Текст книги "Распеленать память"

Глава третья
Детище ХХ съезда: ИМЭМО

Настоящим детищем ХХ съезда был наш Институт мировой экономики и международных отношений АН СССР. А создал его удивительный человек Анушеван Агафонович Арзуманян.

Он родился в небольшом армянском селе в крестьянской семье. Рано примкнул к большевикам и в 1920 году стал одним из организаторов комсомола Армении. Очень хотел учиться. Сначала это был Самарский институт красной профессуры, потом – Московский аграрный институт красной профессуры, а позже – Ереванский университет, где он стал в конце концов ректором. И вдруг в ноябре 1937 года его арестовали.

Шла чистка партийных кадров Армении, в ней активно участвовал Берия. Арзуманяна по доносу обвинили в принадлежности к антисоветской националистической правотроцкистской организации во главе с Агаси Ханджяном, который был его другом. Анушевана допрашивали с пристрастием, пытали. Он ничего не подписал и тем, возможно, спас себе жизнь. Всех признавшихся под пытками в своих мнимых преступлениях по «делу Агаси Ханджяна» расстреляли. Ханджяна расстрелял сам Берия, официально объявив о его самоубийстве. Но когда в конце 1938 года Сталин поставил Берию в НКВД на место Ежова, тот, обосновавшись в Москве, провел явно демонстративную акцию по реабилитации части арестованных «врагов народа». В число счастливчиков попали и те, кто упорно не признавал своей вины. «Дело Арзуманяна» было затребовано из Еревана в Москву, где решением Особого совещания при НКВД он был оправдан. В мае 1939 года Арзуманяна освободили.

Он прошел всю войну. После демобилизации попал в Баку, работал в Азербайджанском университете. Там он женился на Айкуш Лазаревне Туманян, старшая сестра которой – Ашхен – была женой А. И. Микояна. Это, несомненно, помогло Арзуманяну в жизни и карьере. А. И. Микояну, всегда интересовавшемуся внешнеторговыми проблемами, понравился этот новый родственник, экономист с новаторскими идеями. Он помог ему перевестись в Москву в Институт экономики, где работали академик Е. С. Варга и многие бывшие «имховцы», ученые, уцелевшие после разгрома Сталиным в 1947 году Института мирового хозяйства и мировой политики (ИМХМП).

При поддержке Микояна и был создан Институт мировой экономики и международных отношений. Здесь нашли приют многие выдающиеся ученые, выброшенные в разное время из академической науки по политическим мотивам и те, кто недавно вернулись из лагерей. Но поскольку институт был создан, чтобы обслуживать «директивные инстанции», он с самого начала стал весьма престижным. И туда потянулись дети и родственники высшей советской номенклатуры. Какое то время в ИМЭМО работали, впрочем не оставив заметного следа в науке, внук Кагановича, дочь первого председателя КГБ Серова, дочь генерального прокурора СССР Руденко, дочь и сноха министра иностранных дел Громыко. Промелькнула, именно промелькнула в нашем Отделе развивающихся стран Екатерина Козырева, дочь заместителя министра иностранных дел СССР Козырева, впоследствии министра иностранных дел РСФСР. На ней женился наш аспирант Игорь Иванов, будущий министр иностранных дел.

Вот перечисляю я всех этих жен и дочерей и невольно вспоминаю, как сотрудницы Литфонда выдавали путевки в Дома творчества писателей: «Ну всё. Писателей обслужили. Запускай жёписей, дописей и мудописей». Что это означало? «Жёны писателей, дочери писателей и мужья дочерей писателей». Смех смехом, но принадлежность этих деток к институту укрепляла позиции Арзуманяна в глазах партийной номенклатуры. При возникновении у дирекции трудностей разного порядка «ответственные мужья» помогали. Собственно, потому этих жен, дочерей и любовниц и держали.

Попала я в ИМЭМО чудиком

После окончания истфака МГУ я очень хотела попасть в Институт истории АН. Но не получилось. А об Институте мировой экономики я вообще не слышала. И вдруг узнаю, что моим дипломом и опубликованной мною первой в жизни статьей по рабочему движению Мексики заинтересовался Тимур Тимофеев, сотрудник ИМЭМО.

Не простой человек был этот Тимофеев. Сын секретаря Компартии США Юджина Денниса. Настоящее имя его было Тимоти Райян. Всегда писал в анкетах, вплоть до последних дней: родился в Иваново в 1929 году, хотя в действительности появился он на свет в Сан-Франциско и немного раньше. Но в 1929-м его отец и мать, Пегги Деннис, опасаясь преследования, бежали из США в СССР. Сына отдали, как водилось в те годы у революционеров-интернационалистов, в детский дом в Иваново, в так называемую международную школу-интернат им. Е. Д. Стасовой, созданную по решению советского правительства для детей зарубежных активистов коммунистического движения.

Пока родители Тимоти делали революцию, правда, не знаю где, их сын стал настоящим «коминтерновским ребенком», как и сын Мао Цзэдуна – Мао Аньин. Но когда в 1935 году отец и мать решили вернуться на родину, в США, руководитель Коминтерна Дмитрий Мануильский не разрешил им забрать сына с собой. Тим Райян, будущий Тимур Тимофеев, возможно, остался в Советском Союзе в качестве своего рода заложника, обеспечив будущую лояльность руководителя американской компартии. Новое русское имя Тимур Тимофеев получил в 1959 году, когда Хрущев взял его с собой в США и там познакомил с отцом.

Тимуру всю жизнь покровительствовал Борис Николаевич Пономарев, заведующий Международным отделом ЦК, кандидат в члены Политбюро. Он относился к нему по-отцовски. Вот и сделал ему роскошный отцовский подарок – создал для него в 1966 году академический Институт международного рабочего движения (ИМРД). В этом институте в конце 1960-х годов собралась сильная команда интеллектуалов, которые оказались не у дел в наступавшие времена отката к сталинизму. Среди них были вернувшиеся из Праги, из журнала «Проблемы мира и социализма», Юрий Карякин и Мераб Мамардашвили. В те же годы в ИМРД пришли философы Соловьев, Пиама Гайденко, Юрий Давыдов, историки Г. Г. Дилигенский, И. К. Пантин, А. А. Галкин, С. И. Великовский, Л. А. Гордон, китаисты Л. П. Делюсин и В. Г. Гельбрас, культуролог, историк театра В. Я. Вульф. Все они к международному рабочему движению не имели ни малейшего касательства, но к свободной мысли в несвободной стране имели касательство самое непосредственное. О них в 2010 году сделал прекрасный телефильм «Отдел» Александр Архангельский на канале «Культура» (мне довелось в нем участвовать).

В августе 1960 года я оказалась в отделе кадров ИМЭМО, временно разместившегося на втором этаже огромного замысловатого, в виде замкнутого квадрата, здания в Китайском проезде, где ютились разные министерства и даже зловещий Главлит[9]9
  Главное управление по делам литературы и издательств – орган государственного управления СССР, осуществлявший цензуру печатных произведений с 1922 по 1991 год. Ред.


[Закрыть].

Первое, что поразило: в скромном кабинете начальника отдела кадров сидела молодая симпатичная женщина, почти ровесница, улыбчивая, доброжелательная, – Евгения Дмитриевна Демьянова. Попросила заполнить анкету, проверила документы и сказала, что пока я, по-видимому, буду работать в Отделе информации, а как начальство вернется из отпусков – решат мою судьбу.

Женя Демьянова, так ее звали почти все в нашем институте, проработала в ИМЭМО всю жизнь, до середины 1990-х годов, почти как я. Скольким сотрудникам она помогла! В 1978 году после сложной и не очень удачной операции по поводу рака щитовидной железы я потеряла голос, и мне давали инвалидность. Женя посоветовала: «Не нужна тебе инвалидность, придется урезать зарплату. Ты можешь оставаться до полугода на бюллетене. А как восстановится голос, придешь в себя, начнешь снова работать в полную силу». Так все и получилось.

Мой первый начальник

Мой первый начальник в ИМЭМО Владимир Михайлович Шамберг был одним из «привилегированных по родству». Он был внуком знаменитого революционера-подпольщика С. А. Лозовского, впоследствии заместителя наркома иностранных дел и начальника Совинформбюро. А отец его, Михаил Шамберг, тоже ответственный партийный чиновник, был близким другом Маленкова, на дочери которого Володя, к несчастью своему, женился. После убийства Михоэлса и разгона Еврейского антифашистского комитета, которым руководил Лозовский, Володиного деда арестовали в декабре 1949-го и в 1952 году расстреляли.

Пришлось Шамбергу-отцу писать покаянное письмо Сталину. Маленкову удалось спасти своего товарища от гнева вождя, упрятав его на работу в провинцию. Но вот с зятем, внуком «врага народа», да еще евреем, надо было расстаться, и поскорее. Сталин потребовал от Маленкова развода его дочери Воли с сыном Шамберга. Ослушаться хозяина Маленков не мог.

Впрочем, таких историй в последние годы жизни маразмирующего вождя было немало. Многие их герои оказались потом сотрудниками нашего привилегированного института.

Пожалуй, самым известным из «чужаков» кремлевской номенклатуры был Григорий Иосифович Морозов, первый муж Светланы Сталиной. Они поженились в 1944 году. Родился сын Иосиф, названный в честь деда. Но дед не одобрил выбора дочери. Патологический антисемит, он как-то бросил ей: «Это сионисты подбросили тебе муженька». Потребовал развода, а для острастки посадил отца Григория по обвинению в «клеветнических измышлениях против главы Советского государства». Тот находился в заключении до 1953 года, до смерти родственника. Но зятя вождь не тронул, боясь, что неуравновешенная дочь покончит с собой, как ее мать. Просто у Морозова забрали паспорт и выдали новый, без всяких отметок о браке.

С Морозовым мне пришлось работать в организованном им «Международном ежегоднике: политика и экономика», куда я каждый год писала статьи по странам Латинской Америки. Морозов считался (и справедливо) прекрасным специалистом по международным организациям, знатоком деятельности ООН.

Еще одним «высоким родственником» среди сотрудников ИМЭМО был Алексей Дмитриевич Никонов, зять Молотова и отец известного ныне депутата, председателя правления фонда «Русский мир». Скромный доцент, кандидат исторических наук, в прошлом работник НКВД, Алексей Никонов был уволен из МГИМО после того, как Хрущев снял Молотова со всех руководящих постов. Арзуманян приютил его в своем институте. Надо отдать ему должное: Никонов всегда держался скромно, корректно, понимая, что в новые времена кичиться родством с Молотовым было некрасиво, да и невыгодно. Но сейчас наступили другие времена. И внук, в отличие от отца, гордится дедом и 9 мая с портретом Молотова шагает в первых рядах в колоннах «Бессмертного полка» рядом с Путиным. Помню по своей лекторской работе Германа Михайловича Свердлова, сводного брат председателя ВЦИК Свердлова. Неприятный был тип, все время напоминал окружающим о своем «большевистском происхождении», которое нам представлялось весьма сомнительным. Впрочем, этот мартиролог можно продолжать до бесконечности…

Мое знакомство с Шамбергом произошло, прямо скажем, при весьма пикантных обстоятельствах.

В сентябре 1960 года начальство было еще в отпусках, а одна наша сотрудница Надя Ефимова (в последние годы она заведовала архивом института), узнав, что я неплохо танцую, пригласила меня готовить к празднику 7 ноября танцевальный номер «Три матрешки».

Надя была человеком театральным, дружила с актерами «Современника», сама где-то танцевала и могла достать любые костюмы. На нас, трех молодых сотрудниц, надели огромные головы русских матрешек, которые доходили нам до пояса, так что зрители не видели, кто танцует, и только могли по ножкам и бедрам, обтянутым тонкими колготками, гадать с интересом – кто есть кто.

Новогодний капустник в ИМЭМО. Ирина Зорина и Андрей Жебрак, сотрудники Информотдела, танцуют венгерский танец. 1961

Забегая вперед, скажу, что успех наш был оглушителен. Но после концерта ко мне подошла одна серьезная дама и сказала: «Если вы хотите работать в нашем институте, советую вам никогда не делать таких глупостей, свидетелем которых стал этим вечером наш коллектив». Правда, именно эта дама, занимавшаяся, кажется, Италией и частенько уверявшая коллег, что каждый Новый год она встречает одна в постели с газетой итальянских коммунистов «Унита», улизнула за границу, спокойно пройдя через «железный занавес», выйдя замуж за одного из сотрудников этой газеты.

В тот злополучный день мы решили репетировать в нашей комнате, без костюмов. У моих напарниц не получался канкан. Тут я вскочила на стол, чтобы показать движение. В своей только что сшитой свободной мини-юбке начала задирать ноги что было мочи и распевать: «А я люблю военных, военных, военных!» Вдруг отворилась дверь, и просунулась голова молодого мужчины, симпатичного, уставившегося на меня с недоумением. Я замолкла. Воцарилось молчание.

– Когда вы здесь кончите танцевать, зайдите ко мне, пожалуйста, – сказала голова и удалилась.

– Господи, Шамберг вернулся из отпуска, я же не знала! – всплеснула руками Надя.

«Ну все, теперь будет нагоняй. Хорошенькое начало», – подумала я и поплелась к начальству. Но никакого нагоняя не было. Мой канкан даже не упоминался.

– Я так понимаю, вы и есть Ирина Зорина, наша новая сотрудница. Будете работать в американской группе. Первым делом обработайте, пожалуйста, газеты «Нью-Йорк таймс» и «Геральд». За лето накопилось много. По каким рубрикам систематизировать вырезки, вам объяснят. Меня интересуют в первую очередь материалы предвыборной кампании Джона Кеннеди.

Я села за чтение и обработку американских газет с прицелом на бушевавшую президентскую избирательную кампанию и разгребла газеты почти за год, за что получила похвалу руководительницы нашей группы Евгении Станиславовны Пестковской, удивительной женщины, дочери первого полпреда СССР в Мексике.

Надо немного рассказать о ней. Ее отец, польский революционер, член Лондонской большевистской секции и Британской социалистической партии, принял активное участие в большевистском перевороте 1917 года. В решающую ночь 24 октября комиссар Пестковский руководил работой Главного телеграфа. Потом Ленин назначил его управляющим Государственного банка. Во время наступления Красной армии в Польшу в 1920 году он был начальником политуправления Западного фронта. Потом был полпредом СССР в Мексике, ну а когда его отозвали в Москву, работал в аппарате Коминтерна. Служил революции, что называется, на всех фронтах, за что и поплатился. Старого большевика-ленинца арестовали в 1937-м и расстреляли, а жену сослали в А.Л.Ж.И.Р. – Акмолинский лагерь жен изменников родины, оттуда она вернулась в 1956 году совершенно больной и с разрушенной психикой. Дочь Евгения Пестковская успела до этой расправы с родителями поступить в МГУ. Ее, слава богу, не отчислили, хотя она оказалась своего рода парией, выселили из квартиры. В 1956 году вернулась в Москву мама. Всю жизнь они прожили вдвоем в небольшой комнатушке. Личная жизнь Евгении не сложилась. Но она защитила в ИМЭМО диссертацию по Мексике и была одной из самых уважаемых и любимых сотрудниц нашего большого Отдела информации.

Американисты Информотдела ИМЭМО на демонстрации в честь полета Юрия Гагарина (слева направо): Нора Вильховченко, Евгения Станиславовна Пестковская, Галя Рогова, Ирина Зорина. 14 апреля 1961

Поработала я на славу. Собрала почти все по президентской избирательной кампании. Даже ученый секретарь института Игорь Сергеевич Глаголев поблагодарил меня в своем докладе на Ученом совете о результатах выборов в США. Этот несколько загадочный, сдержанный, интеллигентный человек в 1970-е годы стал «невозвращенцем».

Джон Кеннеди – первая любовь

Но главным результатом моего погружения в американскую жизнь было другое. Я по уши влюбилась в героя президентской кампании 1960 года Джона Кеннеди. Ну а как могло быть иначе? На фоне мрачных одутловатых физиономий советских руководителей партии и правительства, портретами которых был завешан фасад ГУМа на Красной площади во время первомайских и ноябрьских демонстраций, на которые нас сгоняли, молодой американский политик, высокий, красивый, стройный, вдохновенный, выглядел почти как инопланетянин. Он происходил из богатейшего клана Америки. Но мне был интересен не клан Кеннеди, а именно Джон.

Почему этот парень, у которого были серьезные медицинские проблемы (ему даже в какой-то момент поставили страшный диагноз – лейкемию, слава богу, ошибочно), рвался воевать во время Второй мировой, хотя мог бы отсидеться и спокойно учиться. Почему он за год до Пёрл-Харбора настойчиво пытается пройти медкомиссию, зная, что его могут признать непригодным из-за травмы спины. Он просит отца и его знакомого адмирала Алана Кёрка направить его на театр боевых действий. Проходит обучение и весной 1943 года принимает командование торпедным катером. Добивается перевода на Тихий океан, где противостояние между США и Японией в самом разгаре. В августе 1943 года во время ночного рейда вражеский эсминец разрезает их катер пополам. При падении на палубу Джон сильно повредил свою ранее травмированную спину. В течение пяти часов команда катера добиралась вплавь до ближайшего острова, причем Кеннеди тащил за собой одного из раненых. И оттуда Джон умудрился отправить небольшое послание, вырезанное им на кокосовой скорлупе, с указанием координат команды катера. Их спасли на торпедном катере новозеландского патруля.

Я в те дни много читала о нем, читала его речи, выступления на предвыборных митингах. Это были не наши официальные глупейшие обещания о том, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Это была смелая концепция «Новых рубежей», аналогичная «Новому курсу» Рузвельта. Молодой политик обращался к каждому американцу: «Думайте не о том, что может дать вам страна, а о том, что вы можете дать ей».

Вдохновляла и его программа для стран Латинской Америки – «Союз ради прогресса», хотя программу эту высмеивал мой непосредственный начальник, фанатичный «революционер» Кива Майданик, страстный поклонник Фиделя Кастро, Че Гевары и теории «перманентной революции», которая вспыхнет от многих партизанских очагов. А у меня уже проклевывалась идея: нужны реформы вместо революции, из чего и родилась потом тема моей диссертации «Реформизм христианской демократии: опыт Чили».

Мне импонировало и то, что Джон Кеннеди был католиком и стал первым президентом-католиком в протестантской стране. Я сама любила прихвастнуть, что я католичка, потому что моя бабка-латгалка крестила меня в костеле, хотя, конечно, воцерковленной не была никогда и в костел заглядывала разве чтобы послушать орган. Кеннеди, кстати, выступал за равноправие всех религий и за светское государство, что мне тоже очень импонировало.

Наконец, мне нравилась его жена Жаклин, Джеки. В сущности, она и создала «стиль Кеннеди»: блеск и изысканность, соединение богатства Кеннеди-старшего и обаяния, харизмы, чувства юмора Джона. Прекрасно образованная, она свободно говорила на французском и испанском языках, а во время предвыборной кампании мужа выступала на итальянском и польском.

В общем, став поклонницей Джона и Джеки Кеннеди, к ноябрю 1960 года я собирала о них всю доступную информацию, с утра в библиотеке спецхрана просматривая всю корреспонденцию ТАСС. А зануда Никсон с его утиным носом вызывал антипатию. Шли они в предвыборной борьбе ноздря в ноздрю, стремя в стремя, и окончательный разрыв в голосах оказался ничтожным (Кеннеди – 49,7 %; Никсон – 49,6 %.). И все-таки мой Кеннеди победил!

В 1963 году, 23 ноября, когда его убили, я была в Гаване. Придя на работу, увидела, что кубинцы скачут, как обезьяны, по столам, прыгают чуть не до потолка и радостно кричат: «Кеннеди убили. Ура! Кеннеди убили!»

– Идиоты, – сорвалась я, – человека убили! Какого человека убили!

– Ты что, защищаешь этого врага нашей революции? Он вооружил всю ту контру, что мы прикончили в заливе Свиней!

Так я получила урок: держи язык за зубами и своих мыслей и чувств перед этими революционерами не обнажай.

– Никакая я не контра, – ответила я, и мне хватило ума сразу уйти. Ну а ребятам, наверное, хватило ума – все-таки они меня любили, я учила их русскому языку – не сообщать обо мне в Комитет защиты революции.

Так трагически кончилась моя виртуальная любовь.

Но в 1961 году со мной случилась любовь очень даже реальная, настоящая. В моей жизни появился Леня Келдыш.

Спорт соседствует с любовью

Летом 1961 года, уж не помню, каким ветром, прибило меня к спортивно-туристической группе молодых физиков из Института физики Академии наук (ФИАН), где многие годы работал А. Д. Сахаров. Моя школьная подруга Нина N, окончившая мехмат МГУ, пригласила меня в зимний двухдневный поход по Подмосковью с ее друзьями, математиками и физиками. Лыжи я любила, на подъем была легка, поход мне понравился. А ближе к лету Нина и ее друг Володя, физик из ФИАНа, предложили мне присоединиться к их компании на воскресные вылазки за город. Ребята обычно гоняли в футбол, и мне, игравшей в волейбол за сборную гуманитарных факультетов МГУ, оказывали честь быть на распасовке.

По вечерам, как водилось в те времена, все собирались у костра. «Хозяином» разговора был всегда Леня Келдыш. Он был старше нас, все относились к нему с удивительным почтением.

– Ну и кто этот ваш синеглазый кумир, что вы его так обхаживаете? – спросила я у Володи.

– Не иронизируй, пожалуйста. Это очень талантливый физик из ФИАНа, работает с Виталием Гинзбургом (будущий лауреат Нобелевской премии. – И. З.). Его даже американцы приглашают лекции читать. А еще он племянник Мстислава Всеволодовича Келдыша, президента Академии, но очень не любит, если об этом говорят. А вот мать у него – первоклассный математик, сестра Келдыша.

Но главное – у Лени был американский транзисторный приемник. И мы, конечно, некоторое время с почтением слушали «голоса», но потом посылали к черту политику, довольно бесцеремонно теснили «талантливого теоретика» и начинали петь у костра. Пели Визбора, Аду Якушеву, Городницкого и, конечно, Окуджаву.

Как-то сказала ребятам-физикам, что у меня есть «Эрика», которая, как известно, «берет четыре копии». Они попросили меня напечатать, сколько смогу, текстов их любимых песен. Ну, моя «Эрика» и заработала, как пулемет, до тех пор пока у всех моих друзей в ФИАНе не появился свой экземпляр песен Окуджавы. Не обошла я своим энтузиастическим вниманием и некоторых коллег по своему институту.

И вдруг меня приглашает для беседы наш комсомольский вождь и так вкрадчиво спрашивает: «Тебе что, вправду нравятся песни Окуджавы? Может быть, и „Тарусские страницы“ ты давала друзьям читать?»

Про «Тарусские страницы» я, к стыду своему, тогда ничего не знала и спокойно сказала: «Нет». И так же спокойно, поскольку мне и в голову не приходило, что песни могут содержать что-то «антисоветское», спросила его: «Андрей, а сам-то ты их слышал? Их же все поют!» В оценке творчества Окуджавы мы не сошлись во мнениях, что тогда еще вполне допускалось («оттепель» продолжалась). Но в продолжение нашего разговора, вполне искреннего с моей стороны и, наверное, столь же глупого, последовали неприятные предложения: хорошо бы узнать, почему ребятам нравится Окуджава и какие вообще настроения среди комсомольцев.

Тут я поняла, что меня просто вербуют в стукачи. И, не выражая громкого протеста (все-таки страх сидел во мне очень глубоко), просто ускользнула, проинформировав комсомольского вождя о том, что у меня оформлены все документы и очень скоро я уеду на Кубу работать по контракту.

Ну а «воскресники» наши с физиками продолжались, веселые, спортивные, без спиртного и всяких глупостей. В субботу ставили палатки, а вечером в воскресенье возвращались домой.

Прошло какое-то время, и вдруг в институте меня зовут к телефону. А тогда институт наш временно (но в действительности оказалось на несколько лет!) разместили в здании гостиницы «Золотой колос» на ВДНХ, телефон был на нашем этаже только у секретарши.

– А кто меня спрашивает? – недоумеваю я.

– Не знаю. Но не из начальства. Какой-то незнакомый мужской голос.

Мне звонил Леня Келдыш. Очень по-деловому, так что я и не подумала возразить, предложил: «Спускайся. Я тут на такси. Погода – чудо. Махнем в лес».

Во время прогулки разговорились. Леня оказался удивительно интересным человеком, все время подтрунивал надо мной. И понятно, почему. На вопрос «Ну и чем вы там занимаетесь, в своем Институте мировой экономики и международных отношений?» я дала ответ: «Да вот надо сочинить для программы партии, почему нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», – и он, конечно, расхохотался.

Оказалось, что мы жили по соседству, оба – на набережной Горького. Проводил меня домой. Ни о каких встречах не договаривались, но встречи эти стали возникать сами собой.

Почему-то Леня много рассказывал мне о своем детстве и о маме. Запомнилась одна вовсе не безобидная история, рассказанная им весело, но так, что мне стало страшно. Мама был страстно увлечена наукой. С ним, малышом, оставалась нянька, деревенская тетка, которой он порой надоедал своим плачем. Так вот, она решила дать ему как-то немного водочки, чтобы не кричал. Сама она водочку очень уважала. И чуть не отправила его на тот свет.

Как-то Леня посетовал: «Жалко, что ты ничего не понимаешь в теоретической физике. Какую задачку я вчера решил! Хотел бы тебе посвятить, да ты не поймешь». Я действительно не понимала, в каком мире он живет. Как-то задала дурацкий вопрос: «Слушай, ну вот я много читаю, собираю материал, потом что-то пишу. А ты, как ты решаешь свои задачки?» И получила в ответ: «Сажусь в кресло. Думаю. Час думаю, два, три… Потом вижу, что сполз из кресла на пол… И вот тут-то и приходит решение». Теперь я хохотала. И нам обоим было очень хорошо.

Однажды он поразил меня. Не помню, о чем мы говорили, и вдруг он очень серьезно сказал: «Хочу, чтобы у меня на могиле было написано: „Леонид Келдыш“. Всё. Как на могиле Суворова – только „Суворов“».

– Почему ты мне это говоришь?

– Так, вдруг тебе придется меня хоронить, чтоб ты знала мою последнюю волю, – отшутился он.

Только потом, раздумывая над его словами, решила: или это непомерное честолюбие, или ему действительно осточертело постоянное упоминание имени дяди, о чем меня предупредили ребята.

В январе 1962 года Леня пропал. Потом я узнала от него, что случилась страшная трагедия с Ландау. Ребята-физики делали все возможное и невозможное, чтобы спасти жизнь своего кумира, гения Дау. Нелепая автомобильная катастрофа. Борьба за жизнь Ландау была долгой, напряженной. Какое братство, преданность, готовность совершить невозможное! Леня рассказывал мне об этом, когда самое страшное было позади и Лев Давидович выжил. Рассказывал он спокойно. А меня, помнится, трясло, но я чувствовала одновременно радость и гордость – есть настоящие люди.