Текст книги "Распеленать память"

Пока будет жив Фидель, на Кубу не вернусь!

Делегация уехала, я вернулась на работу в Министерство труда, но с Фаустино мы не расстались, хотя и виделись редко. Как-то я ему сказала, что хочу познакомиться с Фиделем, и рассказала о нашей с ним встрече – невстрече.

Кажется, в октябре 1963-го возвращаюсь с работы на сиесту в гостиницу и вдруг вижу: весь холл, обычно пустой, заполнен молодыми людьми, но явно не кубинцами, а посередине возвышается Фидель. Оказалось, приехала делегация канадских и французских студентов, их привезли в «Ведадо», и туда неожиданно нагрянул Фидель. Беседа беспорядочная, на английском и испанском. Вдруг Фидель обращается ко мне с обычным на Кубе вопросом:

– Сhica, que haces por la noche? Quieres salir?[12]12
  Девушка, что делаешь вечером? Пойдем погуляем? (исп.).


[Закрыть]

Я растерялась – не шутка ли? Впрочем, он тут же спросил меня:

– Eres francesa?[13]13
  Ты – фрацуженка? (исп.).


[Закрыть]

– No, soy sovietica[14]14
  Нет, советская (исп.).


[Закрыть].

– Entonces – no[15]15
  Тогда не надо (исп.).


[Закрыть].

И тут же заговорил с другими.

Меня это как-то обидело, впрочем, я не поняла, почему ему не понравилось, что я – советская. И Фаустино, смеясь, объяснил: «Ну зачем Фиделю приглашать погулять советских девушек? Во-первых, за вами хорошо наблюдают ваши товарищи, а к тому же если Фиделю кто-нибудь понравится, ему и так эту девушку приведут».

Но мне хотелось познакомиться с Фиделем. И у Фаустино созрел такой план – организовать мне встречу, чтобы сыграть с Фиделем партию в пинг-понг. Он знал, что я очень прилично играю. Сразу предупредил: играть будем ночью. Согласилась. Но встреча все время откладывалась, и наконец было назначено время. И тут Фаустино вдруг, как само собой разумеющееся, заметил: «Ты, конечно, понимаешь, что Фидель должен выиграть. Никто не может обыграть Фиделя».

Праздник революции 26 июля. Выступает Фидель. Ирина Зорина на трибуне для VIP-гостей. Гавана. 1964

Это условие было неприемлемым и просто глупым. И я послала его к черту, да и сама встреча-игра сорвалась. А потом мы с Фаустино уже почти и не виделись. Он еще пригласил меня на трибуну для почетных гостей на главный революционный праздник 26 июля, а когда я уезжала в августе 1964 года, пришел меня проводить и подарил пластинки с прекрасными кубинскими песнями.

Когда я улетала с Кубы, сказала себе, может быть, и не очень всерьез: пока будет жив Фидель, я на Кубу не поеду. Слишком много там увидала и многое поняла. Облавы, расстрелы, тюрьмы для «контрреволюционеров». Я довольно много узнала об этом от одного молодого «расстрельщика» из Seguridad (кубинская Служба безопасности), который ухлестывал за мной. Он не говорил мне, в каком чине «служит революции», но охотно рассказывал, скольких они отловили прошлой ночью, сколько сразу пошло в расход. От него узнала, что его шеф Че Гевара сам проводил допросы контрреволюционеров в страшной тюрьме в крепости Ля Кабанья (ребята, с которыми я работала в Министерстве труда, побаивались даже смотреть в сторону этой старой крепости) и учил подчиненных: «Чтобы послать человека на расстрел, суд не нужен. Революционер должен стать хладнокровной машиной для убийства, движимой чистой ненавистью».

Проводы в Министерстве труда. Июль 1964

Я этого необразованного крестьянского парня, воевавшего вместе с Фиделем, терпела, слушала, запоминала. Поняла, что сам он в Службе безопасности человек не маленький. Приезжал за мной на прекрасной американской машине: «Поедем, chica, на пляж, в Варадеро?» И когда решил, по-видимому, что «клиент созрел», пригласил меня посмотреть свой роскошный особняк, конечно «национализированный» революцией. Я не отказалась – хотя это была чистая авантюра с моей стороны – поехать в дом парня из кубинской Seguridad.

Роскошный дом с шикарным подземным гаражом, с лифтом, поднявшим нас на четвертый этаж. А там… Огромная гостиная. Батареи бутылок виски, водки, бакарди, испанских и прочих вин. Поразившая меня, советскую комсомолку, американская автоматическая музыкальная машина. Потом – библиотека… Успела только разглядеть золотые корочки книг Real Academia Española – издания Королевской академии Испании. И вдруг вижу на столе «Утопию» Томаса Мора, английское издание.

Июль 1964

– А это тебе зачем?

– Ну так, один английский детектив. Надо подтянуть язык. При допросах приходится и по-английски говорить.

Ну, думаю, и тип. На вид лет двадцать шесть. «Грязно необразован», как сказал бы Достоевский, но зато в доверии у Фиделя. А теперь получил власть решать судьбы. Вычисляет и арестовывает контрреволюцию.

Я тогда еле ноги унесла из этого «национализированного революцией» особняка, получив вдогонку злобное: «Валентина Терешкова, проваливай отсюда!» Почему – Валентина Терешкова? Она как раз летом 1963 года приезжала на Кубу после своего полета в космос. И была для кубинцев символом советской женщины и, по-видимому, недоступности ее для простых смертных. Слава богу, наши гэбисты ничего не узнали об этом моем визите.

Немного наивная «клятва» самой себе не возвращаться на Кубу, пока там живет и правит Фидель, многое определила в моей профессиональной судьбе. Хотя я многие годы занималась Латинской Америкой, о Кубе никогда не писала. Мое понимание режима Фиделя Кастро как диктаторского, террористического, сочетавшего международный терроризм с торговлей наркотиками в те годы не могло найти места в советской печати. Врать не хотела, а правду написать, тем более опубликовать, не могла. Только друзьям рассказывала о том, что там происходило. Но и у друзей, особенно левых интеллектуалов из Испании, тем более из других латиноамериканских стран, моя критическая позиция не находила понимания.

На Кубе произошел слом моего советского мировоззрения. С тех пор – если выразиться словами моего знакомого по «оттепельным» временам поэта Ханса Магнуса Энценсбергера – «на любые разновидности диктаторского правления я реагирую прямо-таки иррациональным отторжением».

Но Кубой я интересовалась всегда. У меня осталось там много друзей. Некоторым удалось покинуть остров, бежать в Майами, другие перебрались в Испанию. Я встречалась с ними уже в годы перестройки и еще об этом расскажу.

Глава пятая
Мы встретились в Праге

Летом 1964 года я вернулась с Кубы. В Шереметьево меня встретил мой друг Леня Липкин. Он ждал целый год и даже успел к моему приезду приготовить однокомнатную кооперативную квартиру в надежде на то, что мы поженимся. Увидев меня, застыл в изумлении, но уже через минуту со свойственным ему чувством юмора заметил: «Тебя сейчас в милицию заберут!»

Конечно, мой яркий кубинский наряд, сшитое в Гаване платье, затянутое в талии и вызывающе облегающее бедра, обнаженные плечи и спина, весь мой «провокационный» облик в стране, где царила показушная мораль и где «секса нет», как уверенно заявила на первом международном телемосте член «Комитета советских женщин» Людмила Иванова, был явно неуместен. Освободилась я от кубинского шлейфа далеко не сразу и, признаюсь, неохотно.

Москва показалась мне серой, будничной. Никто не улыбается, никто не говорит тебе ни к чему не обязывающих комплиментов. В очереди к паспортному контролю и багажу все угрюмо наблюдают друг за другом, как бы кто не обошел. В Гаване казалось, что любовь разлита в самом воздухе. Здесь царила какая-то необъяснимая неприязнь. Так что никакой особой радости от возвращения на родину я не испытала. Сразу вспомнилось, как нас без конца стращали наши гэбэшники и начальство: «В 24 часа на родину отправим!» Я в ответ бурчала: «Вы меня родиной не запугаете!»

Пришла в свой родной Институт мировой экономики и международных отношений, в аспирантуру. Надо было писать диссертацию. А там узнаю, что на меня поступил запрос из Международного отдела ЦК КПСС: посылают работать редактором-консультантом по Латинской Америке в Прагу в международный журнал «Проблемы мира и социализма».

Сейчас мало кто помнит, что был такой небезынтересный журнал, выходивший на многих языках, в международной редакции которого собрались самые разные представители компартий, от опасных итальянских ревизионистов и умеренно либеральных французов до чудовищно необразованных коммунистических лидеров «третьего мира» вроде секретаря Компартии Ирака Халеда Багдаша.

Время было «оттепельное», после ХХ съезда боролись с культом Сталина. Для прилива новой крови и создания нового имиджа комдвижения набрали в редакцию молодых талантливых философов, историков, политологов. Среди них были Николай Иноземцев (потом он возглавил наш Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук), Анатолий Черняев (многие годы руководил группой консультантов Международного отдела ЦК КПСС, потом стал помощником М. С. Горбачева), гениальный философ Мераб Мамардашвили, известный журналист Отто Лацис, историк Евгений Амбарцумов (он стал моим научным руководителем), мой друг и коллега по аспирантуре Владимир Лукин. Работал там с 1961 года Юрий Карякин и еще немало хороших людей.

Но в тот момент я об этом ничего не знала, а самого журнала и в руках не держала. Вызывают в ЦК! Как я понимаю, для назидательной беседы. Опять будут говорить «не забудьте взять с собой утюг, советский человек должен выглядеть за рубежом опрятным и подтянутым».

Но принявший меня Анатолий Сергеевич Черняев не делает никаких наставлений, только просит передать привет одному человеку в редакции – Юрию Карякину и поздравить его со статьей о Солженицыне.

Прихожу в институт попрощаться перед новой поездкой, встречаю бывшего коллегу историка Александра Вебера, который только что приехал из Праги, и вдруг он неожиданно начинает мне рассказывать о совершенно необыкновенном, талантливом и смелом Юрии Карякине. «Что они, сговорились что ли – всё о Карякине да о Карякине!»

Я тогда далека была от нашей литературно-политической жизни и ничего не знала о двух статьях Карякина о Достоевском и о Солженицыне, напечатанных в этом журнале. Среди московской интеллигенции много говорили о них, читали, передавали из рук в руки. Первая – своего рода реабилитация Достоевского, ведь долгие годы при советской власти он был чуть ли не запрещенным писателем. Вторая – расчет со сталинщиной, с «казарменным коммунизмом». И это в то время, когда невозможно было покуситься на основы марксизма. Впрочем, тогда все это меня мало интересовало.

Быстро прошла какие-то формальности при оформлении документов, собрала вещички, прихватила пишущую машинку, получила билет и 2 сентября 1964 года в роскошном вагоне, в отдельном купе отбыла в Прагу. Удивительно быстро привыкаешь к комфорту, который обеспечивает тебе приобщенность к ЦК КПСС!

В дороге, по легкомыслию, чуть не отстала от поезда в Варшаве. Наш поезд по расписанию стоял там два часа. Вышла на перрон. Оглядываюсь, есть ли такси, хотя польской валюты у меня нет. И вдруг ко мне направляется молодой «шляхтич» и галантно приглашает посмотреть город. Привыкшая на Кубе к тому, что все мне оказывают внимание, соглашаюсь. И вот мы уже едем на машине по Варшаве. Мне все интересно, город красив, зелен, солнце светит, настроение прекрасное. Тем не менее я посматриваю на часы и в какой-то момент говорю своему неожиданно образовавшемуся гиду, что пора возвращаться на вокзал. Он горячо и искренне убеждает меня, что еще много времени, успеем. Ну что ж, жителю города виднее: успеем так успеем. Но когда остается уже совсем немного времени до отхода поезда, настаиваю: «Пора!» Показываю свои часы, и вдруг он меняется в лице: он не учел часовую разницу во времени!

Я едва успеваю вскочить в тронувшийся вагон. Happy end, но и урок на будущее.

Хорошо помню дату приезда в Прагу, с которой в моей жизни начался новый отсчет. 4 сентября 1964 года – президентские выборы в Чили (а ведь я пишу диссертацию о чилийской Христианско-демократической партии). И первый вопрос встретившему меня коллеге Киве Майданику:

– Знаешь результаты выборов?

Он удрученно:

– Альенде снова проиграл!

А я ликую. «Мой» кандидат от Христианско-демократической партии Эдуардо Фрей стал президентом, получив 56 процентов голосов. Хотя в голос восторга не выражаю, знаю, сколь горячим поклонником Фиделя Кастро и «перманентной революции» в Латинской Америке является мой начальник. Он частенько воображал себя участником партизанского движения и мог в порыве вдохновенного рассказа, гуляя по Праге, показывать, где удобнее располагать огневые точки партизанской городской герильи.

Еще на Кубе я научилась помалкивать. Однажды на приеме в советском посольстве по случаю очередной годовщины Октябрьской революции 7 ноября 1963 года вступила в спор с Че Геварой. Этот молодой красавец сидел в садике один, и я решилась подойти к нему. Почему бы не обсудить волновавший меня тогда вопрос о мирном приходе к власти «левых», что представлялось в Чили вполне возможным?

– Какие выборы? Власть завоевывается винтовкой! Ты что, chica, истории своей страны не знаешь? А может, ты против Октябрьской революции?!

Тут я заметила, как быстро подтянулись к нам наблюдавшие за всеми «специалисты в штатском», и поспешила прекратить дискуссию, позорно ретировалась.

* * *

Редакция журнала «Проблемы мира и социализма» размещалась в красивейшем районе города – Дейвице, на улице Тхакурова (имени Рабиндраната Тагора), в пятиэтажном добротном здании, где прежде помещался (и вновь помещается сегодня) Католический теологический факультет Карлова университета. Некоторые сотрудники журнала в шутку именовали нашу редакцию «Пражским Ватиканом».

Район Дейвице красивый, зеленый, хорошо спланированный. Недалеко – Градчаны, исторический центр с узкими, мощенными камнем улицами и невысокими старыми домами. А если переехать по мосту над Влтавой и просто пройтись пешком, попадаешь в самый центр Праги. Дейвице до сих пор называют «русским», потому что и сегодня тут часто селятся россияне. Здесь были построены школы для русских детей, действуют православные храмы. А знаменитый парк Стромовка был нашим любимым местом отдыха.

Поселили меня на первое время в общежитие редакции на пятом этаже. Большая светлая комната, рядом еще три свободных, кухня со всеми удобствами, ванная, туалеты. Убирают каждый день чешки, приветливые, но, как оказалось потом, и вороватые. Был неприятный эпизод. Вызывают меня в полицию и просят опознать вещи. Я нахожу там свои. Оказывается, кое-что у меня украли, а я даже не спохватилась, впрочем, это на меня похоже. Потом я переселилась в дом на улице Дейвице, где жили многие сотрудники журнала.

Рабочий кабинет с телефоном и книжными стеллажами мне выделили на третьем этаже, недалеко от шеф-редактора и ответственного секретаря. Да, жили сотрудники очень вольготно. На первом этаже – богатейшая библиотека, прекрасная столовая-ресторан, кафе, хозяйственные помещения, где нам помогали чешские «соудруги» – товарищи. В общем, в сравнении с нашим академическим Институтом мировой экономики, который ютился в здании гостиницы «Золотой колос» на ВДНХ, и даже в сравнении с министерскими помещениями на Кубе все это выглядело роскошно и… настораживающе.

Чуть-чуть оглядевшись, вспомнила, что надо передать привет Карякину от Черняева. Спрашиваю у своего непосредственного начальника Майданика: «Слушай, в Москве все мне говорили о каком-то Карякине. Где он? Мне надо передать ему приветы».

В ответ – смех, тащит меня к доске объявлений: «Сейчас увидишь приказ об административном взыскании. Он с друзьями уехал на выходные из города, где-то они, видимо, загуляли и в понедельник не вернулись на работу. Но в действительности ответственный секретарь журнала Александр Иванович Соболев не может ему простить, что, пока он уезжал в командировку на Кубу, Карякин протащил через редколлегию свою статью о Солженицыне».

А через пару дней Карякин сам меня нашел. Заходит в середине дня ко мне молодой, как мне показалось, парень (ему уже было 34 года) с копной черных вьющихся волос. Взгляд веселый и одновременно пронзительно-оценивающий. Без обязательного тогда для всех работников редакции пиджака и галстука, в мягкой, почти домашней куртке.

Познакомились. Передала ему привет от Черняева, немного поговорили, и вдруг он неожиданно спрашивает:

– В волейбол играете?

– Играю немного, – сказала я не без гордости, – выступала за сборную гуманитарных факультетов МГУ, на четвертом номере, на распасовке.

– Ну вот и приходите после работы, попасуете нам.

А после нескольких партий волейбольных пригласил меня в свой кабинет, огромный, с двумя или тремя столами, заваленными книгами и рукописями; еще помню, стоял там велосипед.

Тут же показал мне, как стоит пятнадцать минут на голове (он занимался йогой). С этим был связан и курьез. Окно его выходило на здание чешской «беспечности», то есть госбезопасности, откуда пришел запрос: почему в окне солидной редакции каждый день торчат чьи-то ноги?

Ну а потом началась карякинская идеологическая атака. Помню, как увлеченно рассказывал он мне о сталинской придумке – организовать «ленинский призыв» после смерти Ленина, чтобы растворить ленинские кадры в массе новых партийцев, преданных новому вождю. О ленинском «завещании», объявленном Сталиным «троцкистской фальшивкой». Теперь мало кто помнит, что за распространение этого «завещания», в котором предупреждалось, что он груб и опасен для партии, давали десять лет лагерей.

Говорил Карякин напористо. Сказал, что хотел идти работать в комиссию по расследованию преступлений Сталина и реабилитации политзаключенных, которую Хрущев намеревался создать при ЦК. «Согласен на все, буду горшки за ними выносить, лишь бы пустили в партийные архивы». Но горшки выносить не пришлось. Решение о создании комиссии заболтали, замотали, спустили на тормозах, комиссию не создали.

Юрий Карякин. Прага. 1964

Я тоже не осталась в долгу. Поделилась своими кубинскими впечатлениями. Тогда у нас всё еще повторяли евтушенковское «Куба – любовь моя», а в Фиделе видели обаятельного пламенного революционера. Тут я и прочистила мозги этому ленинцу Карякину: Фидель – диктатор, убравший с дороги своих близких соратников: Камило Сьенфуэгоса и других. Рассказала о массовых арестах и расстрелах «врагов революции», о том, как в национализированные дворцы въехали новые революционеры, объявив их «Домами партии». Карякин был потрясен.

Проговорили за полночь, а в 8 утра как штык надо быть на рабочем месте. Но Карякину далеко ходить было не надо. Он практически жил и ночевал в своем кабинете. Этот день, 7 сентября, день нашей встречи, Юра не забывал отмечать всю нашу жизнь, а складывалась она у нас очень нелегко.

Через несколько дней он зашел и сказал, что уезжает на три недели в Польшу, в Закопане, отдыхать по «гостевой» путевке. Такие путевки предназначались для высшей партийной номенклатуры, и условия отдыха в таких местах превосходили даже коммунистический рай. Консультанты и референты журнала обычно ездили отдыхать в Крым или на Кавказ. А тут из-за этого лакомого куска все в редакции переругались, и кто-то решил восстановить справедливость: «Карякин за все годы работы никуда в загранку отдыхать не ездил!» Ну вот и поехал.

Перед отъездом зашел попрощаться и высыпал на мой стол груду конфет: «Вот, будешь съедать по конфетке в день, и я вернусь. Я все подсчитал. Не скучай». Смешно, не правда ли? Но и трогательно.

Через три недели Юра вернулся из Польши, загорелый, веселый и с немыслимым подарком. Привез мне рога оленя, которого сам застрелил на охоте, организованной польскими егерями для русского начальства. Признавался, что, когда оленя погнали, от страха забрался на дерево и стрелял незнамо куда. Но егеря уверяли, что именно он, Юрко, как называли его чехи, убил оленя, да еще «королевским выстрелом» – в лоб промеж глаз. Вранье, конечно. Но тогда так врали все в этой системе. Я же сразу вспомнила и рассказала ему, как Фидель стал чемпионом по морской рыбной охоте. Дело было в мае 1960 года. Хемингуэй жил тогда на Кубе и возглавлял судейскую коллегию. Он заметил, что Фиделю незаметно «подводили» рыбу, а этот мачо ее залихватски ловил.

Когда Юра стал рассказывать о том, что он увидел в этом престижном заповеднике а Закопане, я с трудом верила, хотя сама выросла в «номенклатурной семье» и кое-что повидала и у нас, ну и конечно, на Кубе, где вели красивую жизнь революционеры, дорвавшиеся до власти. Вот как вспоминается его рассказ.

В Варшаве его встречали словно космонавта. Какие-то старые польские большевики. Роскошный отель. Четыре комнаты. Торжественный обед с заведующим Международным отделом ЦК ПОРП (Польской Объединенной Рабочей партии). Тот сразу вручил советскому гостю конверт (10 тысяч злотых), пошутив, что это – «на трамвайные билеты». Через день из Варшавы поехали в Закопане. Два маленьких полузамка. Опять роскошные номера. В каждом – полный бар. Холодильники набиты всякой снедью. «Наших» – человек двадцать – двадцать пять. Председатель Комиссии партийного контроля Павел Васильевич Кованов. Начальник кадров Международного отдела ЦК КПСС Цуканов. Секретарь Краснодарского обкома Иванов. Секретарь Владивостокского обкома. Главный редактор газеты «Neues Deutschland», министр КГБ Болгарии, главный редактор какой-то прокоммунистической арабской газеты (ему каждый вечер приводили девочек – «национальная специфика»). А уж разговоры под водочку…

Секретарь Краснодарского обкома жалуется, как трудно из-за этой чертовой политики работать. Каждый день он должен отчитываться о генеральном секретаре Венгерской компартии, которого после смерти Сталина поскорее упрятали в СССР.

– У нас живет, ну, скрытно, понятно. Следят за ним. А отчеты – в ЦК каждый день… Да вот еще недавно прислали этого, вашего, из Чехословакии… Ленарта. Приказали «зафиксировать». Ну, естественно, показали ему балет. Он по вкусу своему выбрал балеринку… Ну и зафиксировали. Думаешь, на фото? На кино. Теперь он у нас вот где. – Он хлопнул себя по карману.

С того момента Карякин решил «фиксировать» их самих. Дал себе установку: пьянеть нельзя. Надо запоминать.

* * *

Я довольно быстро освоилась в журнале. Юра познакомил меня со своими друзьями. Поразил Мераб Мамардашвили – прежде всего внешностью: огромный лоб, залысина, хотя видно, что молод, глаза скрыты за большими очками, не расстается с трубкой. Вроде некрасив, а взгляд притягивает. Идет всегда неторопливой походкой, будто отстраненно от всех, с достоинством, но одновременно естественно и абсолютно свободно. Так советские люди не ходят. Но, конечно, больше всего поражало, как и что он говорил. Непонятно и завораживающе.

Помнится, в самом начале моего пребывания в журнале, после только что закончившейся редколлегии по статье Жан-Поля Сартра, вызвавшей бурные споры, ребята пригасили меня пообедать с ними. На редколлегии обычно высказывались представители партий, шеф-редактор и редко давали слово нашим «умниками», редакторам-консультантам, которые готовили материал. Мелкую сошку вроде меня туда вообще не допускали.

Мераб и Юра за столом продолжали спор о философии экзистенциализма и о Сартре – философе и политике. Понять их мне было не то что трудно – невозможно. Но помнится, Карякин не принимал Сартра-политика и предсказывал: он еще сольется с Мао в экстазе (Сартр действительно поддержал «культурную революцию»). Мераб говорил о главном изъяне философии Сартра: она не дает ни рациональной постановки, ни тем более разрешения проблем. Экзистенциалисты, – говорил этот «грузинский Сократ» (во всяком случае, я так его поняла), – просто символически оформляют непосредственные ощущения и сообщают их друг другу и публике в квазифилософских терминах, непонятных для непосвященных. Создают своего рода философскую «масонскую ложу».

Борис Грушин был куда более понятен. Невысокого роста, быстрый, всегда готовый пошутить, а то и высмеять, он был любим многими. А еще у него была красавица-жена Наташа, которая работала в «Комсомольской правде», где они и познакомились. Оттуда он ее увел, а заодно и от мужа и… привез в Прагу на радость мужской половине редакции и на зависть женской ее половине. Мне при нашей первой встрече Боря задал вопрос:

– Как читаете наши газеты, с какой страницы начинаете?

– Да я их вообще не читаю, – выпалила я раньше, чем подумала, но тут же спохватилась, ведь приехала в редакцию важного журнала, – ну, читаю я в основном американские и мексиканские газеты по работе…

– Может, вы и правы, но все-таки просматривать надо и наши. Я обычно читаю последнюю страницу, остальное – проглядываю. И вам советую.

Почти сразу пришлось столкнуться с Иваном Фроловым, Юриным однокурсником и другом по философскому факультету МГУ, работавшим в журнале заместителем ответственного редактора Соболева. Мне он с самого начала не понравился. А когда Карякина выгнали из журнала, Ваня попытался занять его место в отношениях со мной. Не успел друг уехать, пригласил меня пообедать в ресторан, начались ухаживания. Видимо, решил: Карякину – можно, может, и мне перепадет. Я его послала к черту. Ванечка сделал оглушительную карьеру, стал членом ЦК КПСС. Успел до распада СССР доползти до вершин коммунистической власти. Потом стал помощником Горбачева. От Академии наук получил все звания и почести и… неожиданно в 70 лет умер в Китае. Но с Карякиным они разошлись еще в журнале, а когда Фролов стал помощником Демичева и начал тиражировать новый партийный слоган «надо перепрыгнуть через поколение ХХ съезда», Юра дал ему хорошую словесную пощечину, и мы с ним покинули роскошный дом Фроловых навсегда. Но все это было потом…