Текст книги "Ещё один нехороший дом"

Ещё один нехороший дом
Ирина Суворовская

В основе повествования лежат архивные документы, дневниковые записи и воспоминания очевидцев.

© Ирина Суворовская, 2023

ISBN 978-5-0056-4334-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Перед тем, как полностью ослепнуть, он неукоснительно придерживался одной традиции: ясным вечером брал в руки тросточку, выходил на улицу и, заняв привычное место около куста сирени, подолгу смотрел на белый дом, спрятавшийся за деревьями. Вокруг могло твориться всё, что угодно – его это совершенно не волновало.

В абсолютном молчании он стоял, опираясь на трость, и наблюдал за закатом. Где витали в тот момент его мысли – никто не знал. Никто ни о чём и не спрашивал, понимая желание старого человека побыть наедине с собой.

Трёхэтажный белый дом заслонял гаснущее солнце, однако фокус заключался в том, что правое крыло второго этажа представляло собой одну большую комнату со сквозными окнами. Последние солнечные лучи, проникавшие в неё с запада, неизменно оказывались в ловушке, и тогда начинало казаться, будто в доме с наглухо заколоченными дверями кто-то зажёг свет.

Сумерки становились всё гуще, а окошки второго этажа продолжали гостеприимно светиться, создавая потрясающую иллюзию… Впрочем, несколько раз действительно случалось так, что сами собой зажигались фонари в заброшенном саду. Но объяснялось это явление просто: хотя дом давным-давно обесточили, фонарные столбы по-прежнему были частью линии электропередач. Время от времени она барахлила.

Могло пройти больше часа, прежде чем таинственные огни в окнах гасли, и на улице становилось свежо. Только тогда он брёл обратно, медленно взбирался на крылечко, открывал тяжёлую дверь и возвращался в реальность.

I.

Строго говоря, трёхэтажным дом не был.

Считалось, что старый особняк имел два этажа и милый мезонин, а ещё балкон и колонны с фасадной части. Последние ушли в небытие в печальных тридцатых годах, обернувшись смутным воспоминанием. Видимо, тогда же фасад окончательно отказался служить фасадом, и уловить первоначальную задумку архитектора стало сложнее.

Дом стоял на больших камнях, скрытых от чужих глаз, и одному богу было известно, сколько сил затратили строители на то, чтобы затащить их на холм. Теперь бы нам очень пригодился рассказ о том, когда и почему в окрестностях небезызвестного Горицкого девичьего монастыря11
  Обитель, основанная в XVI веке тёткой [женой родного дяди] Иоанна Грозного Ефросиньей Старицкой (которую – как гласит монастырская рукопись – опричники утопили в реке Шексне), то и дело оказывалась в центре заговоров. В Горицы ссылались неугодные правителям женщины – две жены Иоанна Грозного Анна Колтовская и Мария Нагая, Ксения Годунова и даже невеста рано скончавшегося молоденького императора Петра II Екатерина Долгорукова.


[Закрыть] на реке Шексне возникло белое видение, но – увы – его история хорошо просматривается лишь с конца XIX века. В ту пору особняк принадлежал представителям богатейшей купеческой династии Тюменевых, чьи связи с Кирилловским уездом Новгородской губернии были неочевидны.

Тюменевы столетиями жили в городе Рыбинске, обосновавшись в нём ещё в те времена, когда он считался Рыбной слободой. Увереннее всех в историю родного края вписал своё имя Фёдор Ильич Тюменев – человек умный, харизматичный и чрезвычайно деятельный.

Его отец, Илья Афанасьевич, был купцом третьей гильдии, приобщившим к торговле сыновей. Практически половину своей жизни Фёдор пребывал в том же статусе, что и добрый родитель, однако затем события начали набирать обороты. Успешная торговля мукой и крупами позволила купцу перейти сначала во вторую, а затем в первую – высшую – гильдию. Во владении Фёдора Ильича находились: крупяной завод, мельницы, кирпичные жилые дома и усадьбы в разных губерниях, торговые лавки, в том числе в Санкт-Петербурге.

В столице его делами заправлял старший сын Илья, а сам Тюменев с младшим сыном Ионой продолжал жить в Рыбинске. Высокий статус семьи подчёркивался простым фактом: в 1823 году в тюменевском доме принимали императора Александра I, прибывшего с визитом в Рыбинск. В тот момент Фёдор Ильич занимал должность городского головы22
  Городской голова – выборная должность в Российской империи, доверенное лицо горожан, представлявшее их интересы перед государственными учреждениями, глава городского самоуправления.


[Закрыть].

Вообще, городским головой его избирали трижды, и это обстоятельство благотворно сказывалось на Рыбинске. Фёдор Ильич относился к тому редкому чиновничьему виду, за которым не водится казнокрадство, напротив – часть своей прибыли купец тратил на город. Общественная деятельность наряду с благотворительностью занимала важное место в жизни Тюменева. Им была построена первая рыбинская богадельня, он привёл в порядок городскую набережную, инициировал строительство двух храмов (средства выделили другие купцы) и издал краеведческую книгу протоиерея Матвея Гомилевского «Описание города Рыбинска».

Когда Фёдору Ильичу было глубоко за шестьдесят, его избрали председателем только что открывшейся Рыбинской судоходной расправы. На эту контору возлагалась важная миссия: она занималась разрешением споров и конфликтов, которые неизменно возникали в среде судопромышленников и пароходовладельцев. Рыбинск, стоявший на месте слияния Волги и Шексны, в ней определённо нуждался.

Могло ли случиться так, что белый дом на горицком холме возник в то самое время, когда Тюменев стал заниматься «водными» вопросами и, может быть, чаще путешествовать по родным рекам? Мог ли Фёдор Ильич его купить или получить в счёт некоего долга? Нет ответа на эти вопросы, как нет пока и ни одного свидетельства того, что старый купец имел прямое отношение к дому.

Место, где находилась усадьба, долгое время считалось совсем уж безродным, словно до Тюменевых его не существовало. Меж тем дела обстояли иначе. Сельцо Никулино на речке Гремихе упоминалось ещё в XVIII веке и представляло собой довольно приятную картину.

С двух сторон селение было зажато широкими пашнями. За той пашней, что находилась на севере, начинался лес; южная же спускалась к Гремихе, которая окружала Никулино с востока, пока на крутом повороте не смешивалась с более крупной безымянной рекой. С запада к сельцу подбиралась ещё одна речушка (или ручей), чьё имя за давностью лет вытерлось из документов. Она впадала в ту же реку, что и Гремиха, а кем была неизвестная река – о том история умалчивала. То ли это сама Шексна отклонялась от русла, петляла по равнине и, в конце концов, превращалась в озерко; то ли напротив – из этого озерка происходила какая-то шальная водица, которая делилась надвое, цепляла приличный кусок никулинского берега и, прихватив с собой младших сестриц, неслась к главной реке.

Через Никулино проходила дорога, ведущая в Горицкую Слободу. В сельцо она попадала из деревни Макутиной, а Макутина – в свою очередь – являлась точно такой же частью пути, берущего начало в уездном городе Кириллове. Макутинская дорога пересекала Гремиху, заглядывала в Никулино, выбиралась из него сквозь пашни, тянулась вдоль безымянной реки, вновь рассекала пашни и большой ручей, пока не оказывалась в Горицкой Слободе. Горицы и Кириллов в то время связывали сразу три направления, самый короткий путь шёл через деревню Маурину.

Никулино нанесли на карту Новгородской губернии 1847 года, подписав как «сельцо»33
  Сельцом называли маленькое селение, деревеньку без церкви. Как правило, оно состояло из помещичьей усадьбы и нескольких изб, в которых жила дворня, то есть дворовые крестьяне, служившие помещику.


[Закрыть], но обозначив «малой деревней», в которой насчитывалось менее двадцати дворов. Семью годами позже архиепископ Макарий Миролюбов, описывая горицкие окрестности в вестнике Императорского русского географического общества, сделал акцент на «замечательной усадьбе» и «огромном каменном трёхэтажном доме помещика Лескова», находящемся вблизи Федосьина Городка44
  Федосьин Городок – село, некогда расположенное на левом берегу реки Шексны на вершине высокого холма, известное ещё с XIV века. Впоследствии – родовое имение дворян Золотиловых.


[Закрыть], что на реке Шексне.

А дальше было известно лишь то, что во второй половине XIX столетия в двух-трёх верстах от Горицкого монастыря у семьи Тюменевых появился дом с отдельно стоящим каменным флигелем. Вероятно, и в наше время есть на свете человек, способный рассказать нам о том, при каких обстоятельствах всё случилось; эту историю мы выслушали бы с огромной радостью, но уж больно велик риск нарваться на словоблудие. Оттого и вопрос возникновения тюменевского дома на Мауриных горах55
  Маурины горы – местность, левый берег реки Шексны, покрытый высокими холмами. Упоминались в XVI веке: «Да около Федосьина городка на Мауриных горах [деревни]». Некоторые из перечисленных деревень впоследствии находились/находятся в относительном соседстве с местечком Никулино, например, Пружинино, Трофимово, Сандырёво. Другие располагались гораздо дальше: Добрилово, Зауломское, Суховерхово. Точные границы местности неизвестны. В наше время в местном обиходе используется только ороним «Маура» для обозначения конкретной горы, расположенной в двух километрах от Гориц и в четырёх от Никулина.


[Закрыть] будем считать временно закрытым – появился и появился!

После смерти Фёдора Ильича его дела в Рыбинске перешли к внуку Николаю Ионовичу (Иона скончался раньше отца). Наследник не пустил деньги на ветер, а спокойно управлял имуществом и капиталом за себя и за больного брата, не забывая оказывать поддержку родному городу.

Вместе с женой Ираидой Капитоновной, тоже происходившей из купеческой семьи, Николай Ионович регулярно жертвовал средства церквям, приютам, богадельням, больницам и учебным заведениям Рыбинска. Обеспечивал одеждой, обувью и продуктами нуждающихся, гасил долги и даже отказывался от собственных владений в пользу других. Репутация благотворителя в какой-то степени заслонила все другие ипостаси Николая Ионовича, хотя кроме дел купеческих его – как и деда – всерьёз занимала общественно-политическая жизнь Рыбинска.

Покровительство Тюменевых простиралось за пределы родной Ярославской губернии. И однажды в «Новгородских епархиальных ведомостях» появилось распоряжение:

«Настоятельнице Воскресенскаго Горицкаго монастыря Игуменiи Ниле разрешена ремонтировка каменнаго двухъ-этажного дома, для помещенiя въ немъ болящихъ и престарелыхъ сестеръ обители, на средства г-жи Тюменевой, 16 Iюля».

Сообщение проскользнуло в печать во второй половине августа 1886-го. Настоятельница Нила к тому времени управляла монастырём чуть больше года; по крайней мере, так официально сообщалось66
  Летом 1885 года в «Новгородских Епархиальных Ведомостях» (№12—13) сообщалось: «Указомъ Святейшаго Правительствующаго Синода отъ 21 Iюня сего 1885 года за №2170 на вакантную должность Настоятельницы Горицкаго женскаго монастыря назначена Казначея сего монастыря монахиня Нила съ возведенiемъ въ санъ Игуменiи». Любопытно, что через месяц в тех же «Ведомостях» появилось повторное сообщение: «Настоятельница Горицкаго монастыря монахиня Нила возведена въ санъ Игуменiи, 22 Iюля».


[Закрыть]. Однако до своего нового назначения монахиня восемь с половиной лет77
  «Монахиня Воскресенскаго Горицкаго монастыря Нила определена Казначеею онаго 16 Декабря». «Новгородские епархиальные ведомости», №24 от 30 декабря 1876 года.


[Закрыть] состояла в должности «казначеи». Игуменья, в миру Елизавета Ускова, была дочерью московского купца и – надо полагать – умела правильно обращаться с имуществом.

Став настоятельницей, она принялась облагораживать вверенную ей обитель, насколько позволяли возможности. По прошествии четырёх месяцев после возведения в сан Нила-Елизавета добилась разрешения на небольшое переустройство двухэтажной тёплой Покровской церкви88
  «Настоятельнице Воскресенскаго Горицкаго монастыря Игуменiи Ниле разрешено на монастырскую неокладную сумму устройство входа въ верхнiй этажъ каменной двухъэтажной церкви въ честь Св. Архангела Михаила и Iоанна Предтечи внутри церковнаго зданiя, вместо существующей наружной лестницы, 17 Ноября». «Новгородские Епархиальные Ведомости», №23 от 15 декабря 1885 года. Небольшое уточнение: наружная лестница имелась у двухэтажной каменной Покровской церкви с приделами во имя Архангела Михаила и Иоанна Предтечи.


[Закрыть], а через год Горицкий Воскресенский монастырь получил в дар усадьбу купцов Тюменевых.

Владения, очевидно, находились к тому времени в некотором запустении. Николай Ионович с Ираидой Капитоновной отнеслись к делу серьёзно и выделили деньги на необходимый ремонт здания, а ещё на устройство домовой церкви в «новом Богаделенном доме». Её решили разместить на втором этаже – в том крыле, где сквозные окна позволяли ловить солнечный свет до самого последнего луча.

Всё устроилось великолепным образом. Одно из трёх восточных окон заложили кирпичом – с этой стороны находилась алтарная часть. Очевидно, тогда же внутрь стены спрятали деревянный жёлоб, связывающий домовую церковь с комнатой первого этажа. Стены и потолок просторной залы покрылись чудесными изображениями. Мастера, создававшие никулинские фрески, обратились к самой нежной палитре цветов и оттенков, из-за чего даже спустя сто лет безо всякого вмешательства был свеж и прекрасен лик Божией Матери, светла и невесома «Новозаветная» Троица, пережившая многие и многие события.

В мае 1887 года епархиальное начальство разрешило протоиерею Александру Сердобольскому, благочинному первого округа Кирилловского уезда, освятить «богаделенную церковь», устроенную в честь Святителя Николая.

II.

Спустя четыре года в Горицком монастыре случилось бывать Иоанну Кронштадтскому – страшно популярному в народе православному проповеднику. Его известность давно вышла за рамки Андреевского собора под Петербургом, где он служил.

Куда бы ни приезжал отец Иоанн, а путешествовал он часто, везде его ждала огромная толпа. Люди жаждали увидеть священника, желали получить его благословение и даже просили исцелить их от болезней. Накал страстей был столь велик, что с некоторыми случалась истерика, а ряса на «всероссийском батюшке» трещала по швам, если особо удачливые решали оторвать кусочек одежды на добрую память.

Летом 1891 года Иоанн Кронштадтский отправился в Архангельскую губернию, чтобы освятить новую церковь в родном селе, выстроенную на его средства. В Горицах, где монастырём по-прежнему управляла игуменья Нила, он оказался уже на обратном пути.

В той поездке отца Иоанна сопровождала Александра Нарцизова – невероятно милая девушка, полностью потерявшая слух от болезни, которую перенесла ещё ребёнком, зато ловко читавшая по губам. Свои впечатления от происходящих событий она заключала в письма редактору журнала «Русский Паломник», благодаря чему подробности нескольких путешествий Иоанна Кронштадтского стали известны широкой публике.

Поздней июльской ночью девяносто первого года экипаж, везущий священника, вкатил в Горицы под звон монастырских колоколов, разносившийся на несколько вёрст вокруг. В самой обители отца Иоанна принимали чрезвычайно тепло. «Когда же он въехал в монастырь, – писала Александра, – восторг и радость монахинь были неописуемы: все крестились, обнимались и плакали от радости, и наперерыв старались, если не поцеловать его руку, то хотя бы взглянуть на него».

Важного гостя «добрая старушка» игуменья Нила пригласила в Никулино, где к тому времени бывшая купеческая усадьба превратилась в скит – монастырь в миниатюре, приписанный к Горицкой обители. О том визите Александра написала через год, во время повторного путешествия Иоанна Кронштадтского:

«Раньше я бывала в третьей Горицкой киновии, Микулино, расположенной в двух верстах от монастыря, и мне она чудо как понравилась: на высокой горе стоит большой трехэтажный дом <…> с прекрасной домовой церковью во имя святого Николая Чудотворца. Там живет 30 монахинь, и устроены скотный двор и овчарня. В прошлом, 91 году, отец Иоанн был в Микулине, и оно ему очень понравилось: долго он любовался с балкона на живописную холмистую окрестность, покрытую лугами, рощами и лесами на несколько верст, насколько только может хватить глаз».

В последующие десятилетия скит только укреплялся и рос. Иеромонах Кирилло-Белозерского монастыря Антоний, неоднократно посещавший Никулино с крестным ходом, отмечал его прелестный вид. Вокруг каменного дома выросли деревянные корпуса для проживания монахинь, их обнесли оградой со святыми воротами и колокольнею. За оградой имелось ещё несколько корпусов, скотные и конные дворы, гуменник, сеновалы. На речке Гремихе появилась водяная мельница, на горе по соседству с ней – кирпичный заводик.

«Вечером вышел я на балкон бывшего господского дома, – вспоминал Антоний, – смотрю, в саду ульи – пасека. <…> На пасеке было уже около 12-ти семей. Ульи новой системы – рамочные. Есть и соломенные, которые монашки приготовляли сами. Сад, в котором стояли пчёлки, довольно большой, порядок и чистота – образцовые. Росли яблони, ягодные кусты и несколько гряд клубники».

Но в те дни, когда в Никулине случилась история с другим – нехорошим – домом, пейзаж был уже совершенно иным. Холодные воды Волго-Балта99
  Волго-Балтийский водный путь, соединяющий системой рек, озёр и искусственных каналов Каспийское и Балтийское море, был полностью запущен в 1964 году после масштабной реконструкции Мариинской водной системы. В зону затопления попали сотни сёл и деревень, чьи жители были переселены в другие места.


[Закрыть] скрыли столь приятные глазу Иоанна Кронштадтского луга и рощи, стёрли с лица земли деревни, превратили высокие зелёные холмы в острова, раскиданные по широко разлившейся Шексне. Исчез балкон усадьбы вместе с колоннами, фрески бывшей домовой церкви оказались погребёнными под краской, сама церковь стала палатой номер семь.

До седьмой палаты события в белом доме менялись, словно узоры в калейдоскопе. Нет, сначала всё оставалось на своих местах с поправками на новые времена. Затем, в 1930-м, речь зашла о выселении монахинь из Горицкого монастыря; тот же год был отмечен созданием интерната для престарелых и инвалидов в его стенах.

А в бывшем Никулинском ските царила неразбериха. Какое-то время на первом и третьем этажах находились жилые комнаты, на втором – классы начальной школы. Под одной крышей оказались местные жители, хотя таковыми их можно было считать условно, и некие пришлые. Кое-кто из «местных» впоследствии вспоминал, что в дом привезли «переселенцев» – людей, не разделявших идей большевизма. В списках лиц, подлежащих к выселению, о таких обычно писали: «враждебно настроен к советской власти». Переселенцы прожили в доме совсем недолго, и вскоре их будто бы вновь увезли. Говорили, что людьми они были трудолюбивыми, и за время своего короткого пребывания в Никулине возродили загубленные гряды, посадили новые ягодные кустики и кое-какие плодовые деревца, не давая старому саду пропасть.

III.

Бытовало мнение, что Дом инвалидов появился в Никулине вместе с кошмарами Великой Отечественной войны, но на самом деле он открылся лет на десять раньше. В 1932 году жизнь описала странный круг, и белый дом снова стал приютом для тех, кто отчаянно нуждался в уходе и заботе. В обрывочных архивных записях отмечалось: инвалидов начали размещать ещё в 1931-м. Может быть, именно богаделенная предыстория спасла стены этого здания от страшного разрушения и разорения, продлив его жизнь, как минимум, ещё на пятьдесят лет. Окрестным церквям повезло куда меньше: сначала их закрыли, затем сломали, разобрали на кирпичи.

Никулинский Дом инвалидов, конечно же, считался частью Горицкого Индома, у которого имелось ещё два отделения – «Новодевичье» и «Пустынь» («Стародевичье»)1010
  В 1938 году отделение «Пустынь», расположенное в стенах закрытого Нило-Сорского монастыря, стало самостоятельным учреждением, функционировавшим до 2018 года.


[Закрыть]. Находились они ещё дальше от Гориц, нежели Никулино.

При каждом отделении были устроены свои подсобные хозяйства, в которых работали как подопечные-инвалиды, так и «вольнонаёмные рабочие и служащие». Вместе они развивали «полеводство, луговодство, немного садоводство», а ещё занимались «животноводством, птицеводством и пчеловодством». Что считалось первичным, а что вторичным – интернат или хозяйство – сказать было сложно. Ещё в 1938 году документы Горицкого Индома шли с пометкой «совхоз «Колос» в скобках, а председатель рабочего комитета «Колоса» Овчинников сообщал в обком профсоюза овощесовхозов:

«При Индоме имеются вспомогательные и обслуживающие предприятия: электростанция, паровая мельница, масло-сыр-завод, столовые, кузницы, столярная мастерская, сапожная и пошивочная».

Старожилы вспоминали: в войну в Никулине размещали тяжелораненых солдат, хотя основная их часть находилась всё-таки в Горицах. Очевидно, тогда же на местном кладбище появились безымянные холмы, отмеченные железными табличками с номерами.

Говорили, что таблички эти принадлежали жильцам старого особняка, но выходила вот какая штука – имелись свидетели того, как участников войны, нашедших в Никулине последний приют, увозили хоронить на Городок. Так было, когда под «Городком» подразумевался высокий холм, на вершине которого стояла закрытая Преображенская церковь (остатки Федосьина Городка). Так было и после прихода большой воды, обратившей тот холм в остров. Разница заключалась лишь в том, что теперь покойников грузили на лодки, а не на телеги.

Вероятно, безымянные таблички действительно принадлежали тяжелораненым солдатам, умершим вскоре после поступления в индом, поскольку практика захоронения инвалидов под номерами существовала в тех же Горицах…

После войны, в сорок седьмом, никулинское отделение действительно отделилось от Горицкого Индома. Теперь в его стенах проходили лечение люди с костной формой туберкулёза. На деле суть вещей практически не изменилась – это был всё тот же интернат для инвалидов, чья новая направленность связывалась с тем, что в конце сороковых в стране началась яростная борьба с туберкулёзом.

В шестидесятых индом вновь сменил вывеску, превратившись в Никулинскую областную туберкулёзную больницу, в которой лечили закрытую форму болезни. Лечили, но по традиции не выписывали, поскольку пациентам часто некуда было пойти.

IV.

Саша оказался в Никулине в сорок девятом – как раз тогда, когда Дом инвалидов стал брать под своё крыло больных костным туберкулёзом. Ему только-только исполнилось двадцать, но в свои молодые годы он уже испытал на себе всю несправедливость этого мира.

Семейная история Саши была столь же таинственна, сколь и драматична: перед самой войной где-то под Великим Устюгом остался сиротой мальчик одиннадцати лет. Смерть забрала его родителей почти одновременно, но только ли неизлечимая хворь служила тому виной или крылось за этим что-то ещё – оставалось неведомым. В детский дом Саша не попал, поскольку у него имелись родственники в лице некой тётки и старшего брата, который к тому времени обзавёлся семьёй. К ним-то его и определили.

Вскоре стало ясно: мальчик пришёлся не ко двору. На детских плечах лежала помощь по дому и забота о маленьком племяннике, но это никак не смягчало сердца родственников. Он раздражал, был обузой, и только жена брата видела в нём маленького человека, жалела мальчика, заступалась за него. Но кто её слушал? Иные персонажи, казалось, искали повод, чтобы избавиться от сироты; в конце концов, всё у них получилось. События развивались на страшном фоне войны и были до такой степени противны, что говорить о них представляется совершенно невозможным делом.

Несчастья, выпавшие на долю беззащитного ребёнка, нисколько не озлобили его, не уподобили зверю. Он остался самым добрым человеком на свете! И только тётку с братом почти никогда не вспоминал, имена их никак не отпечатались в истории его собственной семьи и не всплывали в разговорах до тех пор, пока через много лет племянник не разыскал своего дядю.

Заботы о Саше приняло на себя советское государство, которое взялось учить его, а когда он заболел, направило в Никулино и стало лечить. После излечения идти ему было решительно некуда, и потому Саша остался жить в Доме инвалидов, где для него отыскалась работа в подсобном хозяйстве.

Он погрузился в особый мир, не похожий ни на какой другой, центром притяжения которого считался белый дом. Всё вращалось вокруг него, все пути вели к нему… Старая купеческая усадьба, давно лишившаяся своих горделивых колонн, продолжала цвести – так всегда случается с теми, кого очень любят, даже если внешний облик изменился с годами не в лучшую сторону.

А любили её все – больные, медицинский персонал, работники подсобного хозяйства, хоть и называли немного строго: «Территория». Понятие это было расплывчатое и, возможно, не самое логичное. Кроме белого дома, под Территорией подразумевались: каменный флигель, он же столовая для подопечных, цветущий с весны до глубокой осени маленький сад возле белого дома, огород, пасека, угрюмые склады (в том числе ледник), жилой дом в два этажа, конюшня, домик для санобработки плевательниц (расставленных повсюду для пациентов), и, наконец, покойницкая. Пруд с карасями, кипятильня, прачечная и общая баня, находившиеся поодаль, Территорией уже не считались.

В то самое время, когда в колхозах района люди не имели паспортов и зарплат, в Никулине можно было обрести всё, что требовалось для простого человеческого счастья. Жильцам белого дома не хватало только одного – уединения. Палаты и больничный режим одиночеству не способствовали. Но выход нашёлся: то тут, то там стали появляться маленькие дощатые домики, чем-то похожие на те, что обычно строили для детей, но всё же чуть солиднее. Жить в них можно было лишь в тёплое время года. Даже безногий инвалид по прозвищу Сам-Сама, передвигавшийся на тележке, имел такой домик в тополях на берегу, куда он с большим удовольствием перебирался по весне и обитал в нём до самой осени.

Саша жил в индоме и работал на конюшне, ухаживал за лошадьми, которые с утра до вечера выполняли множество важных обязанностей. Он постоянно пребывал на свежем воздухе, знал никулинские окрестности как свои пять пальцев и очень любил их. А потом его счастье стало полным: Александр встретил Александру.

– Как вы познакомились? – спрашивали их впоследствии.

– Я уже и не помню, – отвечала она, ссылаясь на то, что вообще-то было довольно сложно жить и работать в крошечном Никулине, не будучи знакомыми. В подсобном хозяйстве Александра трудилась с очень юного возраста – обязала война.

Саша, напротив, помнил их первую встречу.

– Я стоял на горушечке, – улыбаясь, рассказывал он, – а она бежала по дороге. Как сейчас помню: на ней был чёрный сарафанчик на лямочках и белая кофточка…

Ровно тогда же Саша понял, что пропал. Девушка ответила ему взаимностью и согласилась стать его женой, несмотря на категорический запрет матери (о, это противостояние растянется на годы).

Строгая, серьёзная Александра не была обделена вниманием молодых людей, её звали замуж даже в Ленинград, но на все предложения она отвечала отказом, и на ленинградское тоже. А на Сашино согласилась. На вопрос о том, почему она не попытала счастья за пределами родного местечка, Александра коротко отвечала:

– Терпеть не могу большие города.

V.

Первой от зимнего сна просыпалась Гремиха – маленькая речка, которую не могла усмирить даже большая вода. В один из апрельских дней, когда никулинские пригорки ещё лениво нежились на солнышке, из леса вдруг начинал доноситься грохот. Поначалу его можно было принять за почти невозможную грозу, но лесные звуки не смолкали ни на минуту, не утихали ни днём, ни ночью; так продолжалось несколько суток. Это строптивая Гремиха ломала лёд, убегая прочь от Лимоновского озера. В такие дни всякий разговор вблизи неё становился бессмыслицей – слова тонули в непрерывном гуле.

Река неслась, еле разбирая дорогу, и окончательно выйти из себя ей не позволяли глинистые берега, местами очень высокие. От этого она сердилась ещё больше, кипела, плевалась пеной, тащила ненавистные льдины, гремела камнями на всю округу, пока, наконец, не сталкивалась с маленьким заливом. Залив тем временем крепко спал. Гремиха принималась толкать приятеля в бок, заливала своими тёмными водами, отчего краешек его снежного покрывала желтел и вспухал, а спрятанный под снегом лёд таял и разваливался на куски.

В союзе с шумной речкой находились солнце и дождик, сгонявшие снег с окрестных холмов. Быстро оттаивали Кирпичная гора и Макутинская горка, наблюдавшие за вознёй Гремихи. Подтачивался и чуть отступал от всех берегов залива хрупкий ледок, обнажалось мелкое дно, усеянное речными ракушками – уровень воды пока был ниже обычного (его искусственно поднимали перед судоходным сезоном). В тёплый солнечный день над Кирпичной горой начинали плясать жёлтые бабочки. Их не смущала ни ледяная корка на воде, ни холодная сырость пашен, ни облезлая трава, ведь на обрыве у Гремихи среди прошлогодней листвы уже распускалась медуница, пригорки были усыпаны цветками мать-и-мачехи и готовился вылезти гусиный лук.

В это время старое русло Шексны, ставшее фарватером, тоже вскрывалось, и мало-помалу зимнюю одёжку сбрасывали все закоулки большой реки. Ещё какое-то время по широкой водной глади блуждали огромные льдины. Их частенько прибивало к берегу волнами, и тогда в весеннем воздухе разливалась нежная мелодия. Звон хрустальных иголочек, из которых состояли ледяные острова, напоминали переливы серебряных колокольчиков. Динь-динь-динь – звучала песнь воды и ветра.

Оттаивало Никулино. Из окон верхних этажей больницы теперь открывался чудесный вид на широкую реку – ярко-голубую или тёмно-синюю в ясный день, совершенно серую и вылинявшую в ненастье. Вот-вот вдалеке должны были показаться первые танкеры и сухогрузы, которых в просторечье звали баржами, следом за ними пускали пассажирские суда – палубные теплоходы, «Метеоры», «Ракеты».

Готовился к пробуждению больничный сад. В прошлогодней траве уже копошились блестящие чёрные жучки и козявки, на голых ветвях берёз гнездились грачи, кричали над рекой чайки, их довольно натурально передразнивали насмешники-скворцы. Солнце грело белые стены дома, и жители его находились в предвкушении радостей поздней весны, которая в Никулине была особенно красива.

Одним таким апрельским вечером 1972 года Сашу закрыло в своём собственном хлеву, где он кормил корову. Для того, чтобы выйти, ему понадобилось выбить вьюшку1111
  Вьюшка – она же вертушка, в данном случае: небольшой деревянный брусок, который приколачивают к дверному косяку. Это примитивное приспособление, поворачивающееся в обе стороны, фиксирует дверь, отчего она не может распахнуться сама собой.


[Закрыть], зажавшую дверь снаружи. Тогда он ещё не знал – так выглядело последнее предупреждение.

VI.

С тем домом и впрямь творилось что-то неладное.

Он стоял в прекрасном месте – на берегу реки, но никто не задерживался в нём надолго. Вероятно, жильцы съезжали по весьма прозаичным причинам, но по Никулину бродили упорные слухи о том, что дом нехорош.

«Блазнит там», – говорили друг другу жители.

С виду в нём не было ничего особенного. Серенький домик, двускатная крыша, по два окна с боков, четыре с лица. И без того крошечный, он был рассчитан на две семьи – по комнатушке на каждую с отдельными входами из общего коридора. Дом не считался коренным жителем местечка, строился бог знает где и бог знает кем, а в Никулино его перетащили вместе с другими домами, чтобы обеспечить работников индома крышей над головой.

Когда он опустел в очередной раз (две семьи уехали насовсем), Саша решил попытать счастья. Больничное начальство было согласно на то, чтобы отныне в беспокойном доме жила одна – зато большая – семья. А Саша соглашался даже на беспокойный дом, разговоры о котором, конечно же, доходили до него, но не особенно волновали.

Вместе с женой Александрой и шестью их детьми (седьмой служил в армии) он жил в деревянном доме с мезонином, тоже когда-то перевезённом в Никулино и тоже разделённом на несколько квартир-комнатушек. Семья ютилась в угловой комнате, в квартире №1, где прихожая одновременно исполняла роль кухни. За стеной располагалась квартира №3. В мезонине находилась квартира №2, и любое движение соседей сверху сразу отзывалось на первом этаже. Теперь же сбывалась мечта – маленький, но отдельный дом.

– Наконец-то никто не будет ходить по голове, – повторял Саша в ожидании скорого переезда. Почему-то именно это казалось ему самым важным на свете.

Место, где стоял нехороший дом, в народе называли Околицей. Как давно за ним закрепилось такое название, никто толком сказать не мог, но, вообще-то, это и вправду была околица – край деревни. У дома совсем не имелось соседей по улице. Напротив него находился большой больничный сад с будкой сторожа, позади – река, с правой стороны тянулся какой-то маленький пустырь, с левой – футбольное поле, на котором любили собираться мальчишки из окрестных деревень. И выходило так, что главным соседом дома оказывалась сама больница со всем её хозяйством. За пустырём, усеянном камнями, проходила невидимая граница двух миров, больничного и обычного, Околица сливалась с Территорией.

К зиме 1970—1971 годов после небольшого ремонта семья, наконец, въехала в новое жилище, на которое возлагались большие надежды. Прежде разделённые комнаты соединили проходом, устроили «спальню» и «зал», где стоял телевизор, при входе в дом разместили небольшую кухню.

Когда начались первые странности, никто потом вспомнить не мог. Говорить об этом не любили, не считали нужным. В самом деле, кого удивишь каким-нибудь домовым?

На Территории и без того имелось своё странное место – глубокий погреб, расположенный под больничной столовой, где хранились овощи. Это было страшно холодное помещение, вытянутое в длину, причём дальняя его стена оказывалась скрытой в темноте. Овощи же хранили ближе ко входу, потому что дальше они могли промерзнуть насквозь даже летом. В тот погреб работницы столовой старались по одиночке не ходить.