо суток и более, бывало, терпели без костров и горячей пищи. Если же появлялась возможность сделать привал и развести костры, то их прятали в снежные ямы и маскировали еловым лапником. Затем в такой ямке устраивались на ночлег по 2–3 человека, укрывшись плащ-палатками. Короткий сон чередовали с побудками для согревания, «гимнастики» и растирания ног… И снова шли – шли безостановочно. На некотором расстоянии друг от друга, чтобы в случае засады не всем сразу попасть под огонь. Около 6 тысяч километров в таких условиях пришлось пройти партизанам за период своей боевой деятельности.

БОЕВЫЕ ОПЕРАЦИИ И ИХ РЕЗУЛЬТАТЫ

Первый поход 1942 года длился с 22 августа по 25 сентября. Он носил разведывательный характер в тылу врага. Партизаны ознакомились с районом будущих действий протяженностью 1000 километров, установили места расположения многих пикетов на границе, разведали, где легче всего пройти линию обороны.

Ночью определили расположение вражеских пикетов по дыму (видимо, топили печки или жгли костры). Тогда же заминировали контрольные тропы и броды. Группы отряда «Советский Мурман», дойдя до дороги Печенга-Рованиеми, приступили к работе. Одна группа уничтожила автомашину, другая взорвала мост, третья – телефонно-телеграфные столбы и линию связи, четвертая – линию высокого напряжения, снабжающую электричеством немецкие объекты. Все это имело большое значение. Так вражеская территория впервые услышала эхо партизанских взрывов. А партизаны отряда «Большевик Заполярья», увидев крупный обоз щюцкоровцев, впервые вступили в бой.

13 декабря 1942 года представитель штаба партизанского движения привез приказ для второго похода. Выход назначался на 17 декабря. Задачей похода было нанести внезапный удар по зенитным батареям и аэродрому противника в районе Сальмиярви. От партизанской базы до района Сальмиярви примерно 300 километров. Как вспоминает комотряда «Советский Мурман» С. Куроедов: «В сводной группе из двух отрядов – 120 человек. Шесть оленей тащили за нами кережи. Мы, как гусеничный трактор, оставляли после себя торную дорогу… С самого начала наш первый поход осложнила погода: три дня шел снег с дождем. Он забивался под капюшон маскхалата, слепил глаза, сек лица. Валенки и одежда намокли, а затем, как только ударил крепкий мороз, „сели“, стали жесткими и тесными. Маскхалаты превратились в ледяные панцири».

Отход партизан был тяжелым. Чтобы сбить с толку преследователей, шли на юг более 12 часов без отдыха. Люди валились с ног. Из воспоминаний командира сводного отряда этого похода С. Куроедова: «Уже три или четыре дня мы обходились без горячей пищи. Но теперь при температуре -35 градусов и резком северо-восточном ветре окоченевшие люди стали отставать. В конце суток устроили большой привал. Но снова без костров: место почти открытое. Сразу все и всех замело снегом». Спать на таком сильном морозе было трудно. Мало кто знает, что на холоде даже во сне мышцы дрожат. Партизаны шутили: „Если бы не умели дрожать, давно бы замерзли“».

Анализируя свидетельства очевидцев и партизанские документы, я старался составить более полную картину и объективно определить причины трагедии этого самого тяжелого партизанского похода, получившего название «ледовый». Из дневника политрука П. Евсеева: «Утром 27 декабря разведка доложила, что отряд преследуют три группы противника. Куроедов отдал приказ нашему взводу атаковать центральную группу преследователей. В 9 часов 25 минут мы напали на фашистов, которых было не более 15 человек. Колычев выбрал удачное для удара время, когда противник стал располагаться на привал. Немцы не ожидали нападения. В первые же секунды чьей-то меткой пулей был убит офицер. А через десять минут вообще все было кончено: девять фашистов убиты, двое тяжело ранены».

К вечеру отряд вышел на озеро. Сзади слышались голоса немцев. Не оставалось ничего другого, как пересекать озеро. Евсеев отмечает в дневнике, что метров двести все шли нормально. Но на середине озера под снегом оказалась вода. Лыжи сразу обмерзли, партизаны сбросили их и остальную часть пути шли по колено в мокром снегу. «Только успели перейти озеро, как появились фашисты. Но спуститься на озеро они не решились. Преследование прекратилось, но они выпустили вверх три красные ракеты, значит, из виду не потеряли…»

А впереди партизан ждали новые испытания. Крепчал мороз. Валенки после этого озера промокли насквозь, замерзли и не сгибались в подъеме и «теперь разламывались». Появились больные и обмороженные. «Руки и лицо растирали снегом, спиртом, суконками, но это не спасало» (из дневника партизанского отряда). Вспоминает Иван Шнюков: «Достал из вещмешка консервы и сухарь на двоих. Хотел подкормить Сашу Незговорова. Открыл банку, а там все замерзло – лед. Пока возился, руки закоченели, взять ничего не могу. Рукавицы-то у нас мокрые, как и валенки. Шура (медсестра. – А. М.) посоветовала мне потереть руки снегом. Это помогло, но ненадолго, в дальнейшем пальцы примерзли к рукавицам. Я заметил: стоит подморозить кончики пальцев, как тут же чернота появляется с обратной стороны, за ногтями…. А в мокрых валенках ноги спасали таким образом: на привалах перематывали портянки. Часть посуше шла к стопам, а мокрая – к голенищу. Но через некоторое время и это не помогало. Отсыревшие валенки от мороза так „садились“, что совсем сжимали ноги. Перематывание портянок уже не спасало. Согреться можно было только в движении, про костры все давно забыли. Спали, укрывшись плащ-палаткой, по 2–3 часа в сутки».

В этой ситуации начало сказываться моральное и физическое истощение людей. Из воспоминания комотряда С. Куроедова: «Комсомолец Саша Ефремов запросился в кережу – тот, кто ложился туда, обрекал себя на смерть, замерзал через несколько дней или даже через несколько часов. Помню последний разговор с Сашей. Он стоит у лыжни, я подхожу и спрашиваю: „В чем дело, почему не идешь?“ А он просит: „Товарищ командир, расстегните мне пуговицы…“ Ефремов так закоченел, что не мог расстегнуть брюки…»

На партизан нашло безразличие. Евсеев пишет в дневнике: «Я заметил, что у Михаила Мурина, шедшего рядом, веки сомкнуты. Он спал, продолжая двигаться по инерции. Вскоре я и сам почувствовал, будто уплываю куда-то. Потом споткнулся и поймал себя на том, что заснул. Шли будто пьяные, покачиваясь из стороны в сторону». Командир увидел такое состояние отряда и приказал идти к лесу, чтобы отдохнуть и попытаться обсушиться. Но не успели расположиться с кострами, как послышался гул вражеского самолета. Пришлось все погасить и предпринять только короткий отдых.

Сделали еще два перехода и оказались на небольшой высоте в густом сосновом лесу. Здесь они решились впервые за полмесяца развести настоящие большие костры и встретить новый, 1943 год. Из дневника П. Евсеева: «Мороз 35 градусов. А у нас – долгожданный костер. Даже посветлели лица. Появились котелки, вешалки с одеждой. Разулись, сушим валенки. Комиссар объявил: „Через три часа наступит Новый, 1943 год. Разведка сообщает, что ничего опасного пока нет… В честь Нового года разрешаю израсходовать по одной пачке концентратов и по банке сухого спирта на человека“. Встречали Новый год по всем правилам. Через носовые платки и разные тряпки выжали из „жми-дави“[55]55
  Жми-дави – партизанский «коньяк». В металлической банке смешивали парафин со спиртом. Затем ложкой выскребали на тряпку и выкручивали долгожданную влагу, оставляя парафин сухим. Спирт, выдавленный на тряпку, разбавлялся брусничным соком. Это было праздничным угощением.


[Закрыть] почти по 100 граммов буроватого спирта, вонявшего денатуратом, воском и еще чем-то… Выпили за Победу!»

Не удалось тогда вволю насладиться теплом костров, небесный гул снова возвестил об опасности… Дальнейший выход на Кучин-тундру был для партизан мучительным. Их бомбили и обстреливали из пулеметов немецкие самолеты. На «хвосте» все время висели каратели, от которых то и дело приходилось отбиваться. Ко всем бедам прибавился голод. Из воспоминаний С. Куроедова (в этом походе он командовал сводным отрядом): «Еды никакой: у кого сухарь-два, у кого крошки, а у некоторых и того нет. Едят снег… Люди опухли от голода, обморожены, а надо идти еще не менее 60 километров».

Я подумал, что это был предел человеческим возможностям. Как можно в таком физическом состоянии еще нести оружие и быть готовым к бою? Как в этих страшных условиях они не сошли с ума?! Подтверждение своим мыслям нашел в дневнике партизанского отряда: «2 января 1943-го. На утро мороз до 40 градусов. Двигаемся к границе. Местность пересечена болотами… Днем стало известно, что исчез боец Мозаков из группы Колтакова. Разведка Чеканова вышли на поиски. Товарищ Мозаков был обнаружен в 5–6 км в западном направлении. Конечности рук и ног были обморожены до такой степени, что кожа на руках висела, как оборванные тряпки. По-видимому, т. Мозаков был не в своем уме, и на вопрос, куда он направляется, отвечал: „Был дома“ и благодарил командира, что тот его отпустил. „Теперь я всегда буду заходить домой…“ Привели его к костру и старались отогреть… На самой границе в 100 м на нашей территории похоронили т. Рязанова. Он умер не столько от обморожения, сколько от ослабления сердечной деятельности».

Дневник политрука П. Евсеева свидетельствует нам, что на очередном привале заболел еще один боец. Он побрел куда-то, не разбирая дороги. Партизаны догнали его, спросили: «Куда направился?» Он ответил: «В ресторан. Разве вы не чуете запах печеного хлеба?» Ребята поняли, что он тяжело болен: «Послушай, если здесь и есть какая-нибудь столовая, то только для гражданских, туда не впускают с оружием». Он без сопротивления отдал автомат, гранаты и финский нож. Его уговорили потерпеть и идти вместе со всеми. Партизан стал раздавать всем остатки своих сухарей, каждого встречного брал под руку и уговаривал пойти с ним, обещая как следует угостить. К утру он скончался… С. Куроедов вспоминает, что отряд растянулся на добрых десять километров. Замерзшие, измученные, оборванные, кто на двух лыжах, кто на одной, кто с одной палкой, а кто и вовсе без палок, все передвигались из последних сил. «С трудом преодолевали любой бугорок на тропе, любую ямочку. Часто было слышно, как гремели лыжи. Это значило: кто-то из партизан упал…» Усталость и стужа подкосили многих. Из дневника партизанского отряда: «Мы даже образовали своего рода „похоронное бюро“, которое обязано было фиксировать смерть, изымать снаряжение, личные вещи и хоронить мертвых».

Петр Евсеев пишет в своем дневнике, что не мог больше наблюдать ужаса этого «ледового» похода и пошел к комсоставу отряда. Но комиссар (которого так недолюбливал Евсеев) ему ответил: «Не надо паниковать, политрук. Держи себя в руках. Штабу все известно. Но ты ведь понимаешь, что надо идти как можно быстрее. В этом спасение. Идти, пока есть силы». И я чувствую, что не все свои раздумья политрук доверил дневнику. Я думаю, у него тоже были вопросы, как и у меня: «А если ни у кого уже нет сил?!», «Если Штабу все известно, как могли допустить такие страшные потери? Почему не организовали спасение самолетами (допускаю, в тундре негде сесть, но сбросить теплые вещи и продукты можно), оленьими или собачьими упряжками, наконец?», «Есть ли прок в этих жертвах? Где и в чем боевой результат этой операции, чтоб можно было людям сказать, что все это не напрасно?» Политрук остался без ответов на свои вопросы…