Текст книги "Революция"

– Только не надо думать, что я попрошу вас агитировать среди студентов! Упаси боже! Забудьте вы про политику! Я ведь сказал, своей работой вы лишь привлекли наше внимание. Но суть нашей с вами… (он запнулся!) дружбы… никак не связана с вашей текущей работой, с вашим этим университетом!

– Тогда хотелось бы узнать, что от меня требуется, – сказал я.

– Давайте я лучше расскажу, что вы получите взамен, – он приподнял ладонь, призывая не спешить. – Есть какое-то – довольно большое, между прочим, – число людей, которые входят в наш, скажем так, круг. Да, нас можно называть так: круг друзей! И вот каждый из них – а люди в этом кругу попадаются довольно серьезные – готов сделать ради любого другого очень и очень многое, исполнить, если хотите, любую просьбу. Сколь бы бредовой, несвоевременной и дурацкой она ни казалась. И что мы получаем?

Я подумал. Проглотил едкую реплику про фильм «Спасение рядового Райана». Проглотил потому, что все начинало звучать очень серьезно. Очень. Я сказал так:

– Мы получаем взамен организацию, которая может все, что в компетенции каждого ее члена. – И продолжил: – Если допускать, что среди ее членов попадаются представители власти, финансовых кругов, силовики, то эта организация в такой стране, как Россия, будет практически всемогущей.

Он снова выставил вперед ладонь, останавливая меня, призывая, как будто, не фантазировать: мол, полноте вам, страхи рассказывать!

– Я же говорю, нет никакой организации. Есть индивидуумы, физические лица, объединенные исключительно чувством взаимной симпатии. – Я махнул рукой с видом «whatever!».

– А что тогда будет являться единственным основанием для безостановочной работы такого механизма? – поинтересовался старик.

– Отсутствие интереса со стороны ФСБ? – я прикусил язык, но нет, шутка получилась чересчур серьезной, ее и шуткой-то можно не считать.

Но старик опять приподнял ладонь. На этот раз – уже с другим выражением на лице, которое означало только, что с ФСБ все как раз решено, что ФСБ – в деле, и что с остальными тоже схвачено. И ответил на вопрос сам, и я подивился, каким неподвижным стало вдруг его лицо, двигался исключительно подбородок, – торжественность, тождественная значимости момента:

– Единственным основанием является то, чтобы все члены этого круга друзей неукоснительно исполняли те просьбы, которые им поручаются.

Я кивнул, соглашаясь. Действительно. Потому, что если один закозлится с какой-нибудь вредной просьбой, другие тоже закозлятся. А ведь фиг его знает, какие у них там просьбы. А старик продолжал, сверля меня взглядом:

– Я задам вам тот вопрос, ради которого вы были приглашены сюда, Михаил. Готовы ли вы быть нашим другом? Готовы ли войти в наш круг?

Я посмотрел на него. Конечно, я ожидал. Конечно, я знал, что к этому все и ведется. Почему ответил так, как ответил? Не потому, что он подчинил меня своими знаниями, – это точно. Вряд ли потому, что он подчинил меня тем, как вел разговор. А может быть – и из-за первого, и из-за второго. Хотя, мне кажется, сыграло свою роль третье – обещание сопричастности чему-то большему, мудрому, всемогущему. Ведь все мы в глубине души хотим, чтобы нас кто-нибудь рано или поздно ангажировал. А тут такой очевидный ангажемент! И я ответил:

– Я согласен.

– Готовы ли вы выполнять все просьбы…

– Да, – но у этого предложения было продолжение.

– Сколь бы страшными или бессмысленными они вам не казались?

– Да.

Мелькнула мысль, что это при венчании в церкви должны спрашивать так: готовы ли вы выполнять всю вашу жизнь дурацкие просьбы – купить плавленых сырков, сбегать за мукой, закрыть окно, сделать тише звук в телевизоре – вот так гораздо честней. Потому что «быть вместе и в горе, и в радости» – фраза, сказанная на языке любви, это, если хотите, идеология. А там, после брака, остается не любовь – а именно сплошные дурацкие просьбы. И именно потому, Оля, я не предлагал тебе жениться. Я тебя люблю, при чем же здесь эти чертовы просьбы?

Я согласился, не зная еще, на что меня обрекает этот «брак» с «друзьями», каким мутантом я из него выйду. В этом быстреньком, поспешившем упасть даже до завершения фразы «да» была моя новая судьба. А старик немедленно сделался деловитым:

– Ну что же. Тогда, по нашей традиции, вы получите свое первое задание немедленно. Вы сейчас поедете в Шереметьево…

– Сейчас? – опешил я. – У меня вообще-то были планы на вечер!

– В том-то и дело, Михаил, что – прямо сейчас. Если бы у вас было что-то важное этим вечером, например поход на концерт Пласидо Доминго в Luxury Village, – мы бы для смеха перенесли концерт. Но у вас нет ничего важного этим вечером. И мы об этом знаем. Приучите себя к мысли, что если мы вам что-то поручаем, значит, так надо. Значит, это поручение – именно для вас, все ваши побочные занятия отменены и нужно сконцентрироваться на том, о чем мы вас попросили. Хорошо?

– Хорошо. Хорошо.

– Итак, Михаил. Вы сядете в машину, к которой вас подведет Чупрыга.

– Кто? – удивился я.

– Это мой помощник, проводивший вас сюда. Чупрыга. Вам с ним часто теперь придется общаться, так что запомните. Вы сядете в нашу машину и поедете в Шереметьево-2. Зайдете в зал прилетов. Слева от главного входа будут идущие вдоль стены сиденья. Они тянутся вкруг под окнами, блоками по семь штук. Между блоками – пробелы, киоски, обменные пункты и так далее. Вам нужно будет отсчитать четыре блока от входа.

– Четыре блока? – перебил я его.

– Да, четыре блока. На втором от входа сиденье четвертого блока будет сидеть мужчина. Характеристики такие: метр восемьдесят, каштановые волосы, полноват, пятьдесят два года. Зовут Иван Аркадьевич.

– Подождите! Мне нужно записать!

– Нельзя ничего записывать, Михаил! – усмехнулся старик. – Наши просьбы никогда и никуда нельзя записывать. Тренируйте память. Выделите в этом сообщении главное. Имя и отчество этого человека не главное. Главное из сказанного мной до сих пор – Шереметьево-2 и «второе сиденье четвертого блока». Два словосочетания, в которых заключено главное.

– Второе четвертого. Второе сиденье четвертого блока, – повторил я за ним.

– Вы подойдете к этому человеку и скажете, что вас зовут Михаил. Больше ничего ему говорить не надо. Он выйдет с вами из аэропорта. – Старик задумался. – Если ему потребуется помощь, помогите ему выйти, но… Но не привлекая внимания окружающих, ладно? Договоритесь как-нибудь с ним, чтоб он… оперся на вас, что ли? Вместе дойдете до машины – никуда не спеша, медленно, аккуратно. Оттуда проедете по адресу: улица Планетная, дом 12, квартира 57. Это – третья вещь, которую вам надо запомнить: точный адрес. Улица Планетная, дом 12, квартира 57. Доберетесь до дома, подниметесь на третий этаж… Лучше всего, конечно, было бы на первом, – загадочно сказал он. – Но в эти сроки смогли найти только квартиру на четвертом этаже. Подниметесь, откроете дверь ключом, который вам даст Чупрыга. Внутри будет коридор, кухня, две комнаты. Положите его в той комнате, что ближе к кухне. Закроете за ним дверь. Если на лестнице останутся… какие-то следы… – Мне начинало становится очень не по себе от этого инструктажа, – какие следы? Почему квартира должна была быть на первом? – Возьмете в ванной тряпку и их затрете… Все, что внутри квартиры, – не трудитесь. Придут специальные люди, все уберут. Поняли?

– Что за следы? Вы о чем?

– Не задавайте вопросов!

– Но это же касается моих действий! Вдруг я вас неверно пойму!

– Не задавайте вопросов! Все поймете на месте! В квартире пробудете до девяти утра. В девять утра ровно выйдете из квартиры, закроете дверь, спуститесь вниз, у машины вас встретит Чупрыга. Все поняли? – И, не дав мне сказать, что нет, понял не все, он продолжил: – Самое главное, Михаил! О чем бы вас ни попросил Иван Аркадьевич – не выполняйте его просьб. Делайте то, что сказал я, поняли? Лучше вообще с ним не заговаривайте! Он сам проинструктирован, но может… Может начать просить… Никаких просьб! Никаких звонков, Михаил! Это оговорю отдельно: вам нельзя никому звонить после встречи с Иваном Аркадьевичем. Никому звонить, никуда выходить из этой квартиры! Сидите в своей комнате, что бы ни происходило, сидите до девяти утра! Вы поняли?

Я кивнул и облизал губы. Чего я ожидал? Перестрелки? Емкости с расплескивающимся шекспировским полонием, который прольется на лестнице, и мне нужно будет «затирать»? Я еще не знал, но уже чувствовал, уже готовился, а он, окончательно смыкая зубы на шее моей души, завершил:

– Помните: это ваше первое задание, проверка. Не подведите нас, Михаил. Вам досталось в качестве проверки очень ответственное и опасное поручение.

Я услышал, конечно, только «опасное». Подумал о том, чтобы позвонить тебе, Оля, предупредить, а старик уже желал успехов, уже отворялась дверь, впуская из тьмы здоровяка-Чупрыгу, подтверждая, что беседа слушалась с той стороны, ведь как иначе еще здоровяк узнал, что зайти нужно именно теперь? И я, бочком, как студент на экзамене, вытянувший билет с вопросами, которых не знает, бочком, с заискивающей улыбочкой, извиняющейся за все мои шуточки, шел к выходу и дальше по коридору, а дед смотрел на меня, провожал, вытянув шею. С таким видом, наверное, благословляли на долгую дорогу, но было что-то от проклятия в самом его задании, проклятия, от которого я не могу избавиться до сих пор.

Идя за здоровяком, еще не разобравшись, когда, с какого момента нельзя звонить, я набрал эсэмэс, не давая тебе возможности ответить, отреагировать, возмутиться: «Нихао. У меня дела. Не волнуйся, не жди, укладывайся. Утром, все объясню».

И массивная спина, уже проступившая из тьмы, отрисовываясь на фоне четырехугольника открытой входной двери, не оборачиваясь, бросила:

– Запрещается обсуждать задания с родными и друзьями, с кем бы то ни было. Ты можешь, конечно, попытаться, но учти: мы узнаем сразу. Никто о твоей беседе с Батей знать не должен.

– С кем? – удивился я.

– С Батей. Мы так Нойде по-свойски, между собой называем. Он нам всем действительно как батя. Тебе-то, новичку, не понять, но некоторых он повытаскивал из залетов куда покруче твоих этих пятидесяти косарей.

«Пятьдесят косарей» – прочтя эту строчку у Толстого, мы бы представили себе луг от леса до реки, вытянувшихся цепочкой мужчин в льняных косоворотках, неспешно ступающих вперед, от плеча, работая косами. И сложно уловить момент, когда в русской литературе эти «пятьдесят косарей» превратились из занятых благородным и вечным делом крестьян в твердую сумму. Еще у Бунина косари – косили, а уже у какого-нибудь Аксенова – означали кем-то накошенное бабло. Здесь, впрочем, были интересны не косари, а этот самый «Батя», пришедший как будто из песни «Любэ». «Батя» – вульгарное, развязное словечко, означающее человека, который и махры отсыплет, и обматерит, если ты оплошал, и про жизнь чего-нибудь такое эдакое задвинет, окатив взглядом из-под нависших чапаевских бровей. Но нет, не видел я Нойде таким! Причем здесь отдающий каким-то Тарасом Бульбой «батя-батька»? («Поворотись-ка, сынку!») И срифмовалось внутри: «Батя-ебатя». Ну да ладно! Мне нужно было как-то обращаться к идущей впереди горе мышц, и я спросил, поравнявшись с ним:

– Вас как по имени-отчеству?

Он хмуро рыкнул:

– Чупрыга я, – так что расхотелось уточнять, было ли это каким-то экзотичным сибирским именем, фамилией, кличкой или, допустим, званием. Чупрыга так Чупрыга. Хрен с ним.

Мы вышли во двор и обошли здание ресторана, двигаясь к соседнему переулку. Я разглядывал его и обнаруживал, что костюм на нем не так уж хорош, рубашка мятая и явно купленная на рынке рядом с дынями. Ему было плевать на одежду, главными элементами, участвовавшими в семиозисе его внешности, были плечи и лицо, изрытое оспинами, уродливое, мощное. Волосы выглядели так, будто у него недавно был бобрик-стоечка, как у Шварценеггера в фильме «Хищник». Но кто-то дал этой стоечке подножку, и она рухнула, как забор в лопухи, и вот теперь лежала перпендикулярно лбу, как нос блатной кепки. Колоритный мужчина, типаж ночной жизни «Курил».

Мы подошли к массивному черному джипу. Чупрыга похлопал себя по карманам, попрыгал (земная твердь, я уверен, прогибалась и где-то с той стороны земного шара, аккурат под Москвой, у кого-то сыпалась штукатурка с потолка), но ключей не было. И тогда он просто открыл дверь, и да, ключи оказались, конечно же, в зажигании – легкомысленность хищников, уверенных в том, что их машину никто не посмеет угнать. Он сел на пассажирское кресло и махнул мне обойти и устроиться за рулем.

Внутри оказался кожаный салон редкого охристо-лимонного оттенка. Чупрыга говорил о турбированном двигателе и показателе разгона до ста, который я не запомнил, объяснял, что коробка-автомат, а потому я должен «пока подрюкать на месте», ведь там, где у «Розенбаума» была первая, здесь – реверс. Я крутнул ключ в замке, и двигатель зарокотал, и ожила, подсвечиваясь, панель приборов. Я вдруг вспомнил и выключил зажигание:

– Никуда я не поеду. Не могу.

– Не понял? – Нет, даже так: – Не поал?!

– У меня прав с собой нет! Я ведь сегодня пешком, не на «Розенбауме». Тьфу ты! Не на своей «пятерке».

– А, ты в этом плане, – отмахнулся Чупрыга. – Не ссы, ехай! Никто тебя не остановит! Эту машину, как и все наши, никто никогда не останавливает. Чисто для себя, знай: документы в бардачке.

Я снова завелся, он положил на приборную доску крохотный ключик, в котором бороздки шли не по верхней и нижней кромкам, а по бокам, ключик без бирки – просто кусочек металла, положил и приказал:

– Спрячь.

И я сунул его в карман.

– Адресок мне назови.

Я напряг память и понял, что – не вспомню. Зверина загоготала:

– Нормально боец на задание выехал! Ну ты и чулпан, бля! Ладно, втыкай!

Он нажал на кнопку GPS-навигатора, и там засветился уже введенный маршрут на Шереметьево; был здесь и второй маршрут, от Шереметьево до улицы Планетной.

– Видишь, все готово. Мозгов нет – так хоть техникой пользуйся.

Я кисло улыбнулся и газанул, показывая, что готов ехать (и что его общество мне неприятно). А Чупрыге все не терпелось меня как-нибудь пнуть. Видно, его университетом, превратившим из свободного животного в винтик общества, была армия. Именно в армии он усвоил, что нужно уважать старших по званию, приходить на построение без опозданий и одеваться со скоростью горения спички. Его наставниками были не профессора, а старослужащие и сержанты, объяснявшие экзистенциальные истины на языке удара кирзача по ребрам. Мелькнула мысль: студентов на лекциях держит страх перед армией, но даже если они вылетают из alma mater, кормящей сладеньким молочком подчинения, то оказываются не на свободе, но в еще более страшной академии подчинения – армии. Созданной для «крутых» – для тех, кто послал профессоров на хер, тех, кто изначально не стремился в вузовские аудитории, кто понимает только язык силы. Кулаком силы их вбивают в тесные ряды шагающих в офисы к девяти и сидящих там, в офисах, до пяти. Причем ладно еще, если в офис они после армии попадут. Но ведь есть вероятность, что если и попадут, то охранниками, скучающими на входе.

Он видел во мне – новичка, а в себе – старослужащего, и эта кирза в нем призывала – унизить, а еще лучше – ударить, пробить «фанеру», заставить вычистить зубной щеткой туалет, но я вроде был не из его круга, со мной вон сам Батя как уважительно говорил. Меня ведь ломали не в армии, а в аудитории, и потом, много раз, – в аспирантуре, на защите диссертации и так далее. А потому ему, Чупрыге, оставалось лишь зубоскалить, потешаться, а мне – криво и немного брезгливо улыбаться.

– Короче, не сломай тут ничего. «Мерседес GLK» – это тебе не ВАЗ-2105, – ха, ха, ха! Как смешно! И в завершение: – Ты, главное, дистанцию соблюдай! Чтоб не было, как в прошлый раз.

Я кивнул, глядя прямо перед собой и показывая, что да, что все понял и над всем посмеялся. Чупрыга вылез, обошел машину вокруг и махнул, показывая, чтоб я приступал. И я рванул вперед, с перегазовкой. Рванул, оставляя за спиной эту лыбящуюся харю, которая как будто знала, что меня ждет ночью, и именно от того глумилась. Посмеивалась, сволочь, с затаенным рыком, предвкушая, как будет гоношиться интеллигентик, и вот я разгонялся, стараясь обогнать свой страх, умчаться – от себя самого, от холодного пота, тронувшего спину, от сомнений, правильно ли поступил. Бежал, не понимая, что, когда бежишь от собственного страха по маршруту, заданному теми, кто родил в тебе страх, – сбежать невозможно.

Глава пятая, в которой я узнаю о ситуации, заставляющей взрослых людей звать маму

Основная моя претензия к «литературе», под режущий горло воротник которой я замаскировал свое послание к тебе, состоит в необходимости гнуть одну и ту же мысль, «сохранять стиль», «писать связно» – как будто есть в тех жизнях, которые мы живем, что-нибудь связное! Имеется у меня подозрение, что «литература» с ее четырьмя сюжетами – самая несовершенная из форм составления текстов из слов, которую открыл человек. Открыл, да и поленился возиться дальше, ведь вечно ему было не до литературы. То охота, то война, то женщина, то смерть бога, то осада крепости. А сесть и подумать, как писать, – недосуг. Форма этой вашей «литературы» – примитивная, выросшая из античных представлений о логике и с тех пор не реформировавшаяся.

Музыка за последние две тысячи лет проделала путь от античных гимнов до Fatboy slim, от псалмов до синт-попа. А литература все еще выстраивает слова в предложения, снабжая существительные прилагательными и обязательно упирая на глаголы. Потому что как же это: роман без действия, без сюжета? А то, что в некоторые моменты бытия нет в тебе никакого синтаксиса, никакой грамматики, нет связности – один сплошной страх, это литературе невдомек. И вот еще: обязательно диалоги, говорят они. Не будет диалогов, не издадим. А какой диалог может быть, когда едешь один через уже почерневшую ночью Москву в аэропорт и вроде не происходит ничего глагольного или диалогового. Но как много существительных, прилагательных и наречий в голове!

Вот еще что: любую из частей фортепианной сонаты можно начинать слушать, не зная содержания предыдущей, да и сет диджея на open air приходи и с любого момента подхватывай и лови жаркую, гибкую волну под звездами (главное – стать ближе к источнику звука, чтобы продирало до кишок). Музыка в каждом звуке содержит отсылку ко всем предыдущим звукам мелодии. Но не такова литература, где вырванный из ткани текста кусок сообщит тебе фрагмент непонятного узора, не более того. Не общий замысел, не настроение, не движение, черт бы его побрал! Случаются ситуации и переживания, которые не помещаются в тексты прозы, как их туда не вколачивай. Есть вещи, которые нужно описывать, как это делает музыка – набором как бы не связанных между собой ярких, самодостаточных звуков-слов, брызги которых оставляют на окне сознания что-то наподобие стекающих капель ночного дождя, в которых под определенным углом – бах, да и пригрезится все как было. Да так точно, что снова встанут волосы на загривке. И захочется спрятать лицо в ладони. И нет, как же страшно теперь описать эту ночь. Фонари, двойная сплошная, с которой так интересно баловаться, наезжая на нее левым колесом, оседлывая, да отпуская, когда навстречу фура. Начался дождь, какие-то темные фигуры по обочинам, в дождевиках, в плащах, под зонтами, фонари, освещенные изнутри клетки зданий, судя по молочно-зеленоватому свету – офисы, содержащие в себе молочно-зеленоватую жизнь. Здания несутся мимо, мелькнут на секунду в зеркале заднего вида, уцепятся своим этим тусклым молочным светом за боковой отражатель и стоят себе дальше, болотные огоньки этого города. Фонари, двойная сплошная – одиночество человека в мегаполисе. Одиночество человека, едущего неведомо куда в хорошей машине. Оранжевые всполохи ремонта дороги – и снизить скорость, а потом, разгоняясь, поприжать едущих впереди. Как приятно видеть, что все расступаются, уважая черное тупое рыло «Мерседеса GLK», семиотически дающее понять, что за рулем сидит некто имеющий неплохие клыки. Такому лучше уступить.

Наши машины – наши демоны, они летят на полметра впереди нас и сообщают окружающим все о длине наших когтей и глубине нашей возможной ярости. Вот почему машина в этом городе должна быть массивной, здесь на дорогах – очень мало от езды и очень много от демонологии. От состязания черных крылатых заступников, которые в быстрых схватках решают, кто кого и в какой последовательности должен пропускать на перекрестках. Фонари, двойная сплошная, деревья, танцующие по краям дороги причудливые и страшные танцы, тянущие свои скрюченные пальцы к чернильному, подсвеченному изнутри адовым огнем (вот он где, ад: там, за чугунными облаками Москвы) небу. А то вдруг сбоку – очень человеческое лицо, мелькнувшее внезапно очень близко. Милая девушка, напряженно продирающаяся через чернила ночи по крайней правой, позади нее копошится малыш, и едут, конечно, на допотопной «копейке» – хочется пожалеть ее, укрыть крыльями, ведь не выживет здесь, в этом состязании бесов, злости, грубости.

Фонари, двойная сплошная, как будто горящая на асфальте, зажженная ксеноновыми фарами доверенной мне боевой колесницы, огромные бигборды, приглашающие в Эльдорадо, фальшивые друзья, машущие сразу всей трассе, приглашающие выпить с ними «Старого мельника». И чем больше дыра, которая сияет у тебя в душе, тем нарочитей туда лезет реклама с этих бигбордов, обещая дружбу. Или материнскую заботу. Или даже верность (ха, ха! Верность! Какое смешное слово!).

Фонари, двойная сплошная, дождь, опять дождь – вот такая мозаика получилась бы из моей поездки в аэропорт. Такая соната си-минор с маленьким интимным andante в середке (там, где про девушку с ребенком).

Но если сотни тысяч писавших до меня; если все эти дипломированные писатели и пророки, считавшие слово «беллетрист» оскорблением, – если все они не реформировали «литературу», то с какой стати пытаться что-то изменить мне, натянувшему рясу «литературы» лишь для нашей с тобой, Оля, потехи? С какой стати пытаться писать по-другому? Мне-то это все нужно лишь для того, чтобы найти тебя. Так что вернемся в прежнюю нашу спокойную манеру и учтем, что где-то уже далеко после кольцевой дороги, где-то уже в лесах, где не встречалось ни болотных огоньков офиса, ни идущих по обочинам пешеходов – в лесах, которыми окружена Москва по такому же недоразумению, как окружают еще порой леса уже полностью отреставрированный памятник (леса снимут под асфальт, стоянки и гиперы), я вспомнил, что у этой машины есть проигрыватель.

Причем, судя по его анимированной роже, проигрыватель был включен, и я крутанул за ухо колесико громкости (как приятно осознавать, что громкость музыки можно регулировать!), и в машину ворвалось – сразу чрезмерно – буханье свирепой электроники, которая, похоже, выдавалась тут вместе с машиной, как наган к кожанке у чекистов. Если бы у этих «батиных друзей» был гимн, то вот – вот вам, пожалуйста, то, что надо! Бьющее по мозгам так, будто стоишь в полной темноте напротив трепещущего, стробированного света силой во вспышку океанического маяка. Вот такая-то музычка была здесь по умолчанию, вот что мне подсунули в проигрывателе. Бегущей строкой мелькнуло «Prodigy».

Там сначала такой простой паренек читает считалочку:

 
Imagine how it would be
To be at the top
Making cash money
Go and tour all around the world
Tell stories about all the young girls
 

Сразу после этого вступает такой ритмак, что машину сбивает с полосы ударом баса, так раскачивает из стороны в сторону, что хочется рычать по-звериному, а затем – ту же легковесную глупость читает какая-то сучка с томным голосом. И вслед за этим вступает как будто вырезанная у тебя на позвоночнике тарантелла, замкнутая, простенькая, за которой снова – под дых басами, главное громче, еще громче. Это нужно слушать только в машине, когда несешься в аэропорт выполнять свою первую миссию (по их словам – «поручение»), от которой веет могилой. При мысли о миссии – еще чуть-чуть громче музыку, ощущение, что в салон забралась нажравшаяся амфетамина и метадона компаха, они подпевают вою Prodigy и раскачивают машину: мелькание теней, отблески глаз и слева – ух ты! вот ведь незадача какая! – машина ДПС, один из них внимательно рассматривает меня, вцепившегося в руль, скрюченного музыкой, и на спидометре сто сорок, превышение на каких-то там всего пятьдесят километров, и прав ведь с собой нет. И рефлекс – сбросить ногу с педали и начать торможение, ведь сейчас начнется, сейчас включит красный проблесковый и прижмет к обочине, и – убрал ногу с педали, включил поворотник – сдаюсь, гады! Но менты равнодушно ушли вперед, «никто тя не остановит». Чупрыга ведь говорил: эта машина защищена невидимыми глазу рунами.

Появление милиции (верней, мысль о том, что милиция все-таки существует – в неких измерениях, уже слабо относящихся ко мне) остудило меня. Рвать вперед больше не хотелось, я приглушил музыку и, подумав, выключил ее совсем. На горизонте уже дыбился мавзолей аэропорта.

Я свернул под шлагбаум и принялся парковаться у arrivals. Парковка далась не с первого раза – джип после «Розенбаума» казался исполинским космическим кораблем, я выворачивал подозрительно легко крутившийся на месте руль и сдавал назад, и пятился по сантиметру, и вот, приткнувшись в дырку в полтора раза шире той, что нужна была для «Розенбаума», обнаружил, что не смогу открыть ни одну из дверей – и кошмар начался снова, куда дальше от arrivals. Я потел и злился, ведь меня ждет кто-то, возможно имеющий проблемы с самостоятельной ходьбой (представился энергичный загорелый туристик, сломавший себе ногу, носясь с фотоаппаратом по горам Непала: панама, цветастая широкая рубаха с коротким рукавом. Представилось, как он будет бодро скакать впереди на костылях, а я, сзади, – тащить его чемоданы. Вот и все объяснение загадочного «помогите ему выйти»).

До здания от места, где я приткнулся, было отсюда пять минут ходьбы. Я тогда не подумал, что это расстояние может быть проблемой. Вошел, оцененный презрительными взглядами таксистов: еще один встречающий, еще один гад, уведший кусок хлеба. Вошел и потерялся в холодном, гулком пространстве, созданном в самые мерзкие в эстетическом плане годы жизни советской архитектуры. Пространстве, под сводами которого (если бы были там своды – нет, был гладкий, мрачный потолок из потемневших темно-серых плит!) хорошо бы смотрелись мелькающие ломаной линией летучие мыши. И что-то там действительно пролетало, но не мыши – голуби.

Несмотря на огромные окна, здесь, сколько я помню это место, всегда было сумрачно. Даже в полдень. А ночью уж, когда зал освещался еще тех времен бледными светильниками, и вовсе возникало ощущение тюремной пересылки, но никак не международного аэропорта. Во множестве окружавших меня людей чувствовалась та вороватость, которой всегда тронуто вокзальное пространство. Здесь для многих начиналась Дорога, а там, где у нас есть Дорога, всегда присутствует вонючий чебурек, который тебе норовят всучить под видом «Сбарро» по грабительской цене. У Дороги всегда запах водки и горя. Слой липкого гламура, которым залили аэропорт прямо поверх прежней «тюремно-пересыльной» энергетики, водочно-чебуречное чувство не прятал, но заключал в себя, как янтарь заключает доисторическую ящерку или кузнечика со съехавшим в сторону крылом. Реклама Chopard и Boss Hugo Boss выглядела тут как в советском лагере. Она меняла пространство слабо, а вот пространство меняло ее здорово, и актуальный бычий взгляд юнца в шелковом шарфике поверх серого костюма казался обреченным, сломанным, смирившимся.

Казалось, что все это пестрое веселье вокруг – пострекочет да и упокоится на миллионы лет в ледяном гулаговском спокойствии этого здания. Нужно было валить отсюда скорей.

Вдоль стен действительно тянулись пластмассовые стульчики, ох и неудобные, наверное! На них сидели люди, много людей. Это были не «улетающие», но «встречающие»: я шел вдоль замерших профилей, вглядывался, пытаясь выловить на втором сиденье четвертого блока мужчину метр восемьдесят, полноватого, ну и тэ дэ. Миновал газетный киоск, про который мне ничего сказано не было, и думал было повернуть назад и снова считать – потому, что неясно ведь, где искать, с какой стороны отсчет. Но вдруг, как-то сразу, издали, увидел сгорбленную массивную фигуру и сразу понял: нашел.

На вид – полтос с небольшим, крепкий, лицо уставшее, спина согбенная, как будто небо, которое с взлетно-посадочной полосы дырявят самолетами, просело и улеглось на его плечи. И он держит его, вместе со всеми тучами, радугами и авиалайнерами. Мужчина сидел подавшись вперед, упершись правой рукой в колено, в левой же мусолил что-то, какие-то кругляши, и только оказавшись ближе, я разобрал: монетки, никель, считает и пересчитывает, находясь как будто в глубокой задумчивости. Рядом с ним скучала женщина в платке в толстом вязаном свитере и торчал глубокий старик с прямой, как палка спиной.

– Иван Аркадьевич? – уж не знаю, почему в тот момент вспомнил его имя, ведь Батино имя, тоже услышанное всего один раз, тотчас вылетело из головы. Это же – впилось в память.

Он поднял голову и осмотрел меня внимательно. Стоило ему оторваться от монеток, как я понял, что заторможенность, остановленность, которую в прежней, сконцентрированной на монетах, позе можно было принять за задумчивость, имеет нехорошее дно. Потом я много читал и думал, вспоминая каждую деталь той ночи, и узнал, например, что есть такая полушулерская поведенческая техника, «из НЛП»: сконцентрироваться на мелком предмете, который мусолишь в руках, если тебе плохо и ты не должен этого показывать.

А ему было плохо, да… Он был очень не в себе. Это чувствовалось по тому, как он без лишних слов протянул мне монетки, рублевую мелочь (да на что она мне?) и улыбнулся забывшей, как улыбаться, улыбкой. И глаза его были не то чтобы мутными и не то чтобы красными, но блестели слишком сильно, так что хотелось срочно измерить температуру (рука, которую я тронул при передаче монеток, оказалась раскаленной).

– Я Михаил, – выполнил я требуемое инструкцией. Принял от него мелочь в пригоршню и ссыпал в карман брюк.

Он снова улыбнулся – стертой, не имеющей в себе веселья улыбкой, улыбнулся, и кивнул, и сказал: «Иван Аркадьевич», хотя я только что обращался к нему по имени.

– Вы в порядке? – задал я дурацкий вопрос.

Он усмехнулся – теперь, кажется, уж действительно с каким-то чувством, с сарказмом, что ли. Скосил в сторону рот и хмыкнул. Чуть приподнялся, распрямляясь, но его повело.