Текст книги "Распеленать память"

Университет

1 сентября 1955 года я вошла – признаюсь, с большим волнением – в Актовый зал исторического факультета МГУ на улице Герцена (бывший особняк Орловых-Мещерских). Там собрали всех первокурсников, чтобы прочитать им вводную лекцию. Нет, не об истории университета, и не о традициях исторического факультета, и не о том, что предстоит узнать в годы учебы. Нет. Нам прочли лекцию о международном положении.

На трибуну вышел какой-то лысый дяденька в очках, раскрыл папку и стал читать. Читал он долго и нудно. Как и многие из присутствующих, я, воспитанная в духе ответственного страха перед начальством, внимательно, напряженно вслушивалась… и ничего не понимала. Лектор говорил о какой-то «доктрине Хальштейна», которую заклятый враг социализма и СССР Конрад Аденауэр хочет применить в отношении нашего друга – Германской Демократической Республики.

– Слушай, а что это за доктрина… Хальштейна, – спросила я, запинаясь, у сидевшего рядом со мной умного очкарика.

– Кажется, если какое-то из европейских государств признает ГДР, с ним разорвут дипломатические отношения, ну, ФРГ, конечно, разорвет.

«Есть же умные ребята!» – подумала я, окончательно убедившись в своем невежестве, и решила больше ничего не спрашивать и молчать.

Лектор утверждал, что правительство ГДР хочет, чтобы Западный Берлин перешел к ней (он ведь находится на ее территории). Но почему-то общегерманские выборы по этому вопросу проводить нельзя. Наверное, правильно, – убеждала я себя, что правительство ГДР ввело ограничения на посещения гражданами ФРГ Восточного Берлина, потому что те приезжают и ведут «реваншистскую пропаганду». Но в голове как-то сам собой возникал вопрос: «А почему они все из ГДР хотят туда ехать? Чем там лучше?» Было ясно, что все равно ничего не пойму. И я стала просто разглядывать окружающих. Кругом были в основном девчонки – все приблизительно мои ровесницы. Ребят совсем немного, но встречались и какие-то, на мой тогдашний взгляд, старики. Среди них выделила одного бедно одетого, в застиранной гимнастерке «дяденьку», который опустил голову, чтобы не видеть лектора. Ему явно было не по себе. Потом, когда познакомились, он вообще показался мне «чудиком»: его интересовала религия и история Церкви! Для нас, воспитанных в духе бескомпромиссного атеизма, вопрос о Боге не существовал и сам интерес к истории Церкви казался подозрительным.

Заметила двух молодых симпатичных ребят, которые слушали лектора, не скрывая улыбки. Я потом с ними сдружилась. Мы вместе делали капустники. Один из них – Саша Шкурко, уравновешенный и неторопливый, стал потом директором Исторического музея в Москве, а другой – Толя Хазанов, ироничный и всегда хорошо информированный, ушел от советских реалий в изучение истории кочевников Средней Азии и Причерноморья. Написал блестящие книги – «Золото скифов» (1975) и «Кочевники и окружающий мир» (Кембридж, 1984). И когда советская империя доживала последние годы, уехал сначала в Израиль, потом в США, где преподавал социальную антропологию. Написал и опубликовал очень интересную работу «Посткоммунистическая Москва: воссоздание „Третьего Рима“ в стране упущенных возможностей».

У кого и чему мы учились

Вскоре нас распределили по группам, и начались занятия. Тут меня охватил ужас. Главные предметы первого курса – археология, история Древней Руси, старославянский язык. Кому это нужно? Уж не мне – точно. Скучно. Лекции по археологии и истории Древней Руси прогуливала, на семинарах отмалчивалась.

От лекций первого курса в памяти осталась одна – вводная – замечательного ученого-археолога и, видно, веселого человека Б. А. Рыбакова. Оглядев нас насмешливо, во всяком случае с иронической улыбкой, он сказал: «Не знаю, нужна ли вам будет археология. Наука эта серьезная, но, вообще-то, странная. По черепкам и обломкам восстанавливать далекое прошлое человечества. Бывают и казусы… Вот представьте, через много лет в новом культурном слое раскапывают наши могилы и обнаруживают, что у одного представителя цивилизации девятнадцатого века в захоронении два круглых стекла (очки), а у другого всего одно (монокль). О чем это говорит? – задумывается ученый-археолог. И делает вывод: – О глубокой социальной дифференциациии и классовом расслоении в обществе…»

У меня с археологией романа не получилось. На экзамене в конце первого курса я с трудом ответила немолодому преподавателю по билету, судорожно вспоминая страницы учебника.

«Ну всё, теперь поставит двойку», – пронеслось в голове. И как-то само собой у меня вырвалось «чистосердечное признание»: «Если бы вы знали, как мне эта ваша археология непонятна и неинтересна!» Принимавший экзамен преподаватель вдруг рассмеялся, повертел в руках мою зачетку (за первый курс у меня были сданы все зачеты и все экзамены на «отлично») и сказал: «Ну что с вами делать? Ясно, что археология вам неинтересна, да и не нужна. Ну, поставлю вам тройку – и испорчу диплом. Такие, как вы, прилежницы обычно идут на красный диплом. А посему ставлю вам в зачетку четыре – оценку, которую вы никак не заслуживаете». Оставалось только поблагодарить его и убираться восвояси из этой самой археологии. Что я и сделала – навсегда!

Интерес к настоящей истории – а ведь занимала меня до поступления на истфак только история культуры, и прежде всего история музыки, – пробудился на семинарах Дмитрия Григорьевича Редера по истории Древнего мира, Египта, Древнего Востока.

Удивительный это был человек. Уже очень немолодой, если не сказать – по нашим студенческим меркам – старик, а по моим нынешним – еще молодой, всего-то 50 лет – с большой залысиной и огромным лбом. Поражали его глаза, смотревшие на нас добрым, все понимающим и слегка подбадривающим взглядом. На семинарах, которые он вел у нас помимо чтения общих лекций, нередко выступал благородным миротворцем. Если участники семинара поспорят, а скорее, повздорят, потому что в основе наших «дискуссий» обычно лежали тщеславные потуги и откровенное невежество, – Дмитрий Григорьевич спокойно и не без иронии начинал: «Итак, друзья, один из нас, основываясь на марксистской теории, пришел к определенному выводу (тут же научно формулировал петушиный бред кого-нибудь из нас), а второй участник дискуссии, также основываясь на марксистской теории, пришел к противоположному выводу. Оба ученых правы, так как они руководствуются марксистским методом истории. Теперь нам надо максимально точно сопоставить их точки зрения, по возможности сблизить их и найти единственно верный марксистский результат». Д. Г. Редер явно посмеивался над нами, а мы зачарованно смотрели на него, хотя некоторые из нас тоже посмеивались.

Кое-кто знал, что профессор Редер был учеником академика В. В. Струве, крупнейшего востоковеда-марксиста, придумавшего знаменитую «пятичленку» (пять социально-экономических формаций: первобытно-общинная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и коммунистическая, начальным этапом которой является социализм). В те времена, когда мы учились на истфаке, никому и в голову не могло прийти, что можно усомниться в правильности пятичленного деления мировой истории. Тем более что товарищ Сталин пользовался этой терминологией. Конечно, мы уже тогда кое-что понимали и ценили старикана Редера не за его верность «марксистскому методу истории», а за энциклопедические знания. Ему были доступны в подлиннике источники на египетском, шумерском, ассирийском, урартском и древнееврейском языках, не говоря уже о греческом и латинском. А какая у него была память! Когда он рассказывал нам о законах в Древнем Вавилоне, о том, как была разгадана тайна египетских иероглифов, как открывали гробницу Тутанхамона, или «воспроизводил» древнеегипетский гимн богу солнца Атону, мы забывали о «марксистском методе». История, такая далекая и скучная, если судить по учебнику, оживала, когда в аудитории с нами был Дмитрий Григорьевич.

На втором курсе я совершенно неожиданно увлеклась Средневековьем. Читал нам профессор С. Д. Сказкин, сам добрый сказочник и удивительно благородный старик, относившийся к нам как к родным внукам. Курсовую я писала по «Утопии» Томаса Моро и даже получила за нее премию «за лучшую студенческую работу года» на нашем курсе. А несколько лет спустя пришлось вспомнить о ней на Кубе при очень экзотических обстоятельствах, о чем я еще расскажу.

Настоящей любовью для меня на первых курсах стал Андрей Чеславович Козаржевский. Он преподавал нам латынь и предлагал обучить древнегреческому. Ну зачем нам древнегреческий? – восстали мы. А вот теперь, побывав в Греции и кожей ощутив, что вся европейская цивилизация вышла оттуда, из Древней Эллады, жалею.

Каждый урок латыни превращался в праздник, и вовсе не потому, что Андрей Чеславович открывал нам латынь как живой язык, помогал запоминать и, главное, – использовать короткие и мудрые латинские выражения. «Capre diem!» – подбадривали мы друг друга, смываясь со скучных лекции в кино. «In breve», – щеголял кто-нибудь из нас на семинаре, заканчивая свое сумбурное выступление. А его оппонент отвечал: «Несмотря на все твои lapsus linquae, я буду отвечать серьезно и не позволю себе ne quid nimis».

Праздником для нас становилась каждая встреча с этим удивительным человеком. Невысокого роста, щуплый, нередко с всклокоченными волосами, он был обаятельным и по-настоящему интеллигентным человеком. И поражало нас не то, что он великолепно знал латинский и древнегреческий и всю античную литературу. Поражало прежде всего как он говорил по-русски. Великолепное московское произношение, богатый, какой-то не советский, а настоящий язык, благородная интонация. Потом уж я узнала, что он был автором учебных пособий и множества статей по античному ораторскому искусству, риторике, мастерству устной речи. А уж если он начинал говорить о Москве или – кому-то из нас повезло! – приглашал прогуляться с ним, – мы будто переселялись в другой мир. Вдруг знакомые нам памятники, мимо которых пробегали, торопясь на Моховую, – оживали. Благородные маковки церквей улыбались нам, когда Андрей Чеславович рассказывал о московских храмах. А бесконечные переулочки и тупички Замоскворечья рассказывали нам о неизвестных страницах истории московских князей, бояр и простого люда.

Но говорили мы с Андреем Чеславовичем не только об истории. Нередко он начинал наши семинарские встречи с обсуждения каких-нибудь интересных культурных или политических событии. Помнится, осенью 1956 года, во время так называемого Суэцкого кризиса, он пришел к нам крайне взволнованный: «Понимаете ли вы, что заявление Хрущева о том, что в ответ на агрессию Великобритании, Франции и Израиля против Египта СССР может применить ракетные удары по территории этих стран, – это путь к ядерной войне между СССР и США!» Мы испуганно притихли. Ведь мы тогда искренне приветствовали Насера, радовались, что он национализировал Суэцкий канал, не очень-то разбирались в сложных арабо-израильских отношениях на Ближнем Востоке и тем более ничего не знали о поставках советского вооружения в Египет, о секретных соглашениях Израиля с европейскими союзниками и советского руководства с Насером, на которого наши коммунистические идеологи делали главную ставку в чудовищно разорительном для нашей страны продвижении в «третий мир». Но каким-то седьмым чувством мы почуяли опасность таких разговоров и молча проглотили слова учителя – не поддержали его, но и не выдали!

Той же осенью 1956 года я получила еще одно «предупреждение» о том, что на истфаке МГУ лучше держать язык на замке.

На нашем факультете учились молодые ребята из Венгрии. Я их практически не знала. Но однажды моя сокурсница Таня Шаумян, внучка знаменитого Шаумяна, пригласила меня на вечеринку. Впервые я попала в знаменитый «Дом на набережной». Огромная, как мне показалось, квартира, очень красиво обставленная. Прекрасный ужин, а потом, конечно, танцы. Было несколько венгров с разных курсов и даже аспиранты. И хотя о политике мы не говорили, но я почувствовала, что отношения между ребятами из Венгрии очень напряженные. Время от времени кто-то из них удалялся в другие комнаты, явно спорили между собой и возвращались в гостиную очень озабоченные. Я еще ничего не знала о «венгерских событиях».

Все учившиеся у нас на истфаке венгры были коммунистами, но среди них, как и в самой правящей партии (Венгерской партии труда), шла ожесточенная борьба между сталинистами и сторонниками реформ. Некоторые из аспирантов-венгров были связаны с «кружком Петёфи»[6]6
  «Кружок Петёфи» создан в 1954 году при участии сотрудников Национального музея. Дебаты в «Кружке Петёфи» пользовались большой популярностью, дискуссию о прессе 27 июня 1956 года слушали через репродукторы около 7000 человек. 30 июня пленум ЦК Коммунистической партии Венгрии официально запретил работу кружка, протестовавших партийцев исключил из партии. Члены кружка активно участвовали в подготовке событий октября 1956 года – в частности, путем выдвижения требований реформ. Ред.


[Закрыть]. Когда в Москву пришли известия о том, что студенты университета в Сегеде вышли из официального прокоммунистического «Демократического союза молодежи» и возродили «Союз студентов венгерских университетов и академий», разогнанный после войны просоветскими властями, некоторые наиболее активные ребята хотели вернуться на родину. Им не разрешили.

В ночь на 24 октября в Будапешт были введены советские войска и танки. После ожесточенных боев были уничтожены все очаги сопротивления восставших.

Что мы знали в те дни о событиях в Венгрии? Практически ничего. Студентов-венгров сразу изолировали, многие из них исчезли с факультета. А нас собрали на общее собрание с тем, чтобы осудить «действия контрреволюции» в Венгрии. Мы смиренно молчали. Но вдруг студент пятого курса Владимир Крылов попросил слова и спросил у ведущих собрание: «Не понимаю, как же так: одна социалистическая страна вводит войска в другую социалистическую страну?» Сначала все оторопели. Потом ему был дан идеологический отпор. А потом его исключили из комсомола, отчислили из университета и направили работать токарем на завод.

А в 1957 году случилось знаменитое «Дело Краснопевцева»[7]7
  Кружок Л. Н. Краснопевцева – Л. А. Ренделя сложился в 1956 году, в 1957-м получил самоназвание «союз патриотов». Участники кружка выступали за углубление демократизации советского общества при сохранении социалистического характера КПСС. Краснопевцев был аспирантом и секретарем комитета ВЛКСМ исторического факультета МГУ. В группу входили 9 человек (М. С. Гольдман, В. М. Козовой, Л. Н. Краснопевцев, В. Б. Меньшиков, Н. Г. Обушенков, Н. Н. Покровский, Л. А. Рендель, М. И. Семененко, М. А. Чешков), в том числе два кандидата исторических наук и два аспиранта. Ред.


[Закрыть]. Лев Краснопевцев был секретарем нашей факультетской комсомольской организации. Мне пришлось столкнуться с ним только один раз, когда меня на факультетском бюро утверждали ответственной за спорт на нашем курсе. Процедура эта была формальной и скорой, и Краснопевцева я не запомнила.

Вдруг поползли какие-то слухи. Говорили, что наш комсомольский секретарь оказался антисоветчиком, что он вместе с друзьями распространял какие-то листовки[8]8
  Листовки содержали требования прекращения политических преследований и отмены 58-й статьи Уголовного кодекса. Ред.


[Закрыть]. Впрочем, нам ничего не объясняли, никакого разъяснительного собрания не проводили. И мы даже не знали, что на партсобрании факультета Н. В. Савинченко, заведующий кафедрой истории КПСС и злобный сталинист, потребовал расстрела антисоветчиков и предателей.

Краснопевцев исчез с факультета. Ребята потом узнали и говорили тем, кому доверяли, что все аспиранты подпольного марксистского кружка были осуждены Мосгорсудом по статье 58 за антисоветскую агитацию и пропаганду и приговорены к лишению свободы сроком кто на шесть, кто на восемь лет, а сам Краснопевцев – на десять.

Много лет спустя, когда я работала в Институте мировой экономики, узнала там Марата Чешкова, одного из фигурантов этого дела, которого наш начальник Отдела развивающихся стран Виктор Леонидович Тягуненко взял на работу после его освобождения. Марат не любил говорить ни о «деле Краснопевцева», ни о том, как сидел в Дубравлаге в Мордовии.

На целину!

В сентябре 1957 года нас отправили на целину. Ехать мне не хотелось. Все лето я провела в спортлагере МГУ в Красновидово и уже мечтала поскорее вернуться домой, в тепло и уют. Но меня упорно обрабатывал один комсомольский деятель со старшего курса. Помню его убойный довод: «Пройдут годы, и твои внуки спросят: „Бабуля, а почему ты не была на целине?“». Годы прошли. Внуков у меня нет, спросить некому. А мой внучатый племянник Митька скорее спросит: «Ира, ты хочешь телепортироваться?» И если я соглашаюсь, передаст мне планшет, чтобы я поскорее присоединялась к игре. Какая целина? Какой Хрущев? Для нынешнего поколения это же почти Куликовская битва!

Однако в моей жизни целина кое-что определила. Еще по дороге туда столкнулась я с совершенно античеловеческими условиями существования, как мне тогда показалось. Какая-то теплушка, темная, воды нет. Не помню, на чем мы спали. Помню только, что все время думала, когда же наш состав остановится. Останавливался обычно в чистом поле, и… наконец-то! Девочки налево, мальчики направо.

Умывались из кружки, кто-то сердобольный давал воду. А если выпадало счастье и мы останавливались на железнодорожной платформе, бегом бежали за водой. Никто не знал, сколько минут простоит наш товарняк, набитый студентами, которые «добровольно» ехали поднимать целину. Нелепость всего этого действа была всем очевидна, и нам, и преподавателям, что ехали с нами. Но срабатывали привычное подчинение и страх. А в том, что все мы оставались под недремлющим оком, мы скоро убедились.

По приезде нас собрали, и какой-то дядька (наверняка гэбэшник) доложил, что среди нас затаился антисоветчик Володя Осипов. Оказывается, у него забрали дневник (может, кто и донес) и обнаружили «чудовищные антисоветские» записи: «На предыдущей станции пирожок с картошкой стоил 5 копеек, а здесь – 10. Везде произвол!» Так нам и процитировали, предложив осудить товарища.

«Дурак какой», – подумала я. Я его на факультете и не заметила. Но все-таки мысль мелькнула: «А почему они забрали у него дневник? Так они и письма мои заберут». И хотя никакой «антисоветчины» у меня не было, осталось неприятное чувство – что, если и до меня доберутся? Эти неопределенные «они» (всякое начальство, дежурный на входе, проверяющий наши студенческие билеты, все эти комсомольские активисты, всегда знающие, как надо) – были мне не то что враждебны, но я их всегда побаивалась.

Нашего «антисоветчика» никто из нас не осудил. Не до него было. Надо было устраивать новую жизнь. Володя как-то незаметно исчез, может, был в другом отряде. По крайней мере, я его не видела и никогда, признаться, не вспоминала о нем. Но в перестроечные времена я работала с чилийскими христианскими демократами, и они меня спросили о созданном в конце 1988 года Христианском патриотическом союзе. Я, признаться, толком ничего не знала и подумала: ну вот еще одно гэбэшное дитя вроде «Памяти». И тут оказалось, что создатель этого монархическо-патриотического союза (потом он стал называться «Христианское возрождение») – мой бывший сокурсник, «антисоветчик» Владимир Николаевич Осипов.

Узнала, что он был в заключении в Дубравлаге (Мордовия) в 1962–1968 годах, где, по его собственным словам, стал «убежденным православным монархистом и русским националистом». А потом оказался там же и при Андропове в 1975–1982 годах, и опять за антисоветскую агитацию и пропаганду. Теперь убежденный русофил, монархист и православный пишет книги, печатается в «Нашем современнике», стал членом Союза писателей России (там, где Проханов и Куняев). Как тогда, так и сегодня никаких симпатий он у меня не вызывает. Убогий какой-то, хотя нельзя не пожалеть его потерянные, а может, и не потерянные, но трудные годы пребывания в лагере.

В те далекие 1950-е мы, московские студенты, познавали жизнь российской глубинки. Выделили нам избу, грязную, с удобствами во дворе. Мне, жившей в хорошей московской квартире, все это было дико. Но я как-то легко приспособилась. А вот к чему трудно было приспособиться, так это к пьющим мужикам. На работу, на ток возил нас один беспробудный пьяница. По дороге он во всех сельпо покупал и выпивал весь одеколон. Два раза переворачивал нашу машину в кювет, и мы вываливались из кузова. Все к этому привыкли. Все ему сходило с рук. Других, не пьющих, не было.

Бабы деревенские к нам относились с подозрением и затаенной ревностью, хотя их мужики были противными – отворотясь не насмотришься. Зато к старой твари, к которой ходили почти все мужики справлять свою сексуальную нужду, ревности у них не было никакой. Эта «старуха», как мне казалось (а ей, наверное, и сорока не было), была воплощением мерзости и откровенного бытового разврата. И это было нормой жизни. Так что причитания о морали и традициях семьи в русской деревне с тех пор не для меня, увольте. Вообще эта жизнь в грязной целинной деревне отвратила меня от «народа» надолго. Думаю, это было столкновение двух цивилизаций. И понять друг друга мы не могли.

Один добрый старичок заметил, что я люблю лошадей, козочек глажу, с деревенскими собаками дружу. Вот и спрашивает:

– А ты, девка, где свою козу-то держишь в Москве?

– Какую козу? У нас там нет коз.

– Это как же, без козы не прожить. А где ж молоко берешь?

Рассказываю ему про дома с балконами, про магазины и молочниц, что ходят по домам.

Он опять:

– Ну вот на балконе-то и можно козу держать. Нет, без козы никак нельзя.

Убедить его в нелепости держать козу в Москве, равно как рассказывать, как мы живем, было бесполезно, да я и не пыталась.

Во-первых, я научилась ездить верхом. Лошадка была старая и послушная. Легко позволила мне вскарабкаться на нее. Седла не было. Но я как-то умудрялась немного скакать, и счастью моему не было границ. Много позже в Москве пыталась продолжить занятия уже настоящим конным спортом в спортивном обществе «Урожай», но надолго меня не хватило. Зато когда много лет спустя оказалась вместе с Юрой Карякиным в гостях у Святослава Федорова в поселке Протасово-Славино, построенном для работников его медицинского центра, мои старые навыки пригодились. Страстный любитель лошадей, Святослав Николаевич пригласил нас в конно-спортивный центр для сотрудников. Какие же там были лошади, загляденье! А потом великий офтальмолог хитро подмигнул, как мальчишка:

– Слабо проехаться?

– А вот и не слабо! – И задохнулась от собственной наглости. Но Федоров помог, дал спокойную лошадку. А сам показал нам высший класс наездника.

Еще одним увлечением моим на целине был трактор. Очень хотелось научиться ездить на нем. Запомнила, что для движения вперед надо было переключать девять передних передач, если не больше, и две задние скорости. Конечно, всегда рядом был тракторист и, слава богу, чаще все-таки трезвый. Немного освоила езду, хотя на тракторе не работала. Но интерес к передвижной технике не оставлял меня всю жизнь. (В спортлагере освоила мотоцикл – всем желающим предлагался тренинг. Потом, уже на Кубе, села за руль американской гоночной машины, конечно с сопровождающим – всегда находился какой-нибудь молодой кубинец, которому было лестно обучить советскую блондинку. Я рискнула даже взяться за штурвал советского самолета Ан-24. Ну, это особый рассказ.)

Но больше, конечно, приходилось нам, девчонкам, работать на току. Обвязывали чистой тряпкой лицо, на голове туго затянут платок – и все-таки с непривычки мы задыхались и кашляли. Но никто не заболел, даже не простудился, хотя частенько приходилось ой как несладко. А теперь вспоминаю: это были радостные дни. Особенно когда на вокзале перед отправлением в Москву услышали по радио, что запущен наш советский спутник. Это было 4 октября 1957 года. Все прыгали, кричали как сумасшедшие, будто мы сами его запустили.

Вернулись домой. Целину тут же забыли. Началась учеба. Третий курс – это уже серьезно. Нужно выбирать специализацию, а потом и писать диплом.

Была я тогда обычным продуктом советской школы, естественно, комсомолкой, и особенно не задумывалась, как устроена наша советская жизнь. Дом наш был абсолютно советский и к тому же привилегированный, немного «элитный», но никогда никаких размышлений о том, почему мы так хорошо живем, или сомнений в том, что отец мой все это заслужил, у меня не было. И что удивительно и даже непростительно – но некоторое смятение умов, полагаю, у многих из нас, после того как стало известно о каком-то «секретном» докладе Хрущева на ХХ съезде о культе Сталина, совершенно прошло мимо меня. Съезд этот был мне так же близок, как обратная сторона луны. Никто не собирал нашу комсомольскую ячейку для информации, а если собирали, то, наверное, самых активных, общественников. Я к ним не принадлежала, так что все эти идеологические бури меня не затронули.

Почему-то вспоминается другое. Как раз в эти годы я никак не могла разобраться с Тито и с тем, что происходит в Югославии. Еще в школе я знала, что существует «клика Тито», которая ведет антисоветскую линию в коммунистическом движении и осуществляет ревизию важнейших положений марксизма-ленинизма. Именно поэтому товарищ Сталин разорвал отношения с Югославией. Но после его смерти, уже при Хрущеве, Тито приехал в Москву летом 1956 года и выступил на стадионе «Динамо» на большом митинге в честь советско-югославской дружбы. Тито стал нашим другом. Не прошло и года, как он оказался, по словам Хрущева, «троянским конем, с помощью которого западные империалисты хотят разрушить социалистический лагерь». Ребята-венгры говорили нам, что Тито спрятал в посольстве Югославии в Будапеште Имре Надя во время венгерского восстания, хотя это бедному Надю не помогло. Его выдали и расстреляли. На семинарах по историческому материализму нам об этом не рассказывали, но старались убедить, что Югославия идет неправильным путем и, по существу, «выступает против самого существования социалистического лагеря». «Это цитата из документа нашей партии!» – акцентировал внимание малоприятный преподаватель с философского факультета.

В общем, все это было противно. Семинары по истмату и философии сравнить можно было только с зубной болью, но вырвать их из программы, как больной зуб, было невозможно. Собственно, все пять лет, что я провела на истфаке, кожей чувствовала ложь и показуху. Особенно неприятны были преподаватели с кафедр КПСС и истории СССР. Кафедры эти считались главными на факультете. Один Савинченко с кафедры КПСС – чего стоил. Даже внешне омерзительный, готовый всех пригвоздить, разоблачить и по-ленински… «р-р-р…растрелять»! Все его боялись и избегали. Я к этим кафедрам никогда не приближалась, но, как ни странно, из-за своего увлечения спортом, а точнее, настольным теннисом однажды столкнулась с внуком Сталина.

На втором курсе увлеклась настольным теннисом и, как это часто бывает, заодно и своим партнером по команде. Вовка был очень красив, спортивен, немногословен и готов был тренироваться несколько часов подряд. Я была менее целеустремленна, но мне нравилась эта живая игра – пинг-понг. Мячик скачет, ты должен быть весь внимание, рассчитывать удар, уметь «подкручивать» мяч и многое другое.

Окончила истфак МГУ. Москва. 1960

Приходившие «покидать мяч» надолго не задерживались. Но всегда сидела и никогда не играла какая-то мымра, прости господи, так я ее прозвала, по имени Тоня. Приходила всегда вместе с Вовкой Кузаковым и, как только тренировка кончалась, уходила вслед за ним.

Как-то я спросила у одного из наших ребят:

– Слушай, что эта Тоня – Вовкина любовь, что ли? Уж больно страшна.

– Да нет, ты что. Она с кафедры истории КПСС. Вроде как его опекает. А ты что, не знаешь, что Вовка – внук Сталина? Это знают многие, хотя вслух не говорят.

Я восприняла информацию с интересом, но не больше. Внук так внук, может, это еще и враки. А вот то, что мы с ним стали выступать в парном малом теннисе на соревнованиях гуманитарных факультетов МГУ, было здорово! Больших призов не завоевали, но, уж не помню, на каком турнире, заняли первое место.

Много лет спустя я узнала, что Вовка Кузаков был внуком Сталина от его незаконнорожденного сына. Многие, наверное, знают эту историю, описанную Ларисой Васильевой, которая в годы перестройки увлеклась рассказами о женах и детях Кремля.

В 1909–1911 годах Сталин повторно отбывал ссылку в Сольвычегодске и поселился в доме молодой вдовы Марии Прокопьевны Кузаковой. У нее было трое детей, а муж ее Степан Михайлович Кузаков скончался в 1906 году от ран, полученных в Русско-японской войне. Коба – так Сталин называл себя сам – готовился снова бежать, но получил указание от Ленина – отбыть небольшой срок ссылки в Сольвычегодске, дабы иметь возможность быть легальным. Ссылка заканчивалась 27 июня 1911 года.

Жильцом он оказался аккуратным, вежливым. Всё больше читал, писал. По ночам скрипели половицы: была у него такая привычка – ходить из угла в угол. Но, видимо, платил он хозяйке и любовью. Мужчина он был молодой (всего-то 32 года), горячий. Мария была на четыре года старше и очень красива. В общем, 1 сентября 1911 года, уже после отъезда грузинского постояльца, у Марии Прокопьевны родился сын, которого она назвала Константином. Крестили младенца не в Сольвычегодске, где, как во всяком маленьком городке, все всё знали, а в Стефаниевской церкви города Котласа. Понятливый священник в церковно-приходской книге сделал такую запись, о какой попросила Мария Прокопьевна Кузакова: мать – Кузакова, отец – Степан Михайлович Кузаков. Год рождения Константина Степановича Кузакова – 1908-й. Удивительно, что он всю жизнь писал именно эту дату своего рождения – 1908 год, а отец его умер в 1906 году. Но это никогда не вызывало вопросов в отделах кадров. В 1937 году его вызвали в НКВД и потребовали дать расписку о неразглашении тайны происхождения. Но по тому, как сложилась жизнь Константина Степановича Кузакова и его карьера, совершенно ясно, что ему покровительствовали. Хотя отец никогда не встретился с сыном, кстати единственным «удачным», и на вопросы о жизни в ссылке обычно отвечал: «Не припоминаю». К концу жизни К. С. Кузаков занимал пост первого заместителя председателя Гостелерадио.

Я, признаться, за всю свою жизнь Володю Кузакова не вспомнила ни разу. Но однажды случайно (наше телевидение не смотрю, тем более канал НТВ) 21 декабря 2009 года увидела в программе, посвященной вождю, своего старого знакомца с истфака. Боже, во что он превратился! Неряшливый ссутулившийся старик. А когда, собирая материалы к этой главе книги, прочла одно его интервью, пришла в ужас. «Как историк могу сказать: Сталин не мог не быть тираном, не мог поступить иначе. Его поведение было продиктовано временем. Не будь Сталина, появился бы другой такой человек. Как минимум, Сталин «откатов» не брал, особняков не строил. Умер в своей единственной шинели. Константин Степанович, его сын, тоже миллионов не заработал. Внуки и правнуки Сталина домов на Рублевке не имеют, отдыхать на Мальдивы не летают…» И закончил: «Да, посмотришь на всё… Сталина на вас нет!»