Текст книги "Распеленать память"

Получаю международные права

Поначалу работы было немного, начальство и многие сотрудники журнала были в отпусках. Вот я и решила, не теряя времени, поучиться на чешских водительских курсах и получить права. Ездить я уже умела. На Кубе немного баловалась на американских машинах, но рядом всегда был шофер-кубинец, какой-нибудь очередной обожатель. Правила выучила, правда по-чешски, до сих пор из меня порой выскакивает: «Ты что, дурак, не видишь? Моя «пшедность» («мое право преимущества» по-чешски)!

Права получила быстро, международные, на английском языке. Чехи твердо знали: надо уважать Старшего брата. Правда, вручая мне права, флегматичный «кнедлик» (так я звала начальника школы) съехидничал: «Надеюсь, у нас вы ездить не будете». Он имел резон так говорить. Ездить я еще по-настоящему не научилась, правила знала плохо, была явно социально опасным элементом.

Но теперь-то я понимаю, что мне тогда сильно помог замечательный дядька из чешского отдела редакции по фамилии Прохазка. Потом я узнала, что он был связан с чешской «беспечностью». Уж не знаю почему, но он помогал мне и присматривал за моей машиной. И однажды спас от наших людей из Комитета госбезопасности, когда я выкинула чудовищный фортель. Об этом стоит рассказать, хотя я обещала Прохазке двадцать лет никому не рассказывать. Но прошло уже пятьдесят, так что обещание свое я сдержала.

Дело было так. В сентябре 1965 года мне дали путевку в престижный дом отдыха на озере Балатон (Венгрия), где отдыхали многие наши сотрудники. Я решила поехать на своей машине и, посмотрев карту, поняла, что ближе всего и удобнее проехать через Австрию, а заодно и Вену посмотреть. Было у меня к тому времени устное и не к чему не обязывающее приглашение приехать в Вену от одного советского чиновника, не помню даже его имени, кажется из МАгАтЭ (Международное агентство по атомной энергии), который был гостем редакции. Я отвозила его на какой-то прием в замок, довольно далеко от Праги. Наверное, в порыве благодарности он и сказал: «Приезжайте ко мне в Вену в гости». И дал визитку. Вот я и подумала: почему бы не воспользоваться этим приглашением?

Отправилась на свой страх и риск в посольство Австрии. Там очаровательному молодому консулу показала свои документы, приглашение на Балатон и попросила разрешить мне проехать через Австрию, ведь так ближе и приятнее, чем через всю Чехословакию. Он со мной согласился, улыбнулся, видимо, я ему понравилась, и поставил в моем паспорте въездную визу в Австрию. Вышла довольная и спокойная, никто ведь не узнает о моем несанкционированном посещении иностранного посольства. Но я не знала, что без разрешения советского посольства никого в капстрану не выпустят.

На чехословацко-австрийской границе меня притормозили чешские пограничники. Притормозили надолго.

– А в чем дело, ребята? – спросила я по-чешски, дружески, не подозревая, в какую историю вляпалась. Пограничники вежливо попросили меня отогнать машину в сторону и, забрав документы, удалились. Мимо меня проезжали машины в ту и другую сторону. Я исправно ждала. Прождала около двух часов, не теряя оптимизма… И вдруг меня пропустили через границу, ничего при этом не объяснив. «Значит, все в порядке», – решила я.

Все-таки удивительное дело молодость и беспечность. Довольно быстро добралась до Вены. Поразили превосходные дороги, чистота, опрятность домов и садов. Светофоры огромные, не как у нас в Москве, чистые, яркие. На четко расчерченной сплошными и прерывистыми линиями основной трассе светились потрясшие меня стрелки поворотов. Ехать было легко и приятно, но когда надо было выехать на основное городское кольцо (вроде нашего Садового), меня сковал страх. Машины двигались, на мой взгляд, слишком быстро, чтобы я могла влиться в поток и перестроиться. Остановилась, как ослица, за мной остановились вежливые австрийцы. Подождали, и наконец кто-то крикнул, естественно по-немецки (слава богу, учила его в школе): «Ну что стоишь, дурная голова!»

Что делать? Поехала, понеслась в этом потоке. Но как только увидела полицейского, засигналила что было мочи не знаю кому, и подкатила к нему. Здоровый молодец, широкое улыбающееся лицо, он сначала весело посмотрел на меня, а потом в полном недоумении уставился на мою машину. Полагаю, в своей практике он не имел дело с советской маркой «Москвич-407», но еще больше поразил его номер: МОП 12–60.

Это что за номер? Откуда машина? – спросил он меня. Это я еще поняла, но объясниться дальше на его родном языке не смогла. Перешла на английский.

– Вообще я из Москвы, но работаю в Праге. Журналист. Еду транзитом в Венгрию на озеро Балатон отдыхать.

Теперь меня не понимал он. И перешел на жесты. Показал мне: из Москвы бывают только делегации, толстые мужчины в шапках. Мы посмеялись. Я показала ему адрес, куда мне надо было доехать. Он: знаю, близко. И стал мне показывать, какие повороты надо сделать, чтобы уйти с кольца. Увидев мое унылое лицо, понял, что я совсем пала духом и уже ничего не воспринимаю. Тогда он своей полицейской властью перекрыл движение на кольце и прямо отправил мою машину на нужную мне улицу.

«Бывают же хорошие полицейские!» – поблагодарила я Господа. Правда, меня ждало еще одно испытание. Пригласивший меня советский чиновник, уж не знаю почему, так испугался моего нежданного приезда, что сразу выпалил: «Только вещей в дом не заносить и вообще придете, когда стемнеет». Вероятно, боялся пересудов своих коллег. Оказалось, что жена его была в отъезде, в Москве, а взрослая дочь приедет только завтра. Слава богу, дочь оказалась нормальным человеком, почти моя ровесница, и она показала мне на следующий день Вену.

Когда я вернулась с Балатона, Прохазка пригласил меня в свой кабинет. Закрыл дверь и сказал: «То, о чем я сейчас расскажу, никто не должен знать. Лет через двадцать Юрке расскажешь». Оказалось, что чешские пограничники, прежде чем сообщить в советское посольство, что они задержали на границе сотрудницу международного журнала «Проблемы мира и социализма», у которой в паспорте нет отметки о выезде, позвонили сначала своему начальству, в чешскую госбезопасность. Их связали с Прохазкой, и тот, сразу поняв, в чем дело, взял ответственность на себя. Он заявил, что эта молодая журналистка действительно работает в журнале, на хорошем счету, никуда бежать не собирается и едет на Балатон отдыхать. А отсутствие посольской отметки о выезде объяснил спешкой и русским разгильдяйством. Так мой дорогой Прохазка меня спас.

* * *

К концу сентября все сотрудники вернулись из отпусков. Мои тревоги постепенно рассеивались. Я убедилась, что в журнале обстановка довольно вольготная. Шеф-редактор журнала Алексей Матвеевич Румянцев, человек чести, немало способствовал тому, что в редакции сложилась атмосфера свободная и творческая. Собралось немало умных молодых интеллектуалов, которым хотелось преобразовать нашу жизнь, сделать ее более гуманной, открытой, демократичной. Недаром из нашей пражской когорты вышло потом немало «прорабов перестройки», ставших заметными в горбачевские времена.

Редакцию журнала курировал Международный отдел ЦК КПСС, но над нами не было ни Главлита, ни выездной комиссии ЦК. Печатать не печатать материал, отправляться не отправляться в загранкомандировку – всё решал шеф-редактор. Мы без страха общались с иностранцами, читали мировую прессу без всякого допуска в «спецхран». Ездили в соседние Польшу, Венгрию и довольно часто в командировки в капстраны.

В редакции образовался клуб «Пражские встречи». Приглашали чешских режиссеров «новой волны». Смотрели не только новое чешское кино, но и лучшие фильмы Италии, Франции. В редколлегию журнала входили представители компартий, они, конечно, были разные. Я подружилась с латиноамериканцами, что было естественно, а еще с представителем Италии Микелино Росси. Участник движения Сопротивления и один из руководителей «ревизионистской» компартии, он критически относился к советской действительности. Умный, ироничный, открытый, попытался поначалу приударить за молодой «кубиночкой», но быстро понял: место занято и лучше с ней просто дружить.

Конечно, большинство «представителей» жили своей жизнью. Мрачные немцы из ГДР всегда резко возражали при обсуждении острых материалов, но вообще в работу советского коллектива, готовившего номер на русском языке, не вмешивались. Если у кого-то и возникали вопросы, решались они на встречах с шеф-редактором. Иностранные редакции делали перевод всех материалов (в лучшие свои годы журнал издавался на тридцати языках). Чешский коллектив выполнял организационные и хозяйственные функции, то есть в основном обслуживал нас и представителей партий. Официальный представитель чехословацкой партии – соудруг Вацлав Славик был одновременно и вторым ответственным секретарем журнала. Замечательный был человек. Немолодой, из прозревших коммунистов-сталинистов. Во время Пражской весны неофициально организовал в журнале переводы речей Дубчека, Смрковского и другие важные документы, статьи из чешских газет для распространения в Советском Союзе, стал активным участником августовских событий 1968 года, за что и поплатился. Из журнала его уволили, и при новой власти пришлось ему улицы асфальтировать, чтобы дожить до пенсии. А о моем друге Прохазке, который тоже оказался неугоден новой власти, мне ничего не удалось узнать.

Конец «румянцевской деревни»

Когда из Москвы, как гром среди ясного неба, пришло известие о снятии Хрущева в октябре 1964 года, многие, даже умные ребята вроде Жени Амбарцумова, поначалу радовались: «Ну наконец-то сняли кукурузника!» Поразило меня, что в споре с ними Юрий Карякин тогда проницательно заметил: «Зря радуетесь. Это начало конца, в том числе и нашей редакции. Теперь пойдет реставрация сталинизма».

Действительно, что-то в нашей редакции стало меняться, хотя не сразу. Мы еще весело и дружно встретили Новый 1965 год, устроив роскошный карнавал с переодеванием, капустником и танцами. Но вскоре в Москву отозвали нашего любимого шефа – Алексея Матвеевича. Румянцева отстранили от руководства журнала. Впрочем, пост ему дали почетный – главного редактора «Правды» (нельзя же бросать в никуда члена ЦК!). Вместо него прислали академика Юрия Павловича Францева.

Образованный, вальяжный, знаток языков, не без чувства юмора и… патологический трус, готовый выполнить все, что ему прикажут. Талантливый ученый, в молодые годы он занимался сравнительным изучением языков и литератур Запада и Востока. Но после кадровых чисток 1937–1938 годов вступил в партию и сменил научную стезю на партийную карьеру. То ли из-за страха, то ли из-за желания получить доступ к привилегиям «продался большевикам», как сам он потом признавался. Вот он-то и стал чистить журнал от распоясавшихся «ревизионистов», вышедших из-под идеологического контроля партии.

Первым выдворили Карякина. Юра сразу понял при встрече с новым шефом – от него решили избавиться. Предлог использовали самый грязный – донос руководителя испанской группы переводчиков. Его комнатка была рядом с карякинским огромным кабинетом, где собиралась пражская вольница – друзья, представители тех партий, что разочаровывались в коммунизме и позволяли себе самые смелые речи. К тому же много пили и шумели. Вот тебе и «поведение, несовместимое…».

Провожала Карякина в июле 1965 года почти вся редакция. Накануне отъезда устроили в его честь футбольный матч. Две команды были сформированы по «идеологическому принципу» – те, кто за «социализм с человеческим лицом», проще говоря, хрущевские недобитки, составили одну команду, а сторонники нового, брежневского партийного руководства – другую. «Наши» выиграли. А Юру наградили специальной грамотой «За активную игру в футбол в сборной команде редакции журнала „Проблемы мира и социализма“», на которой потом все расписались.

На перроне Карякина провожало много друзей. Пили, пели. И вдруг уже перед отходом поезда Юра начал, а все подхватили: «Вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей». Многие женщины плакали – Юру в редакции любили, моих слез никто не заметил.

* * *

Обстановка в журнале быстро менялась. Уехали Мераб и Грушин. Покинул свой пост Иван Фролов. Вдруг как-то заметно приободрились и активизировались те, кто явно был связан с «органами». Тут-то мне и припомнилось, как однажды я стала свидетелем стычки Карякина с одним из них. Молодой и довольно наглый, вызывавший у меня брезгливость консультант-переводчик подошел к Карякину после отставки Хрущева и с усмешкой сказал: «Ну что, спор наш скоро решится. У вас теории, а у нас методы. Теперь увидишь – кто кого». Я тогда не поняла, о чем шла речь. Карякин мне ничего не объяснил. Но методы чекисты начали применять и в журнале.

Все как-то притихли. Не было уже прежних дискуссий, печатались округлые пресные статьи. В сущности, «обновленная» редакция журнала, вслед за ее новым шефом-угодником, стала пособником начавшегося замораживания слегка было оттаявшей общественной мысли.

В Чехословакии между тем становилось жить все интереснее. Постепенно набирала обороты и в печати, и в кино, и в театре свободная мысль Пражской весны. А меня ожидала очень интересная встреча.

Роке Дальтон: поэт и революционер

Он появился в нашей пражской редакции весной 1965 года, появился неожиданно и как-то некстати.

– Слушай, – сказал мне Кива Майданик, – тут приехал из Сальвадора молодой парень, он коммунист, но представлять компартию Сальвадора не может. – Он как-то замялся. – У него нет на это полномочий и вообще он нелегал, и лучше, если о нем никто знать не будет. Его зовут Роке Дальтон. Впрочем, имени его тоже не разглашай. Я вас познакомлю, он сам все расскажет. Помоги ему сориентироваться в журнале и вообще в нашей пражской жизни.

Я мало что поняла, но решила ничего пока не спрашивать. Мне этот молодой сальвадорец был явно ни к чему. Пришла весна, и я собиралась с моим другом из журнала Игорем Егоровым, большим автолюбителем и превосходным водителем (потом мы много лет вместе работали в ИМЭМО), перегнать из Москвы в Прагу мой «москвич». У Игоря была командировка в Москву и еще у него была ревнивая жена, которую он явно не хотел посвящать в наши планы. У меня никакой командировки не намечалось, надо было исхитриться, съездить в Москву на пару дней по-тихому.

«Нелегал» оказался странным малым. Худющий, длиннорукий, подвижный, с длинным носом и веселыми близко посаженными глазами на удлиненном лице. На высокий лоб спадала непокорная прядь жестких черных волос, а в глазах чертенок.

– Какое у тебя странное не испанское имя, – вырвалось у меня при знакомстве.

– Да, папаша мой был американец, вот и наградил.

– А его-то как занесло в Сальвадор?

– Обычная история, – весело начал Роке, – парень из Канзаса, грабанул банк, перебрался в Мексику, полиция не успела схватить, оттуда – в Сальвадор, женился, вложил деньги в кофейные плантации и разбогател.

– Ну ладно, твоя детективная история впечатляет. Но давай договоримся, я через три-четыре дня вернусь, ты пока затаись… Тебя куда поселили?

– В дом на Дейвице.

– Вот и отлично, и я там живу. Ты тоже ничего никому не говори, я нелегально смотаюсь в Москву, вернусь, и со следующей недели начнем работать.

Так в моей теперь уже такой далекой пражской жизни появился Роке Дальтон, сальвадорский поэт и один из создателей партизанской Революционной армии народа Сальвадора.

«Москвича» моего мы перегнали, уложившись строго в срок. Надо было появиться в Праге к приходу поезда Москва – Прага, на котором якобы и прибыл Игорь, чтобы жена ничего не заподозрила. Игорь не выпускал руль почти двое суток, дав мне порулить всего два часа, чтобы самому немного поспать. Я умудрилась за эти два часа не вписаться в поворот, машину занесло, и мы уже перед самой границей оказались на придорожной куче песка. Чертыхнувшись, мой сонный попутчик вытолкнул меня с водительского кресла и буркнул: «Ладно, сама будешь проходить таможню, а я еще немного посплю».

Таможенники к нам не придирались, да и вещей у нас не было, ехали налегке. Но когда открыли багажник и увидели там, помимо запаски, два ящика водки, обомлели.

– Вы что, совсем стыд потеряли?!

– Ну, ребята, – жалобно запричитала я. – Ведь везем ее, родимую, для всей русской редакции международного журнала ЦК КПСС.

Магическое «ЦК КПСС» подействовало, а подаренные пять бутылок «Столичной» окончательно примирили нас с таможенниками, и мы проследовали дальше. Ну а чешские таможенники вообще не решились проверять представителей Старшего брата. Так что все обошлось, и уже в понедельник мы оба вышли на работу как ни в чем не бывало.

Вот, оказывается, кто к нам приехал!

После возвращения я познакомилась с Роке поближе. Он действительно оказался внебрачным сыном американского эмигранта Уинелла Дальтона и сальвадорской медсестры Марии Хосефы Гарсии.

В начале 1920-х годов Уинелл появился в Сальвадоре с некоторыми деньжатами, женился на дочери богатого фермера, постепенно прибрал к рукам хозяйство, вложив деньги в кофейные плантации, и действительно разбогател. Но по прошествии некоторого времени кто-то из старых его врагов или новых друзей его стрельнул, но не убил. В клинике Сан-Сальвадора его выхаживала сестра Мария. Выходила… и от него понесла. Вот и появился на свет в мае 1935 года этот удивительный отпрыск американского авантюриста и милосердной сальвадорской Марии. Роке взял два имени, отца и матери: Дальтон Гарсия.

Отец дал ему не только имя, но и хорошее образование. Учился мальчик в престижном иезуитском колледже. Там он впервые узнал разницу между богатыми и бедными, знатными и изгоями. Вот как в стихах Роке вспоминает об этом:

 
Когда делал я свои первые шаги в жизни,
Почувствовал легкий запах конского навоза:
«Деревенщина» – назвал меня Роберто
В первый день, как только вошел я в класс,
И он дал мне пинок под зад[16]16
  Перевод Натальи Ванханен.


[Закрыть].
 

Учился Роке очень хорошо, и ему, как первому ученику, дали право сказать прощальное слово на выпускном вечере. Тут он и произнес убийственно разоблачительную речь против воспитателей-иезуитов, которые мирились с прегрешениями богатых учеников, но не давали спуску детям бедняков, а тем более незаконнорожденным.

В 1953 году восемнадцатилетний юноша отправился в Чили в Университет Сантьяго изучать право. Там он сошелся со студентами левых взглядов, заинтересовался социалистическими теориями, слушал лекции великого мексиканского художника-коммуниста Диего Риверы. А по возвращении продолжил занятия на факультете социальных наук в Университете Сан-Сальвадора.

В 1957 году Роке Дальтон вместе с другими студентами попадает в Москву на Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Вернулся Роке на родину убежденным революционером и в 1958 году вступил в компартию. А в октябре 1960 года его арестовали и приговорили к расстрелу как «подстрекателя студентов и крестьян к восстаниям против землевладельцев». Его спас государственный переворот. За день до назначенного расстрела 26 октября была свергнута диктатура полковника Хосе Марии Лемуса. Новая власть объявила амнистию, и Дальтон эмигрировал в Мексику. А потом он перебрался на Кубу. Там издавались его книги, он получил престижную литературную премию Дома Америк (Premio Literario Casa de las Américas). Но поэт-революционер рвался в бой. Он прошел на Кубе курс военно-строевой подготовки и в 1965 году тайно вернулся на родину.

Но не прошло и двух месяцев, его снова арестовали. Тюрьма, допросы, пытки и новый приговор – смертная казнь. В это трудно было поверить.

И вот он сидит передо мной и спокойно рассказывает о том, что произошло с ним совсем недавно. Рассказывает так, как будто вытаскивает из-за пазухи очередную смешную историю.

– Ну и что же произошло? Почему тебя не расстреляли?

– Бог помог. Случилось землетрясение.

– Слушай, это уж слишком. Я тебя правильно поняла – какое землетрясение? Что, очередной военный переворот?

– Да нет, ты слово землетрясение по-испански знаешь? Terremoto.

– Ой, Роке, да объясни наконец!

– Ну что, ты не знаешь, что Центральную Америку иногда трясет? Вот и случилось землетрясение, и внешняя стена тюремной камеры, где я сидел, рухнула, но меня не придавило. Тут я стал что есть силы рыть и отбрасывать штукатурку, камни и вылез наружу. Кругом паника, свет погас. Я в темноте смешался с толпой на улице. Шла какая-та религиозная процессия. Потом увидел знакомого парня, по университету знакомого, он меня спрятал и потом уже через своих друзей переправил на Кубу. Ну а оттуда меня переправили к вам в качестве корреспондента агентства «Пренса Латина». Не знаю, что мне тут делать.

– Ну, если ты корреспондент «Пренса Латина», пиши для агентства. Но если хочешь знать мое мнение, я их не уважаю, гонят революционную туфту. Я ведь на Кубе год проработала и уехала, поклявшись, что не вернусь туда, пока твой любимый Фидель остается у власти.

Роке аж перекосило от моих слов.

– Да-да, – не могла я остановиться, – навидалась я там расстрельных революционных команд. И уж если совсем начистоту, то именно на Кубе я поняла, что такое революционная диктатура. Кто может хоть слово сказать против Фиделя? Вот министр труда Мигель Мартинес как-то с ним поспорил, погорячился, схватился за кобуру и… думаю, охрана Фиделя его на месте и пристрелила. Во всяком случае, он таинственно исчез, и нам ничего не объяснили.

– Этого не может быть! Ты не знаешь Фиделя!

– Знаю! Я хотела сыграть с ним партию настольного тенниса. Мой друг команданте Фаустино Перес хотел нам устроить встречу. И почти договорился. Но когда он меня предупредил, что я должна проиграть Фиделю, потому что никто не может обыграть команданте, я послала его и твоего Фиделя к черту!

Понимала, что меня занесло, хотя инстинктивно чувствовала, что все сказанное навсегда останется между нами.

– Слушай, делай что хочешь, а лучше всего пиши стихи и не суй свой длинный нос в дела редакции. А возникнут проблемы, помогу.

На том мы и расстались. Но вскоре у Роке возникли проблемы. Как-то вечером зашел он ко мне расстроенный и какой-то потерянный.

– Ирина, помоги мне, узнай у вашего чешского начальства, что происходит. Я тут ночью, возвращаясь из пивной, на стене одного дома, почти в центре, увидел медную табличку «Консульство Сальвадора». Но ведь у Чехословакии нет дипломатических отношений с Сальвадором. Откуда же здесь консульство? Ты только вашим советским не говори и узнай все по-тихому.

Пошла к товарищу Славику, чешскому шеф-редактору. Тот удивился и обещал все узнать, а через несколько дней вызвал меня к себе и, явно смущаясь, но не без юмора, объяснил: «Пусть Роке успокоится. Никакого консульства Сальвадора в Праге, конечно, нет. Просто один предприимчивый чешский еврей организовал небольшой бизнес. Покупает где-то кофе и продает его за сальвадорский, а для понта заказал такую табличку».

Роке ликовал. И уже следующей ночью – а по вечерам он любил потолкаться в пивных и винарнях – разбудил меня, потащил к себе, этажом выше, затолкал в туалет и прижал дверь снаружи.

– Ты что, с ума сошел! – вопила я. И тут увидела на двери уборной медную табличку «Консульство Сальвадора».

А еще через месяц тоже ближе к ночи зашел и на полном серьезе объявил: «Ты не удивляйся, мы сегодня с друзьями демонтируем памятник Ленину, что на площади Ржиновой (Октябрьской) революции (дом наш как раз выходил на площадь. – И. З.). Надоел он всем».

– Пошел ты… спать, – посоветовала я ему и спокойно улеглась. А наутро выезжаю на работу – батюшки! Памятника нет как нет.

Оказывается, его действительно передвинули в связи с ремонтом трамвайных путей.

В редакции Роке появлялся редко. Он довольно быстро оброс дружескими связями в городе. В Праге в ту пору было много международных молодежных, профсоюзных организаций, училось немало студентов из стран Латинской Америки. Роке успокоился и забыл о своем «нелегальном» положении. А поскольку через Прагу ехало немало подкармливаемых Советским Союзом борцов с американским империализмом (в горах Чехии даже были военные лагеря подготовки боевиков), Роке скучать было некогда. Он, конечно, писал много публицистики и больше всего стихов (из них сложилась, может быть, самая его прекрасная книга «Taberna y otros lugares» («Кабачок и другие местечки»). Но этому революционеру хотелось в бой. «Politics are taken up at the risk of life, or else you don’t talk about it»[17]17
  «Политикой стоит заниматься, рискуя жизнью, иначе это болтовня» (англ.).


[Закрыть] – таков был девиз его жизни.

Однажды он познакомил меня с известным французским леваком и одним из сочинителей теории «революционного очага» Режи Дебре. Конечно, тогда имени его мне не сказал, но я потом по разговору поняла, кто это был. Просто пригласил посидеть в ресторане с приятелем, который ехал через Прагу на Кубу. Признаться, этот француз Дебре мне не понравился. Внешне какой-то бесцветный, хотя держался высокомерно. Особенно покоробило меня его слишком вольное и даже вызывающее обращение с девчонкой, которая пришла с ним. Очевидно, это была студентка из Латинской Америки.

У Роке с этим типом явно были свои важные разговоры, девчонка же была нужна только для ночной любви, а я вообще была лишней в этой компании, так что быстро ретировалась. На другой день Роке сказал, что этот француз на самом деле замечательный политический деятель из молодых, кончил элитарную Высшую нормальную школу в Париже. И еще сказал, что он друг Фиделя и соратник Эрнесто Че Гевары.

Потом уже я узнала, что в 1967 году Режи Дебре написал книгу «Революция в революции?», которая была издана на Кубе. В ней он развивал мысли Че о необходимости создания партизанских «революционных очагов». Книга имела шумный успех среди западноевропейских левых и особенно в Латинской Америке, а сам автор решил пробраться в Боливию к Че Геваре, который предпринял фантастическую авантюру: создал партизанскую группу в горах, где живут индейцы-кечуа, которые даже не понимают испанского. Естественно, никто этих революционеров не поддержал. Сам Че был схвачен раненым и убит, Дебре был арестован боливийскими властями. На допросе он заявил, что является журналистом, посетившим партизанский отряд для того, чтобы взять интервью у Гевары. Был обвинен в незаконном въезде в Боливию, организации восстания, поджоге и убийстве и осужден на тридцать лет тюремного заключения. Однако провел в тюрьме только четыре года, так как была развернута мощная международная кампания за его освобождение, в которой участвовали французское Министерство иностранных дел, Жан-Поль Сартр, Андре Мальро, де Голль и даже Павел VI. Герой-теоретик был амнистирован и освобожден в декабре 1970 года. Со временем он превратился в добропорядочного французского буржуа и советника президента Франции Миттерана по международным делам.

Но это было потом, а тогда, в 1965 году, молодой француз через Прагу направлялся в Гавану. Сам Роке тоже рвался на Кубу в партизанскую герилью, но ему пока еще не была дана отмашка.

После отъезда Юры Карякина Роке стал моим единственным близким другом. Я ему сказала, что люблю Юру и жить без него не могу. Впрочем, он сам уже давно догадался об этом. По ночам звал меня к телефону. У него как у «представителя партии» телефон был, у меня – нет.

– Ира, скорее! Юра опять на дежурстве в газете. Звонит тебе из Москвы.

Юра, пользуясь «служебным положением» собкора «Правды», звонил часто и писал мне отчаянные письма: скорее приезжай. Бросай все, нет ничего важнее, чем быть вместе.

В апреле 1966 года я сорвалась в Москву, не доработав по контракту полгода. Написала заявление, что мне нужно заканчивать диссертацию. Отпустили меня без сожаления. Францев, прощаясь, даже кокетливо назвал меня «амазонкой», правда, вся моя независимость заключалась в «москвиче» – что мне стоило взять и укатить.

С Роке прощалась навсегда. Так почему-то думалось тогда, так и оказалось. Прощаясь со мной, он снял с руки, с мизинца, широкое серебряное мексиканское кольцо, надел мне на безымянный палец и объяснил: «Это кольцо моей сестры, которая живет в Мексике. А ей подарил его Алехо Карпентьер (кубинский писатель. – И. З.). Ну вот, будет тебе память обо мне и о Латинской Америке. – И нежно, с любовью надписал мне книжечку своих стихов «El otro mundo». – А Юре (с Карякиным у них была недолгая, но какая-то трогательная дружба) передай вот эту шпагу». Достает какой-то чудной антиквариат – старинную шпагу, купленную, видимо, по случаю и по прихоти своей в какой-то пражской комиссионке.

– Ну, ты действительно сумасшедший, – удивляюсь я, но шпагу беру.

На удивление, провезла ее спокойно до Москвы, подарила Юре, тот был несказанно рад. Много переезжала с нами эта шпага с квартиры на квартиру, пока наконец Карякин не подарил ее своему другу из донских казаков, главному редактору журнала «Литературное обозрение» Леонарду Лавлинскому, в благодарность за его смелый поступок – он первым в советской печати в 1981 году к годовщине смерти Высоцкого опубликовал статью о нем Карякина «Остались ни с чем егеря».

О дальнейшей судьбе Роке я узнавала от приезжавших в Москву кубинцев. Роке уехал из Праги, кажется, в 1967-м, опять на Кубу. Оттуда много ездил с революционными поручениями. Побывал в Мексике, Чили, Франции, Северной Корее, Вьетнаме. Снова прошел подготовку в кубинских военных лагерях. Рвался в Сальвадор, даже сделал пластическую операцию лица, сильно изменив внешность, – очень уж хотел участвовать в партизанских отрядах военно-политической организации Народного фронта освобождения имени Фарабундо Марти. Но руководитель Фронта в те годы команданте Каэтано Карпио отказал ему в просьбе: «Твое дело быть поэтом революции, а не простым солдатом». На что Роке ответил словами Фарабундо Марти: «Если историю нельзя писать пером, ее следует писать штыком!» Но его не взяли.

Тогда неистовый Дальтон попытался вступить в другую подпольную военную организацию – Народную революционную армию, сотрудничал с гватемальскими партизанами. Он будто искал смерти и… нашел ее, но не в бою, а от рук своих же «революционных товарищей».

В мае 1975 года руководство военной фракции Народной Революционной Армии и лично Хоакин Вильялобос (по кличке Аттила), у которого были разногласия с Роке, обвинили поэта в шпионаже в пользу ЦРУ и кубинских коммунистов и приговорили его к смертной казни. Его расстреляли 10 мая 1975 года в зарослях недалеко от Сан-Сальвадора, оставив труп на съедение шакалам. Через четыре дня поэту Роке Дальтону исполнилось бы сорок лет. Юрий Карякин посвятил свою работу о «Бесах» Достоевского памяти русского студента, революционного демократа И. И. Иванова, который первым понял и разоблачил Нечаева и был за это убит им 21 ноября 1869 года, а также памяти друга, выдающегося сальвадорского поэта-коммуниста Роке Дальтона, погибшего в 1975 году от рук современных Нечаевых.