Текст книги "Под крылом доктора Фрейда"

Давыдов

– Садитесь. – Альфия внимательно взглянула на мужчину, вошедшего в кабинет.

– Давыдов. – Виталий протянул Альфие свою визитную карточку.

Заведующая отделением прочитала надпись на карточке, встала и протянула Давыдову руку.

– Вы уже были у жены?

– Был. – По его лицу пробежала еле заметная судорога, которая лучше всяких слов показала Альфие смятение, в котором находился ее собеседник.

– Вы надолго в Москву?

– Как пойдут дела. – Он едва кивнул в сторону двери.

– Вы в отпуске?

– Нет. Совпало так, что меня в Москву вызвали по работе.

Альфия взяла Танину историю болезни, лежавшую отдельно, и стала листать. Ее лицо, загорелое и в этот момент непроницаемое, напомнило Давыдову маску таинственного восточного божка. Или жены Будды.

– Все-таки когда я могу надеяться забрать жену домой?

Длинные серьги слегка качнулись. Альфия подняла на него глаза.

– Хоть сейчас, вашу жену здесь никто не удерживает. Вы могли бы лечиться и в своем городе. Но я должна вас предупредить, что ее состояние все еще достаточно тяжелое. Она нуждается в ежедневном наблюдении.

Он помолчал.

– Все это не укладывается у меня в голове. Знаете, она ведь была совершенно здорова…

Альфия перебила его:

– Еще раз повторяю, насильно вашу жену я здесь не держу.

Давыдов испугался.

– Нет-нет, не подумайте, что я не доверяю вашему мнению, однако…

Альфия сощурила глаза, жестко сказала:

– Однако это болезнь. – И положила историю болезни в папку. – Вам тяжело это осознать, но с этим придется смириться. Ваша жена нуждается в лечении. Может быть, в течение нескольких недель, может быть, месяцев, пока не наступит стойкое улучшение. Тогда ее можно будет выписать. Но когда наступит улучшение – еще большой вопрос.

– Но почему так долго?!

Давыдов рассердился. Женщина перед ним корчила высшую инстанцию. Подумаешь, всезнайка! Лучший врач больницы! И лучшие врачи тоже ошибаются.

– А от чего это зависит?

– Не знаю. От индивидуальных особенностей мозга.

«Она не знает! – подумал Давыдов. – Это называется специалист. А кто тогда знает?»

– Подбор лекарств требует времени, – пояснила Альфия. – Другими словами, на одного больного лекарство может действовать хорошо, а на другого – никак. На третьего – плохо. Как лекарство будет действовать именно на вашу жену, я заранее сказать не могу. Вот пока и все.

Альфия развела руками, как бы показывая, что аудиенция закончена. Она устала. Что с того, что она была в отпуске всего месяц назад? Ее изматывала жара. Состояние матери тоже требовало напряжения. В последнее время у матери проявились новые, пугающие симптомы. До сих пор она думала, что мать страдает ранним склерозом. Расстройства кровообращения мозга и в более молодом возрасте не редки. Забывчивость, невозможность сформулировать мысли, скачущее давление – все это было привычно. Но появившиеся у матери в последнее время страхи, навязчивые разговоры, обжорство, злость – все это очень напрягало Альфию. «Неужели я ошиблась в диагнозе? – думала она. – Клиника развивается своим чередом. Настает время – новые симптомы сменяют старые. Моей вины тут нет. Но боже, кто бы знал, как тяжело лечить родного человека! То, что очень быстро распознаешь у человека постороннего как болезнь, у родственника не оцениваешь как проявление психической симптоматики. Все пытаешься чем-то объяснить, простить, не обратить внимание… И, кроме того, эта мысль тяготила Альфию особенно, если окажется, что мать больна самостоятельным психическим заболеванием, то сможет ли в этом случае она, Альфия, позволить себе родить ребенка? Ребенок! Даже подумать, что твой ребенок может страдать таким страшным заболеванием, невыносимо! Нет, лучше никогда не подвергать риску ни свою, ни его гипотетическую жизнь…»

Давыдова возмутил ее равнодушно-скучающий вид.

– Александр Борисович мне обещал, что лечить мою жену будет лучший врач больницы. – Он еле сдерживался, чтобы не схватить эту косоглазую ведьму за горло. – Но он должен был предупредить меня, что его лучший врач окажется равнодушным человеком, который, видя страдания других людей, даже не возьмет на себя труд толком объяснить, что же все-таки произошло с моей женой. Что у нее за болезнь, откуда она взялась и какой предполагается план лечения?

Альфия поставила локти на стол, сцепила у рта кисти замком и, не перебивая, выслушала его длинную тираду. Давыдов ожидал в ответ взрыва, крика возмущения, негодования, гнева, но он никак не думал, что эта красивая женщина со скучающим видом тихо проговорит:

– Ну что вы пристали ко мне, как идиот! Ведь, судя по вашей карточке, – она швырнула его визитку на стол перед ним, – вы же сами занимаетесь проблемами мозга. Неужели вы не понимаете, насколько далеко зашло расстройство психики у вашей жены? – Она будто что-то вспомнила и криво усмехнулась. – У нее же, к счастью или к несчастью, не хирургическая патология! И в психиатрии нельзя каким-то чудом исправить болезнь за два-три дня. – Она подумала и добавила: – И я уверена, что пока никто не сможет. Точный диагноз я вам тоже не озвучу – у меня мало данных. Знаю сейчас я только одно: у вашей жены психическое заболевание, которое, повторюсь, требует длительного лечения и потом, возможно, наблюдения в течение минимум нескольких лет.

Давыдов взбеленился. Как она посмела его обозвать? Его, почти директора целого института! И разговаривать с ним в таком высокомерном тоне?

– Вы бездушная, невоспитанная дрянь, – прочеканил он. – И я не хочу, чтобы вы лечили мою жену.

На лице Альфии появилась презрительная гримаса.

– Да ради бога! Я не единственный в Москве психиатр.

Она встала со своего места, давая Давыдову понять, что разговор окончен, и подошла к полке, где стоял корм для рыб. У ее рыбок был очень неравномерный рацион. Когда Альфия сердилась или была озабочена чем-то, как сегодня, она кормила рыбок по несколько раз в день, каждый раз забывая, что уже это сделала. Они бы умерли от переедания, но в периоды кратковременного спокойствия Альфия забывала их покормить – и рыбки растрачивали нагулянный жирок.

Давыдов, выходя, шваркнул дверью так, что дрогнула стена Алиного кабинета. В душе его кипели гнев, разочарование и отчаяние. «Как она смела смотреть на меня с таким превосходством!» Он готов был растерзать наглую врачиху, хотел стереть в порошок все зачуханное отделение, но податься ему было некуда, и это единственное соображение удерживало его от решительных действий.

Входная дверь была закрыта.

– Да выпустите же меня из вашего бардака! – В отчаянии заорал он, изо всех сил колошматя в створки, как в адовы врата.

– Потише стучите! Сейчас иду! – Сова, как всегда, возникла, будто из воздуха. – Что за нетерпение? Всех больных переполошите!

– Да пропадите вы все пропадом!

Сова стояла с ключом наготове и поверх очков молча смотрела на ругавшегося посетителя.

– Пойду-ка спрошу, стоит ли вас еще выпускать. Может, лучше санитаров вызвать? Или милицию? – Она направилась в глубь коридора.

Виталий уже не владел собой. Он столкнулся с бюрократической медицинской машиной впервые в жизни и, как все нормальные люди, теперь испытывал смятение, ужас, гнев. Его обычно спокойное лицо вдруг стало багровым от самой шеи. Волосы, всегда аккуратно завязанные хвостом, теперь разметались по плечам – лопнула тонкая резинка. Светлый пиджак съехал с плеча, а модный галстук болтался наперекосяк.

– Я вас тут всех в порошок сотру! – Давыдов воздел руку и угрожающе затряс кулаком.

Нинель уже заглядывала в кабинет заведующей.

– Альфия Ахадовна! Что мне делать с этим крикуном?

– Валерьянки налей, – послышалось из-за двери.

– Позвольте-ка, я сам у нее спрошу!

Напряжение всей последней недели и гнев требовали выхода. Виталий развернулся и в три прыжка бросился к кабинету. Вслед раздался оглушительный свист. Это бдительная Нинель предупреждала об опасности. Виталию было уже все равно. Пусть хоть убьют, но он скажет все, что о них думает.

Он в ярости распахнул незакрытую дверь, ворвался в кабинет и вдруг остановился. Альфия сидела за своим столом в той же позе, в которой он ее оставил. Женщина смотрела на него печально и устало, и в ее взгляде Давыдов прочитал такую горечь и такую безысходность, что все слова, готовые сорваться с его языка, вдруг сами собой улетучились. Он стоял и не знал, что сказать.

В полном молчании Альфия стряхнула невидимую пылинку с поверхности стола и прикусила ноготь указательного пальца. Отодрала невидимую заусеницу, сплюнула, чуть пожевала губами. Наконец, спросила:

– Вы вот сейчас в равнодушии меня упрекали. А сами вы – душевный человек?

Виталий подумал секунду и гордо сказал:

– Думаю, что да.

Альфия взглянула на него со скрытой насмешкой.

– А мне показалось, что нет.

Он спросил:

– Это еще почему?

Она слегка потерла кончик носа.

– А потому что спрашивали вы меня, конечно, о жене, но ведь по сути вас интересовали два сугубо личных момента: первый – как могли вы сами, такой замечательный ученый, проглядеть ее заболевание, и второй – вас очень интересует вопрос времени – когда вы сможете приступить к вашим делам.

– Неправда! – в запале сразу ответил Виталий. Она не стала его убеждать в своей правоте, и, будучи по природе человеком объективным, Виталий не мог не поправиться: – Частично неправда!

Альфия грустно усмехнулась:

– Значит, частично все-таки правда?

Он подумал и сознался:

– Тут такие обстоятельства, что не думать о делах я не вправе.

– У всех обстоятельства, – вздохнула она. – А жизнь одна…

Она еще помолчала, думая о себе, а потом, слегка скривившись, спросила:

– Но все-таки, как же могло так получиться, что вы не замечали перемен в жене?

– Можно я сяду? – вдруг попросил он.

– Садитесь, конечно.

Она, наоборот, встала, подошла к окну и посмотрела сквозь шторы на улицу. В отделения возвращались больные – заканчивался час вечерней прогулки, и те, кому разрешалось выходить, спешили назад. Таких больных со свободным режимом было немного, остальные гуляли в огороженных садиках возле отделений. Такие садики, вернее палисадники, имелись и возле их корпуса. Для женщин из семнадцатого отделения – с внутренней стороны двора, а для мужчин Володиного, шестнадцатого, отделения – с наружной. Такое разделение было сделано специально. Во-первых, чтобы больные не смешивались между собой, а во-вторых, у мужчин (все доктора это отмечали) отмечалась большая тяга к садоводству, чем у женщин. Если женщины просто сбивались в кучки и постоянно болтали, то представители сильного пола проявляли настоящие чудеса изобретательности и дизайнерского искусства. Возле некоторых отделений были даже устроены прудики, обсаженные специальными растениями; ухоженные кусты роз вились по перголам, а красиво выстриженные деревца напоминали о французских регулярных парках. Различные комиссии и делегации, приезжавшие в больницу, всегда восхищались чудесами садово-паркового искусства, и это обстоятельство главный врач Преображенов умело использовал. Во время экскурсий по территории больницы он всегда приводил комиссии посмотреть такие садики. Казалось, вместе с гостями он наслаждался произведенным эффектом – и те, сами не понимая как, соглашались помочь больнице. Вот и теперь Альфия увидела, как пара больных с лопатами наперевес под руководством Володи Бурыкина направилась от их корпуса куда-то вдоль боковой дорожки.

– А знаете, – не глядя на нее, заметил Давыдов (он как-то обмяк после этой недавней вспышки гнева), – я ведь теперь только понял, что действительно многого не замечал. Ведь мы с женой даже не смотрели друг на друга в последнее время! Жили вместе, работали вместе, спали вместе, но совершенно не замечали друг друга… – Он потер себе лоб. – Думаете, ужасно? – Он помолчал. – Конечно, ужасно. Всю жизнь проработали в одном институте. Занимались одними проблемами. И практически не обращали друг на друга внимания.

– Как это так? – не поняла Альфия.

– А очень просто. Представьте: обычное утро. Я в ванной. Щеки в мыле. Во рту зубная паста. Жена спрашивает из кухни: «Ты будешь чай или кофе?» Мне все равно. Можно чай. Можно кофе. Можно кефир. Я выпиваю кофе – она уже в спальне. Причесывается. Спросите меня, в чем она ушла на работу? В синей кофточке или в красной? А я не видел, когда мы выходили, она была в плаще. Или в шубе. Или в костюме. «Ты закроешь дверь?» Это она уже от лифта. «Закрою. А ты куда?» – «Забегу в магазин. Куплю что-нибудь поесть на вечер и на работу». И ее уже нет. Или нет меня. «Ты куда?» – «В автосервис. Надо поменять колеса на зимние. Или на летние. Или заехать к маме. Или купить новый пиджак». – «Разве старый уже не хорош?» – «Его покупали три года назад». – «Встретимся вечером?» – «Как всегда». – «Тебя подождать?» – «Наверное, не стоит. Я днем уеду в строительную организацию насчет ремонта крыши. В четвертой лаборатории с потолка каплет». – «Тогда созвонимся днем?» – «Отлично. Я тебе позвоню». Вот такая была у нас жизнь.

– Но ведь вы говорили, что у вас было на редкость тесное сотрудничество в работе?

– Ну да. Говорил. Мы общались по телефону.

Альфия посмотрела на него недоверчиво.

– А вечером? Ну, вы же встречались вечером?

– А что вечером? – пожал он плечами. – Всегда одно и то же. «Устала?» – «Устала». Я тоже устал. «Спокойной ночи?» – «Спокойной ночи». А вы говорите, заметил ли я? Да если бы меня спросили в милиции, как выглядит моя жена, я не смог бы толком рассказать. Я только вижу, что сейчас она выглядит не так, как раньше.

Альфия сказала:

– Ужасно.

И тут же смутилась: как это могло у нее вырваться? Ведь она же никому не вправе давать оценки. Он рассказывает, она слушает. И не из любопытства. Исключительно для работы.

Он снисходительно усмехнулся.

– Вы сказали: «Ужасно»?

Ей некуда было отступать. Она лишь пожала плечами.

– Это лишь мое личное мнение. Вас оно никак не должно касаться.

– Извините, вы замужем?

Альфия помялась.

– Нет.

– И наверное, не были. Иначе бы не спрашивали.

Альфия нахмурилась. Строго посмотрела на него исподлобья.

– Не обижайтесь. Просто вам не понять. Вам кажется ужасной такая жизнь. А на самом деле ничего ужасного. И необычного. Так живут тысячи людей. И даже гораздо хуже. Мы с женой не обманывали друг друга. Другие – обманывают. Врут прямо в глаза и считают, что в этом есть сермяжная правда.

Альфия обозлилась.

– Вы бы еще поставили себе в заслугу, что никого не убили.

– А я никого и не убивал! – Давыдов не понял ее сарказма.

– Ну да. Не обжирайся, не прелюбодействуй, не убивай. Что там еще осталось? Не укради? Умерь гордыню? Вот с этим последним у вас явно нелады.

– Что вы имеете в виду? – Он был несколько обескуражен.

Она подошла и села прямо напротив него, закинула ногу. Прищурила глаза.

– Естественно, вы не понимаете. Поэтому и не можете рассказать о жене. Я слушаю вас уже битый час. И что я слышу? Вы хоть минуту рассказывали о ней? Нет, вы говорили мне о ваших отношениях, вы оправдывались, но вы ни слова не сказали о том, какая была ваша жена. Да, она заболела, но ведь не умерла. Она есть и еще будет. И у нее будут проблемы, ее надо будет лечить, ухаживать за ней. И это при том, что никто не может гарантировать результат.

Он помолчал.

– Вы что, думаете, я не справлюсь?

Она пожала плечами.

– Не знаю. Другие в основном справляются. Некоторые – нет. Но это зависит не только от вас.

– А еще от чего?

– От течения болезни.

Он помолчал, и Альфия увидела, как ресницы его увлажнились. Он вытер их платком.

– Я до сих пор не верю, что она больна.

Альфия снова встала. Пересела за свой стол.

– Вам нужно идти. Уже поздно.

Он спохватился.

– А вы? Вы что, дежурите?

Она ответила:

– Нет. Но на электричку идти не хочется. Больничный автобус ушел. Придется остаться.

Он предложил:

– Я еду в город. Давайте я вас довезу.

Она заколебалась. Ей хотелось домой. Принять ванну, намазать кремом лицо. И выспаться, наконец. А утром опять вскочить в шесть часов, чтобы не опоздать на работу. Но ездить на машине с незнакомыми людьми она не любила. «Умереть не умрешь, а покалечиться можно сильно. Кто тогда будет кормить меня, да еще и мать?»

Каким-то образом он понял ее страх.

– Не бойтесь, я поеду не быстро.

Она подумала: «Снова спать в кабинете на кушетке? Не высплюсь и завтра буду плохо выглядеть. Нет, лучше ехать домой».

– Вы еще пойдете к жене?

– Да. Зайду попрощаться. – Он помолчал. – И заодно посмотрю внимательно, как она выглядит.

И в этой фразе Давыдова Альфия услышала оттенок предательства по отношению к жене. Потому что сказана она была в качестве легкого комплимента, этакого кокетства, намекающего на их разговор.

Ей стало неприятно.

– Пожалуй, я лучше останусь здесь.

Он почему-то опешил.

– Ну, как хотите.

– Спасибо за предложение. До свидания. Вы завтра появитесь?

Он помолчал.

– Мне очень неприятно оставлять жену, но завтра я должен быть на приеме у министра. Приеду послезавтра.

Альфие опять не понравилось выражение его лица. Уж слишком оно показалось ей значительным.

Дима

– Как же тебя зовут, девочка? Настя? Давай, ложись-ка на спину, – пожилая докторша пыталась понять, зачем эту больную к ним привезли. Температуры нет, анализы почти в норме. – Так больно? А так? Вот здесь я трогаю. Не болит? Нигде не болит?

Настя лежала вполне спокойно и улыбалась. Ее серые блестящие глаза безмятежно рассматривали потолок. Ни малейших признаков боли или дискомфорта.

Врач стала внимательно читать переводной эпикриз. Жалобы на острую боль, рвоту, потерю сознания… Где это все? Может, они больных перепутали?

– Как твоя фамилия, девочка?

– Полежаева.

Врач сверила данные. Все вроде сходится. Но она не нашла ни единого симптома, который подтверждал бы необходимость госпитализации в хирургическое отделение, и уж тем более операции.

Доктор еще раз пробежала глазами эпикриз. «Находится на лечении в 17-м отделении психиатрической больницы по поводу…» Диагноз зашифрован. Психиатры не пишут диагнозы в историях болезни. Она испытала сочувствие к больной. «Такая молодая, хорошенькая… Пути господни неисповедимы. Может, все-таки просто какая-нибудь депрессия на фоне несчастной любви?»

Она задумалась. Гинекологу надо обязательно показать. Но это уже утром. Доктор знала: сейчас в гинекологии было жарко – женщина с кровотечением и сложные роды.

– Ладно, Настя. Давай-ка спи до утра.

Утром придет заведующий, снова сделают анализы, осмотрит гинеколог – может, что-то и прояснится.

– А куда вы меня положите? – нежно прошелестела Настя.

– Будешь спать пока на кушетке, возле сестринского поста. Места в палате сейчас у нас нет. Если что – зови медсестру.

– Хорошо, как скажете.

Дмитрий сидел в коридоре возле ординаторской и с тоской оглядывал отделение. Боже, какая дремучесть! Крашеные стены, старые кушетки, двери, когда-то белые, выглядели убого, по-сиротски. И вместе с тем он чувствовал острую неудовлетворенность. Впервые в жизни доктор Сурин сидел на скамье запасных, когда другие играли ответственный матч. Сидеть и ждать – вот была теперь его участь.

Вот медсестра в темно-зеленом халате быстро прошла мимо него, обдав таким знакомым запахом операционной. У Димы защипало в глазах.

«Что это со мной? Неужели я плачу? Какой я стал чувствительный за один день!» – он попытался посмеяться над собой. Однако вдруг неожиданно запершило в горле, и он закашлялся. Сначала не сильно – будто просто поперхнулся, – а потом сильнее, сильнее… Он задержал дыхание – кашель не останавливался. В груди словно образовалась мокрая губка – она мешала пройти воздуху. Он не смог вдохнуть – кашлевые толчки тотчас выбрасывали воздух наружу. Дима почувствовал: задыхается. Постовая медсестра стала коситься на него со своего места. Он встал, подошел к ней.

– Можно водички?

Зубы его стучали о край стакана. И тут Дима вспомнил: врач советовал всегда носить с собой таблетку быстродействующего лекарства. Пошарил в кармане – таблетка была. Пальцем продавил серебряную фольгу, опрокинул таблетку в горло, запил. Немного воды выплеснулось на рубашку. Он отдал сестре стакан, попытался улыбнуться и подошел к окну, отворил створку. Сестра умчалась куда-то, он остался один.

«Я что теперь, инвалид?» – подумал он о себе и ощутил вязкий, липкий страх.

– Это вы здесь из психбольницы? – раздался вдруг за его спиной немолодой уже голос.

Он обернулся: пожилая докторша стояла в коридоре возле поста, Настя выглядывала из-за ее спины.

– Вот твоя кушетка.

Доктор властно указала Насте ее место. Настя робко подошла и села. И вдруг Дима подумал, что он и эта девушка – друзья по несчастью. Беда свалилась на них обоих, оба в равной степени одиноки. Украдкой, правда, шевельнулась оправдывающая его родителей мысль: уж они-то никаким образом не способствовали его теперешнему положению, они просто всегда были далеко. Вот и сейчас работают за рубежом и даже не знают о его болезни. Вдруг в сознании отчетливо прозвучало: «Разве это правильно – взваливать на четырнадцатилетнего подростка полную ответственность за его жизнь?»

– Пойдемте поговорим. – Доктор пригласила Сурина в кабинет.

Дима последовал за ней и по дороге с облегчением отметил, что кашель его стал прекращаться.

– Вашу больную мы оставляем, а вам ночевать негде, свободных мест нет, – сказала хирург, когда они вошли в ординаторскую.

– Как вы находите ее состояние?

Доктор задумчиво провела пальцами по лбу.

– Пока ничего экстренного нет. Полежит до утра – там будет видно.

Дима почувствовал разочарование.

– Знаете, когда я ее смотрел, – он посмотрел на свои часы, – около двух часов назад, у нее были положительные симптомы…

Доктор выслушала его внимательно. У нее сложилось совсем другое мнение о больной, но за свою жизнь и работу она повидала всякое…

– Ну вот я и говорю: нужно подождать. Полежит, посмотрим… – Она ободряюще улыбнулась Сурину. Симпатичный парень, заботится о больных – нечасто теперь встречаются такие доктора.

– Вы поезжайте, доктор, домой. Что вы здесь будете делать? В ординаторской у меня кушетка одна… – Она повела рукой, и Дима подумал, что ночевать в больничном коридоре действительно неразумно. Хотя ему очень не хотелось оставлять Настю одну. – Я буду проверять ее состояние, часа через два-три подойду, посмотрю. А так – медсестра на посту. Оставьте телефон – если что, мы вас вызовем.

– Хорошо, я сейчас подойду к больной и решу, что мне делать.

– Вот и отлично! – Хирург занялась своими делами.

Дима вышел из ординаторской в коридор и пошел к Насте. Перемена обстановки подействовала на нее прекрасно. Личико опять выглядело загорелым, губы порозовели.

«Наверное, действительно, ошибся. Хотя не понимаю, как это могло произойти».

Он взял Настю за руку. Она приоткрыла сонные глаза.

– Ты спишь?

Губы ее тронула легкая улыбка.

– Мне хорошо. Я сейчас буду спать.

– Ничего не болит?

Она качнула отрицательно головой. Ему захотелось поцеловать ее, такую он вдруг испытал нежность.

– Ну, спи. Все будет хорошо.

Постовая сестра вернулась и стала писать что-то в толстой тетрадке.

– Вы присмотрите за ней? – Дима тихонько кивнул в сторону Насти. Сестра не подняла головы от своего занятия.

– Это за психической, что ли? Да что с ней сделается? У нас тут была одна в прошлом году – здоровее меня. С перитонитом лежала, а лопала все подряд!

– А перитонит отчего развился? – осторожно спросил Дима.

– Не помню уже. Заворот кишки был, кажется.

Дима постоял еще некоторое время в холле, посидел на скамейке, подумал.

Настя спала. Медсестра по-прежнему сидела на своем посту, сняв свой колпак. Уютный свет ночной лампы освещал русую макушку. Стемнело. Все больные расползлись по своим палатам. Наступала ночь. Дима вдруг почувствовал, что очень устал. Такой сегодня выпал ему неожиданно длинный день. Он опять посмотрел на часы. Ехать в Москву было бесполезно. Он даже не знал расписания электричек. В кармане джинсов лежал ключ от комнаты в общежитии. Дима решил съездить туда и вернуться.

– А как добраться до поселка? – Он подсел к медсестре и назвал официальное название населенного пункта, где располагалась психиатрическая больница.

– Маршрутки ходят до двенадцати и с шести утра.

Он подумал, что надо купить что-нибудь поесть. За целый день он только несколько раз пил с Альфией чай.

– А магазин здесь где-нибудь есть?

– На остановке. Маленький, но круглосуточный.

Он снова ощупал ключ. Уже много лет он был почти безраздельным хозяином московской квартиры – родители приезжали и уезжали снова. Но все-таки собственное жилье – это нечто особенное. Оно дает упоительное чувство свободы и независимости. Ты добился хотя бы небольшого, но собственного пристанища, в котором ты – безраздельный хозяин. Диме захотелось скорее посмотреть свою комнату. И его посетила еще одна мысль. Он подумал, что, может быть, очень скоро приведет посмотреть эту комнату Настю. Он улыбнулся, еще раз взглянул на свою подопечную и, решив, что расстается с ней ненадолго, вышел из отделения.

На первом этаже общежития гордо восседал комендант дядя Паша, он же охранник, ключник и кастелянша в одном лице.

– Вы кто будете, молодой человек? – спросил он, изучающе оглядев Диму поверх спущенных на кончик носа очков.

– Я новый доктор.

– Фамилия?

– Сурин. – Дима показал ключ охраннику.

– А ордер на вселение где? – Дядя Паша бдительно выполнял свой долг.

– В отделении остался, – вспомнил Дима.

Действительно ордер он оставил в своем рюкзаке в папке с документами и вспомнил об этом только теперь. Из небольшого пакета, который он держал в руках, доносился аппетитный запах белого хлеба и краковской колбасы.

Неужели не пустит? Диме вдруг, даже больше, чем есть, захотелось спать.

– Сейчас проверим.

Охранник, не торопясь, открыл широкую тетрадь в дерматиновом переплете, и его толстый указательный палец стал медленно продвигаться вдоль длинного столбца с фамилиями.

«Ни фига не везет. Поеду назад», – уже решил Дима. Палец остановился.

– Есть такой. Сурин. Дмитрий Ильич. Из семнадцатого отделения. Паспорт с собой?

К счастью, паспорт лежал в нагрудном кармане.

– Откуда приехали, Дмитрий Ильич? – Дядя Паша был большой любитель поговорить. – Работать или на короткий срок, на учебу?

– Работать.

– А-а-а. Хорошо. У меня вот давление все время прыгает… Распишитесь вот тут. – Дядя Паша пододвинул Диме журнал. – Значит, если чай нужен, соль, сигареты или спички – оставьте заказ. Я в ночной магазин сбегаю. Здесь недалеко. Обслужу быстро, по первому разряду. За небольшую копеечку, как известно.

«Значит, и сюда ветер частного предпринимательства докатился, надо будет принять к сведению», – несмотря на усталость, усмехнулся Сурин.

– Так сбегать? Может, за бутылочкой?

– Спасибо. Я спать буду.

– Ну, в следующий раз. А вещи-то ваши где?

– В отделении остались.

– Я бы мог донести.

Дима поднялся на третий этаж. Он ожидал увидеть что-то вроде длинного коридора с тусклыми лампочками, потеками на стенах и жуткой кухней с бельевыми веревками под потолком. Веревки действительно присутствовали, но во дворе, перед входом в подъезд. А общежитием оказался один отсек современного восьмиэтажного дома. Квартиры – двух– и трехкомнатные – имели общие кухни и туалеты, а комнаты принадлежали разным хозяевам.

Он сличил номер квартиры на бирке ключа и двери. Кажется, здесь. Провернул ключ в замке. В темноте нащупал на стене выключатель и зажег свет.

Низкая деревянная кровать была аккуратно застелена. На письменном столе стояла настольная лампа-колпак с голубым абажуром. Дима нажал на кнопку. На светло-коричневом шпоне высветилась выцарапанная надпись: «Оренбург. 2006 год». Выдвинул ящик стола – в нем валялся чей-то отксерокопированный реферат. «Малопрогредиентная шизофрения и пограничные состояния». Он полистал страницы и ничего не понял. «Наверное, тут селят врачей, приехавших повышать квалификацию», – подумал он и огорчился, что ему пока повышать нечего. «С другой стороны, психиатры не могут оперировать язву желудка», – эта мысль его немного успокоила.

Он снял рубашку, джинсы и отправился в душ. Задвижка была сломана. Он подергал дверь соседней комнаты. Она была заперта. «Да пусть подглядывают, кто хочет», – решил он и отвернул кран с горячей водой. «Наверное, нет ее. Выключили на лето». Но вода прекрасно потекла, и Дима с наслаждением постоял под обжигающими струями минут десять. Потом почувствовал, что хочет есть. Он отломил по куску колбасы и хлеба и с закрытыми глазами сжевал их, запив купленной по дороге бутылкой пива. Сам не заметив как, он повалился на подушку. «Я подремлю полчаса и встану, поеду в больницу», – подумал он.

Перед глазами вдруг началось мельтешение. Вот главный врач смотрит его документы, вот станция метро, возле которой он сел в автобус… Дима стал погружаться в вязкое тепло сна. «Нужно ехать… Конечно. Но только на чем? Сейчас ведь ночь. На автобусе… Какое странное название – «Красная Шапочка». Но ведь она ходит только в Москву?» Что это с ним? Снится ему это или было на самом деле?

…Места в салоне все оказались заняты. Дима посмотрел вдоль прохода: по обеим сторонам сидели какие-то обыкновенные, невзрачные люди. На переднем сиденье оживленно болтали о чем-то доктор Дыня и доктор Картошка. Красивая дама, чьи волнистые черные волосы были приглажены на прямой пробор, будто блестящие птичьи крылья, оценивающе глянула на него со своего сиденья у окна в середине автобуса и тут же отвернулась. Во сне он узнал Альфию. Он нерешительно тронулся вперед. Кресло рядом с ней, единственное во всем салоне, оказалось свободным. «Если нельзя будет сесть – постою где-нибудь сзади». Он поравнялся со свободным сиденьем, мгновение помедлил и двинулся дальше. Вдруг дама резко выбросила в его сторону палец и повелительно сказала: «Садитесь!» Он пробормотал что-то извинительно-благодарственное и неловко сел.

– Вещи логичнее поставить под сиденье. – Дама высокомерно взглянула на его простую трикотажную рубашку, на тяжеловатые для такой жары джинсы.

– Не беспокойтесь. Они мне не мешают.

– Мне будут мешать. Разговаривать будет неудобно.

– А мы будем разговаривать? – попытался он пошутить.

– Может быть, если мне с вами не будет скучно, – сухо пообещала дама и решительно поймала взглядом его зрачки.

Автобус вырулил на широкий проспект. За окном мелькали кварталы новостроек, торговые центры, газоны, дорожные развязки. Пассажиры переговаривались друг с другом, чему-то смеялись, кто-то через проход показывал фотографии. Его соседка вначале прислушивалась к разноголосому гомону с еле заметной презрительной гримасой, потом вдруг болезненно поморщилась, будто все эти разговоры вызвали у нее страшную боль, и в изнеможении откинула голову на серый льняной подголовник. Он подождал некоторое время. Дама вытянулась на сиденье и прикрыла глаза.