Текст книги "Фаина Федоровна"

* * *

В первые месяцы моей работы на нас с Фаиной никто из начальства не обращал внимания. Мы вскрывали абсцессы, промывали миндалины, пунктировали пазухи и продували евстахиевы трубы. Как ни забавно, но за «трубы» нас даже уважали те, кто работал в соседних кабинетах, потому что, слышны были наши продувания на весь коридор.

Собственно, «продуванием» занималась Фаина. Я считала это занятием совершенно бессмысленным и никогда бы не отвлекалась на него, если бы это полагалось делать мне. Но «продувание труб» по положению находилось в ведении медицинской сестры, и Фаина Фёдоровна это занятие обожала.

Поскольку сразу после этого действия больные действительно, хоть и ненадолго, слышат лучше, я не протестовала. Ну нравится ей продувать – ради бога. И Фаина Фёдоровна относилась к этому занятию со всей ответственностью и даже ритуальной важностью.

И уж как нравилось ощущать свою пользу и значимость Фаине Фёдоровне!

В самый разгар приёма она вызывала сразу несколько человек больных, усаживала их на кушетку за моей спиной. Прохаживаясь вдоль кушетки и розовея от внимания к своей персоне, Фаина произносила короткую инструкцию, как нужно себя вести. Потом проводила несколько раз тренировку. Потом начиналось непосредственно действие.

– Рраз-два-три! – громко подавала она команду.

В тот самый момент, когда Фаина нагнетала воздух специальной резиновой грушей, больному необходимо было произнести заветное словосочетание в ответ. Таких словосочетаний известно несколько. Фаина фёдоровна выбрала самое простое.

– Тридцать три! – гремел ответный пароль. Одновременно с этим раздавался характерный звук груши, напоминающий короткий трубный рёв крупного животного. Фаина Фёдоровна проходила к следующему пациенту. Продувание каждому больному полагалось сделать не менее семи раз за одно посещение.

– Рраз-два-три!

– Тридцать три!

Это был и цирк, и ад одновременно. Вести приём в таких условиях было невозможно. Я или оформляла в это время медицинские карточки, заполняла больничные листы, карты диспансерных больных, или просто пила чай. Когда манипуляция заканчивалась и больные покидали кабинет, Фаина Фёдоровна чувствовала себя как актёр после удачного спектакля.

– У-уф!! – отдувалась она и укладывала наконечники от груши кипятиться в специальный металлический ящик для стерилизации.

– Отдохните, Фаина Фёдоровна! – говорила я, наслаждаясь тишиной, в которой могла снова принимать очередного пациента. Но она не хотела отдыхать. Она часто бегала по делам – то в регистратуру с какой-нибудь картой, то к сестре-хозяйке, то ещё куда-нибудь – и отовсюду приносила вести, как программа телевидения. Чаще всего вести были пустяковые, но Фаина Фёдоровна умела придать им характер значительный.

– Вы только подумайте, Ольга Леонардовна! – озабоченно сказала она в сентябре, в первый же год моей работы. От возбуждения один из её старомодных коричневых тапочек сбился с ноги, и она проскакала к своему столу без него, ступая на пол в сером хлопчатобумажном чулке, подпинывая тапок впереди себя, как футбольный мяч.

– Завтра приёма не будет, всех посылают собирать веточный корм.

– Что-что?

– Вы что, не знаете, что летом была страшная засуха?

– ?

– Ну вот, трава вся выгорела, теперь скот нечем кормить. Обком партии издал указ, что все горожане должны завтра выйти собирать веточный корм.

– Я беспартийная…

Наверное, у меня было такое выражение лица, что мне стал пояснять ситуацию сидящий передо мной больной:

– С деревьев спиливают ветви. Люди обдирают листья и маленькие веточки и складывают их в мешки. Мешки грузят на машину. Машина увозит эти ветки в пригородные хозяйства. И этим кормят скот.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– И что, неужели коровы эти ветки едят?

– Эх, Ольга Леонардовна, есть захочешь, не только ветки съешь, – сказал больной.

– Но листья же высохли. Я сомневаюсь, что для коров они съедобны. Да если и съедят, будут ли давать молоко? И можно ли это молоко будет пить? Неужели нельзя привезти сено, силос откуда-то ещё? Купить, в конце концов… Засуха же была не по всей стране.

– Не нам с вами об этом думать, – заключил больной. – Повыше нас есть люди. Приказ есть приказ.

И он ушёл со своим рецептом и назначенным лечением, не сомневаясь, что сбор веточного корма является всенародным делом.

– Сходите узнайте, – сказала я Фаине, – скольким больным уже выдали талоны на завтра.

– А чего мне ходить, я и так уже узнала. – У Фаины Фёдоровны возбуждённо горели глаза и дёргался носик.

– Ну и?

– Пятнадцать первичных, двенадцать повторных.

– Двадцать семь человек придут завтра на приём, а мы пойдём собирать веточный корм?

– Ну а как вы хотели? Все пойдут, не только мы. Сбор, как на работу, в восемь утра. Здесь в поликлинике. В одежде, как на субботник. Остаётся только дежурный терапевт. Главный врач пойдёт вместе со всеми.

– И никто не возражает?

– А кто будет возражать? Наоборот, народ радуется.

Я представила, как тащусь по пыльной улице и собираю сухие, сморщенные от жары, перегорелые листья. И друг за дружкой идут наши хирурги (два человека) участковые (восемнадцать участков), три офтальмолога, уролог, кардиолог, эндокринолог, три невролога и главный врач. Мы все смеёмся, переговариваемся, сыплем шуточками, подкалываем друг друга, как на сборе металлолома в шестом классе, потом достаём свои завтраки, а старшая сестра ёмкость с разведённым спиртом… Потом эти наши листья, напоминающие коросты, высыпают из мешков и отправляют на свалку или сжигают, потому что коровы наверняка не будут такое есть. Но мы всё равно возвращаемся в поликлинику, страшно довольные проведённым днём, а у меня возле кабинета всё-таки топчутся человек пятнадцать больных, а назавтра и послезавтра будет опять страшная запарка…

В то утро, когда был назначен сбор веточного корма, я пришла в поликлинику в своей обычной одежде. А перед подъездом нашего учреждения уже кипело оживление. Доктора и медсёстры – в куртках, рубашках с засученными рукавами, в цветных косынках или белых медицинских колпаках, чтобы волосы не пылились, курили, смеялись, возбуждённо переговаривались. Я сразу увидела уже готовую к трудовому подвигу Фаину Фёдоровну. Она стояла в группе сотрудников в новеньком синем хлопчатобумажном спортивном костюме – такие школьники носили на физкультуру, а мальчики ещё и зимой под брюки и рубашки. Из авоськи у неё торчала пол-литровая бутылка кефира, кирпич чёрного хлеба, пучок зелёного лука и свёрток, в котором угадывался десяток сваренных вкрутую яиц. Из громкоговорителя над главным подъездом рычал транслируемый откуда-то марш. Фаина Фёдоровна, завидев меня, приветственно махнула рукой, но тут же седые бровки её подозрительно вздёрнулись от моего совсем не спортивного вида.

– Ольга Леонардовна? – позвал меня кто-то из толпы врачей. – А вы разве не с нами?!

Мне показалось, что даже остановился марш. Я приближалась при полном молчании коллег.

– Вы не видели главного врача?

Мне никто не ответил.

Наш главный врач был немногим старше меня. Я думаю, всего лет на восемь. Максимум десять. Но возрастная разница между нами мне казалась колоссальной. Его назначили совсем недавно, месяца за три да моего распределения на работу. Звали его, по-моему, Николай Иванович, но честно говоря, у меня никогда не возникало никакой потребности в том, чтобы помнить, как его зовут. Не знаю, поступил ли он в институт сразу после школы или у него был какой-то ещё предшествующий путь, но только к тому времени, когда я пришла к нему с направлением на работу, он был уже массивным мужиком, с крупной круглой головой и с полноватой фигурой. Когда он разговаривал с кем-нибудь, его глаза как-то забавно и страшно выкатывались на собеседника, и было такое ощущение, что главный врач хочет собеседника напугать. Но у меня иногда возникало чувство, что он и сам опасается собеседника, и поэтому я не боялась его, как многие из моих коллег.

Когда я его разыскала, наш главный ругался с сестрой-хозяйкой из-за рукавиц. Хозяйка стояла уже распаренная с утра, в синем, порванном под мышкой халате. Перевязанный пояс подчёркивал её массивные округлости. Она орала громко, на всю улицу:

– Рукавиц нет! Могу выделить десять пар резиновых перчаток, – и она размахивала оранжевыми толстыми перчатками, предназначенными для уборки помещений.

– Ты бы ещё хирургические принесла! – ругался главный.

– На прошлый ленинский субботник рукавицы все изорвали! – огрызалась хозяйка. – Семь пар! Да две пары я ещё дворнику отдала. Откуда я знала, что нас пошлют этот корм собирать? И между прочим, врачи и без рукавиц смогут обойтись. Подумаешь, ветки ломать… Вон, травматологу скажите, он вам зараз… – Она увидела меня и отошла.

Главный врач раздражённо повернулся ко мне. В первый момент показалось, что он меня даже не узнал.

– Николай Иванович, отпустите меня со сбора веточного корма в виде исключения.

Некоторое время он смотрел на меня, как всегда выкатив глаза и не мигая.

– А что, у тебя менструация, что ли, началась?

Вероятно, он считал свой вопрос чем-то вроде проверки на психологическую устойчивость.

Я не знаю, откуда бралась во мне тогда жизненная смелость. Подозреваю, что из «правильных» советских фильмов и книг. И хотя в школе, в которой я училась, и с кое с кем из знакомых, с которыми общалась, я как раз наблюдала некоторые яркие примеры отсутствия справедливости, но вера в победу разума и совершенства, как вера в победу «гармоничного» человека над моральным уродством, была во мне сильна. Одновременно, правда, с лозунгами о гармоничном человеке существовали обкомовские дома за высокими заборами, какие-то закрытые базы, про которые часто и со значением говорили разные люди, поступления в институт и на работу «по блату» и по звонку, но…

Теперь я понимаю, что параллельный мир был для немалого количества людей вполне осязаем. Но отсутствие жизненного опыта заменяло мне страх. Меня нелегко было испугать.

Я ответила серьёзно, без тени кокетства, без улыбки:

– У меня записаны почти тридцать человек больных. Я не могу заставить их ждать из соображений гуманности.

– Из соображений чего? – переспросил он.

Наверное, он решил, что мои «соображения гуманности» это ответ на его «менструацию».

– Если я не приду на приём, больные напишут на меня жалобу.

Ему надоело разговаривать со мной. Он отвернулся и пошёл контролировать раздачу мешков, в которые нужно было собирать листья.

– Но Николай Иванович! – побежала я следом. – Я не могу собирать этот сор, когда меня ждут больные!

Он даже не повернул в мою сторону голову. Все, кто стоял неподалёку, с неудовольствием смотрели на меня.

Я двинулась к подъезду поликлиники.

– Ольга Леонардовна! – закричала мне вслед заведующая. – Вернитесь на место, иначе вместо рабочего дня я запишу вам прогул!

– Меня в институте учили больных лечить, а не ветки собирать, – сказала я внятно и вошла внутрь.

Фаина Фёдоровна смотрела мне вслед. Я шла по неосвещённому коридору своего отсека и машинально поворачивала выключатели. За мной поочерёдно загорались вытянутые прямоугольники неоновых ламп, будто сзади у меня оставалось всё светло и ясно, а впереди была дрожащая темень. Внутри у меня всё тряслось, но я не боялась. Когда чувствуешь себя правым – почему-то не боишься. В самом конце коридора неясно виделись контуры людей. Мёртвые души в день сбора веточного корма.

Когда я дошла до моего отсека, кое-кто из больных, ждущих на обитых дерматином скамейках, встали.

– Ох! А мы-то говорим, зря мы приехали.

Молча я открывала дверь кабинета.

– Так ведь весь город сегодня собирает, – отозвался кто-то. – Школьников и учителей с уроков сняли.

– Я в ЖЭК прихожу вчера за квартиру платить – а у них на дверях объявление висит… Как на фронт.

Про фронт я услышала на следующий день от заведующей поликлиникой.

– Вы дезертировали с трудового фронта!

Но я отметила, что, если до этого дня она иногда говорила мне «ты», после моего ухода со сбора веток отношения наши утвердились как враждебно-официальные.

Я вошла в кабинет, надела халат. Поставила на плитку чайник. Без Фаины Фёдоровны в кабинете было неуютно и пусто.

– Кто на продувание? – раздался вдруг в коридоре властный голос моей медсестры. – Готовьтесь по очереди. Когда вызову, не задерживайтесь.

Она вошла. Лицо её пылало, кудряшки дрожали, ножки семенили в обтягивающих штанах только вчера купленного по случаю мероприятия школьного спортивного костюма. В руке болталась авоська с завтраком.

– Будьте уверены, выговор нам с вами обеспечен. – объявила она.

– Зовите, кто по очереди, – грустно сказала я. – Вы-то как раз могли и остаться там, вместе со всеми. Больных, вероятно, будет меньше, чем записано.

– Да нужен мне он больно, этот веточный корм! – сказала Фаина, надевая халат прямо на спортивный костюм.

Вошёл тот самый, который говорил про домоуправление и про фронт.

– На что жалуетесь? – спросила я и повернула в его сторону свой лобный рефлектор.

* * *

Я снова сажусь в машину и смотрю на часы. Пачка пельменей и банка сметаны – долой полчаса.

Дождь перешёл в настоящий ливень. Первый весенний ливень в этом году. После таких дышится замечательно. Зимняя грязь смывается в водостоки, очищаются от смолы и пыли почки деревьев. Аллергикам становится легче дышать. Интересно, легче ли дышать в палате Бочкарёвой?

На автобусной остановке я замечаю Олега. Автобус, видно, недавно ушёл, потому что, кроме него, больше никого нет. Олег стоит мокрый и жалкий. Единственный ушной микрохирург в городе. Стажировался в Германии. Бл… ь.

Я подъезжаю и останавливаюсь. Он узнаёт мою машину и неловко скачет через дождевой поток, отделяющий тротуар от дороги. Я представляю, как он сейчас намочит мне сиденье своим мокрым плащом, но результат оказывается хуже моих самих плохих представлений. Ощущение, что ко мне в машину сел грязный бомж.

– Оля, спасибо! – говорит он. Я сердито смотрю на него. По его худому, чётко вылепленному лицу текут струи, волосы прилипли ко лбу, и он похож на унылый, одинокий памятник, сошедший с постамента. Хорошо ещё, что мне на сиденье не течёт птичий помёт.

– Тебе куда? – спрашиваю я. Наверное, действительно, в такой ситуации «вы» звучало бы глупо. Сзади к остановке подъезжает автобус, и, не дождавшись ответа, я выруливаю на дорогу.

Он молчит, и мне кажется, что он меня не слышит.

– Ты отдал резюме?

– Отдал.

– И что?

– Главврача не было. Секретарша сказала, что передаст в отдел кадров.

Мне можно было ехать только прямо. Стрелки поворотов на указателях дороги были перечёркнуты белыми линиями, будто кто-то взял на себя функцию не допустить никаких поворотов ни вправо, ни влево.

Но мне всё равно нужно прямо. По жизни я не люблю кривые пути. Олег по-прежнему молчал, и было впечатление, что ему всё равно, в каком направлении бы ни двигаться. Я решила, что высажу его, когда дождь станет тише.

Летом улица, по которой мы едем, представляет собой зелёный тоннель из-за нависающих над ней деревьев. Я люблю эту улицу. Деревья на ней, как я их называю, «настоящие». Клёны, берёзы, а не карагачи с мелкими жёсткими листочками. Те самые карагачи, ветки которых мы собирали на веточный корм, в тот год едва доходили до второго этажа здания нашей поликлиники. Интересно, какие они сейчас?

Есть по дороге несколько лип, хотя липы в нашем сухом климате редкость. Сейчас, когда ещё нет листьев, над дорогой нависает призрачная сеть из веток и веточек. В её ячейках в свете фонарей блестят капли. Над нами в темноте весеннее небо. Я знаю, если остановиться или, наоборот, выехать из города на простор, будет видно, что облака быстро несутся вдаль, открывая нам куски ночи.

Я представляю, что скоро после дождя на земле появится первая трава. А вот многоэтажные вазоны для цветов, установленные на перекрёстках, я не люблю. Мало того что они закрывают видимость, особенно вечерами, так голые, без цветов, они ещё похожи на перевёрнутые, подвешенные связками каски военных.

Естественно, история с веточным кормом в тот день не закончилась. Вообще-то я так и думала, что мне обязательно припомнят отказ собирать срезанные, измученные засухой ветки.

Возможно, мой протест против сбора этого корма имел и более глубокие корни, чем соображения долга. Вместе со своими однокурсниками в студенческие годы я ездила «в колхоз» на уборку картошки. До сих пор я помню эти бессмысленно проведённые там недели – в грязи, с отвратительным и донельзя скудным питанием и с почти нулевым результатом. С почти нулевым – потому что ну сколько мы могли собрать картошки вручную на полях огромного хозяйства, занимающегося в первую очередь выращиванием пшеницы? Картошку «спускали» сверху по плану, как и выращивание томатов, огурцов, свёклы и капусты, но выполнения этого плана никто всерьёз не требовал. Сейчас даже странно это вспоминать, будто эта поездка на картошку состоялась давным-давно, как будто сразу после войны, – настолько скудной и отвратительной была наша жизнь в этом совхозе. Но на самом деле это происходило не так уж задолго до перестройки. И сбор веточного корма, наверное, пересёкся с воспоминаниями о картошке…

«Наш» совхоз специализировался на выращивании зерновых. Никогда не забуду его бескрайние, ко времени нашего приезда уже скошенные, залитые осенним солнцем поля. Нас привезли для размещения в какое-то село. Открыли заброшенного вида клуб. Мы побросали сумки и пошли за околицу. Зашли в поле. Подстелили пальтишки и куртки и с визгом и криками повалились на землю – так она манила нас – сухая, тёплая, прогретая знойным августом и ещё не остывшая к началу сентября. И лёжа тогда на жнивье, я впервые в действительности увидела купол небес, не в смысле красивое словосочетание, а как прозрачную полусферу, покрывающую нас, копошащихся слабенькой кучкой на тарелке земли. Так теперь покрывают стеклянными колпаками торты в витринах кондитерских. Срезанные стебли пшеницы пахли солнечной пылью, но лежать на них было неудобно. Мы встали. А вдалеке уже шёл трактор, запахивая остатки стеблей в землю, чтобы дождь и снег размочил их, сгноил и перемешал с почвой, чтобы забеременевшей весной земле было чем кормить своих зародышей. И мы пошли устраиваться к себе в клуб, таскать солому в тюфяки и вбивать палки для сушки одежды. А поле после нас внезапно опустело, как пустеет кроватка новорождённого, забранного из роддома.

На следующий день стало холодно и дождливо.

«Овощное» поле тоже было большим. Не бескрайним, как пшеничные поля, но казавшееся поначалу непреодолимым. За несколько дней мы прошли это поле и собрали с него картошку, потом нас перекинули на поле капусты. Свёклу и помидоры запахали в землю прямо при нас, в те дни, когда мы заканчивали с капустой. Это было странно. В магазинах не было овощей, а тут – прекрасные помидоры, упругую свёклу перерывали тяжёлыми машинными плугами и хоронили в земле.

– Почему так?

– А всё равно сгниёт. Сушить негде и никто не будет. Свалят в овощехранилище – там будет только вонять. А нам за помидоры и свёклу всё равно не заплатят.

– Зачем же выращивали?

– Так план выполняли.

Но если к помидорам мы прямого касательства не имели и брали их с поля, только чтобы поесть вечером, то с картошкой было совсем обидно.

Картошку наши парни рыли лопатами. Подрывали землю и выворачивали клубни на поверхность. Девчонки шли за парнями. Клубни надо было освободить от налипшей земли, уложить в ведра, отнести ведра в большие ёмкости, напоминающие пластмассовые мусорные контейнеры. Контейнеры были высотой чуть ниже человеческого роста. Затем по борозде проходил трактор с прицепом, мальчишки втроём, вчетвером опорожняли эти контейнеры в прицеп, трактор увозил картошку на взвешивание, потом её уже кто-то другой перегружал в грузовики, и грузовики увозили урожай в город. Картошка была основным студенческим продуктом питания, мы относились к ней уважительно, поэтому лично я, да и другие девчонки в собственных шерстяных разноцветных перчаточках, привезённых из дома (рабочих рукавиц нам никто не дал), тщательно эту картошку очищали. Парни наши тоже старались вырывать её из земли понежнее. Вёдра не опрокидывали махом, а осторожно картошку ссыпали, помогая руками. Но потом… Из контейнера в трактор – рраз! Из тракторного прицепа в грузовик – два! С грузовика на пол овощехранилища – три. Оттуда в ямы для хранения – четыре… Нечего удивляться, что когда моя мама приносила картошку из овощного магазина домой, то выбрасывала, как гнильё, больше половины…

Дня два или три мы проработали старательно. Потом к нам в поле приехал местный мужичок. Походил между нашими рядами, поглядел, как мы работаем… Подозвал к себе наших бригадиров.

– Вы чего, ребята, возитесь с каждой картофелинкой, будто она вам золотая? Мы ведь картошку по весу сдаём, не по вёдрышку.

Лично я, как и некоторые другие, сначала не врубилась. Кое-кто понял сразу, а нам, непонятливым, после ухода начальника пояснили. Картофель, оказывается, не надо было старательно отчищать от земли, потому что платили совхозу не за качество картошки, а за вес. И то, что мы отчищали каждый клубенёк, было не пользой совхозу, а вредом. Оставлять на клубне грязи побольше – посоветовал нам мужичок.

Ещё я помню, как мы, девчонки, будущие врачи, каждый вечер осматривали свои повреждённые землёй руки, старались отмочить в примитивных ванночках въевшуюся грязь на кончиках пальцев и из-под ногтей…

Кормить нас приезжала полевая кухня. Через пару дней половина наших товарищей почти не вылезала из деревянного туалета, одного на всех, расположенного на задах дома культуры на пригорке. Прятаться было бесполезно. Мы совершенно перестали стесняться друг друга, и мальчики и девочки спокойно делились подробностями симптомов и органолептических свойств наших выделений и даже от души ржали над этими особенностями. К счастью, кто-то из ребят сгонял в районный центр на попутке и привёз водку для дезинфекции и антибиотики. Между прочим, те, кто и до этого дезинфицировал себя водкой, – не заболели дизентерией.

Приехал Алексей Порфирьевич – наш прикреплённый преподаватель. Он посоветовал нам отказаться от полевой кухни и готовить самим. Мы установили порядок дежурств и выделили дежурных, которые должны были готовить пищу. Первые признаки самоуправления были налицо, однако готовить было особенно не из чего. Чай был грузинским и наличием в пачке мелких веточек напоминал как раз пресловутый веточный корм. Зато полки в изобилии были уставлены банками с алычовым компотом, от которого до стонов сводило голодные студенческие животы, а с машины, приезжавшей через день, выгружали серые кирпичи непропечённого хлеба. Но этот хлеб казался нам с голодухи очень вкусным.

Мы видели, как с утра хозяйки выгоняли пастись коров, коз и овец. Небольшие стада неспешно шествовали на околицу села, звеня шейными колоколами, а это означало, что у местных должно было быть и молоко, и мясо, и сметана, и масло. Примерно такой же звук я слышала потом в Париже, в хемингуэевском районе, возле площади Контрэскарп. По улочкам, спускающимся к Сене, шёл человек и вёл за собой пять коз и нескольких козлят. Он продавал молоко. И судя по всему, продавал здесь давно. Это было как-то нереально: видеть в таком парижском-парижском уголке бредущих коз Шарлыкского района.

Готовить мы могли сами, но из чего? Мы хотели есть и хотели по-честному купить еды, но никто из жителей посёлка не продал нам даже бидончик молока и немного масла. Никто не хотел с нами разговаривать.

Хозяйки сидели во дворах и стоически упорно вязали из козьего пуха «оренбургские» платки на продажу. Мы недоумевали, как из такого отвратительного на вид сырья – мы прекрасно видели грязных коз в стаде, получаются на редкость мягкие и тёплые платки. Потом уже я узнала, что пух проходит специальную обработку. Хозяйкины мужья, получив огромные деньги за уборочную (комбайнёрам тогда действительно платили очень много), в основном беспробудно пили.

Мы разозлились. В один из дней демонстративно не вышли на работу и украли ни в чём не повинного, идущего к водоёму гуся. Сварили ведро собранной нами же картошки, набрали в поле помидоров. С гусём вышло не очень справедливо по отношению к гусю, но огромному совхозу студентов следовало бы кормить.

Гусь был вкусный. Каждому досталось совсем понемножку. На следующий день местные попрятали птицу и, естественно, на нас нажаловались. Тот же мужичок, который рассказывал, как схитрить и увеличить вес сдаваемой картошки, приехал нас воспитывать. Он орал. Грозил, что сообщит в институт и нас отчислят. Это вполне могло произойти. Мы притихли. Закончилось всё тем, что мы стали жарить местных голубей, откормленных первоклассным зерном. Голуби эти в огромном количестве жили у нас над головами на чердаке клуба. Совхоз решил от нас избавиться.

Когда мы уезжали – тащились своим ходом по грязной, вымокшей дороге около десяти километров на рейсовый автобус (тот, совхозный, который привёз нас сюда, назад за нами не приехал), этот же мужик догнал нас на своём раздолбанном, заляпанном, похожем на грязного взлохмаченного пса «газике».

– Ну-ка, ребята, стойте!

Мы, двадцать человек, вымокших и больше похожих на оборванцев, чем на студентов, остановились.

– А что у вас, ребята, в рюкзаках?

– Картошка, капуста. – Мы угрюмо смотрели на приземистого, морщинистого дядьку.

– Та-а-ак. Воровство, значит. Вываливаем всё на землю.

Многие из нас жили в общежитии. Ведро картошки, кочана два или три капусты были совсем не лишними.

– А чё, нельзя взять домой то, что всё равно в землю зароете? – сказал кто-то, нарочно сделав ударение на «чё».

Мужик внимательно посмотрел на парней. Многие были после армии, кое-кто после работы медбратьями на «скорой» и в больницах.

– Ребята, я просто посмотреть хочу, что вы взяли, – сбавил тон смотрящий.

Парни переглянулись, поставили рюкзаки на землю.

– Надо тебе – вытряхивай сам.

Мужик подошёл, расстегнул чей-то рюкзак. Заглянул, поднял и перевернул. На землю высыпалась картошка, немного моркови, штуки четыре свеклы и кочан капусты.

– С поля взяли?

– Ну, с поля.

Мужик покрутил головой:

– Даже не знаю. Брать-то не полагается.

До сих пор я не понимаю, чего он хотел? Чтобы мы высыпали все эти овощи прямо на обочину? И бросили их на земле гнить? Денег он с нас явно бы не получил. Всё заработанное выдали нам официально через институтскую кассу, и, кстати, потом я даже гордилась этими заработанными деньгами в размере семи рублей – три раза сходить в парикмахерскую или два раза в кафе. Да и в голову никому из нас не пришло, что мы можем заплатить за эти овощи.

Ребята стояли молча, смотрели исподлобья. Почему мы просто не повернулись, не ушли? Ну, как же, ведь мы опять боялись, что разозлившийся мужик напишет на нас кляузу в институт. Студенты обворовали государство. Исключение из института – вот дамоклов меч, что висел над нами. Мы поступали с такими трудностями! И так было трудно учиться! Никто не будет в институте разбираться, как мы жили, как питались. Советский человек должен быть готов к трудностям. Выговор с занесением в личное дело – это самое лёгкое, что могло нам грозить.

Ради чего, почему с нами так обходились? Я не хочу отвечать на этот вопрос. Но распространенной была поговорка: «Чтобы жизнь мёдом не казалась».

Парни теснее встали вокруг мужика.

– Ну, ладно, я ничего не видел, – сказал он.

Круто развернулся и пошёл к «газику». Но удивительно, эта наша крошечная победа (даже не победа, а просто микроскопическая удача – то, что у нас не отобрали эту картошку, не накляузничали и не исключили) сделала нас сильнее. Мы подождали, пока парень, кому принадлежало рассыпанное добро, собрал всё назад в рюкзак, и пошли дальше по обочине тракта. Моросил дождь, колёса проносившихся мимо грузовиков вздымали грубую, влажную, серо-коричневую, «поносную», как мы шутили, грязь. Она летела на нас, на наши куртки, лица и сумки, но идти стало веселее. Кто-то предложил спеть, но мы не стали. Слишком было холодно, чтобы орать. Мы шли друг за другом, гуськом по обочине и мечтали о доме – кто о родном, кто – хотя бы об общежитии, о горячей воде и о горячем супе. Страстно желали, чтобы уже включили отопление и работал бы душ. Думали о том, что через день пойдём на занятия, и, возможно, преподаватели будут лютовать – три недели фукнулись в никуда, и, значит, нагрузка будет больше. Думали о своём, о личном, о домашнем, но не о глупой, грязной и никому не нужной, как оказалось, работе на картошке. Я лично думала о волосах, которые было негде помыть, потому что в селе не было бани и парикмахерской, а автобус в райцентр ходил два раза в день в рабочие часы. Вспоминала корыто, стоящее у входа в наш клуб, в котором полагалось мыть сапоги, прежде чем войти внутрь, но под конец никто в нём сапоги уже не мыл.

– Слушай, ты меня куда привезла?

Я вздрогнула. Я совсем забыла об Олеге. Автоматически я проехала нужные мне улицы, светофоры и перекрёстки, а он всю дорогу сидел очень тихо, мой коллега Олег… А может, он спал? А может, у меня и в самом деле склероз, что прошлая жизнь волнует больше, чем настоящая? Нет, ни фига, никакого склероза у меня нет. Вот он спросил, куда мы приехали, и я будто вынырнула из тёмной и мутной глубины на поверхность. Поверхность оказалась ветреной и дождливой, но отчётливо, по-весеннему промытой. Я ничего не забыла из того, что произошло за сегодняшний день. И мне, в этой ясной «промытости», было бы вполне привычно и удобно, если бы не отпускающее звенящее чувство тревоги.

Я припарковалась на площадке напротив подъезда.

– Это твой дом, что ли?

Глупо было отказываться от очевидного факта, но мне стало неудобно, будто я насильно притащила Олега к себе.

– Извини, я задумалась, пока ехали. Но зато и дождь перестал. Здесь совсем рядом остановка.

Я выключила двигатель, но он не спешил выходить.

– Раз уж приехали, покажи квартиру. Дом-то, я вижу, новый.

– Не старый. Шесть лет, как здесь живу.

– А у меня квартира – больной вопрос. Тёща, жена, две дочки…

– Я поняла.

– У тебя однушка?

– Двушка.

«Ты» снова стало резать мне слух. Пока поднимались в лифте, я вспоминала, заправлена ли постель. Хотя с чего бы ей быть заправленной? Сегодня обычный рабочий день. Из постели в кухню, из кухни в комнату одеваться и в прихожую. Вперёд на работу. Вечером опять в постель.

Он неуклюже снимал плащ в коридоре. Возился с рукавами, как старый худой зверь в тесной клетке. И в результате наследил на полу.

– Я сниму ботинки.

Я хотела сказать «не надо», но представила следы на светлом ковре в гостиной и промолчала. Ещё некоторое время он снимал ботинки, присев на корточки, и мне было невмоготу это наблюдать. Хоть бы скорее ушёл! От него пахло мокрой одеждой, неустроенностью, сиротством. Я стояла в куртке, с модным шарфом, намотанным вокруг шеи, и даже сумку не поставила на тумбу перед зеркалом. Чувство было, будто пришёл накануне вызванный подвыпивший водопроводчик – и смотреть на него не радостно, и назад не отправишь.