Текст книги "Дела семейные (сборник)"

Лида села на диван и опять попросила иголку с ниткой: положительно не везло ей с чулками!

– Знаешь, Аня! – вздохнув, сказала она. – Может, это пошло прозвучит, но я тебе скажу, что это тоже помогает. Это тоже средство – когда ближе к людям. Ты думаешь, у меня с Луковцом без визга обходится? Этот уроженец Пинских болот как черт упрямый! А уж про свекровь можешь меня не спрашивать. «Пятрусь, твоя биглая опять щи не сварыла!» Понять ее, конечно, можно: чуть что – ребят к ней. А ведь с ними с троими, Аня, человеческой головы мало – лошадиную надо, и то оторвут.

– Полно!.. – слабо улыбнулась Аня. – Ведь внуки они ей. И у нас с тобой будут.

Лида взглянула на нее пристально: смотри-ка, о внуках заговорила! Вот что значит крах в личной жизни!

– Перестань! Мы для себя что-нибудь поинтереснее придумаем. – Лида сунулась к зеркалу, подбила свои волосенки. – Поправляйся, выходи на работу, мы тебе без дела просидеть не дадим. Ты, Аня, не представляешь, как приятно, когда что-нибудь удается, когда бабы наши довольны! Я тебе свекровкиным здоровьем клянусь! А ты сама знаешь, как мне важно, чтобы она подольше на печку не залезала.

Ох, какая болтуха эта Лида: сто слов в секунду.

– Вообще-то ей до печки далеко. Если бы она с женихом своим не разругалась, я бы уже бледный вид имела. А теперь есть надежда, что посидит с Валеркой, пока я с защитой покончу. Специальность я, Аня, запросто сдам, а вот политэкономия – ой, ты не представляешь!.. Бабка наша очки надела, в учебник сунулась и говорит моему Луковцу: «Пятро, она ж у тебя скоро полной психой будет…» Как будто что разобрала!..

Аня, между прочим, знала, что Лида только тарахтит, а ладит со свекровью неплохо. Сколько словами ни перешвыриваются, а ложки друг без друга не съели. Лидка своих щей не успеет сварить, так свекровкиных наестся. А та у нее на дню пять раз чаю напьется. Так вот и живут вместе уже двенадцатый год, по очереди в кино ходят. А если какое-нибудь мероприятие на фабрике, Луковчиха разрядится в пух и прах и является вместе с невесткой.

– Хорошая ты женщина, Лида!.. – сказала Аня. – Очень хорошая!

Лида махнула рукой.

– Это ты свекрови моей скажи. Ну, Аня, я тебе желаю!..

…А вечером приехал Юра. С большим эмалированным чайником. И с цветами. Купил матери белых гвоздик и пучок первых фиалок.

– Здравствуй, мама!.. Вот тебе ленинградский чайник, болгарские гвоздики и фиалки местного сбора. Держи!

– Юрочка!.. – взволнованно сказала Аня. – Какой же ты большой-то стал!..

Ей показалось, что она не видела сына много лет.

Юра положил фуражку и снял шинель. Расстегнул ворот влажного кителя: на дворе было плюс десять.

– Даже слишком большой, мама: толстеть я начинаю. И лысеть.

Он наклонил голову, и Аня увидела на его крутом, рыжем, курчавом затылке легкий намек на будущую лысину.

– Что же ты так, Юрочка? Ведь тебе только двадцать пятый…

Юра прошелся по комнате, потом сел в кресло. Расстегнул китель, потом вовсе снял его: ему не хотелось выглядеть гостем.

– Помнишь, мама, ты говорила насчет обоев? Я купил тебе в Ленинграде финские, очень красивые.

– Да разве я просила, Юра?.. Это покойной бабушке нужны были обои-то… А ведь теперь я, Юра, бабушкин дом продала.

Юра собрал лоб гармошкой. Потом повел плечами: раз продала – значит, нужно было.

– А сарай тот, около рощи, жив? – спросил он. – Где мы с ребятами рацию прятали?

Рацией был пустой посылочный ящик, который Аня прислала им в деревню с лапшой и конфетами и который Юра с товарищами наполнили какими-то железками и окрутили проводами.

– Сарай стоит. А дом-то как жалко мне было продавать, Юрочка, – сказала Аня, против воли вспоминая все, что за последнее время у нее было с этим домом связано. – Помнишь, стенки-то какие были!.. Казалось, вечные!

Юра сделал успокаивающий жест: раз продала – значит, все. Можно поговорить о чем-нибудь другом.

Аня робко взглянула ему в глаза. Знал ли он что-нибудь? Ей страшно было подумать, что ее взрослый, такой солидный, рассудительный Юра может догадаться, как она потеряла голову от безудержной любви и дошла до того, что ее подобрали с переломанными ребрами. Она сына не звала, не писала ему, что больна. Он или от Николая Егоровича узнал, или от чужих. И приехал. Вряд ли уж он так мать любил. Приехал по чувству долга. Аня понимала: это Юре не от нее досталось. И вряд ли от родного отца, чьего имени он даже не знал. Может быть, от бабушки, от дедушки из Благовещенского переулка. А может быть, и не по крови это ему передалось. Взял от отчима, маленького, не очень здорового, но сильного человека. И от тех людей, среди которых жил и учился и которые свой долг знают.

Конечно, Аня не могла этого в своих мыслях достаточно четко сформулировать. Но она это чувствовала.

А Юра между тем спросил:

– Мама, а почему бы тебе со мной в Ленинград не прокатиться? К Товстоногову сходили бы.

– Да я, Юрочка, уже на работу скоро выхожу.

Они посмотрели друг на друга. «Шубкин-то мой какой красивый стал! – думала Аня. – Раиса бы Захаровна поглядела!..»

И спросила сына:

– А девушки-то у тебя нет еще, Юра?

– Есть, мама.

Аня не выдержала и заплакала:

– Маленький ты мой!.. Не бросишь ты меня, Юра?

Говорить это ей было очень стыдно: что же она, только теперь вспомнила, что могла бы и для сына пожить?

Но Юра перевел все на юмор, сказал, что он лицо заинтересованное, что «Литературная газета» пишет о том, чтобы берегли бабушек, что у него проекты на создание семейного очага и т. п.

– Только я не в смысле возраста. Ты не обижайся, мама…

Аня вытерла слезы и сказала:

– Я не обижаюсь, Юрочка. Что ты!.. Нет, не обижаюсь.

Повести

Дела семейные

1

– Васька, подожди меня!.. – кричал старший брат, припадая на белую, наколотую жесткой травинкой ногу. Он сопел, потому что уже сильно простудился на июньском речном ветру, и дышал ртом, выпятив вперед маленькие потрескавшиеся губы.

Младший приостановился и подтянул съехавшие под круглый живот штаны.

– Бежи скорее, Валичек! – позвал он и помахал коричневой короткой рукой.

Младше он был всего на полчаса: братья были близнецами. Но сходства между ними почти не угадывалось. Валька, старший, был черненький, небольшой и смазливый. Загар только легонько тронул его узенькое, девочкино лицо, шеи почти не задел. А у младшего, когда он, добежав до реки, скинул рубашку, нельзя было бы найти на вороном теле белого пятна. Волосы, просившие гребня и ножниц, желтели трепаной куделью.

– Васька, а нашу одежу не унесут? – спросил старший близнец, неумело расстегивая вышитую крестиком сорочку.

– Не, – односложно, но убедительно отозвался младший. Но все-таки осторожно поднял одежду брата и переложил ее с чистого песка подальше под кустик, на еще более чистую траву.

Они родились в один час, обоим было по девять лет, но младший казался старше: он был выше, нескладнее и, сразу видно, сильнее. Когда пошли в воду, он взял брата за руку, но тот стал вырываться.

– Я не боюсь, – кривя губы, сказал он. – Чего ты из себя воображаешь?

Младший мог бы сослаться на приказ тетки и матери, которые в один голос твердили: «Смотри, Васька, за Валечкой, на шаг от себя не пускай!» Но Васька смолчал, только крепче ухватил брата за руку.

– Хошь, я тебе ивой попа поймаю? – спросил он ласково.

Пяткой он стал щупать дно и вдруг присел, ушел в воду с ушами. А когда вынырнул, в ладони у него была зажата маленькая усатая рыбка. Васька сунул ее брату в горсточку. Тот засмеялся и попросил:

– Слови еще!

Васька опять присел и встал с рыбкой в руке. Потом вылез на берег, сломил прутик и нанизал улов. Отдал брату и опять принялся за дело.

– Их у дна видать!.. – сообщил он, отдуваясь и тряся мокрой ржаной головой. – Шевелят усищами! Я щекотки не боюсь, а то бы и не словить.

Тут он заметил, что брат, еще ни разу не окунувшийся, маленько трясется под ветром и слабая белая его кожа как бы стянулась и рябит.

– Я тебя подержу, а ты поплавай, – предложил Васька и стал ладошкой зачерпывать воду и плескать брату на плечи. Тот затрясся еще больше, потом робко окунулся, крепко держась за Ваську.

Небо было очень высоко, облачка расползлись, как овцы по выгону, и ветер никак не мог стабунить их. Кусты занимались тихой ворожбой, в осоке бились стрекозы. Ниже того места, где купались братья, под ивой чернел омуток. Вода над ними стояла недвижная и тяжелая. Коряжистая нижняя ветка у ивы была заломлена: видно, кто-то хватался, нечаянно заплыв сюда.

Валька, осмелев, бултыхался. А Васька зорко смотрел за ним, готовый каждую секунду поймать тонкую белую его руку. Он не видел братишку четыре года и почти забыл его. Вчера Вальку привезли из Москвы, белого, чистого и нарядного. И Васькой вдруг овладела мальчишеская нежность; он, младший, решил держаться за старшего.

– У меня трус в катухе живет, – сказал Васька, когда оба накупались до голубой дрожи. И повел Вальку смотреть кролика, который пугливо бился в ящике. – Хошь, на траву пущу его?

Мальчишки бегали за этим кроликом по выгону, растопырив руки и крича. А из окна на них в четыре глаза смотрели мать и тетка. Они тоже были родные сестры и тоже совсем не похожие.

Мать была желтая, мешковатая и крикливая, как птица выпь. С теми, кого она любила или старалась задобрить, она говорила больным шепотком и подбирала ласковые, жалобные слова. Кого недолюбливала, на того кричала всегда, и крик этот тоже был жалобный, взыскующий.

Близнецы родились перед самой войной. Матери шел уже тридцать шестой, двоих девочек она схоронила и больше детей не ждала. К тому же похварывала, муж пил, и житье было трудное. И все-таки, откричавшись и увидев мальчика, мать сказала радостно:

– Ах ты мой родимый! Черенький какой!.. Смотрите ручку-то ему не заломите.

Но тут ей сказали, что еще не все кончилось, и она забилась в слезах.

– Да на кой же мне его? – кричала она жалобно, когда показали ей и второго. – Ведь это что же такое, господи!.. Парень-то рыжий да страшной какой-то…

Милому сыну она выбрала и имя покрасивее – Валентин. Для второго годилось и попроще – Васька. И хотя криком братья-близнецы донимали мать одинаково, ей казалось, что младший и более горластый, и сосет злее, и мокнет чаще.

– С этим репьем я еще лиха повидаю, – жалобилась мать и первым к груди клала старшего, черненького, маленького.

…Тетка, лишившая мать любимца, была высокая, красивая и спокойная. На деревенских она ничем не походила: волосы у нее были острижены и мелко завиты на горячих щипцах. Она носила короткие платья с большим вырезом и за вырез затыкала сильно надушенный носовой платок. Глаза у тетки были какие-то соглашающиеся, ласковые. Звали ее Пелагеей, но с тех пор, как еще молоденькой девушкой попала в Москву, она стала Полиной.

В голодную весну сорок шестого мать написала Полине жалобное, горькое письмо, просила родную сестричку оглянуться на ее обстоятельства: мужа уже не ждет, с огорода прожить нельзя, а от двух маленьких ребят работать не больно пойдешь, да и состояние здоровья «все хужеет».

Полина тут же приехала, привезла мешок ношеной одежды, пшеничных сухарей и мелкой, остро пахнущей селедки. Мать поела вдосталь и отекла, будто налилась вся желтой водой. Она точила горькую слезу и объясняла, что недавно пришел откуда-то их сосед Авдюшка Рязанов и сказал, что вроде бы муж ее, Петр Разорёнов, попался ему на глаза в одном из лагерей у немцев и что не иначе как он там и «дошел».

– Ну чем я тебе помогну? – вздохнула Полина. – Четыре сотни ведь всего получаю. И какие это сейчас деньги? Сыта, правда…

Работала Полина сестрой-хозяйкой при детских яслях. Мужа у нее не было, был какой-то человек, но распространяться про это она не любила. Не было у Полины и детей, и, может быть, поэтому она осталась такой спокойной и красивой.

– Давай уж одного малого возьму у тебя, – сказала вдруг Полина. – Чай, уж как-нибудь вытяну.

И не дав сестре опомниться, сама решила:

– Я, Маря, крестника своего возьму, Вальку.

Та заплакала:

– Что же ты двойню-то разбиваешь!..

Но было ясно: ей жалко отдавать Вальку, и скажи Полина, что увезет Ваську, никаких слез не было бы.

Братья-близнецы стояли рядом – галчонок Валентин, с узким нездоровым личиком, но красивенький, в мать, которая в молодых годах была первой девкой на деревне, и Васька – ржаная голова, широкое лицо в пестрой крупе веснушек. Он на полголовы был выше братишки, крепкорукий и лобастый. У маленьких ребят редко бывают зеленые глаза, а у Васьки как раз были зеленые.

Он взглянул на мать, на тетку, увидел также, как вздрогнул и чуть зарозовел от радости Валька.

– Теперь кажный день буду колбасу есть! – блестя черными большими глазами, хвастал старший из близнецов, выбежав на улицу. – И на поезде поеду!..

Пока Валька собирал вокруг себя ребятишек и, вызывая у них на губы завистливую слюну, рассказывал про колбасу, Ваську мать отрядила рвать лебеду для поросенка.

Поросенок был жалконький, волосатый. Он сидел в темных сенцах, пригороженный кое-как, но по слабости и не пытался вылезти из своего кутка.

– Миш, Миш!.. – позвал его Васька, сунув ему серую, повядшую лебеду. И потрогав за маленький рыхлый пятак, сообщил. – А Валька наш уезжает. В Москву… На поезде…

В первом же письме Полина сообщила, что Валечка ведет себя хорошо, ходит на детскую площадку. Ругаться по-деревенски она его отучила и очень просит сестру Марю не обижаться, что велела Валечке называть ее, тетку, мамой. Раз судьба так определила, пусть он привыкает. У нее, у Марьки, еще сынок есть, а уж для Валечки она, Полина, ничего не пожалеет.

– Дай Господь ей здоровья! – говорила мать одним. – Помогла мне!..

А другим:

– Сумела подластиться к ребенку, змея такая! Отлучила от меня парня!..

И грозила пятилетнему Ваське:

– Не будешь слухаться, я и тебя отдам. Одолел ты меня совсем, съел начисто, будь ты неладен!..

…И вот через четыре года Полина приехала погостить в деревню и привезла Валика. Его, девятилетнего, она вела со станции за руку, несла на плече всю тяжелую поклажу, а у него в руках было только игрушечное ружье-автомат, из которого он целился по жаворонкам. Ружья этого он не выпустил даже тогда, когда тетка послала его здороваться с плачущей матерью, которая стала теперь для Валика теткой Марькой.

– Ты уж его не квели, – шепотом посоветовала Полина сестре. – Теперь уж все утрясено, и плакать не об чем.

– Гладенький стал!.. Чистый!.. – вытерла слезы мать.

– Санаторное питание всю зиму имел, ни в чем не отказывала, все необходимое обеспечивала. Покажи-ка, Валенька, тете Марусе отметки свои.

Полина, прежде застенчивая и молчаливая, теперь стала говорухой. В глазах и в голосе у нее кипела забота, гордость какая-то. Она сама принялась искать среди вещей школьный табель, где все стояли четверки и пятерки, только по прилежанию четыре с крупным минусом.

– Учительница говорит, неспокойный он, нервный. Усидчивости такой нет, но очень способный.

И Полина вдруг спросила Ваську, который молча разглядывал брата и его ружье-автомат, блестевшее черным лаком:

– А ты, Василек, как учишься?

Васька молчал.

– Плохо, чай?

Васька кивнул. И вдруг сказал:

– Я цельную четверть пропустил: пальта не было.

Полина чуть поменялась в лице. Наверное, она сейчас уже жалела, что хвасталась санаторным питанием для Валика.

Прожили гости в деревне совсем недолго. Может быть, пожили бы и еще, но Полина вдруг сорвалась, заспешила: нечаянно услышала, когда дремала в сенцах на травяной подстилке, как сестра тихонько говорит старшему близнецу:

– Валечка, не скучаешь ты без родной-то мамочки?.. Не обижат тебя тетка-то? Былочка ты моя цветочная!..

Видимо, уж слишком тоскливо говорила это мать, и Полина смолчала, сделала вид, что ничего не слышала. А вечером того дня стала поговаривать об отъезде.

У матери с Пасхи была собрана сотня яиц. Хотела сменять: сельпо за каждый десяток давало лист шифера, а из избы после дождя лоханкой выносили воду.

– Не надо, – сказала Полина, избегая глядеть на сестру, которая суетилась с плетушкой. – Ваське пиджак теплый купи или себе чего…

Уезжая, она дала сестре две полсотни. Дала, не взглянув ей в лицо и как бы за спешкой не поцеловавшись. Васька неотрывно смотрел на ружье-автомат, но Валик крепко держал его и даже сделал движение, будто хотел спрятать за спину.

– А мне и не надо, – сведя выгоревшие брови, сказал Васька.

Он пробежал немного за подводой, которая увозила на станцию гостей, и, когда вернулся в избу, увидел в ведерке рыбок-попов, которых он наловил брату на прощание и которых тот забыл. Кошка уже запустила туда лапу: два попа валялись на полу, еще слабо пошевеливаясь, а из-под лавки неслось урчание.

На кровати, накрывшись с головой, в голос плакала мать.

– Мам, – сказала Васька, не решаясь тронуть ее, – мне не надо пальта. Только ты не плакай и не отдавай меня!..

Через восемь лет братья встретились на том же зеленом лугу. Васька лежал, закинув бурые руки под большую ежистую голову. Бесцветная майка, бумажные штаны в полосу, парусиновые башмаки с оборванными шнурками на босых крупных ступнях.

Валентин сидел, выбрав место почище, чтобы не запачкать темно-синий матросского кроя клеш. Белую тугую рубаху напрягал ветер, задирал синий воротник. Но загар на его узком большеглазом лице был по-прежнему слабый, неплотный.

– У нас в училище почти все ребята с девушками переписываются, – говорил Валентин. – Бывает, конечно, по-всякому… Но я думаю, что лично у меня дело перепиской не ограничится. Отец у нее работает в Киеве, в театре. Артист. У них даже дача есть…

Васька помолчал. Только когда Валентин показал ему фотографию девушки, Васька немногословно согласился, что девушка красивая.

– На Тамару Макарову похожа, – вдруг заключил он. – Она, чай, может себе тоже артиста найти. Много ведь артистов-то…

– Ничего ты не понимаешь, – оборвал Валентин. – При чем тут артисты, когда она учится в педагогическом?

На это Васька опять сказал задумчиво:

– Вон Нинка Рязанова тоже в педагогический хочет. Боится, не сдаст… А Нюрка ихняя – на медсестру. Если в колхозе отпустят.

Брат поглядел на него как-то иронически.

– А ты сам-то, что же, никуда не собираешься?

– Я-то?.. – Васька поглядел в глубокое небо. – Я пока никуда. На тот год в армию ведь… А пока на водителя сдам. Дома-то, чай, тоже кому-то надо…

Он приподнялся и сел. Валентин видел, какие у Васьки большие, не юношеские руки, какие клещеватые пальцы, какие наеденные ржаным хлебом скулы. Ему вдруг стало жалко брата, но он не удержал просящееся наружу чувство собственного превосходства.

– Ну что же, браток!.. – сказал он, как старший и как совсем взрослый. – Каждому свое. А у меня академия морская впереди.

И он встал во весь рост, словно принял строевую позу.

Васька поднял зеленые глаза, прошелся по клешам, по белой матроске брата.

– Валяй! – подумав, сказал он. – Только, чай, трудно будет поступить в академию-то?..

…Васька как в воду глядел: дорога в академию Валентину не легла. Осенью шестьдесят первого приехала в деревню со слезами Полина. Не успев поздороваться и не попив с дороги чаю, принялась выкладывать свое горе: из училища Вальку отчислили. И теперь дальнейшую воинскую службу он отбывает в какой-то строительной части.

– Пишет, что никакой ему жизни нет: один только кирпич видит да цемент… – горько сказала Полина. – А ведь какая перспектива была у парня!

Родная мать молчала. Смысл происшедшего туго шел ей в голову.

– Да за что же его, господи?.. – вымолвила она наконец.

– Нервный очень, обидчивый, – вздохнула Полина. – С начальством никак не мог отношения наладить. Бездушно очень подходили к нему.

Тогда мать спросила гневно:

– А ты чего же смотрела?

– Что же я-то могла сделать, Маря? – даже испугалась Полина. – Уж я слез сколько пролила и деньгами все время помогала, сколько было возможно.

На отечное, по-прежнему нездоровое лицо матери легла какая-то желтая тень.

– Помогала ты!.. – сказала она презрительно. – Загубила ты Валечку моего. Чего ты сюда теперь приехала? Чего тебе тут надо? Взяла ребенка, должна была до ума довести.

Тем же вечером Полина, не успев даже сходить на кладбище к отцу и матери и не проводив престольного праздника, поехала обратно домой.

А мать села писать письмо Васе, который уже нес первый год службу в Карелии, на границе: «С Валечкою у нас беда, загнали его неизвестно куда. Полька приезжала, говорит, начальство Валюшку погубило. Известно, что, кабы родная мать, такого бы не вышло, а ей какая боль?..»

Вася прочел материно письмо и ничего не понял. Но в письме был новый адрес Валентина, поэтому Вася узнал, что брата «загнали» не «неизвестно куда», а на Урал и что Валентин к своей родной деревне ближе, чем он, Вася, на добрую тысячу километров.

В письме к брату Вася без всякого подвоха спросил, как насчет той девушки, которая похожа на Тамару Макарову. Но Валентин ничего не ответил.

2

В Лангур, на молодежную стройку, к шоферу Васе Разорёнову приехала гостья…

В начале марта зацвел в горах миндаль, резко обозначилась душистая среднеазиатская весна. Лангур весь купался в солнце, река Нурхоб пенилась, как брага, лезла из берегов, Вася пришел к главному диспетчеру гаража и попросил газик. Сам он водил трехтонку, приспособленную под перевозку рабочих на дальние участки. А тут сказал, что ему нужно встретить в центре и привезти в Лангур одну женщину…

Началось с догадок, потому что молчаливый здоровяк Вася никому и ничего не объяснял. Когда Васе дали ГАЗ, молодые ребята, прикинув примерно, во сколько должен вернуться Вася со своей предполагаемой нареченной, поджидали их у самого въезда на стройку, под транспарантом с надписью: «РЕКА НУРХОБ ПОКОРИТСЯ НАМ!»

Такое повышенное внимание к Васиным делам было легко объяснимо: девчат в Лангуре было совсем негусто. По выходным дням парни отправлялись гулять в горы мужской компанией, и отрады в таком гулянье было немного.

То ли Вася заподозрил, что его будут встречать любопытные, то ли привык аккуратно водить свою трехтонку с «живым грузом», но он вернулся в Лангур уже в полночь, черную азиатскую полночь, когда огни стройки горят, как глаза зверя, затаившегося в остывающих камнях.

…Вася не сразу узнал среди пассажиров свою тетку, которую не видел уже лет десять. У Полины было еще свежее, хотя и бледное, большое лицо, прямая спина и полная грудь. Но Васе бросилось в глаза, как выражением лица, движением губ, бровей она стала походить на свою старшую сестру Марью, его, Васи, родную мать.

– Здравствуй, Васенька, – жалобно улыбнулась Полина. – Ты уж меня извини. Если бы не обстоятельства…

– Да что вы, тетя Поля, – пробасил Вася. – Живите. Тут у нас скоро хорошо будет. Вот дома сдавать начнут, комнату получу. Будете у меня за хозяйку.

Они уже садились в машину, когда к Васе подошла девушка. Маленькая, в черном свитере и брючках. В руках у нее был совсем небольшой саквояж.

– Вы не подвезете меня до Лангура? – спросила она, отодвинув со лба прямые черные пряди. Вася увидел большие, удлиненные краской глаза. Зрачки цвета пива пристально и ласково целились в Васю. – Я вам заплачу.

– Еще чего!.. – смутился Вася. – Садитесь так.

Девушка шмыгнула на заднее сиденье и замолчала, будто уснула. Зато тетка говорила и говорила.

– Я Валю после армии на обувную фабрику устроила. По щетинно-щеточному профилю. Место хорошее, но какие уж, Вася, щетки, когда парень мечтал морским офицером быть! И еще, я тебе признаюсь, Вася, девчонки его с толку очень сбивали. Ведь сейчас в девушках совсем серьезности нет.

– Ну, разные есть девушки, – осторожно сказал Вася и оглянулся на вторую свою пассажирку.

Маленькая черноволосая голова ее лежала на саквояже, но глаза пристально смотрели из-под подкрашенных ресниц. Она улыбнулась Васе, и он, ободренный, заявил громко:

– Сейчас через перевал поедем. Вы, тетя Поля, если голова закружится, по сторонам не глядите.

Но тетка настолько была погружена в свое, что и перевал ее не удивил. Она только крепче взялась рукой за скобку впереди сиденья. А Вася затылком чувствовал, как замерла позади него девушка с красивыми глазами, и, взглянув в зеркальце, увидел ее матовое, яичком лицо.

Они еще не миновали грозного места, укутанного серыми предвечерними облаками, а Вася уже услыхал от тетки дальнейшие подробности: все бы еще ничего, хотя последнее время жили они с Валентином малоденежно, но вот этой зимой он сошелся с одной женщиной, привел ее к себе, и мать стала не нужна.

– Лет на восемь она старше Вали, уже разведена была. А комнатка у нас, Вася, маленькая… Ну куда деваться? И женщина такая попалась нескромная, распущенная. Ты уж извини, Вася, что я тебе, неженатому мальчику… Ох, Васенька, берегись ты этих женщин!..

Вася немножко смутился, глянул в зеркальце под потолком кабины, увидел свою короткую коричневую шею, маленькие, не по голове уши, квадратный подбородок с ямкой – все в буром загаре.

– А чего бояться-то? – как можно небрежнее и веселее сказал Вася. – Пусть они нас боятся!

Но тетка сразу угадала всю его несостоятельность и улыбнулась слабой улыбкой.

– Ах ты мой золотой! Разные вы с Валей. Тот – кавалер!

Им обоим показалось, что сзади прозвучал совсем тихий смешок. Но больше ни слова.

– Я извиняюсь, – сказал Вася, – вы к кому едете?

– К мужу, – ответила девушка.

– А как фамилия?

– Чураков.

Вася мало знал Славку Чуракова. Слыхал от ребят, что тот веселый, компанейский парнишка. А встречался только на комсомольских собраниях. Один раз был свидетелем, как Славку прорабатывали за какую-то пьянку, и он стоял перед собранием, очень смешной, шустрый, и неостроумно оправдывался, ссылаясь на то, что он еще «мал, соплив и глуп». Соплив-то соплив, а вот, оказывается, уже жениться успел…

Вася включил фары. Они осветили узкую полосу дороги, свивавшуюся, как змея. То черное низкое дерево попадало в полосу света, то оторвавшийся от скалы белый грозный камень.

– Подъезжаем, – сообщил Вася.

Он бесшумно подкатил к стройуправлению и стукнул в окошко сторожихе. На ее попечение он решил оставить тетку до утра.

– А вы как же? – спросил он девушку.

Она стояла в нерешительности, маленькая и вся черная. Волосы ложились на лицо и плечи.

– Может быть, вы меня проводите? – попросила она. – Вы, наверное, знаете, где Слава живет…

Вася взял у нее саквояж, повел темным проходом между глиняных полуразломанных кибиток, остатков былого кишлака.

– Вас Васей зовут? – спросила за спиной девушка.

– Точно, – обернулся он.

– Ну а меня Галкой.

Они долго шли в темноте по сухой, скрипучей глине. Вася подвел Галку к одной из палаток с неприкрытым лазом, откуда слышался перебойный храп.

– Здесь, кажется, – сказал Вася.

Галка присела перед лазом и позвала громким шепотом:

– Славик!

А Вася уже шагал прочь, к своей палатке. Товарищи его спали, и он избавился от расспросов. Но утром, только ребята проснулись, они начали донимать Васю, подозревая, не хочет ли он замахорить свадьбу.

Какое же наступило всеобщее разочарование, когда Вася сказал сонно и сердито:

– Да какая вам еще невеста мерещится? Это тетка моя родная. – И как бы между прочим добавил: – Это вон к Славке Чуракову жинка пожаловала.

– Хо! – заметил кто-то из ребят. – Нашлась бабушкина потеря!.. А говорил, что развелся.

Вася хмуро удивился, потом пошел умываться за палатку, где на карагаче болтался железный умывальник.

…На следующий день Вася устроил тетку в женское общежитие и оформил на работу в только что родившийся в Лангуре быткомбинат: принимать одежду в ремонт и записывать в книжку.

– Однако, тут у вас ставки порядочные, – заметила Полина. – Но вот как я климат ваш вынесу? Жара, говорят, бывает адская, а у меня, Вася, голова…

– У всех голова, тетя Поля, – прогудел Вася. – Тут у нас тоже не слоны работают. Привыкнете.

Он как-то не мог понять: вроде бы тетка была всем довольна, а в глазах у нее под повядшими веками мерцает горькое одиночество.

– Змей, Вася, говорят, у вас много водится? – опять робко спросила она. – И еще, говорят, какая-то страсть…

– Да ну! – уже ласковее отозвался Вася. – Зачем они к вам сюда поползут? Не бойтесь, тетя Поля, еще никого не покусали. А не нравится вам тут, я вас, как поеду в отпуск, в деревню свезу.

У Полины забегали пальцы, передернулись губы.

– Нет, Вася, – сказала она тихо, – в деревню-то уж я ни за что не поеду.

Вася и не знал, что у Валентина пошла теперь «любовь» с родной матерью: та посылает ему деньги и ругает при этом ругательски сестру Польку. А Полина, готовая все простить приемышу, тоже таит на сестру Марью бессильную, горькую враждебность.

– Ладно, тетя Поля, не переживайте, – сам заскучав, посоветовал Вася, – что было, то на низ уплыло.

У Васи было такое ощущение, что его вмешивают в чужие дела. Он уже привык считать, что его родной брат-близнец вроде бы и не родной, а вражда матери и тетки их совсем разделила. Когда Вася слышал от Полины, что Валька несчастливый (ведь такая перспектива у него была), он с досадой думал: ну а он-то сам счастливый? Денег больших, как рассчитывала мать, отпуская его в Лангур, пока не собрал, хотя их, эти деньги, и тратить здесь вроде бы не на что: в столовой каждый день одно и то же – харчо, битки, компот из алычи, всего на восемьдесят копеек, пачка «Севера» – итого рубль. Девчат нету, и некому даже пузырек духов подарить…

К середине апреля Васе выделили комнату в новом доме. И они с теткой принялись ее обживать. Полина как будто воскресла на срок, суетилась и старалась, как могла. Они с Васей привезли из Саляба на трехтонке диван и гардероб, а тут, в Лангуре, Вася купил в магазине, что было: лампу-торшер, розовое мягкое кресло и стенное зеркало. Сам он первое время спал на полу, отдав тетке новый, пахнущий почему-то нефтью диван. А шкаф почти пустовал, вешать в него пока было нечего.

Под окнами Вася посадил два персика, алычовый куст.

– Варенье будете варить, тетя Поля, – пообещал он. А Полина ответила как-то рассеянно:

– Ох, как у меня Валя любит варенье! Особенно из вишен.

Потом она сказала Васе:

– Я вот, Вася, свои собственные шторки на окна повесила. Когда ты себе приобретешь, я эти сниму…

Вася понял: все-таки он для тетки как чужой, и вряд ли она собирается долго с ним жить. Подработает и уедет. И Вася ответил холодно:

– Это, тетя Поля, дело ваше.

Как-то он случайно увидел тетку на базаре, куда таджики привозили на ишаках мешки с желтыми, увядшими за зиму яблоками, грецкие орехи, гранаты в каменной скорлупе. Тетка поспешно клала все это в фанерный ящик.

«Вальке посылает, – подумал Вася. – А зачем тайком-то?»

3

Поднимался Вася с первым бледным рассветом. Тетку не тревожил, потихоньку обувался в коридоре, забирал спецовку и уходил.

Над Лангуром полз туман, земля была еще сыра и пахла таянием. Цветущие персики казались серыми, и только при первом луче солнца к ним приходила краска и нежность.