Текст книги "Фаина Федоровна"

Носки у Олега оказались целые, чистые.

– Вот большая комната, вот кухня, там спальня. В сущности, всё.

– А балкон есть? – Он рассматривал мою квартиру, будто риэлтер из агентства недвижимости.

– Лоджия была, но я её ликвидировала. Объединила с кухней, чтобы места было больше.

– А я люблю с утра на балконе покурить.

Я понимала, что невежливо не предложить чаю. Олег стоял на пороге кухни и мялся. Я молча ждала, пока он снова будет надевать ботинки. Плевать мне было, что он подумает про меня. И он действительно пошёл в коридор.

– Можно зайти в туалет? – спросил он.

– Конечно.

Он включил свет и закрыл за собой дверь. Я слышала, как щёлкнул замок.

Казалось, мой шкаф скептически скрипнул отъехавшим на рельсе зеркалом, когда я вешала в него свою куртку. Из туалета послышался шум воды, потом вода полилась в раковину, зашуршала размотанная бумага. Мне почему-то понравилось, что Олег догадался не вытирать руки моим полотенцем.

Наверное, мыши также прислушиваются из своих нор к звукам, доносящимся за стенами. Я складывала свой шарф, когда Олег вышел. Шарф был мягкий и очень широкий, чтобы его сложить, требовалось выровнять края. Опять возникла пауза.

– В какую сторону идти до остановки?

Мне было и стыдно, и неудобно, но в то же время всё во мне колотилось, бесилось и прыгало. Это было похоже на панику, хотя внешне я была совершенно спокойна. Мне необходимо было остаться одной.

– Олег, прости, я не очень хорошо себя чувствую.

Он поднял ко мне лицо от ботинок, но ничего не сказал.

За звонящий телефон я ухватилась, как за соломинку, в точности как заведующая утром.

– Ольга Леонардовна, мы договаривались прооперировать носовую перегородку…

Он поднялся. Я почему-то вспомнила, как он выглядит в операционной, когда его лоб сверху закрыт стерильным колпаком, а снизу – маской и видны одни глаза. А от глаз к вискам уже разлетается тонкая сетка морщин. В операционной Олег выглядел намного лучше, чем сейчас.

– Перезвоните мне через несколько минут.

Он быстро застегнул плащ.

– Наследил… Где у тебя тряпка?

Я испугалась, ещё не хватало, чтобы он тут стал возиться с полом.

– Пустяки, я уберу.

Он неловко попрощался и вышел, а я не стала вытирать грязь.

Я прошла в комнату, села на диван и бессмысленно уставилась в стену, вернее, в книжные шкафы, которые эту стены закрывали. Взгляд мельтешил по знакомым корешкам книг. Бешенство овладело мной. Я включила телевизор и выключила его. Что же мне делать, что делать, что делать… Я почти никогда, даже после смерти родителей, не чувствовала себя одинокой. А вот сейчас… К кому пойти? Куда пожаловаться? И в то же время в памяти всё проступало лицо Олега и то, как он стоял только что здесь, в моей прихожей. В операционной оно было ясным и умным, а не затюканным и глуповатым, как сейчас, здесь. Он придёт домой, думала я, и должен будет сказать, что он практически безработный. Я одёрнула себя. Какое мне дело? Надо думать о себе.

Я пошла и включила чайник. Налила себе чай и села за стол. На улице уже было совсем темно, но в моё окно был виден соседний дом со светящимися окнами и фонари внизу, освещающие детскую площадку и двор. Мне стало не так страшно, ведь свет – антипод смерти. Я придвинула лицо к стеклу и увидела внизу на парковке свою машину. Крыша её блестела от прошедшего дождя. Я почувствовала за машину ответственность, как за дитя, как за больного.

Я не помню точно, когда – в конце мая или в начале июня в нашем кабинете появился Мартынов.

«Мартынов Владимир Александрович», – было крупно начертано на картонной обложке не такой уж тоненькой амбулаторной карты. Когда этот рослый, спортивного сложения парень, поигрывая мускулами, впервые пришёл ко мне на приём, я невольно посмотрела на год его рождения. Мартынов оказался старше меня на два года.

Тёмно-русые, густые волосы, улыбка вполлица, бычья шея, бугры мышц, мощно перекатывающиеся под футболкой… Будто сноп света ворвался в кабинет.

Фаина Фёдоровна тоже вначале остолбенела и, что уж было совершенно удивительно, слегка зарделась и потупила глазки.

– На что жалуетесь? – спросила я и, не удержавшись, по-балетному вывернув руку, показала на стул.

– Ангина, наверное, – прохрипел он, и его хрипота была такой неожиданной и невяжущейся со всем его обликом, что мне показалось, что говорит другой человек, почему-то спрятавшийся за могутной спиной Мартынова. А сам Мартынов продолжает улыбаться, красоваться и дышать здоровьем.

– Садитесь ближе.

Накачанные ноги Мартынова упёрлись мне в колени.

– Холодное что-нибудь пили? – спросила я и взяла в руки шпатель.

– Ага. «Фанту» из холодильника.

В слове «Фанта», теперь таком обыденном, таился особый смысл. «Фанта» в те годы была напитком только появившимся, элитным и большинству людей недоступным. И я мысленно отметила код «Фанты». Фаина Фёдоровна презрительно фыркнула.

– Откройте рот, – сказала я и навела на лицо Мартынова рефлектор.

Отражённый от лампы луч мазнул по его глазу, и я увидела в коричневой радужке золотые искры. Сноп жёлтых молний! Господи, какой парень! И имя у него замечательное – Володя. Рука со шпателем у меня моментально вспотела, по щекам разлился внутренний жар.

– Э-э-э… Меня всегда тошнит от этого… – Мартынов показал на шпатель.

– Я осторожно, – сказала я и ловко ухватила его под подбородок.

Многие люди жалуются на повышенный рвотный рефлекс, но я знала секрет, как рефлекса избежать. Нужно давить не на заднюю, а на среднюю, более податливую поверхность языка.

– Откройте пошире рот!

Мартынов засипел: «А-а-а!»

– Передохните.

Никакой ангины у него не было, но слизистая оболочка глотки пылала, и можно было полагать, что так же пылает и гортань.

– Вот вам гортанное зеркало. – Фаина уже несла мне в тазике зеркало для осмотра гортани и кучку марлевых салфеток.

– Не надо, Фаина Фёдоровна.

Я смотрела парню в его солнечные глаза, а сама размышляла. Гортань так просто не увидишь. Чтобы её осмотреть, нужно взять марлевой салфеткой язык больного, вытянуть его наружу, а другой рукой аккуратно подвести подогретое, чтоб не запотело, круглое зеркало на длинной ручке под маленький язычок нёба. Гортань тогда видна отражённой в зеркале. Манипуляция эта требует сноровки от врача и терпения от больного. Но как я сейчас применю эту пытку к Володе? Он же меня возненавидит.

– И масло в гортань вливать не будете? – Фаина Фёдоровна стояла возле меня немым укором.

– Не буду.

Я приняла решение. Терапевты ведь лечат ларингит и без осмотра гортани.

– Если не боитесь уколов, дам вам направление в процедурный кабинет. Сделают «горячий» укольчик, осиплость пройдёт быстрее.

«Горячими» назывались у больных внутривенные инъекции хлористого кальция. В конце введения больные ощущали сильный жар во всём теле, но он быстро проходил.

– А если боюсь?

– Тогда просто таблетки и полоскание.

– А больничный? – Мартынов перестал улыбаться.

– Вы кем работаете?

– Инженер в проектном институте, – громко сказала Фаина Фёдоровна.

Инженер тогда была весьма престижная профессия, инженеров было много. Но проблема была в том, что больничные листы по поводу острого ларингита полагалось выдавать только людям «голосовых» профессий: учителям, певцам, лекторам.

– Жаль, что вы не артист.

– Я и спеть могу и станцевать, если что! – просипел Мартынов.

Чёрт возьми, ведь это был первый и чуть не единственный случай, когда я воспользовалась своим служебным положением.

Я могла написать в карточке Мартынова диагноз: «ОРВИ, осложнённое острым фаринго-ларингитом». В этом случае больничные листы полагалось выдавать всем, но только при температуре выше тридцати семи и одной десятой градуса. И это, как я думала, было недалеко от истины. Пил холодное, заболело горло… А при ларингите горло действительно очень болит…

– Температуру надо измерить, – сказала я. – Пересядьте на кушетку.

Я не смотрела на Фаину, но слышала, как она встряхивает градусник.

Пока я принимала следующего больного, я спиной чувствовала Володино присутствие. Чтобы проверить себя, я обернулась. Он сидел на кушетке с градусником под мышкой, закинув ногу на ногу, и с улыбочкой посматривал по сторонам.

– Тридцать семь и два, – сказала Фаина Фёдоровна через пять минут, положив градусник на стол.

– Ну, вот видите. – Я строго посмотрела на цветущего Вову. – Больничный на три дня, рецепты, полоскание горла. И жду вас на повторный приём, – я тоже наконец улыбнулась и посмотрела в календарь, – в четверг.

Мартынов сделал шутливый поклон, взял бумажки и играющей походкой вышел из кабинета. Я машинально взяла в руки термометр. Температура Мартынова была тридцать шесть и семь.

– Зачем вы меня обманули? – спросила я Фаину, когда за ним закрылась дверь.

– Вы же сами смотрели на него, как лисица на сыр. Вам же ужасно хочется, чтобы он пришёл снова.

– Не обманывайте больше, – сухо сказала я.

Она надулась и стала похожа на старую, сердитую крыску. Щёчки у неё покраснели, носик вспотел, а седые бровки над круглыми глазами возмущённо вздыбились.

– Между прочим, если хотите знать, у него этот ларингит от того, что он острого перца наелся. Вот у него горло-то всё и красное. Старый трюк! А меня не проведёшь! Смотрите, какая у него амбулаторная карта: то у одного врача на больничном, то у другого…

Я разозлилась:

– Вот он придёт через два дня, я посмотрю голосовые складки и всё и увижу. А так… – Я посмотрела на неё со своего места, но как бы свысока. – Вы совершенно правы. Мартынов мне понравился. Зовите следующего больного.

– Тут ещё надо посмотреть, понравились ли вы ему, – ворчливо сказала моя медсестра. Но вскоре она опять повеселела. Очевидно, ей тоже понравилось, что я не стала скрывать, что она меня «раскусила».

Однако в то же самое время, когда я решала вопрос с выдачей больничного листа Мартынову, в начальственных сферах по поводу моей персоны состоялся серьёзный обмен мнениями.

– И что это будет, если все пигалицы начнут провозглашать, что они, видите ли, клятву Гиппократа давали? – спросила заведующая нашей поликлиникой приехавшего к ней главного врача.

Главный врач обычно находился в своём начальственном отсеке, как ему и полагалось по должности, в стационаре, а в поликлиники, относящиеся к нашему больничному объединению, заезжал по очереди два раза в неделю. На наших врачебных конференциях говорил он мало, коряво, а больше молчал и только сумрачно глядел на выступающих, стараясь произвести впечатление сурового начальника, с которым «не забалуешь».

Кто-то мне рассказывал, что он сидит в своём кабинете, как удав, и ждёт жертву. Жертвой мог быть кто угодно. От врача, которого вызвали на разборку по жалобе больного, до несчастной санитарки, плохо вымывшей полы. Как правило, без разноса обходились только кухня и бухгалтерия.

На мой взгляд, он совершенно не был похож на удава. Это был ещё довольно молодой, высокий, с крестьянской внешностью (как на лубочных картинках рисуют крестьян) и уже довольно полный мужчина. Полнота его была в той стадии, когда физическая крепость постепенно вытесняется нажитым жирком. А жирок было отчего нарастить. В ту эпоху снабжение работников «нужных» предприятий и учреждений осуществлялось «заказами». Насколько я помню, в разных областях и городах качество и наполнение этих заказов было разным, в столицах – одно, в промышленных центрах – другое, в НЕ столицах и не в промышленных центрах – третье, по остаточному принципу. Заказы в эпоху тотального дефицита хватали все. Не схватишь сейчас – потом вообще ничего не достанется. Нам, кстати, с Фаиной Фёдоровной ничего и не доставалось. Но у тех, кому доставалось, закон был один. Всё, что ухватил, нужно было срочно съесть, чтобы не испортилось. А в заказах начальства всегда было вкусненькое – копчёная колбаска, икра, мясцо, ветчинка, конфеты… Чем бы и как бы начальство ни руководило, бонус в том или ином виде присутствовал всегда – в виде выделенных квартир, путёвок, женских сапог с торговой базы, мебельного гарнитура по спецразнарядке, которая называлась «талоном»… И все эти «вкусняшки» (пошлое словцо, но точное) для начальства вкупе с сидячим образом жизни прекрасно способствовало скорейшему обрастанию жирком.

Начальство тогда хлестало водку галлонами. От страха, я думаю. Баня и водка. Нет, была ещё охота в специальных хозяйствах. Но наш главный врач, насколько я знала, был не охотник. Он не любил рисковать. У меня было стойкое впечатление, что наш главный знал, что он попал на своё место случайно, по какому-то очень счастливому совпадению обстоятельств. И поэтому он боялся, что кто-то там, наверху, опомнится и спросит: «А вот этот что здесь делает? Как здесь оказался?» И его карьера закатится так же быстро, как началась. Никаких крупных финансовых нарушений главный не допускал, и это было хорошо видно по его личному захудаленькому «москвичу», но боялся он самой лечебной работы. Принцип снятия с должности был чрезвычайно простой. Умрёт родственник кого-нибудь из партийного начальства – полетит главный врач. Неважно, отчего умрёт, неважно, виноват ли врач, лечебное учреждение, старое оборудование или так сошлись звёзды, родственники большого начальства умирать были не должны ни при каких обстоятельствах. Можно подумать, что случаи отказа в госпитализации пожилых людей и неизлечимых больных стали происходить только в нынешнее время? Пока главным в работе лечебного учреждения будет показатель смертности, всё будет оставаться по-прежнему. Зачем положили больного? Зачем стали оперировать? Почему не перевели в другую больницу? Почему выбрали более широкое оперативное вмешательство, чем обычно? Почему выбрали вообще оперативное вмешательство вместо консервативного лечения? Эти вопросы всегда висят над врачом, как дамоклов меч. Наш главный постоянно задавал их на врачебных конференциях, совершенно независимо от того, вылечился больной или нет.

– Дооперируетесь! Доиграетесь! Этот сегодня вылечился, а другой, такой же, завтра умрёт. Зачем оставлять больного в больнице? Зачем портить отчётность? Зачем браться оперировать заведомо провальные случаи?

«Выпиши Бочкарёву», – вспомнилось мне. Отправь её к аллергологам, пульмонологам, к чёрту на куличики… О чём это я? Бочкарёва – это совсем другое дело. Но с годами я действительно стала намного осторожней.

Боже, я до сих пор не знаю, как это можно, выводить какие-то средние показатели по лечебному учреждению? Только больной, один больной, единственный больной и его единственный случай, индивидуальная история болезни – только это мерило успеха или неуспеха для врача.

Конкретного врача у постели конкретного больного…

Я отвернулась от окна, подошла к буфету и достала бутылку вина. Где штопор? Чёрт его знает. Я расковыряла пробку ножом. Вино оказалось освежающим и терпким, но удовольствия не принесло. Внутри меня всё продолжало гудеть, сопротивляться, требовать выхода. Стучать кулаками по столу было бесполезно, я разделась и отправилась спать. Залезла в самый дальний угол кровати, под одеяло. Меня как-то странно всю скручивало и не отпускало. Звенело в голове. Хотелось плакать, но не было слёз. Хотелось кричать и звать кого-то на помощь… Казалось, что стены квартиры превратились в карточный домик, он схлопнулся надо мной и похоронил меня под упавшими стенами. Что-то шумело… То ли это ветер бился в окно, то ли двигалась мимо лента конвейера с синими, зелёными, красными машинками…

Наконец я иссякла и провалилась в мутный и неглубокий сон. Картины прошлого носились в мозгу. Я видела то нашу старую поликлинику, то Фаину Фёдоровну, то заведующую и главного врача… Сколько лет прошло! Столько лет! Кто назначил их мне и куда они провалились, в какую дыру, в какой портал? Я же ничего не успела в жизни. Я никому не завидовала, никого не подсиживала, уже давным-давно никого не любила… Я надеялась, что многое ещё впереди. Кто позволил и почему, зачем всё так быстро закончилось? И что такое была моя жизнь? Пёстро-белая больничная круговерть, длинные тоннели, нескончаемый конвейер. Но кто это сказал, что я старуха? Фаина Фёдоровна, вы меня помните?

Это сон. Бесконечная череда больных. Я их осматриваю, всё про них понимаю, но ничего не могу им объяснить, не могу выписать назначения, инструменты выпадают из рук. Я встаю со своего места и иду к раковине, мою руки холодной водой с земляничным мылом, достаю его из зелёной пластмассовой мыльницы. Я должна сосредоточиться, меня ждут! Фаина Фёдоровна подаёт из бикса кучку марлевых салфеток. Я не вижу её, я просто знаю, что она здесь…

Предательство – наверное, самая ужасная вещь на земле. Почему мне кажется, что я предала?

В кабинет просовывается голова какого-то мужичка.

– Если у врача горе, я могу помочь. Могилу, там, вырыть, гроб заказать… У меня на кладбище золовка в конторе работает…

– Тьфу на тебя, – выталкивает его башку за дверь Фаина. – Не умер у нас никто. В аспирантуру доктора не пускают.

– А-а… В аспирантуру…

– Фаина Фёдоровна, зовите, кто по очереди!

Девица с фурункулом на кончике носа, грузная женщина, жалующаяся на глухоту, тот больной, который предлагал помощь на кладбище. (В руках у него сохнет кладбищенский венок из еловых веток и привядших георгинов. Среди них единственная красная бумажная роза, та самая, из холла поликлиники.)

– Это вам, – говорит больной. – Это настоящее, не веточный корм.

– Уйдите все! Оставьте меня в покое! Разве я не заслуживаю жалости?

Сон не кончается. Я устала от него, но не могу проснуться. Я всё веду с кем-то нескончаемый диалог.

– Не знаете, где теперь Фаина Фёдоровна?

И чей-то голос непонятно откуда. И даже неясно, женский это голос или мужской. Бубнит какие-то слова, которые я не могу разобрать.

– А вы помните такого больного – Балабанова? – Я кричу куда-то вверх. – У него был ужасный, постоянно рецидивирующий хронический гайморит. Я всё время боялась, что он умрёт от менингита.

– Балабанов? – отвечает мне голос. – Да он сейчас только что вышел из регистратуры.

– Неужели? А как у него с носом?

– Откуда я знаю? – Голос громко хохочет – раскатисто и грозно. – Нос у него на месте. Не отвалился нос до сих пор.

Я просыпаюсь. Раннее утро. За незадёрнутыми шторами сверкают молнии. Это хохочет гроза.

Я представляю, что людям, не связанным с медициной, это странно читать. А может быть, и противно, и возмутительно. Получается, будто существует два мира: мы и они. Они это пациенты, а мы – полубоги, мессии, всезнайки, вершители судеб. Конечно же, нет! Мы такие же, как все, так же болеем, тем же лечимся, по статистике живём меньше других, не бережём себя, не соблюдаем режим, много пьём, а раньше много курили, любим и изменяем, нам изменяют, мы ворчим, кашляем, смеёмся… У нас такая профессия. Мы ей очень долго учились. У нас разные способности и разное чувство сострадания, как и у всех людей. Просто мы говорим о больных так, как пилоты говорят о самолётах и рейсах, сантехники о кранах и унитазах, учителя об учениках, а компьютерщики о программах. Это не значит, что мы ненавидим больных, и не значит, что любим их, как любим своих детей или других близких родственников. Но мы все (я не принимаю во внимание отморозков, они были и будут всегда в любой сфере жизни) хотим одного – чтобы больной поправился. Да, мы по-разному разговариваем и по-разному себя ведём. Но я ни разу в жизни не видела врача, который сознательно хотел бы принести больному вред. Врачи могут многое не знать, они могут ошибаться, или сама болезнь может протекать нетипично, или они могут быть поставлены в такие условия, в которых только чудом можно избежать осложнения или ошибки, но НАРОЧНО уморить больного не хочет ни один врач. Уморить не хочет, но равнодушным остаётся часто.

Знаете, есть один интересный момент. Среди ветеринаров, как я замечала, равнодушных докторов меньше, чем среди тех, кто лечит людей. Я думаю, это потому, что животных жальче. Животное, когда его заносят в кабинет, ведь не думает, что вот ты, недотёпа и неудачник, сидишь здесь с перекошенной от злости рожей и ничего не знаешь, и ничего не хочешь делать. А пациент к тебе пришёл, потому что он тоже неудачник и у него нет денег поехать лечиться в Германию или в Израиль. И вот поэтому он пришёл к тебе в поликлинику на соседней улице только для того, чтобы ты его, по возможности бесплатно, направил к тому, кто в его болезни что-то понимает. Здесь, а не в Мюнхене. А тебе он не верит. И то, что ты ему назначил, он десять раз может перепроверить в интернете и выяснить, что то, что ты ему прописал, это вовсе не от того, что у него на самом деле. (Хотя как раз может быть, что и «от того».) И кстати, соседка сказала, что ты лечил её сына, и тоже не «от того», и ему тоже ни хрена не помогло. А он сейчас сидит к тебе в очереди, и у него всё болит (или вообще ничего не болит), и он просто не хочет жить. И он совершенно не верит в принципе, что ты ему можешь помочь, потому что в противном случае ты бы здесь не сидел. А сидел бы где получше и посытнее. А особенно он ненавидит всех вас, проклятых докторишек, за то, что вы только делаете вид, что вы всё на свете знаете. А на самом деле не знаете вы НИЧЕГО! И правильно сказала ему мама, что нечего сюда к вам ходить, а надо найти адекватного и недорогого врача и с ним уже и контачить всю несчастную оставшуюся жизнь.

И врач, сидящий в кабинете за своим столом, бессознательно считывает этот код. И в это самое время, когда он дежурно записывает в вашей амбулаторной карте куриным почерком убогие назначения, он подсознательно думает: «Ну и зачем ты ко мне пришёл? И чего ты сидишь тут с презрительной гримасой на твоём отёчном безобразном лице и отрываешь меня от моих беспомощных нищих старух, которые сидят там в коридоре? Ты же мне не веришь и слушаешь меня только вполуха, а выйдя из кабинета, ты сразу начнёшь звонить кому-нибудь, чтобы тебе нашли адекватного и недорогого врача (который, кстати, будет нисколько не лучше меня, только ты ему денежку заплатишь и поэтому будешь слушать его внимательнее). А ко мне ты ходишь бесплатно по ОМС и поэтому ты думаешь, что если я здесь сижу и лечу старух, то я вообще ничего не знаю. А я, между прочим, всё знаю, только говорить тебе не хочу, что все болезни у тебя от усталости и нервов, да ты к тому же мне всё равно не поверишь. Поэтому я не буду сотрясать зря воздух, потому что за много лет мне это уже осточертело. Я даже больше могу сказать: я так устал от всего этого, что уже не хочу ничего сотрясать. Но ведь мне тоже надо на что-то жить. Ведь когда я поступал в этот грёбаный медуниверситет, я думал, что я буду ЛЕЧИТЬ больных, что у меня будет на это ВРЕМЯ, и что меня за это будут уважать, и что это не будет так сложно, а всё будет как по учебникам. И что мне не надо будет сидеть, как роботу-муравью, и выполнять дурацкие инструкции. И я не думал, что ОМС мне будет платить не за излеченного больного, а за запись в карте, и что в конечном итоге я буду получать не гонорар, а зарплату, и это будут не деньги, а копейки. И у меня уже скрючивает пальцы писать все эти карты, справки и протоколы, а собственно на лечение у меня уже не остаётся времени и нет уже никакого желания. К тому же с возрастом и стажем я понял, что я могу вылезти из себя, как из трусов, а воз будет всё время на одном месте. И я уже рад бы уйти и, может быть, вообще сменить профессию, но я так долго учился, и мои родители выложили за это так много денег, и у меня самого теперь есть семья и дети, так что, если я уйду, меня никто не поймёт. И я не могу послать эту медицину на хер и пойти учиться на кого-нибудь ещё, потому что мне уже много лет, и я вообще привык только лечить. И мыслю я уже не как обыкновенный человек, но как врач. И во всех других профессиях я всё равно буду врачом, только люди тогда будут не понимать меня ещё больше. В их сознании я буду придурок и отступник, и я сам через некоторое время буду тоже так думать о себе. Поэтому я никуда и не ухожу. И несмотря ни на что, я пытаюсь делать своё дело. А что я сижу тут с перекошенной рожей, так это у меня воспаление лицевого нерва, потому что я перенёс грипп на ногах, когда ходил в эпидемию по участкам, хотя я, как и все остальные врачи в нашей поликлинике, сделал себе перед эпидемией вакцинацию по велению СЭС, главного врача и министерства здравоохранения и кого там ещё, чтобы их всех разнесло так же, к чертям собачьим, и теперь я просто не понимаю, я что – на всю жизнь останусь с таким лицом?»

И в заключение, закончив писать, врач откидывается на спинку стула и говорит пациенту:

– Вот ваш рецепт. По одной таблетке три раза в день. И я надеюсь, что всё будет хорошо. До свидания.

И когда пациент поворачивается к нему спиной, чтобы выйти из кабинета, доктор прекрасно осознаёт, что самое вероятное, что пациент тут же опустит его рецепт в урну. А пациент, закрыв дверь, достаёт телефон и набирает номер знакомого и недорогого врача.

* * *

Я достаточно долго не знала, что наш с Фаиной Фёдоровной кабинет в поликлинике называют Кубой. Это было удивительно, ведь шёл уже восьмидесятый с чем-то год, но, видимо, в сознании людей прочно укрепился штамп: «Куба – остров Свободы». Прослыть поборниками свободы оказалось нетрудно. Достаточно было работать так, как предписывалось здравым смыслом. Мы с Фаиной Фёдоровной стояли на самой низкой ступеньке врачебной иерархии. Ниже, пожалуй, можно было оказаться только в тюрьме нелегальным помощником тюремного лекаря. Мне не нужны были синтетические ковры и штампованные хрустальные вазы, которыми послушных сотрудников награждали в качестве премий. Самым страшным наказанием явилось бы для меня лишение диплома, но в мои годы диплома лишали за совсем уж какие-то страшные преступления, причём часто связанные не с медициной. Что касается различных характеристик, то в те годы, а я думаю и сейчас, характеристики писали сами соискатели, начальство только подписывало. Главное всё-таки было не допустить ошибок в диагнозе и лечении. И я старалась лечить, как могла, как учили, как я считала необходимым и правильным.

Однако были в поликлинике правила, которые врачи обязаны были выполнять, и правила эти, как ни странно, шли вразрез с необходимыми требованиями по должному оказанию медицинской помощи. Но тем не менее они существовали, за их невыполнение серьёзно ругали. Ну, например, считалось, что врач не должен выдавать много больничных листов. Как нам внушали, нужно было экономить государственные деньги. Кроме того, в советских людях подразумевалась склонность к симуляции и обману. Поэтому врачей сильно ругали, если они выдавали больничные более чем трети своих пациентов. Вертись как хочешь. Оставляй резерв, не давай больничный тому, кто не просит, кто поскромнее и не будет спорить, кто как-нибудь обойдётся сам или кому можно навесить лапшу на уши.

Или направления на исследования.

– Лаборатория перегружена! – каждый раз одну и ту же песню пела заведующая. – Не посылайте больных на анализы!

– Перегружен рентгенкабинет! В регистратуру каждый день выдаётся всего по десять талонов!

– Перегружены узкие специалисты! Не посылайте на консультации! Обходитесь своими силами!

Последнее обращение очень нравилось Фаине Фёдоровне, потому что мы тоже относились к «узким» специалистам, но не нравилось мне, потому что часто нужна была консультация невролога или окулиста, а отправлять больного в регистратуру за талончиком было бесполезно. Приходилось брать карточку и идти договариваться самой. Это отнимало много времени. Выручало в какой-то степени то, что и другие «узкие» тоже приходили ко мне со своими больными. Теперь, особенно в частных клиниках, существует обратный перекос. Больного вынуждают тратить деньги на ненужные консультации и лишние анализы. Каждое время порождает своих чудовищ.

Вертеться врачу приходилось, как угрю на сковородке. Учёт того, сколько больничных выписывает каждый врач, ежедневно и строго вёлся регистратурой, и сведения об этом подавались каждый день. Все жаловались друг на друга. Рентгенологи кричали, что к ним опять кто-то рвался без талона, лаборатория орала, что опять кто-то послал больного на «биохимию», хотя без неё вполне можно было обойтись. Виновные доктора вызывались для беседы, для предупреждения, бог знает ещё для чего. Но если врач поступил как-то «неловко» и отказом в больничном или в направлении на анализы спровоцировал скандал и жалобу, это тоже наказывалось, причём тоже очень строго. Ежедневные разборки при коллегах были неприятны и унизительны. Ни наш главный врач, ни заведующая в выражениях не стеснялись.

– Вы что, тупой? – могла она обратиться к любому врачу на утренних конференциях. – Не понимаете, когда анализы необходимы, а когда нет?

Часто эти обвинения были несправедливы, потому что врач как раз понимал, когда анализы необходимы.

– Да замолчите вы с вашими высказываниями! – небрежно бросала она доктору, пытающемуся оправдаться. – Лабораторию подвели – теперь молчите! Вам слово не давали!

Доктор краснел, покрывался испариной, кому-то что-то объяснял после собрания, но день был испорчен.

Самое главное, что такая работа не считалась из ряда вон выходящей. Вечно не хватало реактивов и оборудования, куда-то проваливались врачебные ставки (мне потом стало ясно, куда именно они проваливались, а потом это стало и повсеместной практикой). Так работали все поликлиники города, а для скандалистов был припасён убедительный аргумент. «Мы пережили войну». Неважно, что от нашей победы до времени моей работы в поликлинике прошло почти сорок лет. «Мы пережили такие лишения! Мы потеряли столько людей! И мы – выстояли и победили!» Против этого было не поспорить, и спорить было неприлично. Но я как-то сразу поняла, что если ни мне, ни Фаине Фёдоровне не нужны подачки в виде ковров и сковородок, то я могу вести себя более свободно.

Конечно, моё имя теперь постоянно склоняли. Причём получилось как-то так, что меня объединили с Фаиной Фёдоровной под единым брендом – «лор-кабинет».

– А лор-кабинет опять превысил количество направлений на анализы мочи.

– А лор-кабинет послал больного на рентген гайморовых пазух после двенадцати часов дня!

– В направлении было написано CITO! – кричала с места Фаина Фёдоровна. – А кабинет ваш работает до двух!

– А доктор после двенадцати снимки описывает! – кричала ей в ответ рентген-лаборант. – А у меня рентгенологическая нагрузка!

И самое плохое было в том, что все со своей точки зрения были правы.

– Замолчите, не спорьте, – шептала я Фаине. – Бесполезно что-либо доказывать. Если, не дай бог, опять будет нужно, просто пошлём потихоньку, и всё.

– Да лор-кабинету говори не говори, им как с гуся вода! – включалась регистратура. – Надо на них обеих денежные штрафы накладывать!